Текст книги "Двенадцать месяцев. От февраля до февраля. Том 2"

– Одну минутку, я сейчас всё отрегулирую, и сможете любоваться в своё удовольствие.

Коля повернулся к треноге, на которой была закреплена длинная и явно дальнобойная труба, и начал с ней заниматься.

– Ну вот, всё готово, – сказал он и повернулся к нам. – Даже капитан удивлён, как всё красиво, а уж он видел этот Стромболи далеко не один раз. Дело в том, что мы всегда его проходим в сумерках, а сегодня из-за почти трёхчасового дрейфа в ожидании возвращения доктора наступила ночь, да такая безоблачная, да с такой яркой, как на заказ, луной, что Стромболи меня вообще потряс.

Пока он всё это говорил, мы успели отойти к противоположному борту, там было посвободней.

– Давай рассказывай, как ты здесь очутился, – в приказном тоне произнёс я.

Надо пояснить, что у Коли было много странностей, и одной из них являлось то, что стоило ему увлечься, как он начинал говорить и говорить; в таком случае ему следовало приказать что-нибудь, тогда он все свои разговоры моментально бросал и начинал делать то, что ему сказали. Вот и тут он моментально переключился и чётко начал докладывать:

– Я в институте на кафедре лаков и красок учился. Моей дипломной работой были новые органические красители для реставрационной деятельности. Поэтому меня и послали на преддипломную практику в Крым, там как раз реставрация одного древнего монастыря шла и наши новые красители испытывали. Реставрацией занималась мастерская Саввы Ямщикова. Слышали небось про такого мастера? – спросил Коля и внимательно на нас посмотрел.

Никто возражать не стал, и он продолжил:

– Савва Васильевич – человек деловой и потому терпеть не мог, когда кто-то рядом околачивается без дела. Он всех монахов под купол загнал, и они там пыхтели, небо закрашивая. Ну и мне в руки инструмент дал и попросил пурпурную мантию на Саваофе подправить. Я кистями с детства люблю работать, у меня и стало что-то приличное получаться. Ямщиков за мной несколько дней наблюдал, всё более и более ответственную работу поручая. Потом пристал ко мне: кем я хочу в жизни быть? А меня предварительно распределили на Дорогомиловский химический завод, куда, надо сказать, я совсем не рвался. Он принялся уговаривать меня к ним пойти работать, соблазняя рассказами, как они по всей стране туда-сюда мотаются. Их объекты ведь в разных местах нашей великой находятся. Да и не только у нас, они и в Болгарии работали, и в Югославии тоже. В общем, уговорил он меня, осталось лишь руководство института переубедить, и всё. Я думал, это самое тяжёлое, но он меня успокоил: «Я Кафтанова Сергея Васильевича, ректора вашего, хорошо знаю, ещё с тех времён, когда он заместителем министра культуры служил. И, что особенно важно, он со мной тоже хорошо знаком. Мы с ним столкнулись как-то в одном вопросе, и я сумел его убедить, что он не прав».

– Вот и меня он убедил, – продолжал Коля, – и я стал реставратором. Весь следующий год мы сиднем сидели в том крымском монастыре, и я там как прирос. Стал на все их молитвы ходить, посты соблюдать, и так мне покойно стало, что я надумал в монахи податься. Савва Васильевич хмыкнул только и возражать не стал. «Если душа к святому делу тянется, нельзя ей препятствовать», – вот как он заключил. Осталось лишь согласие настоятеля монастыря получить и в епархию обратиться. И вот тут препона возникла в лице настоятеля. Он со мной не один час разговаривал, всю мою подноготную на волю вытащил и вывод сделал неожиданный: «Тебе, парень, в монашестве делать нечего. В тебе дух бродячий живёт. Ты быстро устанешь и мучиться от монашеской жизни начнёшь. Настоящие монахи из домоседов получаются, они к месту привыкают, а тебя всю жизнь будет на волю тянуть. Иди-ка ты, братец, в мореходку, вот там, на службе в море, твоё место. Я, – говорит, – всё начальство Одесского мореходного училища хорошо знаю. Мои рекомендации они всегда учитывают». Так я и стал штурманом и уже третий год на «Армении» служу. А о тебе, Ваня, – неожиданно перешёл он на меня, – мне всё от Славика Данилина известно, он осенью в Одессе с семьёй отдыхал, и мы с ним встречались, я как раз в отпуске был. Жена у меня рожала – ну, мне капитан и дал возможность ей помочь немного.

Со Славкой Данилиным мы действительно в Москве не раз пересекались. Он на заводе «Дорхим» работал, а его проходная рядом с патентным институтом находится, и мы с ним встречались, когда я его заявки рассматривал.

Тут Коля заторопился:

– Меня там, небось, уже с собаками разыскивают. Скоро в Мессинский пролив входить, надо все проводки проверить, а я тут с вами лясы точу, – и убежал, крикнув на прощание: – Ещё встретимся…

Вокруг Виталия Петровича стояла толпа женщин. Профессор так любезно всем подстраивал бинокль под глаза, что тот пользовался значительно большим спросом, нежели подзорная труба. Я ему даже позавидовал. Такой выбор симпатичных, пусть и немолодых, но жаждущих общения дам мог вызвать зависть у любого мужчины. Бери любую голыми руками – и всё тут. Но создавалось впечатление, что это вовсе не было целью профессора. Главное, что им он был нужен, а они его вовсе не интересовали. Я задумался. Интересно кто-то устроил эту жизнь. Ведь ещё совсем недавно мне было абсолютно неважно ни сколько лет той, с которой я в эту минуту где-то кувыркаюсь, ни как она выглядит, а вот прошло всего ничего – и я уже внимательней стал относиться к выбору своей временной подруги. Мне уже необходимо, чтобы она и по возрасту мне более или менее подходила, да и чтобы у неё фигурка с мордочкой были такими, что на них смотреть хотелось, а кроме того, желательно, чтобы с ней поговорить можно было на серьёзные для меня темы – например, о русской поэзии начала века. Естественно, что выбор уменьшился, но это придало дополнительную остроту борьбе за внимание избранницы. Однако дойти до того, чтобы вокруг целый хоровод прелестниц кружился, а тебе на них было если уж не совсем плевать, то близко к этому, – этого я представить себе не мог.

«Быть не может, что я тоже до такого состояния дойду», – вот какая мысль долбила мою голову, когда я наблюдал за нашим профессором.

В этот момент мы оказались прямо напротив вулкана, и он, будто почувствовав это, моментально разразился целой серией подземных взрывов. Вначале до нас доносился глухой рокот из подземелья, и лишь после этого вверх устремлялась раскалённая струя, на секунду замирала в воздухе и стремительно обрушивалась вниз. Проходило от нескольких десятков секунд до пяти-семи минут, и всё повторялось снова: рокот всё сильней и сильней, струя всё выше и выше. Я заметил немного в стороне ото всех Диму. Он стоял в напряжённой позе, выставив правую ногу вперёд и опершись всей массой тела на левую; в правой руке он держал свою широкоформатную камеру, а левой лихорадочно подкручивал то резкость, то диафрагму.

– Дима, – окликнул я его, – ты что, надеешься, что получится?

– Обязательно, – откликнулся он, – я зарядил самую чувствительную плёнку, какая только существует на свете.

Самое главное – не дёрнуться самому, а замереть на несколько секунд, и тогда всё получится.

В это мгновение до нас донёсся не какой-то там грохот или рокот, мы услышали настоящий рёв подземного чудовища. Из недр матушки Земли вырвался самый большой столб раскалённой жидкости. Он взметнулся на высоту сотни метров, если не больше, завис там, а затем, рассыпавшись на множество капель или брызг – даже не знаю, как это и назвать, – обрушился огненным дождём. Это было похоже на салют, только там отдельные искры падают медленно, постепенно затухая ещё на большой высоте, а тут миллионы огненных капель рухнули вниз, осветив всё вокруг. Через некоторое время рёв вновь превратился в рокот, новая струя, значительно меньше по величине, взмыла в небо, а дальше шум становился всё глуше и глуше, а струи – всё слабее и слабее.

Представление заканчивалось, и «Армения» всё больше и больше удалялась от этого небольшого островка. Народ потихоньку покидал палубу, а когда луна скрылась за облаком и стало совсем темно, лишь где-то там, почти уже на горизонте, на черной горе сияла малиновая шапка, пошли вниз и мы.

– Завтра мы с тобой, как с экскурсии вернёмся, сходим в фотолабораторию, посмотрим, получилось у тебя что-то или зря ты плёнку перевёл.

– Конечно, – ответил мне Дима, когда я подошёл к двери нашей каюты и даже успел открыть туда дверь, – тем более что я потратил самый последний свой кадр на этот огненный дождь. Больше у меня нет ни кино-, ни фотоплёнки. Оказалось, что я всё отснял. Выходит, немного не рассчитал – на Грецию ничего не осталось.

Глава седьмая
28 ноября 1973 года

На берегу виднелись три больших автобуса. До шести часов оставалось ещё минут десять, когда целая толпа туристов из нашей группы с примкнувшими Людмилой и Надеждой маленькой, вывалилась из таможни на улицу. Чтобы пройти через греческих пограничников, нам, как и в Испании, вместо паспортов выдали картонки с фотографией и текстом на греческом языке. Большинство никогда греческих букв не видели и очень удивились, насколько некоторые из них похожи на наши.

– Та же кириллица, только с дополнительными закидонами, – хмыкнул Виктор, разглядывая этот заменитель паспорта.

Всем, по большому счёту, было безразлично, с каким документом сходить на берег, один лишь Дима был явно недоволен. Он насупился и всё то время, что мы шли до автобусов, о чём-то усиленно размышлял. Не знаю, заметили ли это остальные, но я это ясно видел по игре желваков на его щеках. В конце концов он махнул рукой – махнул в буквальном смысле – и превратился в привычного нам Диму. Что ещё удивило всех нас в его поведении? На этот вопрос нам пришлось много раз отвечать позднее. Так вот, он нёс на широком ремне через плечо свой тяжеленный кофр с кино– и фототехникой.

– Дима, зачем он тебе? Ты же сказал, что у тебя закончилась вся плёнка.

В ответ он начал бормотать нечто невнятное, но тут мы заметили, что в одном из автобусов уже заняты все первые места, и дружно помчались к другому, куда направлялась ещё одна группа туристов. Те, уловив наш манёвр, устремились к следующему. Вот за такими перемещениями я и забыл про Димин кофр. А тот пристроил его к себе под ноги, он перестал постоянно попадаться на глаза, и про него все забыли.

В автобусе мы постарались рассесться так, как уже привыкли за время нашего путешествия. Правда, тем, кто обычно сидел в задних рядах, удалось передвинуться поближе, на места отсутствующих, а ещё мы временно расстались с Димой – на моём месте рядом с ним устроился Виктор Петрович. Я сел с Надей маленькой сразу за местами для гида, а за нами разместились Виктор с Людмилой. Вместо него рядом с Вадимом гордо восседала Наталья. Первый ряд сидений, предназначенный для гида, никто занимать не стал, и хорошо, что мы так поступили, – буквально в последнюю минуту, когда автобус битком набился туристами из других групп, в него влетела – по-другому это назвать было невозможно – Надежда, наша группенфюрер.

– Я подумала: а я что, рыжая? Вы едете смотреть явно что-то необычное, а я должна с теми, кто желает отдохнуть как следует да хронически не может выспаться, на «Армении» сидеть? Фиг им! Там ехать до места встречи всего ничего, минут десять. Небось не маленькие, без меня доберутся.

Когда оказалось, что ни в одном из автобусов свободных мест не осталось, а народ вокруг по-прежнему толпился, подъехал ещё один. Наверное, он стоял где-нибудь поблизости, решили мы, и ждал, понадобится он или без него обойдутся. Желающих оказалось много, вот он как из-под земли и возник.

Водитель на вопросы, куда мы едем, лишь плечами пожимал. То ли не понимал ни по-русски, ни по-английски, то ли сам не знал, куда ехать надо, – есть лидер, за ним и держись. Пришлось, чтоб никто не заснул, Надежде микрофон в руки взять и начать нам новые истории из жизни древних греков рассказывать. Любопытно, сколько же она их знала?

Незаметно пролетело около получаса, может, чуть меньше, автобусы остановились, из первого вышел пожилой седоволосый человек с тёмно-серой шляпой в руке. Навскидку ему можно было дать за шестьдесят, но оценивать мужской возраст по внешнему виду – неблагодарное занятие, может оказаться значительно старше, а может и совсем наоборот. С женщинами – с теми совсем ерунда получается, поэтому я за такое дело никогда не берусь. Незнакомец поднялся по ступенькам в наш автобус, остановился в проходе, совсем рядом со мной, и начал нас рассматривать. Ну и я воспользовался возможностью и тоже рассмотрел его достаточно подробно. Лицо овальное, нос прямой, среднего размера, глаза тёмно-серые, пронзительные. Смотрит на тебя, а кажется, до самой твоей сути докапывается. Меня аж передёрнуло, когда он от меня свой взгляд отвёл. А он всё стоял и молча на нас глядел. Небольшая седая бородка и такие же усы делали его похожим на знаменитый портрет Тургенева, который висел во всех советских школах. Одет он был в двубортный плащ с рукавом реглан цвета маренго. Плащ был достаточно длинным, доходящим ему до середины икры. Из-под плаща виднелись тоже серые, только немного темнее брюки, а уж из-под брюк выглядывали хорошо начищенные черные туфли. Светлая рубашка и тёмный галстук дополняли картину.

Думается, он успел осмотреть всех находящихся в автобусе, поскольку, взяв в руку микрофон, произнёс одно слово:

– Здравствуйте, – и снова замолчал, по-видимому желая оценить нашу реакцию.

В задних рядах прозвучали слегка удивлённые ответы. Передние ряды молчали, мы уже много чего видели за последние дни. Нас одним «здравствуйте», да ещё сказанным с лёгким, но таким ощутимым акцентом, не удивишь.

Реакция туристов незнакомца, видимо, удовлетворила, поэтому он заговорил дальше. Причём продолжал говорить на достаточно хорошем русском языке, правда, с акцентом и очень медленно. Чувствовалось, что он тщательно подбирает слова:

– Не думал я, что по прошествии стольких лет мне придётся вспоминать русский язык. Вижу, вы не удивлены. Вероятно, в этой поездке уже сталкивались с кем-нибудь из бывших соотечественников. Да, нас, носителей русского языка, много живёт по миру. А после этой страшной для вашей страны войны их стало ещё больше.

Он помолчал пару секунд и вновь заговорил:

– Меня зовут Петрос Шварцемакис. Я владелец крупнейшей в Греции туристической компании и давно уже сам экскурсии не провожу. Для этого у меня имеются прекрасно подготовленные проводники, или, как их теперь принято называть, гиды. Но, когда я заключил договор с «Интуристом» на последовательный двукратный приём большого круизного судна с тремя с лишним сотнями туристов на борту, во мне что-то шевельнулось. Возможно, это та самая пресловутая ностальгия, настигающая человека в самые неожиданные моменты. Не знаю, так ли это, но, в общем, какая разница почему. Главное, у меня возникло желание пообщаться с людьми, плывущими на этом судне, причём пообщаться на родном для них языке. Я тут же нашёл одного знакомого – русского не только по крови, но по сути – и решил проверить на нём уровень моего владения русским языком. Он меня послушал и даже засмеялся: «Петрос, я тебя знаю много лет, но первый раз слышу, как ты пытаешься коверкать мой родной язык. Не позорься, ты же знаешь чуть ли не все языки на земле, вот и говори на том, который тебе ближе».

Он быстро мотнул головой и задумался. Пауза продолжалась несколько секунд, но за то время, что он находился в неподвижности, я успел более внимательно к нему присмотреться. Глубокие морщины, протянувшиеся вдоль носа, свидетельствовали о нелёгкой жизни, прожитой этим человеком. Но вот он улыбнулся, да так широко и приветливо, что, показалось, даже неожиданно помолодел.

– Я действительно в совершенстве владею десятком европейских языков и всегда полагал, что забыть тот язык, на котором говорил в детстве, невозможно, а тут такой конфуз. Поэтому, когда «Армения» зашла к нам в Пирей в первый раз, месяц назад, я лишь заглянул во все автобусы, чтобы поздороваться, а сам вечерами упорно восстанавливал свой русский. Я прекрасно осознаю, что до возврата к прежнему состоянию мне ещё далеко, но думаю, что вы меня понимаете, вот и решился на этот эксперимент. Дело в том, что тех четырёх или пяти часов, что вам отведены на Грецию, вполне хватит для беглого знакомства с Афинами, а мне хотелось бы, чтобы вы смогли заглянуть в настоящую жизнь страны. Афины – это вовсе не Греция, Афины – это… – он на секунду задумался, – это всемирная сокровищница, достояние человечества. Именно так надо к этому городу относиться. Ведь именно здесь зародилась вся европейская цивилизация. А Греция – это небольшая балканская страна, с трудом оправившаяся от ужасов Второй мировой войны и успешно пытающаяся продолжать своё развитие.

Он коснулся рукой своих длинных седых волос, немного взлохматил их, что сделало его ещё больше похожим на школьного Тургенева, и продолжил:

– Я начал думать, что бы вам такое ещё показать, чтобы вы поняли: Греция – не античные развалины, это живая страна с длинной и очень запутанной историей, со своими взлётами и падениями. Поехать на Олимп, туда, где когда-то жили древние боги? Далеко и достаточно утомительно. Вас и так замучили длинными переездами. Отправиться в Салоники – Мекку современного мехового производства? Ещё дальше, да и что русским чужие меха, когда они в них и без того укутаны. Вот и решил показать вам рукотворное чудо света. И близко – мы уже скоро подъедем, – и в какой-то степени связано со мной, а я, как вы уже, наверное, догадались, хочу использовать наше невольное знакомство в своекорыстных целях.

Он опять на нас внимательно посмотрел и лишь после этого заговорил снова:

– Я давно уже пишу мемуары, но в процессе работы над ними склонился к мысли, что у меня может получиться роман на очень и очень волнующую меня тему: судьбы людей, оказавшихся по воле случая в мясорубке первой половины нашего века, выдернутых из привычных жизненных условий, перенесённых в чужие края, и их трудное возвращение к нормальной, полноценной жизни. Как вы понимаете, в основу положены моя собственная судьба, а также истории жизни многих моих близких и случайных знакомых, с которыми я сталкивался и продолжаю сталкиваться до сих пор. Самое любопытное во всём этом, что писать у меня выходит только на русском языке, языке моих родителей, который, как я считал, мне больше никогда в жизни не пригодится. Я пытался писать на английском или французском, но всё, что я пишу, нормально получается лишь на русском.

– Я написал, – продолжил он свой рассказ через короткую паузу, – уже целую кипу, но всё это разрозненно. Кусок оттуда, кусок отсюда. И это не из-за того, что что-то вспоминается ярче, а что-то подзабылось. Нет, скорее это от неуверенности, что моя писанина кому-нибудь нужна. Вот и решил воспользоваться случаем и предложить уставшим от экскурсий людям рано утром ещё одну поездку, при этом не указав куда. Подумал, что найдётся десяток-другой до сумасшествия любопытных граждан, которые рискнут и поедут. Вот на них я и проверю, может ли их заинтересовать всё то, что меня мучает и лезет, лезет из меня наружу, или всё это пустое. Писать я, конечно, не брошу, но отдавать тогда это на всеобщее обозрение не буду.

Он снова замолчал, теперь уже надолго. Неожиданно тишину прервал женский голос:

– Ну, и что снова молчишь? Начал говорить – говори, а мы послушаем. Правильно, товарищи?

В автобусе раздалось одобрительное гудение. Я пытался понять, кто это сказал. Явно кто-то из наших, голос знакомый. Вероятно, кто-то из женщин, которые вокруг Виталия Петровича сплотились. Неожиданно наш профессор поднял голову и произнёс:

– Вот Ольга Николаевна права: сказав «А», обязательно надо «Б» говорить, иначе какая-то двусмысленность получается. Здесь, дорогой товарищ, нас, профессоров, докторов медицинских наук, человек десять собралось.

Чей-то женский голос его тут же перебил:

– Ошибся, товарищ профессор, одиннадцать нас.

– Вот видите, одиннадцать профессоров, и всем, поверьте, пришлось весьма тернистый путь пройти, чтобы это звание получить. Если мы начнём вам свои истории рассказывать, до утра времени не хватит. И учтите, что большинство из нас даже постарше вас будут, так что всё мы видели и помним хорошо: и войну, и послевоенную разруху, когда страна, потерявшая почти всю промышленность и огромное количество жилого фонда – я уж о миллионах своих граждан даже не говорю, причём миллионов самых молодых, самых работоспособных, – как птица феникс, за какой-то десяток лет из пепла возродилась. Поэтому, глубокоуважаемый товарищ Петрос, или как вас там мама с папой назвали, – голос его из напористого, требовательного моментально превратился в какой-то нежно-ласковый, скорее просящий, – говорите, не стесняйтесь. Здесь все свои, если что – покритикуем, а надо будет – одобрим и поддержим. Правильно, товарищи? – почти выкрикнул он.

– Правильно, правильно, Виталий Петрович, – зазвучали женские голоса. – Продолжайте, дорогой Петрос.

Грек потёр голову, лишний раз взлохматив свою ещё достаточно густую, но явно непокорную шевелюру. Он, скорее всего, смазал чем-то волосы, чтобы те лежали хорошо, а своим непроизвольным действием нарушил порядок.

– Знаете, там, в первом автобусе, когда я дошёл до слов, только что мною сказанных, все молчали. Я понял, что большинству из них безразлично, о чём я хочу писать, а вот вы меня поддержали. Но мы уже подъехали – вон дома появились. Я перед самым отправлением на судно ваше позвонил и попросил, чтобы во все автобусы опытных гидов прислали, которые не дадут туристам скучать во время дороги, так что, надеюсь, народ там не спит. Сейчас мы посмотрим на то, куда я вас приволок, а на обратном пути я всё и дорасскажу. Ладно?

Он повернулся и, не дожидаясь нашего ответа, начал спускаться из успевшего остановиться автобуса.

Когда мы все вышли и сгрудились вокруг Петроса, в руках у него появился микрофон, а тот огромный рупор, который мы часто видим в кино, держала девушка небольшого росточка, стоящая в сторонке. Петрос говорил внятно и достаточно чисто, особых огрехов в его речи мы не услышали. Звук разносился очень далеко, можно было отойти метров на двадцать в сторону, и всё было слышно:

– Сейчас вы находитесь у одного из рукотворных чудес света, работы по созданию которого начаты более двух тысяч лет назад, а завершены совсем недавно. Скорее всего, это самый длинный долгострой в истории человечества. Все вы знаете, что Греция занимает всю южную оконечность Балканского полуострова. Но южнее к большому полуострову прилеплен ещё один, вполне значительный довесок, носящий имя Пелопоннес. Полуостров полуострова – так это получилось. Вот мы все стоим на южной оконечности Балканского полуострова, а за моей спиной расположен другой полуостров – это и есть Пелопоннес. Соединены они узеньким перешейком. Слева от меня, а от вас, соответственно, справа, виден город Коринф, он стоит на берегу Ионического моря, а с другой стороны – небольшой городок Истмия, который расположен на берегу Эгейского моря. Вот, пожалуй, и всё, что вам следует знать по географии данного места. Ну, и ещё одна любопытная деталь. Перешеек называется Истмийским, это, как по-русски говорят, масло масляное. Дело в том, что слово «перешеек» по-гречески звучит как «истмос», так что в буквальном переводе это Перешейкин перешеек.

– Ну, и ещё несколько слов, – улыбнувшись, продолжил грек. – Следует сказать о Коринфе. Это один из старейших городов мира. Известно, что уже восемь тысяч лет назад здесь было поселение. Легенды и мифы утверждают, что город основал Коринф – сын бога Гелиоса и дочери титана Океана Эфиры. У города когда-то даже было второе имя в её честь. В мифах Древней Греции Коринф упоминается не единожды. Основателем династии древних царей Коринфа является Сизиф, именно в Коринфе аргонавт Ясон бросил Медею, и наконец, коринфяне засветились в Троянской войне, в которой они участвовали под предводительством Агамемнона. Коринф многократно захватывался и разграблялся, но всегда восставал и богател, чем вызывал зависть врагов.

– Это любопытно, но город богател, – продолжал свой рассказ Петрос, – по большей части из-за удобного местоположения. Узкий судоходный залив, на берегу которого до сих пор находится город, был очень удобным для мореплавания. Пускай море бушует где-то там, вдали – в Коринфском заливе всегда тишь да гладь. Плохо одно: до Эгейского моря рукой подать – всего чуть более шести километров, но, чтобы туда попасть, надо обогнуть весь Пелопоннес, преодолев без малого четыреста километров, а при прохождении его южной оконечности встретиться с постоянно бушующими штормами, унёсшими многие жизни отважных мореплавателей.

Казалось бы, чего проще: проройте канал, тут же всего шесть километров, и пусть по нему кораблики бегают. Но это оказалось только сказать легко. Эти шесть километров весьма непростые – сплошные скалы высотой до восьмидесяти метров. Но находились люди, мечтавшие о таком канале. Первым из известных был второй коринфский тиран Периандр, вошедший в число семи греческих мудрецов древности. Был он, как описал его кто-то из современников, человеком решительным и жестоким, но при этом очень мнительным – во всех своих начинаниях советовался с оракулом. Шёл седьмой век до нашей эры. Периандр даже нагнал сюда рабов и начал великую стройку, но его отговорил древний оракул, доводы которого оказались для тирана весьма убедительными. Первое: богам, живущим поблизости, на Олимпе, и внимательно наблюдающим за всем, что творят люди на земле, может не понравиться, что кто-то пытается изменить извечный порядок, и это вызовет их гнев. А неизвестно, во что этот гнев выльется. И второе, не менее важное: Эгейское и Ионическое моря находятся на разных уровнях. Если прорыть канал, чуть ли не половина страны может оказаться затопленной. Послушался тиран оракула и от строительства канала отказался, но одно великое дело для Коринфа всё же осуществил. Велел сгладить поверхность, положить на камни доски, смазанные жиром, и начать перетаскивать корабли волоком из одного моря в другое. Назвали этот путь диолком, или, по-простому, волоком, и стал Коринф богатеть. Мореплаватели за то, что они избегали смертельной опасности погибнуть в морской пучине у южных берегов Пелопоннеса, платили золото в казну Коринфа. А рабов, которых можно впрячь в постромки и заставить тянуть гружёные суда, во все века хватало.

Было это почти две тысячи лет назад, за это время Коринф много раз переходил из рук в руки, из одной империи в другую, и многие правители, глядевшие, как люди тянут суда по камням, пытались начать строительство канала. Из наиболее известных назову Калигулу и Юлия Цезаря, но никто из них, по разным, правда, причинам, так и не приступил к его созданию. Наиболее близок к осуществлению грандиозного замысла был император Нерон. Он даже пригнал сюда шесть тысяч рабов и начал работы, но тут в Риме вспыхнуло восстание, Нерон вынужден был вернуться в свой город, потом покончил жизнь самоубийством, а его преемник Гальба строительство остановил.

Прошли века, и вот, когда были построены Суэцкий и Панамский каналы, греческое правительство ввязалось в эту дорогостоящую операцию. Это была вовсе не авантюра, как считали некоторые, нет, это было дело весьма необходимое для развития экономики страны. Менялись проекты и приглашённые для этого дела иностранные специалисты. Наконец одобрение получил проект, предложенный венгерскими инженерами, авторами Панамского канала, и в 1882 году началась грандиозная стройка. Любопытно, что из трёх предложенных трасс была выбрана та, которая полностью совпала с линией, начертанной Нероном. Французская компания, взявшаяся было за строительство, разорилась, и пришлось всё делать своими руками. Сейчас даже представить себе невозможно, как в тех условиях, при отсутствии специальных машин и оборудования, практически вручную была прорублена эта узкая, шириной всего 25 метров, щель в скальном грунте на глубину более ста метров. Но в августе 1893 года канал принял первые суда и работает до сих пор – вы сейчас в этом сами убедитесь.

Он помолчал несколько секунд, а закончил совсем неожиданно:

– А мог бы уже и не работать, да и вообще не существовать. Фашисты, отступая, взорвали канал. Он оказался чуть ли не доверху засыпан землёй, камнями, разрушенными мостами, специально сброшенной туда военной техникой. Мне лично довелось принять участие в расчистке канала. Это продолжалось больше года, и вот канал был вторично открыт в 1949 году. Сейчас я вас отпущу, вы можете перейти на ту сторону по пешеходному мосту. Можете немного на нём задержаться, посмотреть в разные стороны и убедиться, что канал совершенно прямой. Его даже со стрелой часто сравнивают. Будете смотреть туда-сюда – увидите с обеих сторон море – вернее, волноломы, которые защищают канал при сильном ветре – и поймёте, что находитесь на самом коротком, самом узком и в то же время имеющем самые высокие отвесные стены судоходном канале в мире. Это настоящее чудо света.

Мы сделали всё, как нам посоветовал Петрос: и на ту сторону сбегали, и на мосту постояли, и на моря, с двух сторон виднеющиеся, полюбовались. Но самое главное – мы видели, как по каналу одно за другим двигались небольшие суда.

Экскурсия завершилась, мы расселись по автобусам, наша кавалькада отправилась в обратный путь, а Петрос с микрофоном в руках принялся рассказывать:

– Я родился в 1910 году в Одессе, в еврейской семье. Моё первое имя было Пейсах, отца звали Мойша; правда, ещё в России он при крещении успел поменять своё имя на Михаил, но ему это не очень помогло в жизни. Фамилия наша была Шварцманы. Как видите, я не сильно всё поменял, став Петросом Шварцемакисом. Скажем так, «обгречил» немного свои имя и фамилию, и всё. Наша семья была семьёй простых еврейских интеллигентов. Мама – учитель музыки, папа – переводчик с древних языков на современные. Он был полиглотом, хорошо знал с десяток языков, причём на большинстве спокойно мог изъясняться. Я тоже с самого детства увлёкся этим делом – изучением иностранных языков и сейчас значительно превзошёл своего отца. К двенадцатилетнему возрасту я мог неплохо говорить на трёх или даже четырёх языках, пока, конечно, лишь на бытовом уровне, но всё равно это было огромным достижением.

К концу Гражданской войны, которая нас не так чтобы очень сильно задела, я учился в одной из одесских гимназий, а дальше начался подлинный кошмар. Папа вдруг бухнул все скопленные деньги, купив на них три билета на одно из небольших частных судёнышек, и примерно за неделю до сдачи Одессы мы оказались в Варне. Зачем это надо было, ни я, ни мама так и не смогли понять. Но в нашей семье все решения принимал отец, и они не подлежали никакой критике. В Варне нас никто не ждал, и мало того, там мы оказались никому не нужны. Русскоговорящая община нас не приняла. Нам сказали так: «Вас сюда никто не звал, вы приехали сами, но при этом вас никто не гонит, вот и продолжайте жить здесь как сможете. Не сможете, решите уехать – никто вас удерживать не будет».