Текст книги "Из архивов памяти"

Глава 2

Из школы мы вывалились всей толпой – двадцать три человека, это же сила, к нам не подступись. Сокол – высокий, крепкий, внешне очень симпатичный блондин с роскошными волосами, такой, я бы сказал, если бы его на экране в кино увидел, киношный герой с мужественным подбородком и небольшими, еле заметными усиками, нисколько не похожий на закоренелого преступника, каким его представили мои новые друзья, уже стоял в школьном дворе и наблюдал, чем мы собираемся заниматься. Рядом с ним крутились двое ребят небольшого роста, с тупыми лицами, чем-то похожие на бульдогов, только без явно выраженных «бульдожьих брылей». Сокол проводил нас внимательным взглядом и остался стоять на месте.

– Вот увидите, будет за нами идти, ждать – вдруг кто отколется, – неожиданно сказала полная высокая девочка с толстой косой, в которую был вплетён коричневый бант, и в таком же обычном коричневом форменном фартуке. Пожалуй, лишь у неё фартук оказался такого цвета. У всех остальных девочек он был белым, праздничным. Вот и запомнился он мне на долгие годы, как пятно на чистом полу.

– Не волнуйся, Алла, – ответил один из крепышей, в тот день я ещё не вполне мог их различать. – Сейчас мы Надю на троллейбус посадим, потом тебя и других девочек, которые в большом доме живут, по подъездам разведём. Ну а дальше он нам не страшен. Пока мы вместе, к нам не сунется. Он же трус, без своих шавок вообще ничего не может. Вот втроём на одного напасть – это да, это его стихия.

Мы шли, и нам было спокойно и весело. О чём-то разговаривали, много смеялись. Бакин взялся изображать какого-то немощного старика, и у него это так здорово получалось, что все животики себе от смеха надорвали.

Время от времени я оглядывался и видел, что за нами – правда, на достаточно большом расстоянии – следует троица парней: посередине всё тот же высокий блондин, по бокам его приспешники.

– Как шакалы, честное слово, – сказал Нахилов. – Неужели им самим не противно?

– Володь, но для этого надо хотя бы знать, кто такие шакалы, – ответил Эдик, и все рассмеялись – так это оказалось к месту.

Нас осталось четверо, а когда почти дошли до пересечения Порядкового переулка с Угловым и ушёл домой Сахаров, дальнейший путь продолжили я и Новиковы – Борис и его сестра Лида. Смотрел я на них и удивлялся: они были совсем не похожи. Вот в нашей семье много братьев и сестёр, так даже двоюродные всё равно хоть чем-то, но похожи. А здесь – ничего общего. Лида была высокая, статная, полностью сформировавшаяся девушка со всеми необходимыми округлостями, а Борис – маленький худенький пацанёнок, которому трудно было дать его тринадцать лет. Впечатление складывалось такое, что они, образно говоря, выходцы с разных планет.

Я не выдержал и задал вопрос, который у меня на языке весь день вертелся с того самого момента, как я узнал, что это родные брат с сестрой. Вернее, даже не задал, а выпалил и тут же смутился:

– Ну ладно те, у них родители в Берлине служили, там учиться негде было. А у вас-то как получилось? Ты же, наверное, – обратился я к Лиде, – ещё до войны родилась? Борька явно мой ровесник, а учитесь в одном классе и живёте вместе?

– Вместе, да не совсем, – вот такой загадочный ответ прозвучал, и я совсем растерялся. Что же это могло означать?

Лида рассмеялась, глядя на мой озадаченный вид:

– Если бы мне так ответили, я бы тоже растерялась. Ладно, идти нам ещё далеко, давай расскажу одну почти сказочную по своей невероятности историю. Отец у нас красный командир. Он как с Гражданской вернулся, так в армии и остался. Учиться посылали, не захотел. Говорил, что большим начальником быть не хочет, а маленькие тоже нужны. Мотался всё время по всей стране с какими-то инспекциями. Не знаю, что это за инспекции были, но он то на Дальний Восток отправлялся, то в Прибалтику, когда она вновь советской стала. Мы его нечасто видели. Нас в семье двое детей было – моя сестра и я. Сестра Люся в тридцать четвёртом году родилась, я – в конце тридцать восьмого. И вот отец как-то вернулся в Москву из очередной поездки, сказал, что его переводят на новое место службы и теперь он станет постоянно жить дома. А в командировки если и будет ездить, то только иногда. А сейчас ему предоставили отпуск на два месяца, чтобы он и отдохнуть успел, и делами домашними позанимался. И ещё сказал, что ему путёвку на юг в санаторий выделили на двоих с мамой, поэтому нас на лето они отвезут к бабушке с дедушкой, а сами оттуда в санаторий отправятся. Папа был родом из Белоруссии, из Полесья, может, слышал о таком крае?

Я машинально кивнул:

– Конечно. Край, где много болот и лесов.

– Правильно отметил. Там сплошные болота и леса, они нам жизнь спасли. Надо же, как ты хорошо в географии разбираешься. Нас с Люсей привезли туда в первых числах июня сорок первого, и мы ещё не успели накупаться и ягод лесных с луговыми наесться, как началась война. О том, что она началась, местные жители узнали не из газет и не по радио услышали. Им об этом немецкие самолёты «объявили», которые летали над их головами с утра до вечера. На восток – медленно, нагруженные бомбами; обратно быстрее – «налегке». Дедушка наш всю Первую мировую войну на фронте провёл. Он очень умный и грамотный. Слава богу, до сих пор жив и здоров. Так вот он, оказывается, давно полагал, что война начнётся, и к ней очень хорошо подготовился. Он был известным всей округе охотником и рыбаком и здешние окрестности знал так, как никто другой. Там, неподалёку от деревни, есть одно огромное топкое болото. Даже зимой преодолеть его практически невозможно – бочажки кругом разбросаны, а они даже в сильные морозы не замерзают. Только в самую распутицу, когда снега массово тают, можно на лодке по нему немного поплавать, вот и всё. А дедушка нашёл в болоте тропу. Она под водой находится, но пройти можно. И примерно через километр выйдешь к большому острову. Он достаточно высокий, и вода его никогда не заливает. Там дедушка уже давно небольшой домик поставил да припасов всяких наготовил.

Когда немецкие самолёты туда-сюда летать стали, а все вокруг забегали да друг у друга спрашивать принялись, что делать, мы вчетвером – бабушка, дедушка и я с сестрой – погрузили на большую волокушу, что на лодку походила, всё необходимое для жизни и отправились в путь. Добрались до болота. Там дедушка вначале нас с Люсей по одной на остров перенёс, а затем бабушку с волокушей перетащил. Вот там мы и начали жить. Дедушка потом ещё несколько раз с этой волокушей в село возвращался и много чего важного в хозяйстве из дома перевезти на остров успел. Даже корову сумел переправить. Но затем село заняли немцы, и однажды его чуть не схватили. Поэтому он перестал через болото ходить. Бабушка огород завела, дед в поле небольшом копался да рыбу ловил. Так и питались.

О том, что война продолжается, мы судили по всё тем же самолётам. Вначале летали только немецкие, потом и наши стали появляться – и со временем всё больше и больше. Мы уж поняли, что всё – можно с острова выбираться. Но дедушка, это ещё последней зимой в лесу случилось, неудачно упал и сильно повредил ногу. Ходить, правда, приладился, но с костылём. А с ним через болото не переберёшься. Оставалось ждать, когда нас вызволят. В общем, прожили мы там до сорок седьмого года, пока наши сапёры, разминировавшие всё вокруг, на берег болота не вышли да дым от нашей печки не заметили. Вот тогда они нас оттуда и вывезли. Дедушка до сих пор только на костылях ходит. Но самое главное – жив он, – с теплотой сказала Лида и продолжила: – Родители посчитали, что мы все погибли, ведь немцы село сожгли, а большую часть его жителей в полон угнали. Мало осталось тех, кто уцелел. Папа всю войну провоевал. В сорок втором году он из госпиталя был на долечивание домой направлен, вот Бориска и родился. Представляешь, сколько радости было, когда мы нашлись. Так и получилось, что я в школу вместе с братом пошла. В этом году семилетку окончу и в техникум учиться пойду. Хочу поваром стать, готовить люблю. Но пока получается как-то по-домашнему, а хочется, чтобы как в ресторане было – и вкусно, и красиво.

Мы дошли до их жилья – маленького обычного деревенского одноэтажного деревянного домишки. Пожилая женщина во дворе вешала бельё. Она заметила детей и стала призывно махать им руками. Лида и Борис торопливо сунули мне свои ладошки, я их пожал, и они ринулись к своей маме.

Позднее я узнал, что их отец умер два года назад. Он вернулся с войны настолько израненным, что сердце не выдержало и остановилось.

Дальше я шёл один. Один переулок сменялся другим, им конца и края не было видно. Портфель, с которым я ходил вот уже более двух часов и которого я совсем не замечал, пока рядом кто-то был, вдруг стал тяжёлым, да не просто тяжёлым, а неимоверно тяжёлым. Мысль о том, что я заблудился, мне в голову долго не приходила. Я ещё, наверное, минут двадцать бродил по внешне совершенно одинаковым переулкам с похожими друг на друга домами и с голубятнями почти в каждом дворе, прежде чем понял, что я действительно заблудился.

Но вот хозяин одной из голубятен показался мне чем-то знакомым. Это был немолодой мужичонка, я его именно так для себя определил с самого начала. В руках он держал шест, к концу которого была привязана красная узкая тряпка.

– Ну, милаи, ещё чуть-чуть, – приговаривал он при каждом взмахе шеста, отчётливо выговаривая букву «а», которая ну никак не лезла в это нежное слово. Мужичонка изо всех сил махал шестом, заставляя стаю подниматься всё выше и выше. Но в ту минуту птицы явно не хотели слушаться своего хозяина и стремились сесть куда угодно, только бы сесть.

«Где я мог его видеть? – раздумывал я. – Но ведь точно видел и вроде совсем недавно. Разумеется, это было не сегодня, скорее на днях где».

Я ещё раз внимательно посмотрел на него, затем опустил голову и задумался так глубоко, что даже не заметил, как машинально присел на скамейку, врытую в землю рядом с голубятней. Портфель стал совсем неподъёмным, пришлось приложить усилие, чтобы поставить его рядом.

Вдруг раздался вопрос:

– Милай, заблудился, чё? – Я с трудом приподнял голову. Напротив, стоял тот самый мужичонка и с улыбкой вопросительно смотрел на меня. – Ты ж уже раз пятый как заведённый мимо меня ходишь и ходишь. Портфель, видать, не из лёгких. А ты молодец – не на землю, а на скамейку его поставил. И вещь, видать, недешёвая, да ещё новая совсем, чуть не вчерась купленная. Тебе куда идти-то? – тихонько спросил он.

Рот у него был щербатый, я сразу пять дырок вместо зубов заметил, но он этого совершенно не стеснялся, продолжая улыбаться, теперь, правда, как-то участливо. По крайней мере мне именно так показалось. По левой скуле у него змеился широкий шрам, нос был немного свёрнут в правую сторону. Небольшие тёмные глаза смотрели внимательно и спокойно. Одет мужичонка был странно: светлые полотняные, явно дома строченные штаны и длинная рубашка-косоворотка с тремя пуговками были подпоясаны широким поясом, завязанным спереди на тугой узел. На его голове плотно сидел тёмный, с чёрным блестящим козырьком картуз, подобный тому, что я видел в музее быта народов России. В прошлом году – ещё в старой школе – мы там всем классом были на экскурсии.

Я на него снова внимательно посмотрел и только тогда осознал, что видел его именно сегодня, причём много раз, но внимание обратил только тогда, когда он в руки шест с красной тряпкой взял.

Почему так случилось, мне было совершенно ясно. Я шёл настолько задумавшись, всё время перекручивая в голове события этого длинного дня, что, когда он где-то в сторонке попадал в поле моего зрения, я полагал, что это один из экспонатов прошлогоднего музея всё всплывает да всплывает в моей памяти.

Мужичонка говорил со мной спокойно, без напора. Да и посматривал на меня он вовсе не требовательно, но в то же время совсем не безразлично, а со значительной долей любопытства. Росточка он был небольшого, не более ста шестидесяти сантиметров, щупленький и сухонький. Я почувствовал, что опасаться его не стоит, и расслабился.

Недавно, как только я осознал, что заблудился, внутри меня образовался некий ком, мешавший даже глубоко вдохнуть. А тут он начал потихоньку рассасываться. И я, уже успокоившись, скорее прошептал, чем проговорил:

– Мне на ту сторону «железки» нужно.

– И, милай, так ты каждый раз ошибался. Вон за тем домом, – он рукой указал на угол видневшегося неподалёку двухэтажного деревянного строения, – ты, как «на автомате», постоянно всё налево и налево заворачивал. А тебе надо было один раз направо повернуть, и всё. «Железка»-то – вон там она. – Мужичок показал в нужную сторону. – Видать, тебя леший водил. Эти любят народ с пути сбивать да кругами по лесу запутывать. Так-то в лесу… – он это проговорил и задумался, а затем махнул рукой и закончил: – Видать, и в городе свои нечистые имеются.

Я хотел вскочить и, сказав спасибо, бегом помчаться изо всех оставшихся сил, но мужичонка рукой сделал жест, мой порыв останавливающий. Представляете: спокойно так руку слегка приподнял ладошкой вниз, и всё, я встать почему-то уже и не мог.

– Давай мы с тобой, мил человек, чайку попьём, чувствую, ты пить хочешь.

До той минуты мысль о том, что я хочу пить, мне даже в голову не приходила, а вот как он это сказал, сразу же во рту всё пересохло, и языку стало трудно шевелиться.

– Я ведь прав? – спросил он и, не дожидаясь моего ответа, направился в голубятню.

Оттуда он принёс портативный, явно старый примус и чайник, чуть закопчённый, но, в общем-то, вроде чистый. Поднял чайник над головой и слегка покачал им. Воды, по-видимому, было достаточно. Мужичонка разжёг примус и поставил на него чайник.

Пока мы ждали, когда тот закипит, мужичонка принялся объяснять, как проще перебраться на ту сторону железной дороги:

– Назад до нового моста, что через «железку» в прошлом году перебросили, идти далековато получится. Лучше вперёд, особливо если тебе к вокзалу требуется. А если нет, то самый простой способ – к «железке» через асфальт перебежать и вниз по склону спуститься. За рельсами электрическая подстанция стоит. В глубине её двора деревянный туалет находится – для работников подстанции. За туалетом дырка в заборе имеется. Через неё ты попадёшь прямо во двор нового большого кирпичного дома. Ну а дальше всё просто. Хочешь, провожу? – спросил он, наливая кипяток в две сильно помятые алюминиевые кружки и бросая туда по немаленькой щепотке чая.

Я отрицательно покачал головой, рассматривая ту кружку, что мне протянул мужичонка. Интересно, где он их подобрал… Сейчас даже на помойке такую рухлядь отыскать непросто.

А мужичонка опять будто мысли мои прочитал.

– Кружка, что ты так внимательно изучаешь, мне жизнь спасла, – пояснил он. – Осколок, который мне в бок летел, в неё угодил. Видишь эту длинную глубокую царапину? Осколок здоровый был, а кружка новенькая. Это случилось на следующий день, как мы на передовую попали. Вернее, шли ещё по лесу в направлении нашего расположения. Дело было в конце октября сорок первого, под Вязьмой. Нам тогда приказали отбить у фашистов какую-то деревушку, накануне оставленную из-за чьего-то разгильдяйства. Вот нас такими «отбивальщиками» и назначили.

Наш лейтенант повёл роту не той дорогой, и мы оказались значительно правее окопов, где должны были сменить роту, от которой осталось два с половиной калеки: немцы здорово пёрли. Командиру, как только он понял, что мы не туда вышли, захотелось побыстрее до нашей позиции добежать. Он такую команду дал и сам вперёд припустил. Командир-то что – пацан безусый, моложе меня. В сынки не годился, но всё же… – Мужичонка замолчал, достал кисет, неторопливо скрутил козью ножку, затянулся и продолжил: – Он и десяти метров не успел пробежать, как с немецкой стороны пулемёт пару раз стукнул – и мы без него остались. Затем фашисты нас минами начали забрасывать. У меня кружка к поясу была привязана, вот она тот осколок на себя и приняла. Почти вся от удара сложилась. Я её потом правил и, как видишь, «человеческий» вид придал. С этой кружкой я ведь всю войну прошагал. – Он снова замолчал и принялся раскуривать самокрутку. Пока мужичонка рассказывал, я «шрам» от фашистской мины разглядывал.

Попыхал, попыхал он немножко и опять заговорил. При этом вторую кружку на скамейку между нами поставил и так её повернул, что я надпись, на ней выцарапанную, заметил, но прочитать не смог: мелко всё было накорябано.

– А вот это подарок от моего лучшего друга Пашки, – сказал он. – Мы с ним как под Вязьмой ранней осенью сорок первого встретились, так до Румынии, где для нас война закончилась, почти и не разлучались. Были вынужденные расставания, если зацепят немного и в медсанбат угодишь на пару-тройку денёчков. А так всё время рядом. Он меня прикрывал, я – его, и так это у нас ловко и слаженно получалось, что просто загляденье.

Он опять сделал паузу, занимаясь очередной самокруткой. Наконец её наладил и продолжил:

– Представляешь, нам уже объявили: всё, конец войне, скоро по домам, хлопцы! А Пашка на своей кружке начал тогда что-то выцарапывать. Он корябать заканчивал, когда сзади немецкие пулемёты заработали! Оказывается, прямо через наши позиции какая-то их часть из котла вырваться попыталась. Вот ведь сволочи, всё правильно рассчитали: война закончилась, мы расслабились до не могу. Они и рванули. Нам сдаваться не пожелали, надеялись до американцев добежать. Бежать, правда, далековато пришлось бы, но ведь надежда умирает последней.

По всему чувствовалось, что ему очень хотелось эту историю рассказать. Наверное, воспоминания давили на него и мешали жить, вот и решил на пацанёнка, то есть меня, их выплеснуть:

– Немцы напролом лезли. Со своими потерями они уже не считались – принялись палить во все стороны. А мы ведь уже на травке разлеглись: автомат вместо подушки под голову – и лежим, облака рассматриваем, в небе проплывающие. Может, именно эта поза мне тогда жизнь спасла: какой-то фашист упёр приклад автомата себе в живот да как веером дал пару длинных очередей – и несколько моих товарищей так никогда и не смогли вернуться домой. Я вскочить не успел, а немец уже надо мной летит. Ну, я его за ногу и поймал. Разогнался, паразит, быстро, но так же шустро носом в землю воткнулся. Тут я его прикладом автомата и успокоил. Бóльшую их часть мы тогда положили, а остальные руки вверх взметнули – сдаёмся, мол. В тот день нам ещё раз пришлось стрелять – над могилами ребят, в той дурацкой сшибке убитых. Среди них и Пашка, дружок мой, оказался. Троекратный ружейный салют это называется. Вот и прикинь, почему он начал на своей кружке мне надпись эту дарственную корябать: «Елисею – это я, значит, – от Пашки. Не потеряй и чай с водкой пей только из неё».

Он совсем опечалился и сидел набычившись. Увидь я его таким раньше, по большой дуге его голубятню обошёл бы, и всё. А тут сиди рядом, выслушивай всякие байки про войну. Она уж закончилась не пойми когда, а люди всё вспоминают и вспоминают про неё. У меня сегодня прям концерт воспоминаний по заявкам: то Мария Васильевна, то мужичонка этот, понимаешь. Мысли какие-то странные в голову полезли. Я всегда тех, кто кровь за Родину проливал, очень уважал, а тут не знал, что и думать. Всё больше и больше неизвестно на что и из-за чего злиться начал. Хотел уж вскочить да дёру дать, но Елисей этот меня опередил. За расспросы принялся:

– Тебя как, мил человек, величать следует?

Я сквозь зубы выдавил, что Владимир, а он обрадовался, как будто я ему конфетку или мороженое дал:

– Одно из самых красивых и значимых имён нашенских – «владетель мира» означает. И ведь точно так и есть, хотя все мы владетелями мира являемся. У каждого он свой, но от этого меньшим не становится. А имя у тебя замечательное. – И он опять загрустил, молчит, кружку с надписью перед глазами крутит, вспоминает, значит, друга своего, до Победы дожившего, но не выжившего. Вот ведь как, оказывается, бывало.

Тут я вспомнил, что пора и честь знать: меня мама дома дожидается, ей ведь всё, что в мой первый день в школе произошло, узнать хочется. Её же там не было, а ей надо всё от и до по полочкам разложить. А я вместо этого сижу тут, чаи распиваю да лясы точу. Я встал, собравшись уходить, но Елисей мой порыв уловил и такой вопрос задал, что я сразу же назад уселся и за ответ принялся. Я ведь голубей с детства люблю и знаю про них много всего, а вот погонять так, как мужичонка этот делал, мечтал до одури. И всего-то мне надобно было вот так стоять на крыше и размахивать шестом с красной тряпкой, и чтобы при этом в небо голуби взмывали. А потом, поднеся руку ко лбу, их в поднебесье глазами разыскивать. Но я эту мечту в себя так глубоко загнал, что она только изредка свой краешек высовывала.

А дедок этот ушлым оказался. Как он это просёк – не знаю. Но ведь смог – вот что поразило меня. И я опять уселся на лавочку и даже про маму, дома меня ожидающую, позабыл.

Вопрос, который он задал, для меня совсем простым был. Другие, может, сочли бы его трудным, а то и вообще таким, на который они никогда ответить не смогут, ведь для правильного ответа надо обладать специальными знаниями. Ну а мне так самое плёвое дело было ответить.

– Я вижу, что ты на голубей всё глазом косишь: любишь, видать, эту птичку Божию. А вот ответь мне: как вон ту пару, что на самом верху с краешка пристроилась, называть следует?

Я даже смотреть туда, куда он показывал, не стал: и так хорошо знал, кто там сидел. Так и ответил, даже глаз от земли, в которую уставился, не оторвав:

– Там пара шпанцирей красных, – и замолчал: всё ведь сказал, что дальше воду лить.

– Здорово, – обрадовался дедок. – А каких ещё шпанцирей знаешь?

– Чёрных, а также жёлтых, или песочных.

– Молодец. Правильно я сделал, что тебя приметил. Давай дружить. Приходи, как время будет да желание возникнет. Я-то здесь с утра до вечера толкусь, другого занятия у меня нет, вот птичке всё время и отвожу. А сейчас, парень, дуй домой. Там тебя мать, небось, обождалась вся. Сегодня первый учебный день, ей тоже интересно, как он у тебя прошёл. Запомнил, что меня зовут Елисей? Ну а кому сложно это, я – дядя Сеня.

– Чего тут такого? Кто такой королевич Елисей, любой ребёнок должен знать, – пробормотал я под одобрительное покачивание головой мужичонки, который таким и остался в моей памяти на всю оставшуюся жизнь.

Дорога от голубятни до дома заняла всего ничего. Действительно, до того уголка дошёл, на который мне дядя Елисей указал, через минуту, не больше, через Бутырский вал перемахнул, а ещё через пару минут я уже по нашему двору шёл, направо и налево с пацанами перекрикиваясь. Надо же, все уже из школы давно вернулись – поели, гулять выскочили, а я только-только возвращаюсь. Далеко же моя новая школа от дома находится.