Текст книги "Граждане неба. Рассказы о монахах и монастырях"

Крестовская келья

Каждая общежительная пустынная келья – это своего рода жемчужина в громадном и великолепном венце православной веры, каковым является весь Афон. Иначе и назвать нельзя эти кельи, ибо от каждой из них исходят незримые, но явно ощутительные лучи живительного, духовного света – света Христовой истины и спасительной красоты Ее учения.

Келья святого Артемия и Воздвижения Креста Господня, келья Вознесения Господня и преподобного Евфимия, келья святого Николая Чудотворца, которую издали трудно рассмотреть в кущах густой растительности, – какой неизгладимый след оставили они все в моей скитальческой душе!

Все здесь чудно, все здесь полно духовного аромата, освежающего и очищающего душу. Да и самый климат здесь прекрасный, в этих чудесных долинах, защищенных – и с севера, и с юга – стенами гор. Только с моря доносится сюда теплое и влажное дыхание. Это один из замечательных уголков Святой Горы. Широкая, сочная долина врезается глубоко в хребты гор, и отлогие скаты, покрытые живописными каливками, виноградниками, кипарисами, представляют собой эффектные ворота в красивый горный проход.

Любуясь картинами природы, открывающимися с разных сторон, я медленно шел к новым приютам молитвенных подвигов наших православных иноков. Но сколько еще было впереди этих чудесных оазисов и твердынь человеческого духа!

– Разве обойдешь их всех, отшельников наших? – заметил мой верный спутник, задумчиво посматривая на голубые туманы, окутывающие склоны гор. – Не перечесть, сколько их спасается на этих кручах. Мирские люди и не догадываются, что творится у нас на Афоне во имя их спасения и во славу Божию.

И в те минуты я не мог не согласиться со словами моего спутника, столь хорошо понимавшего великое значение небольшого, но столь заветного уголка земли, которому он сам посвятил всю жизнь.

Солнце уже перевалило за полдень, когда наконец трудный переход закончился. Мы, немного еще проплутав по соседним греческим кельям, со вздохом облегчения очутились у Крестовской кельи, где и были радушно встречены ее спокойным и мудрым старцем, отцом Лотом. И сразу же здесь каждый из братий, несмотря на занятость, поспешил окружить нас самыми искренними заботами и вниманием. Крестовская келья праздновала канун своего храмового праздника – Воздвижения Креста Господня.

У нас на родине этот осенний день по-особому прекрасен: пустеют поля, листья на деревьях – красные, желтые, багряные, и над всем этим – сентябрьское небо, успевшее уже утратить очарование летней безмятежности и голубизны. Здесь же, на Афоне, в двух шагах от южного моря, этот сентябрьский день положительно ничем не отличался по своему великолепию и силе солнца от июньских и июльских дней: кругом все та же пышная красота природы и те же неизменные голубые небеса над головой.

Крестовская келья находится на восточном склоне Святой Горы, на прекрасном холме, от которого не больше получаса ходьбы до берега моря. С одной стороны этого холма находится овраг, идущий от хребта к морю; с другой – тоже овраг, но поменьше, через который тропинка ведет в соседнюю Артемьевскую келью. Позади обители возвышается холм, покрытый каштановыми рощами, придающими особую красоту всей местности. Обитель окружают огромные кипарисы. Они, да колокольня, да купола издалека привлекают взор путника. Местонахождение этой обители – изумительно красиво.

Умывшись с дороги и с удовольствием напившись любезно предложенным чаем, я уселся возле открытого окна моей келейки. И опять перед глазами была восхитительная картина южной природы, со сверкающей гладью моря, золотисто-изумрудной листвой растительного царства и строгими свечами темных кипарисов, уходивших в таинственную высь.

Осторожно постучав, вошел в мою келейку наместник отец Филарет – живой, улыбчивый, весь сиявший той особой радостью бытия, какую можно наблюдать только у истинных иноков. А из дальнейших разговоров я убедился еще и в том, что у отца наместника была душа настоящего поэта, только еще более чистая и возвышенная – благодаря строгой монашеской жизни и полнейшему удалению от мирской суеты.

– Вы уж извините, дорогой гость, но сегодня у нас большие хлопоты и гости. Приходится то и дело отлучаться, – ласково проговорил отец Филарет, с улыбкой смотря на меня чистыми и добрыми глазами. – Ничего не поделаешь: храмовый праздник. Со всех сторон сходятся к нам соседи – монахи, странники. Но и вам интересно будет взглянуть на такое собрание. Нигде, кроме Афона, не придется вам наблюдать этих воистину Господних людей. А нам нельзя не угостить их, нельзя не приютить на свой праздник во имя Божие! Очень просим посетить и наше вечернее бдение.

Монастырь Зограф. Афон. Фото Georgid.

Отец Филарет поклонился и вышел, а я все глядел в окно. Внезапно совсем близко раздался характерный звук удара по сухому дереву – звонкий, приятный и в то же время какой-то настойчивый. Это ударили в традиционное монашеское било[20]20
  Ударный сигнальный инструмент из дерева, камня или металла, используемый в христианской традиции наряду с колоколом для созыва на богослужение, а также (в монастырях) на трапезу.


[Закрыть], почти исчезнувшее за последние века в монастырях России, но еще сохранившееся в обителях Афона и балканских стран. Удивительно искусно ударял в это било неведомый мне инок, явно в совершенстве постигший тонкость этого своего послушания.

Стуки в било раздавались сначала с большими перерывами, заставляя ухо выжидать следующего удара. Но затем они перешли в настоящую дробь, то повышавшуюся в силе, то ниспадавшую до шепота, наконец замиравшего в полном молчании. Впрочем, молчание оказывалось временным: проходили минуты – и умершие, казалось, звуки воскресали с торжествующей силой. Так происходило три раза, а затем, вслед за последней остановкой била, – раздался удар в большой колокол, после чего начался перезвон, призывавший к вечернему богослужению.

Не прошло и нескольких минут, как раздался стук в мою дверь: за мной пришел посланец от наместника, отец Исаия, которому поручено было проводить меня в обительский храм – там уже началось богослужение.

Я вошел в полутемную церковь, переполненную молящимися и по-праздничному украшенную зеленью – ею в изобилии был посыпан даже пол. Необычное впечатление производила на меня толпа богомольцев, заполнявшая весь небольшой Крестовоздвиженский храм: все это были монахи разного возраста – среди иноков не было ни одного человека в светской одежде. Но в то же время не были эти иноки похожи и на братию одной и той же обители, подобно тому, как приходится наблюдать в больших монастырях, где в часы богослужения под своды храма сходятся все его обитатели. В толпе же гостей Крестовской обители можно было наблюдать монахов-странников, едва прикрытых обветшавшими от времени рясками, в самодельных обутках и чуть ли не по самые глаза обросших густыми волосами. Это были так называемые странники-сиромонахи, которые десятками лет ведут на Афоне скитальческую жизнь, паломничая от одной обители к другой, живя подаянием и не принадлежа ни к какому определенному братству.

– Сиромонахи точны, как календарь, и твердо знают, когда и в какой обители престольный праздник, – пояснил мне отец Исаия, по временам подходивший ко мне в храме. – Помолятся они на торжестве, покормятся, а там, глядишь, снова идут куда-нибудь в противоположный край Афона, чтобы поспеть на новый праздник, к новым милостям. Так и живут они всю жизнь свою на Святой Горе… Ну, право, как птицы небесные… Порой и не знаешь, где и как умирает такой сиромонах, многие в лесных дебрях отдают Господу душу свою.

Было шесть часов вечера, когда началась всенощная. Афонское всенощное бдение – это нечто особенное, производящее, с одной стороны, неизгладимое впечатление, а с другой, требующее от непривычного человека большого запаса сил и громадной выдержки. Обыкновенно такое бдение продолжается шесть-девять часов, то есть, начавшись в шесть часов вечера (по-афонски – десять часов вечера), оно оканчивается часа в три утра, после чего почти незаметно совершается ранняя литургия. Таким образом, вся предпраздничная служба поглощает до двенадцати часов времени, падающего на ночные и предутренние часы.

Должен признаться, что эти долгие службы я выстаивал довольно бодро и без особого утомления, обычно не присаживаясь на стасидии[21]21
  Стасидия – кресло с высокой спинкой, откидным сиденьем и высокими подлокотниками.


[Закрыть], что разрешается в известные периоды и монахам. И в этот раз, невзирая на утомление после многочасового пути и томительной жары, я, хорошо освежившись водою, как-то приободрился и был исполнен духовной силы. Всю вечернюю и ночную службы я выстоял бодро в этом полутемном храме, внимательно следя за чтением, наслаждаясь своеобразными афонскими напевами и прислушиваясь к доносившимся по временам из темных углов вздохам старцев, изнемогавших от усталости.

Мерцали свечи, сменялись чтецы, входили и выходили темные фигуры, тихой волною уносились во тьму ночи сладчайшие звуки песнопений, и все чаще и громче становились вздохи старцев. А я, не примечая времени, с интересом присматривался и прислушивался ко всему окружающему и благодарил Бога, что привел меня на Святую Гору, удостоил лицезреть ее великие святыни и высокую религиозную настроенность ее насельников. И дал возможность молитвенную память о них унести надолго, навсегда – с собой, туда, в суетный мир…

Я горячо молился и, когда слишком сильно одолевала духота, выходил на террасу, глядел в бездонную пропасть южной ночи и освежался солоноватым воздухом моря. Его доносил тихий ветерок вместе с непередаваемым ароматом каких-то своеобразных афонских растений.

Настенная роспись в Карее, административном центре монашеской республики Афон. Фото Х. Шнайдера.

Но вот литургия закончилась, и, приложившись к кресту, я, полный духовной радости, вышел на монастырский двор, по которому разошлись многочисленные гости, порою соединявшиеся в небольшие группы из старых знакомых и вполголоса обменивавшиеся своеобразными монашескими впечатлениями.

– А… отец Нафанаил! – донеслось до моего слуха из соседней группы. – Вот и привел Господь встретиться снова. А почитай, не видались уже года четыре!

Я посмотрел в сторону говорившего и увидел древнего монаха, седого как лунь, стоявшего с таким же седеньким старичком в помятой скуфейке.

– Больше, чем четыре, отец Софроний! – отвечал тот, кого звали Нафанаил. – Помню, что встречались мы с тобою в последний раз на Сорок Севастийских мучеников, а тому будет уже лет шесть. Я тогда еще с отцом Феофилом паломничал по Горе… вдвоем мы сиромонашили… да!

– Может и так, отец. Время-то бежит у Господа… Бежит – и нас все к покою могилки приближает. Ну, а где же спутник-то твой? Теперь припоминаю и его.

– А почил Феофил-то мой. Давно почил. Вскоре после той нашей встречи почил. В больнице конец свой земной обрел… Там и погребен. Теперь вот один я и странствую.

Пока хозяева озабоченно суетились в трапезной, у больших столов, я решил воспользоваться свободным временем и осмотреть усадьбу Крестовской кельи, в чем мне помог премилый старичок монах, показывавший все уголки их обительского хозяйства. Я с удовольствием оглядел прекрасные виноградники, огороды и вместительные цистерны для собирания дождевой воды, парники и мастерские. И, при виде всех этих доказательств упорного и подлинно вдохновенного труда крестовских иноков, этих необыкновенных по нынешнему времени людей, добровольно ушедших для подвига и труда на Святую Гору, я не мог удержаться от проявления волновавших меня чувств.

– Как все это чудесно, батюшка! – сказал я старцу. – Живете вы здесь далеко от мира, а как все хорошо у вас устроено, какая любовь к труду видна на каждом шагу! И как жаль, что так мало людей из нашего суетного мира проникает к вам, чтобы поучиться у вас.

Мой провожатый, в ответ на мои похвалы, только кротко улыбнулся и слегка махнул рукой.

– Ну, чему уж там учиться у нас, с нашей гордыней! – проговорил он тихо. – Немало есть в миру людей, во много раз лучше нас, недостойных и грешных, мнящих себя близкими к Богу. А к кому Он ближе на самом деле – только Ему Самому и ведомо. Что же касается трудов наших, то и они без Его помощи не совершаются. Все Господь помогает…

После виноградников и огородов добрый старец провел меня к усыпальнице, совершенно примитивной и крошечной.

– Вот это все наши бывшие, – объяснил он, указывая на правильно сложенные на полках черепа и отдельные кости умерших братий. «Земля еси, в землю отъидеши – таможде все человецы пойдем…»

И пока я в раздумье стоял около открытой двери маленькой усыпальницы, из нее неожиданно вышло жутковатое существо в поношенной ряске с суровым, землистого цвета лицом, окаймленным жидкой седой бородой. Это был старец, приставленный к усыпальнице для соблюдения в ней чистоты и порядка и неизменно пребывавший в соседстве с черепами и костями бывших собратьев.

– А вот и отец Мелитон! – сказал мой спутник и добродушно кивнул вышедшему из усыпальницы гробовщику. – Блюдет кости скончавшихся, от зла их охраняет.

Но отец Мелитон даже не улыбнулся в ответ на слова моего добродушного спутника.

Всякое ремесло оставляет свой след, а иногда и переделывает человека на свой лад. Истина эта в особенности ярко давала себя знать на облике отца Мелитона: этот всецело, по-видимому, отдавшийся своему делу старец был овеян мертвечиной и мраком могилы.

С уважением отвесив земной поклон, я молча покинул его владения и вышел на залитый солнечными лучами дворик обители, а вскоре уже сидел вместе со всеми за праздничной трапезой.

Свет небесный

Многие сотни лет обитали на Афоне тысячи православных иноков-насельников. Продолжают они там обитать и поныне, несмотря на многие внешние причины, в значительной степени ухудшившие положение многовекового монашеского братства.

За продолжительное время сложился и особый, весьма выразительный и в то же время истинно достойный тип афонского монаха. Тип этот заметно отличался от православных иноков всех других, не афонских, обитателей, хотя бы и самых безупречных в своем благочестии.

Прежде всего, всем афонским монахам присуща необыкновенная жизнерадостность, соединенная с неизменным радушием и любезностью. Мне пришлось познакомиться со многими из этих милых и навсегда оставшихся в моей памяти людей. И под конец я задумался: каким способом учатся они на Афоне радушию и любезности, откуда черпают неизменную жизнерадостность, столь дорогую для каждого их собеседника-мирянина, весьма часто приходящего к ним с усталой и разбитой душой?

И совсем случайно на этот промелькнувший в моей голове вопрос просто и открыто ответил один из старых афонских иноков, беседовавший со мной в Андреевском скиту:

– Весь Афон – царствие радости Божией, – сказал он. – Сама Богоматерь разбросала по нему эту радость с высоты небесной. Вот она и цветет теперь повсюду вечным цветом. Радость Божия здесь кругом – и на горах, и в ущельях, и на прекрасных полях, возделываемых братией… Куда ни направишь взор – все вечно цветет, красуется и радуется. Как же не стать здесь и самому человеку вечно радостным, если он живет праведно? Пробудет монах на Афоне год, два, десять лет – и впитает в себя Божию радость от природы, а потом уже и ходит всю жизнь с нею в сердце. Иначе и быть не может! А у кого Божия радость в сердце, разве может тот быть злобным и неприветливым с другим человеком? Вот и вся наша афонская школа общения с людьми.

Этого объяснения, простодушно данного старым иноком, было для меня достаточно, чтобы уразуметь причину замечательной жизнерадостности афонских насельников.

Но нельзя по справедливости не отметить и еще одной весьма положительной черты, свойственной афонитам. Все они отличаются исключительной ясностью ума и высокой духовной настроенностью. Хотя серьезно занимающихся науками, ученых монахов и немного на Афоне, зато под конец жизни почти каждый отшельник-старец может быть почтен за настоящего мудреца, снабженного целою сокровищницею самых удивительных знаний.

Мы живем в такие времена, когда большинству культурных людей определения «святой» или «подвижник Божий» – кажутся ненужными и странными, иногда и попросту смешными, не заслуживающими серьезного внимания. Тем не менее, при всей жестокости нашего материалистического времени среди множества мирских людей всегда найдутся такие, которых определенно заинтересует: «Существуют ли на современном Афоне настоящие, выдающиеся подвижники Божии? Существуют ли там люди, действительно дошедшие до настоящей христианской святости, одна встреча с которыми могла бы изменить к лучшему течение жизни погрязшего в мирской суете человека? Существуют ли там такие иноки, от которых исходят тихий небесный свет и сила Божия?»

Монастырь Ивирон. Гора Афон. Фото malenki.

Весь Афон – царствие радости Божией. Сама Богоматерь разбросала по нему эту радость с высоты небесной. Вот она и цветет теперь повсюду вечным цветом

На такие вопросы с чистой совестью можно ответить утвердительно.

Да, конечно, такие люди на Афоне есть! Только найти их и приблизиться к ним для беседы и наставления не так легко, как при встрече с другими людьми, тоже носящими монашеское платье и попадающимися на нашем пути при житейских обстоятельствах в разных концах земли. Истинные святогорские подвижники очень скромны, уединенны и далеки от мира, равно как и их подвиги. Они старательно скрываются от того же мира по своим кельям, пустынькам, уединенным пещерам. А потому духовные достижения их остаются зачастую неизвестными даже ближайшим обитателям укромных келий, другим монахам.

Старцев, отличающихся особо строгой жизнью, на Афоне достаточно и теперь. Существуют и поныне в уединенных уголках Святой Горы великие подвижники, большую часть суток проводящие в молитве и крайне редко выходящие из своих убежищ. Они покидают их только для того, чтобы повидать своего духовника и приобщиться Святых Тайн.

Такие афонские пустынники годами ведут строго аскетический образ жизни. Даже сухари и хлеб у них имеются не всегда, они могут получить пищу, когда отправляются для причастия в ближайшие монастыри. Кроме того, хлебные запасы у обитателей отдельных калив и не могут быть обильными: нести в горы большие тяжести одинокому отшельнику просто не по силам.

Но проблемы питания своего тела меньше всего интересуют отшельников, как и вообще всех афонских иноков. С первых дней пребывания на Святой Горе каждый монах твердо усваивает главную афонскую заповедь: все – для возвышения духа и молитвы, ничего – для услаждения и укрепления тела.

Каруля

Это название, точно так же как и отрывочные рассказы об этом замечательном месте Афона, мне приходилось слышать не раз еще задолго до непосредственного знакомства с ним.

– А вы были на Карули? – спрашивали меня иноки и паломники, прибывшие на Афон. – Видали ли вы карульских отшельников? Знаете ли отца Феодосия?

Вполне понятно, что, паломничая по Святой Горе, я и сам ни на минуту не забывал о существовании этого замечательного места и всею душою стремился очутиться там как можно скорее.

Каруля… Место жительства святогорских монахов-пустынников, единственное по дикости природы и строгости безмолвия. Только здесь можно во всей полноте ощутить и понять истинную красоту подвига христианского отшельничества – отшельничества православного, со всей суровостью вековых традиций.

Свое начало Каруля ведет с Х века. Предание гласит, что к преподобному Афанасию пришел на покаяние разбойник и попросил благословения на пустынное жительство.

– Много грехов совершил, много душ невинных загубил, отче! Назначь мне место и послушание самое строгое. Буду переносить все, лишь бы спастись!

Великий авва внял просьбе грешника и, благословив, направил его в самую глухую из всех афонских пустынь, на вершину прибрежной отвесной скалы, господствующей над морской бездной архипелага с южной стороны Святой Горы. Высоту эту, считая от моря до отшельнических келий, и поныне определяют в восемьсот метров, причем и теперь некоторые из пустынников, чтобы спуститься вниз, проделывают опаснейший путь, передвигаясь по веревке и упираясь ногами в обрывистую каменную стену на протяжении многих метров.

В фундаментальных библиотеках можно встретить сочинения Василия Григорьевича Барского, знаменитого русского монаха, путешествовавшего по святым местам в XVIII веке. Он особенно ярко и образно описывает Карулю и головокружительную высоту «орлиных гнезд» ее насельников-иноков: «…К нему же уже приближающийся путь зело жесток и страшен есть, яковаго еще по всем моем путешествии не видех, яко четверть часа требе дратися и руками и ногами, семо и овамо завращающеся, между ужасными пропастьми каменными, над морем висящими, отнюду зрящему низу, сердце унывает и великое есть тщание шествующему да не како поползнется в пропасти. Со многою нуждой и терпением тамо живущии восходят и нисходят, обременени сущи, обаче терпят Господа ради, да в вечной жизни имут мзду!..»

Я решил исполнить паломнический долг перед Карулей во время одного из очередных пребываний на пристани Дафны, откуда легче всего отправиться туда вдоль морского берега.

И с особым удовольствием вспоминаю теперь ту прекрасную прогулку по волнующемуся морю, разнообразие причудливых очертаний диких и скалистых берегов и туманные морские дали – с противоположной стороны. Не забуду и чистого, светло-голубого неба во время пути, вместе с ярко горевшим над головою солнцем, палящие лучи которого умерялись морской влагой.

Неизгладимые впечатления!

Вдали на скалистом обрыве высится неприступным средневековым замком живописный греческий Симонопетровский монастырь. Наша лодка тихо проходит мимо Григориата, с изумительной живописностью точно повиснувшего в мареве южного воздуха. А вслед за этими двумя «орлиными гнездами» шли – Дионисиат, святой Павел и еще какие-то истинно сказочные приюты отшельников, уцепившиеся за выступы прибрежных скал.

– Страшно и смотреть! – услышал я за спиной замечание одного из спутников. – А вот живут там наши братья, до скончания своего века живут и подвизаются во славу Божию. А поглядишь, вот-вот оборвется в море их гнездышко… Но не обрывается: кругом ведь ангельские силы веют!

Я молча слушал эти простодушные слова моего спутника и продолжал, как зачарованный, смотреть на настоящее чудо Карули, многочисленные каливки которой по мере приближения нашей лодки вырисовывались все яснее на сером граните скал.

– Вот так они поднимаются туда на веревке! – продолжал монах. – Вы видите веревку-то? Вот, извольте приметить… Она правее этих черных камней тянется. На веревочке же им и пищу посылают, отшельничкам нашим. У веревки на конце корзиночка. Ну, и кладут в нее проезжающие… Иные каливиты из этих гнездышек лет по десятку не выходят: так там и живут в посте и молитве.

Наша лодка остановилась, выбрав удобный береговой камень невдалеке от тропинки, ведущей к одному из древнейших скитов – святой Анны, расположенному среди громадных нависших утесов.

Мы вышли: я, мой провожатый и еще один монах, направлявшийся из святого Пантелеимона тоже на Карулю. Знакомство с последним оказалось для меня особенно ценным: этот схимонах, отец Никодим, был учеником известного всему Афону карульского отшельника – иеромонаха Феодосия, которого я так хотел повидать.

Монастырь Симонопетра на Афоне. Фото Rudolf Bauer.

Вдали на скалистом обрыве высится неприступным средневековым замком Симонопетровский монастырь

– Вот немного отдохнем на камешках, а потом и двинемся с Богом, – приветливо сказал отец Никодим. – Понесу сухари своему старцу.

Только теперь я заметил, что с отцом Никодимом был дорожный груз в виде мешка.

– Вы мне и свой чемоданчик извольте, – предложил отец Никодим, забирая его и присоединяя вдобавок большой зонт моего спутника, иеродиакона Афанасия. – Мне подниматься туда – дело привычное, а вам впервые все же будет трудновато.

И отец Никодим легко пошел вперед и вверх, перепрыгивая, как коза, с камня на камень и, казалось, не прилагая особых усилий для достижения еще далекой от всех нас цели. А мы следовали за ним. Но, о Боже, сколь отличным являлось это наше движение!

Солнце палило нестерпимо, укрыться от лучей его не было возможности: все было голо, скалисто, раскалено.

Останавливались мы с иеродиаконом Афанасием почти после каждых десяти-пятнадцати шагов, иногда судорожно хватаясь за выступы скал; тяжело дышали и немало мешали тем самым отцу Никодиму, принуждая его невольно задерживать прыткий ход и докучая ему разговорами и расспросами. Но особенно тяжело было подниматься вверх моему тучному спутнику, беспрестанно утиравшему огромным платком лицо. Он задыхался от трудности восхождения.

Что же касается меня, то при каждой остановке я находил прекрасное средство почти немедленно забывать эти трудности: стоило обернуться – и я тотчас же делался созерцателем неописуемой красоты, все время находившейся за моей спиной. Позади меня было прекрасное южное море, с его зеркальною гладью вод, дремавших в волшебном полусне под золотыми лучами полдневного солнца. А над всем этим царством красок и света спокойно стояли громадные иссиня-темные прибрежные скалы, у подножья которых играли и плескались прозрачные волны. Но плескались они тихо, как бы боясь нарушить стоявшую вокруг удивительную тишину.

Мы поднимались все выше и выше, оставаясь в полном неведении, куда вел нас неутомимый монах и где нам удастся остановиться на более продолжительное время.

И вдруг раздался веселый и звонкий окрик нашего вожатого, показавшийся даже несколько странным по своей простоте в обстановке окружавшего нас величия.

– Отец Дорофей! А, отец Дорофей! – прозвучало впереди нас. – Веду к вам дорогих гостей! Землячков! Выходите-е-е!

Наш отец Никодим кричал куда-то влево, в направлении к почти отвесному склону горы, находившемуся от нас совсем близко.

Тропинка в это время свернула влево, и энергичный отец Никодим внезапно исчез за какими-то кустарниками, а через минуту до нас снова донесся его голос, вторично окликавший отца Дорофея.

Но последнего так и не отыскали: по уверению отца Никодима, он пошел «за дровишками».

Передохнув, мы двинулись дальше.

Тропинка взбиралась все выше и круче, а повороты ее были все чаще и неожиданнее. И вдруг перед нами сразу открылась каливка, прилипшая задней стеной к основанию громадной скалистой стены. Отец Никодим, по-прежнему не обнаруживший признаков усталости от восхождения, стоял теперь перед наглухо закрытою дверцей каливки, наполовину скрытой под гирляндами какого-то вьющегося растения. Он взывал по-уставному, но никто не откликался изнутри.

– Видать, молится старец, – пояснил он. – Ну да ничего, откроет.

И он опять постучал в глухую дверцу, повторяя обычную молитву.

Послышались старческие шаги, прогремел отодвигавшийся засов – и на фоне темного четырехугольника открывшейся дверцы появилось перед нами прекрасное лицо старца-пустынника, одно из замечательнейших человеческих лиц, какие мне когда-либо приходилось видеть. Оно было чистым, открытым, обрамленным белыми как лунь волосами, с такой же белой бородой, ниспадавшей на ветхую монашескую ряску. Но что было самым замечательным, самым чарующим на этом светлом старческом лице – это лучистые и ясные глаза, которыми он как бы обнимал и привлекал к себе всякого приближавшегося. Привлекательна была и его добрая, детски ласковая улыбка, как бы озарявшая все вокруг каким-то нездешним тихим светом, не имевшим ничего общего со светом солнечным, щедро лившимся на прекрасную афонскую землю.