Текст книги "Граждане неба. Рассказы о монахах и монастырях"

Свято-Андреевский скит

Солнце уже клонилось к закату, когда мы остановились у порты[17]17
  Порта (от итальянского «porta») – «дверь», «врата».


[Закрыть] русского скита Андрея Первозванного. Расположен он по соседству с Кареей на одном из прекраснейших участков восточного склона Афона, на земле греческого монастыря Ватопед.

Свято-Андреевский скит живописно стоит среди пирамидальных кипарисов и раскидистых кедров. Он значительно моложе своего соседа – греческого монастыря Кутлумуш, основан в XVII веке (первоначально в виде келий) Вселенским Патриархом Афанасием, умершим впоследствии в Лубенском монастыре Полтавской губернии и там нетленно почивавшим вплоть до революции. А спустя сто лет другой Вселенский Патриарх, по имени Серафим, тоже возлюбил эту келью, расширил ее и после этого, подобно своему предшественнику, уехал, чтобы почить в Лубенском монастыре на Украине.

Но окончательно закрепилась за русскими эта прекрасная келья только в середине XIX века: в 1841 году она была приобретена в собственность русскими подвижниками Виссарионом и Варсонофием. А затем по ходатайству влиятельного русского ученого и путешественника по святым местам Андрея Николаевича Муравьева ее переименовали в скит.

Еще у порты скита я был очарован любезностью эконома обители отца Акакия, вышедшего навстречу моему маленькому каравану. Он проводил меня на фондарик и передал радушному отцу Иову, гостиннику этой святой обители.

Не прошло и нескольких минут, как мои вещи уже перекочевали со спины достаточно потрудившейся мулашки в чистый номер. А я, умывшись и переодевшись, уселся в архондарике и с интересом рассматривал замечательные портреты царей, иерархов и вельмож великой России, развешанные по стенам.

Но мое лицезрение прервал добродушнейший отец Иов:

– Успеете еще рассмотреть наши картины… А теперь пожалуйте в столовую: с дороги надо попить чайку.

И я с удовольствием принялся за чаек, поданный в больших чайниках на расписном подносе. Милые атрибуты незабвенных дореволюционных времен! От них так и повеяло на меня нашими ярмарками, московскими чайными и такими же монастырскими гостиницами где-нибудь у Троице-Сергия, Почаева или на берегах Волги и Оки.

– Может, проследуете теперь к отцу игумену? – спросил отец Иов, убедившись, что я вполне удовлетворился предложенным мне чаепитием. – Он с радостью побеседует с вами.

Спустя несколько минут я уже находился в обществе архимандрита отца Митрофана, игумена и главы всего Свято-Андреевского русского скита.

Этот спокойный и вдумчивый инок с лицом аскета сразу произвел на меня впечатление как своим внешним видом, так и глубоким внутренним содержанием, обнаруженным с первых же фраз беседы.

Игумен Митрофан – типичный монах аскетического склада, который мог служить отличной моделью для хорошего художника. Он высок ростом, а вместе с тем худощав и сух, что, несомненно, является следствием воздержанной и постнической жизни. У него аскетическое, вполне гармонирующее со всею его фигурой, сухощавое лицо, которое озаряют два умных, проницательных, но немного болезненных глаза. Отец Митрофан прекрасно духовно начитан и обладает редкой способностью понимать самые отвлеченные богословские сочинения. В то же время он сам является иноком высокой и строгой жизни.

Строгий к себе и сдержанный с окружающими, этот игумен при первом впечатлении, пожалуй, может показаться даже суховатым. Но при дальнейшем знакомстве он положительно очаровывает сердечностью, простотою и отеческою заботливостью. В разговоре отец Митрофан улыбался редко, но если уж улыбался, то делал это удивительно мягко. И всегда ровно, всегда спокойно звучит его голос, никогда не возвышающийся, но, несомненно, обладающий громадною силой нравственного влияния.

Поэтому после нашей первой беседы и получения благословения я уходил, всецело находясь под обаянием этого редкого человека, несомненно достигшего духовных высот, совершенно недоступных и незнакомых людям мирской суеты.

Вечером того же дня неожиданно я познакомился с двумя мирянами, прибывшими на Афон для научных изысканий в области миниатюр древних рукописных книг. Это были два ученых немца из Америки. Оба – люди вдумчивые, солидные и преклонявшиеся перед силою духовных ценностей православной Святой Горы.

Святитель Афанасий, Патриарх Константинопольский, в Лубенском монастыре почивающий. Русская икона. Конец XVII в.

Свято-Андреевский скит основан в XVII веке Вселенским Патриархом Афанасием, умершим впоследствии в Лубенском монастыре Полтавской губернии и там нетленно почивавшим вплоть до революции

В. А. Тропинин. Монах со свечой. 1834.

Игумен Митрофан – типичный монах аскетического склада, который мог служить отличной моделью для хорошего художника

Мы уселись на балконе, откуда открывался чудесный вид на монастырские окрестности.

Лунные блики скользили по склонам, покрытым густой растительностью, из которой выглядывали очертания многочисленных келий и калив. А с другой стороны тихо светилась безмятежная поверхность Эгейского моря с его островами.

В оживленном разговоре мы засиделись до позднего вечера. Свежая зелень источала особенный, чуть горьковатый запах, и кругом была такая благодатная тишина, что мы невольно умолкли. И в этой успокаивающей тишине едва доносился мелодичный звон колокольчиков пасущихся овец. Эта мелодичность характерна для здешних стад, ибо колокольчики особенно искусно подбираются и производят ночью чарующее впечатление.

– Мы должны встать до рассвета, – сказал один из немцев своему коллеге. – Было бы непростительным с нашей стороны не увидеть отсюда восхода солнца из Эгейских волн. Вероятно, это Божественно по своему величию.

И немец был прав. Как меня ни удерживал настоящий греческий Морфей на моем гостиничном ложе после утомительного дня, все же мне удалось вместе с немцами наблюдать восхитительную картину, о которой они говорили накануне.

Ранним утром с террасы тихого приюта православной молитвенности на Афоне я наблюдал восход замечательного эгейского солнца. И, конечно, могу только пожалеть, что со мной рядом не было тех, кому суждено читать эти строки. Мне кажется, что благодаря только одному этому виду с террасы Свято-Андреевского скита он с полным правом может носить древнее название «Серай» – «Прекрасный дворец».

С огромным интересом и замиранием сердца ожидали мы восхода солнца. Но вот как громадный шар – сначала красный, а потом золотой – медленно показалось оно из-за острова Имброс. На мгновение задержалось и вдруг своим могучим ослепительным светом озарило все вокруг! И все живое невольно замерло от восторга, прославляя Создателя Вселенной.

С террасы было видно, как блестели в ярких лучах солнца золоченые главы и кресты разбросанных по всей Горе храмов. Было видно, как далеко-далеко, в сияющую даль уходила, серебрясь на солнце, извилистая лента морской глади. А кругом все цвело, улыбалось и пело. И вдруг в эту нежную восторженную музыку весеннего утра ворвались брошенные невидимой человеческою рукой с высокой колокольни многогласные звуки благовеста.

Ранняя монастырская служба начиналась.

Старец Вивиан

Я продвигался по узкой и извилистой тропинке, направляясь к уединенному скиту.

Тропинка вилась то по залитым солнцем полям, то под кущами старых деревьев, смыкавшихся на моей головою сплошным зеленым сводом. Но только напрасно неопытный путник стал бы искать под этим ветвистым сводом заслуженного отдохновения от духоты и палящего дневного солнца: там, в узком и тенистом коридоре, образуемом вековыми афонскими великанами, было несравненно душнее и жарче, чем под открытым южным небом, несмотря на то, что на полях и лужайках не было ни единого укромного уголка, куда бы не проникал горячий солнечный луч.

И все же идти по таким открытым местам было и легче, и свободнее: едва тропинка выбегала на простор, как путника обдавал живительный морской ветерок, прерывавший власть солнечных лучей, которые тогда уже не жгли и калили, а ласково нежили лицо и открытую голову.

На одном из лесных поворотов я невольно остановился, не в силах оторваться от восхитительной картины, открывавшейся перед глазами внезапно и во всем своем грандиозном объеме. Слева от меня расстилались очаровательные просторы зеленых долин, правильные квадраты виноградников и холмистые возвышенности, покрытые буйной растительностью – южными деревьями и кустарниками. А за всем этим царством зелени и полных жизни красок земли сверкало и искрилось прекрасное, лазурное, чуть колышущееся море, как озеро, обнесенное рамой берегов.

Не знаю, чье перо смогло бы передать на словах все очарование этой картины, которую сотворили богатые краски волшебной природы!

Я стоял перед нею молча. Стоял долго, позабыв в молчаливом созерцании и о цели своего путешествия, и о томящем зное южного дня. Казалось, позабыл и о себе самом, так щедро озаренном со стороны Провидения редким счастьем созерцать эти удивительные красоты природы.

Лазурное море, залитое солнцем и обнесенное причудливой рамой цветистых берегов, как бы млело в истоме, сливаясь на горизонте с нежно-голубой далью небосвода. Живописно выступал из серебристых вод еще один красочный остров; а по другую сторону, как пышная корона цветов, в лазурной воде моря покоился остров Тасос, резко отличаясь своими красками и линиями от лежавших значительно дальше островных пятен Имброса, Самофракии, и, наконец, совсем уж далекого острова Лемнос. Последний казался темно-лиловым, почти прозрачным.

Колыхалось и волнами своими дышало на солнце безбрежное море.

А совсем близко, за аллеей стройных и строгих, темными свечами уходивших к небу кипарисов, я вдруг увидел несколько сверкавших золотом церковных куполов, таких милых и близких моему сердцу. Это были купола нашего русского скита – родные купола старой, бесценной святой Руси.

Я стоял как зачарованный и все не мог оторвать глаз от красоты этого чудесного уголка Вселенной, от этой исключительной жемчужины Божественного творчества.

Восход солнца. Греция. Фото Michupunkt.

С огромным интересом и замиранием сердца ожидали мы восхода солнца. Но вот как громадный шар – сначала красный, а потом золотой – медленно показалось оно из-за острова Имброс. На мгновение задержалось и вдруг своим могучим ослепительным светом озарило все вокруг

Вспомнив о находившемся при мне фотоаппарате, я извлек его из футляра и сделал несколько снимков. Но разве способна была фотография запечатлеть всю грандиозность той картины, какая – и то только отчасти – могла бы оказаться подвластной кисти самого сильного и вдохновенного художника?! Слишком чарующи и живы был ее бесчисленные краски, слишком мимолетны и капризны были их переливы, чередовавшиеся ежеминутно в зависимости от беспрестанной и неудержимой игры солнечных лучей. И я перестал фотографировать. Однако сразу отправиться в дальнейший путь не мог – не мог так скоро расстаться с овладевшим всем моим существом очарованием.

Я уселся под развесистым деревом, решив продлить наслаждение красотой. И в эти минуты почувствовал, что вечная красота вытеснила из моей души все, что годами владело ею как земное, суетное, докучно-жизненное, немощно-человеческое. Еще мгновение – и она, моя душа, стала такою же глубокой и чудесно светлой, как небо, и как морская гладь за островами.

Так длилось несколько минут. Не знаю и не помню, сколько. Но так было.

Я ощущал всей душой величие Божества, находившегося совсем близко от меня, и так же ясно чувствовал, что это величие тесно сливалось с моей бедной человеческой душой, неожиданно освободившейся от человеческой же немощи.

Мой восторг стал понемногу проходить, и вскоре я вернулся к обычным земным восприятиям. И причиной этого явились отчасти какие-то глухие звуки, один за другим долетавшие до меня из простиравшейся справа зеленой рощи… Звуки были похожи на удары, и, по-видимому, производились они лопатой или киркой. Несомненно, где-то близко находился человек, усердно работавший среди этого царства красоты и безмолвия.

Я поднялся и стал углубляться в лесную чащу по направлению звуков, которые с каждым шагом становились слышнее, хотя и не отличались особою силою. Так и чувствовалось, что удары наносились рукой слабой, едва способной вообще нанести такой удар.

Движимый любопытством, я быстро миновал сравнительно легкопроходимые кущи орешника и очутился на лесной опушке, за которой начинались обширные площади одичавших виноградников, разбросанных по отлогому горному склону. И я тотчас же узнал причину, порождавшую загадочные звуки-удары, заставившие меня предпринять незамедлительную разведку. В нескольких шагах от меня усердно копошился какой-то ветхий старец в холщовом подряснике и с такой длинной седой бородой, какой я положительно еще не встречал на Афоне.

Видно было, что старик-инок нес на себе такое бремя лет, какое едва ли могло ему позволить выполнять любую работу, а тем более ту, что он все же выполнял под палящим солнцем. А работа эта заключалась в окапывании довольно тяжелой киркой виноградных лоз, на что в жаркое время летнего дня требуется немало сил и настойчивости и от молодого, крепкого человека.

Но длиннобородый старец продолжал свое дело, ни на минуту не поднимая головы, так что мое появление на его безмятежно-тихом горизонте по-прежнему оставалось ему неизвестным.

«Не испугать бы!» – подумал я, решив все же поприветствовать почтенного труженика.

И совсем тихо, но чтобы голос мой все же долетел до его слуха, я произнес:

– Христос воскресе, отец!

Старик медленно поднял голову, а затем стал разгибаться. Но было ясно, что уже одно это разгибание причинило немало труда его костям, настолько долго совершал он это действие. Наконец длиннобородый дедушка выпрямился во весь рост и, тяжело опираясь одной рукой на кирку и приложив другую к глазам, стал пристально смотреть в мою сторону, стремясь распознать того, кто столь неожиданно нарушил его покой и уединение.

Сигнальная башня на мысе Фанари. Остров Тасос. Греция. Фото Gerhard Haubold.

Живописно выступал из серебристых вод еще один красочный остров; а по другую сторону, как пышная корона цветов, в лазурной воде моря покоился остров Тасос

Я сделал несколько шагов и уже вплотную подошел к старцу, чтобы дать ему возможность ознакомиться с моей личностью. И она произвела на него благоприятное впечатление, ибо я увидел уже озаренное доброй улыбкой старческое лицо и такие же добрые голубые глаза, смотревшие на меня из-под нависших бровей, сединой вполне соответствующих белоснежной растительности, окаймлявшей лицо моего нового знакомого.

– Воистину! – прозвучал негромкий ответ инока. – Воистину воскрес Христос! А вы откуда здесь обрелись, господин? И уж не русский ли будете?

– Русский… конечно, русский, дорогой отец! Самый настоящий русский. Приехал к вам помолиться из Сербии.

Искренняя радость засветилась в глазах милого старца, и он даже почти перестал опираться на тяжелую кирку, настолько его воодушевило известие о моей русскости и прибытие из братской страны.

– Владыка милостивый! – заговорил он. – Великая радость для меня ваше посещение, господин! И как это вы только догадались, что я, грешный, здесь нахожусь? Видать, услыхали со стороны мою кирку… А я ведь и ковыряю-то ею едва-едва… Вот все же услышали, что значит – молодые уши. Воистину Сам Господь привел вас сюда! Так вы – русский человек… О Господи милосерд!..

Не прошло и минуты, как мы уже, будто старые друзья, разговаривали, причем старец, оживившийся и весь сиявший радостью, так и засыпал меня вопросами.

Отцу Вивиану (таково было имя старца), как оказалось, было восемьдесят шесть лет. Возраст настолько почтенный, что всякая работа была уже излишней. И тем не менее этот дряхлый и слабый старец должен был на закате своей подвижнической жизни трудиться на виноградниках, как молодой, здоровый инок-работник. И это являлось для него вовсе не добровольным препровождением времени, а настоящим монашеским послушанием, необходимым для существования других братий и благосостояния их обители.

– Ничего не поделаешь, господин, при теперешнем нашем бедственном положении, когда нет молодых иноков, а остались только дряхлые старцы! – со вздохом сообщил мне отец Вивиан, поправляя сухой старческой ладонью прядь седых волос, выбившихся из-под старенькой скуфейки.

– Что ни месяц, все меньше становится нас, русских иноков, на Святой Горе… Оскудевает наш русский сосуд монашеский… Не позволяют власти нашим братьям приезжать теперь на Афон, закрыли для них всякий доступ. Да и не только для русских людей закрыли они Гору Святую, а вообще для всех славян. Не пускают даже румын. Вот и нет больше притока новых сил в нашу братию… Мы, старики, кончаем наш греховный жизненный путь, а заменить-то нас вот и некому.

Старец помолчал немного, а затем, кивнув на свою кирку, грустно продолжал:

– Вот и с работой тоже беда… Все нам самим, старикам, приходится делать: нет у нас молодых и здоровых работников. А силы-то падают, едва-едва в руках какой-нибудь инструмент держится… Что поделать, если нельзя без работы оставить обитель? Как жить-то дальше будем? Не окопаешь виноград, не нарубишь леса, не вспашешь поля – и весь скит пропадет, в пустыню превратится. Вот, как можем, и тужимся, оставшиеся еще на земле грешные рабы Господни, дабы не пропасть совсем… Власти ввели суровые правила… суровые… И, если будем идти все так и дальше, совсем пропадут на Афоне русские обители. А не станет русских иноков, какой же тогда будет русский монастырь?!

Старец умолк в печальном раздумье. Не начинал разговора и я после его грустных и правдивых слов.

– А все это идет оттуда, господин, с нашей матушки-родины многострадальной… Все от нее! – возобновил отец Вивиан речь после длинной паузы. – Ведь слыхал я немало о том, что сотворилось в России. Доходили и до нас эти скорбные вести. Испытывает нас Господь Всемогущий! Ничего не поделаешь: попустил Он за наши грехи… Попустил и вот уже сколько лет не хочет помиловать. И никто не знает, никто не скажет, когда же ждать конца нашим испытаниям.

Неожиданно старик поднял кирку одной рукой, а затем снова опустил ее, ударив при этом с такой силой, что я невольно обратил внимание на этот необычный прилив энергии.

– Бога забыли… Вот и вся причина страшных бедствий! – воскликнул старец Вивиан уверенно. – Забыли заповеди Господни! Вот и мучается так долго весь народ, мятется, как в преисподней, не ведая, что творит, и не видя ни в чем ни конца, ни начала! Князь тьмы гуляет по Руси, храмы разрушает, пастырей Христовых убивает, бесчестие и распутство сеет… Только все же придет этому конец… Придет! Дождется русский народ своего воскресения… Дождется!

Старец легко коснулся моей руки сухими пальцами и проговорил совсем тихо, глядя на меня парой старчески-добрых голубых глаз:

– Верьте мне, господин, что помилует Господь Бог нашу матушку-Россию. И ударит час обетованный, когда проснется народ от греха своего и опомнится. Придет этот долгожданный час. Только нам, грешным, посильнее молиться надобно! А вы откелева, из каких мест матушки-России будете, господин хороший? Имеете жену, деток?

Я, как мог, отвечал на все вопросы старца Вивиана, стараясь удовлетворить его вполне понятную и разумную любознательность.

В беседе с замечательным старцем время летело незаметно. И я не скоро вспомнил о намерении пораньше добраться до сиявшего вдали золотыми куполами русского скита.

Старец Вивиан заботливо проводил меня к тропинке, оставленной мною около часа тому назад.

Юлиус Шнорр фон Каросфельд. Видение пророка Иезекииля. Гравюра. XIX в.

Бога забыли… Вот и вся причина страшных бедствий!

– Отселева уже недалеко до обители. Поспеете, пока еще солнышко высоко. Пошел бы и я, да только уж очень плохой я спутник для молодого человека: ноги уже не носят, как нужно. Да и работы здешней бросить нельзя: некому исполнять послушание. А без работы этой не вырастет виноград, как нужно. Уж вы идите один, дорогой наш гость, с Богом… Вот так и доберетесь до скита по этой тропинке, не собьетесь!

При нашем прощании старец опять забросал меня вопросами о Сербии, причем обнаружилось, что он хорошо знаком со всеми наиболее замечательными событиями этой близкой и милой страны, волновавшими ее за последние годы.

– Ну, а как там-то, у них… у православных наших братьев-сербов после их скорби-то великой? Как после кончины их батюшки-короля Александра, обретшего венец мученический? Кто нынче правит страной-то: царь, помазанный Богом, или… господин в пиджаке? Хотя слышал я, немощный, что есть у них король, есть махонький… А все же есть! Крещеный, православный король-отрок. Ну и слава Тебе, Господу Вседержителю! Дай, Боже, царскому дитяти долгого жития и покойного правления страной на радость братьев-сербов и наше, русское, утешение. Придет час – и весь мир выйдет на истинную дорогу Христову… И исчезнет дым, расточатся Божии враги!

Я с нескрываемым благоговением поцеловал сухую, почти детскую по размерам руку отца Вивиана и, спустя короткий срок, уже уходил от него вдаль, оставляя позади себя и замечательное место, с которого открывалась незабываемо прекрасная панорама, и самого старца, так неожиданно встретившегося на моем пути.

При входе в новый зеленый коридор, начинавшийся шагах в двухстах от места, где я распрощался с отцом Вивианом, я оглянулся и еще раз увидел его, проводившего на земле девятый десяток отпущенных ему лет.

Старец стоял на небольшом холме, весь залитый солнцем, смотрел мне вслед и, по-видимому, никуда не хотел уходить, пока я не скроюсь из вида. И когда я оглянулся, он явственно осенил меня напутственным крестным знамением. Я, в свою очередь, низко поклонился благословлявшему меня старцу; думаю, он так же хорошо видел мой поклон, как и я его крестное знамение.

А спустя минуту я шел густым зеленым коридором. И с тех пор уже больше никогда я не встречался со старцем Вивианом, хотя его тихий старческий облик и знаменательные речи живут в моей памяти до сих пор.