Текст книги "Искания на Святой горе. Служение и борение иеросхимонаха Антония"

Змея

В каливе, куда перешла братия схимонаха Антония, не нашли дров, а зимы на Афоне совсем не райские.

Лес, отведенный для рубки, показывал иеродиакон Николай, насельник ближайшей каливы. Отец Николай взялся помогать соседям. Работая топором, пел псалмы.

Инок Тимолай – гусар Тимофей Алфеев – спросил отца Николая.

– А старцы, наподобие преподобного Серафима Саровского, на Афоне нынче имеются?

Иеродиакон ответил добродушно:

– Святая гора – царство Пресвятой Богородицы. Все у нас есть: монастыри, скиты, келлии, отшельники, затворники. Кто с топором, а кто и с пером. Книги пишут, благочестию учат. А про святых так скажу… Святой человек прост, его не углядишь. Взять старца Сисоя. Жил затворником возле Новой Фиваиды. Так бы и отшельничал, но пришли разбойники, ятаганами рубили дверь, келлии, дверь деревянная, хлипкая, но устояла. Я видел ту дверь. Щели в мизинец. Не из бревен – из досок, не поддалась злодеям.

Антоний слушал отца Николая, а смотрел на свой правый башмак. В носок башмака – кожа, слава Богу, крепкая – впилась серая змея. Не ахти какая великая – в две трети аршина.

Отец Николай говорил увлеченно.

– Правило у старца Сисоя самое простое: монах с Господом неразлучен ни единое мгновение своей жизни. Руки работают – сердце творит молитву, сердце устало – разум с Господом, разум притомился, глаза читают Священное Писание – и все заново, ибо только так возможно размягчить окаменелое сердце падшего человека.

Уже все иноки смотрели на змею, кусающую башмак схимонаха Антония, иеродиакон Николай говорил и говорил:

– Старец Сисой, поучая, рассказывает о капле и камне. Капля, упавшая на камень, следа не оставит. И миллион капель не просверлят отверстия, а вот через тысячу лет неотступной, нескончаемой работы вода все-таки одолеет камень. И с людьми то же самое. Только непрестанное пребывание с Богом вернет нам первозданную способность любить.

Ахнул.

– Змея!

Схимонах Антоний наклонился – змея в его руке. Посмотрел вокруг, бросил змею вниз по склону – в ручей.

– А ведь это к чему-то! – сказал брат Тимолай.

– Уж не к войне ли? – испугался иеродиакон Николай.

– Навоевались! Вся Россия костылями громыхает.

– Россия далеко! – вздохнул иеродиакон. – У нас свои беды. Греция сцепится с Турцией, а для военных Афон притягательное место. Вот только чьих солдат ждать, православных или басурманов?

Брат Тимолай хватил топором по дереву – срубил.

– Отец иеродиакон, мы на Афон за своим командиром на войну ехали. С врагом всех народов, всех душ – воевать. Русскому человеку от сего врага больше всех достается.

Иеродиакон кивал головою, соглашаясь.

– Когда будете постигать Иисусову молитву, помните: Бог внимает уму и сердцу. Очень худо искать в Иисусовой молитве исключительно одних только внутренних озарений, сердечных восхищений Богом. Помните: в духовном деле, не соделавши предшествующего, нельзя переходить к последующему. Тут, как в телесном возрастании, все идет постепенно и является в свое время, скачки здесь невозможны.

После духовного урока иеродиакон повел тружеников на трапезу в скит.

Суп изумил. Травяной, с креветками.

Замечательно вкусно!

На второе – гречневая каша. И опять с ворохом креветок!

А ведь пятница – пост.

Гусары-иноки стали переглядываться, и отец Николай все понял.

– Креветки – не рыба.

– Еда райская! – одобрили монастырский обед монахи из гусар.

И на послушание.

Вразумление

Отправились, куда кому назначено. И в скит, и в каливу.

Послушание у каждого свое. Брату Антонию – толстую книгу читать.

То, что прочитал до обеда, вызывало тревогу: ждал, когда пойдет неприемлемое. И первые же страницы послеобеденного чтения сразу насторожили.

Отец Иларион напористо утверждал соблазнительное: сущность и действенность молитвы Иисусовой зиждятся на силе призываемого Божественного имени Господа Иисуса Христа. К имени молящийся должен относиться, как к Самому Господу Иисусу, которое есть Сам Он – Господь Иисус Христос.

Такое утверждение показалось брату Антонию неправильным: но дальше удивительно просто. Отец Иларион со светлым чувством любви излагал святоотеческое учение о молитве Иисусовой.

Где согласился, где не согласился, однако игумен просил дать письменный отзыв, что тут было делать? Имя Господа, которое произносится устами человека, такого, скажем, как он, чьи по двиги – убийство, пусть в сражениях, в экспедициях, разве может быть Богом? Разве может имя, которое мыслится человеком, скрывшимся от всего содеянного пусть и в очень святой обители, быть Самим Иисусом Христом!

Но как у Илариона замечательно переданы чувства от созерцания природы родными по духу людьми! Антоний перечитал страницу вслух:

«Усмотревши удобное место, сели мы для отдохновения, а, пожалуй, скорее для ночлега. Обозревшись же, увидел себя на страшной высоте, превыше всего видимаго пространства, вся окрестная страна была у нас под ногами.

Нет возможности изобразить расположение гор, их великое пространство, красоту и чудное разнообразие, поражающее зрителя удивлением, выше всякаго слова и мысли. Горы представляли собой какия-то разнохарактерныя колонны, чрезвычайно красивыя и весьма неуклюжия, и тянулись длинным рядом, который иногда вдруг и как-то смело прерывался страшною пропастью, другою и третьею; потом опять начинался и снова тянулся до новой пропасти, а там, вдали, исчезал за новыми высотами гор. То показывали вид изуродованный, перемешанный и до крайности разнообразный, так что форму их очертания невозможно передать никаким словом. Они похожи на то, как если бы в сильном трясении вдруг обратились в застывшее состояние. И каких только странных видов тут не было для взора!.. То, как два брата, любезно обнявшись, идут по дороге; так две скалы, переплетшись друг с другом, стояли на чистом местечке под стеною горы. А то, как бывает в драке, один, поборовши другого, становится ногами своими на груди его; так точно и здесь – одна скала стоит на другой, показуя своим воинственным видом как бы одоление и попрание соперника своего. Там видится, как будто охотник, наклонившись, метит устрелить зверя в добычу себе. То, столпившись в одну кучу, группа небольших курганчиков напоминает семейство птенцов, их же кокош собирает под криле свои. И вот в стороне от них виднеется неизмеримой величины обширная гора, и она привлекает внимание своею великою, паче меры, огромностью; правильным и красивым очертанием, выдаваясь посреди всего окружающаго ее, она победоносно и как-то величаво возносит почти к облакам свой исполинский остов и могучую главу и видимо господствует над всем множеством окружающих гор, будучи им как бы царица, или якоже мать. Иныя горы являют подобие величественных соборов, увенчанных главами, а другой шпиль как стрела идет вверх, без сомнения показуя этим человеку путь к Небесам; в другом месте скала являла подобие медведя или черепахи, а то принимала безформенный вид или же просто лежала груда обыкновенных камней».

После такой картины рассуждения отца Илариона невольно становились приемлемыми:

«Плотской разум сего положения, что в имени Иисус находится Сам Господь Иисус Христос, принять не может, как узнали мы, обращаясь ко многим лицам по сему предмету, потому что он закон Божий читает телесно и не может разуметь, яже суть Духа Божия (2 Кор. 2, 14). Но может ли он отнять сие Божественное чувство у ума верующаго, который зрит Бога, сущаго во всей твари, на Небеси и на Земли, в морях и во всех безднах. Нет ни самомалейшей линии в пространстве, ни единаго мгновения во времени: но все сущее в видимом и невидимом мире – полно присутствием Божества. Как Дух чистейший и безпредельный, Господь весь находится повсюду всем Своим Существом. И без сомнения, пребывает им и во святом Своем имени.

Только нужно помнить, говорится в Богословии, что хотя “действие вездеприсутствия Божия является везде, но не на всех степенях сотвореннаго одинаково: иначе оно является в безличных существах и в ином виде в личных; иначе в благочестивых, иначе в злочестивых, там и здесь сообразно с приемлемостию тварей”. И вот, может быть, истинная причина, по которой не хотят имени Иисус давать Божественное достоинство и иметь сие имя как бы и Самого Сына Божия.

Все Божие для нас непостижимо. Можем ли понять святейшую тайну Евхаристии, в которой Сам Господь Иисус Христос, находясь Своим присутствием, претворяет хлеб и вино в истинное Тело Свое и честную Кровь Свою, то самое Тело, которое родилось от Преблагословенной Девы Марии, жило на Земле, было распято на Кресте и страдало, – и ту самую Кровь, которая была пролита на Живоносном древе за живот мира. Вкушая с верою и благоговением сего Святейшаго Таинства, мы приобщаемся духом Божества Христова, а устами и вкушением – Его всепречистаго Тела и Крови. Но все это верою. Разум и понятие здесь места не имеют».

– Разум и понятие здесь места не имеют, – повторял и повторял Антоний.

И разбирало сомнение. Ведь это все умничанье! Есть ли Бог в имени Бога? Если да – истина, а если сие тварная человеческая мысль? Свое, земное, старец Иларион по-человечески приписывает Небесному…

Сел письмо писать. Страстная получилась писанина. Но обещание игумену выполнено: отзыв положен на бумагу.

Поглядел брат Антоний на икону Нерукотворного Спаса и положил свое писаньице на подставку возле образа.

Позовут в скит, тогда можно и отнести.

Хорошо написано, а как-то не по себе. На полуночнице вдруг ощутил леность в душе, молитвы читал механически, словно душа стояла в сторонке. Вышел под звезды.

Звезды Афона – половина будущего бессмертия. Душа, однако ж, не оживает.

В этом, новом для себя состоянии брат Антоний существовал целую неделю. Собрался на исповедь, но почему-то уже знал наперед: облегчения не будет.

Готовясь к исповеди, глянул на книжную полку. Глаза нашли подарок отца Иоанна Кронштадтского «Мысли христианина».

– Вот тебе в руководство! – так было сказано самим батюшкой.

Быстро поднялся, взял книгу, открыл, прочитал:

«Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь имя Божие, Господа, или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовью прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять имя Божие всуе, потому то есть, что имя Его есть Он Сам – единый Бог в трех лицах, простое существо, в едином слове изображающееся и в то же время не заключаемое, то есть не ограничивающееся им и ничем сущим».

Сердце замерло радостно.

– Заповедь Божия запрещает употреблять имя Божие всуе, потому что имя Его есть Он Сам.

Будто солнце взошло. Вот она, твоя истина, брат Антоний.

Дочитал абзац до конца.

Великие имена: Пресвятая Троица, или Отец, Сын и Святый Дух, или Отец, Слово и Святый Дух, призванные с живою, сердечною верою и благоговением или воображенные в душе, суть Сам Бог и низводят в нашу душу Самого Бога в трех лицах».

Отложил книгу, достал фотографию батюшки Иоанна. В прошлом году прислал, в декабре. А через неделю на Афоне молились о душе дивного русского пастыря. На фотографии батюшка написал несколько слов: «Инокам афонским – венцы мученические».

Не спросить, что хотел сказать протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский. Не у кого спросить.

Брат Антоний поцеловал фотографию.

Снял с божницы свое письмо к схимонаху Илариону, разорвал.

Через восемь лет в книге «Моя борьба с имяборцами на Святой горе», изданной в Петрограде в 1917 году, он так расскажет о своем вразумлении батюшкой. С небес.

Я изумился, перекрестил и, возблагодарив Бога за вразумление, немедленно же разорвал мое письмо к отцу Илариону и сжег его, и тут же отнялась от меня та безутешная тягость сердечная, которая меня так обременила после написания письма, и я снова пришел в свое прежнее духовное устроение. Книгу я отнес к отцу игумену со словами, что худого в ней ничего не нашел, что учение о молитве Иисусовой изложено в ней прекрасно, весьма легко и удобочитаемо, и что общего с Фарраром в ней абсолютно ничего нет, но, наоборот, книга весьма духовна и написана в духе святых отцов. Затем я возвратился к моим обычным занятиям и больше этим вопросом не занимался. Все это произошло, насколько я помню, весною 1909 года».

Когда на Афоне, угомонив бури на море, – нежная весна, в России самое время поземок, снегопадов, но солнце выглянет, и вся Русская земля – белое сияние.

Беда простецов

Душа стремилась к простоте. Но что проще Бога? Бог – любовь.

«Вот оно, твое благословение, – радовался Антоний, думая о батюшке Иоанне. Стал замечать, как возбудилось в нем внимание к службе, к возгласам и молитвам пастырей, к словам Псалтыри. В службах, возгласах, молитвах, в откровениях Псалтыри были явные свидетельства об особом почитании Церковью имени Божия.

Для него теперь сама молитва преображалась, когда произносил Имя Иисуса Христа. Овладевало радостное бесхитростное чувство: ты предстоишь в это вот мгновение перед Троицей.

Сторонясь суетного, испытывал себя аскезой молчальника, но эта его строгость, славное воинское прошлое, да к тому же полное равнодушие к деньгам: полученные от матери большие и малые суммы отдавал скиту, – расположили к насельнику каливы игумена Иеронима. Увы! Жизнь не сторонилась сторонящегося, 8 мая 1910 года схимонаха Антония Булатовича рукоположили в иеросхимонаха.

На первых службах пребывал в изумительной, в совершенной уверенности: все на белом свете младенчески ново.

Одно огорчало: иеромонахов в скиту много, служили в очередь. А тут еще поймал на себе вопрошающий взгляд игумена: ждет отзыва на книгу схимонаха Илариона.

Сел перечитывать и вчитываться. Заодно и аскеза молчания соблюдается.

И вдруг пришел сосед по каливе иеродиакон Николай.

– Из Новой Фиваиды двое старцев – к тебе, ученый человек.

– Моя учеба давнее дело.

– Они-то вовсе простецы. Их гонят, их казнят, но постоять за себя не умеют. Дело духовное, умственное: об Иисусовой молитве речь. Пятьдесят лет молились, а им говорят: не так молились, невежды-лапотники.

Слово «лапотники» задело. Иеродиакон привел старцев. Одному явно за семьдесят, другой, поди, и восьмой десяток разменял. Тот, что моложе, иеромонах Феодорит, тот, что постарше, схимонах Ириней.

Старцы сели на лавку у порога и замерли.

– К столу, пожалуйста, чаю выпьем, – предложил хозяин.

Поднялись, перешли к столу. И ни слова. Антоний посмотрел на иеродиакона Николая.

– Духовник скита иеромонах Алексий (Киреевский) объявил книгу «На горах Кавказа» – соблазном.

– Гонения у нас, – тихо, виновато сказал отец Феодорит.

– Но Фиваида – монастырская богадельня! – удивился Антоний.

– Скит устраивали для престарелых, – согласился иеродиакон Николай. – Но у нас в Новой Фиваиде жизнь была трудовая, простосердечная. Иноки – крестьянского корня, здоровьем крепкие. Молитва для них не утруждение телес, а праздник. Ходят в храм с великою охотою, как хаживали на пашню, ибо нынешний их заработок – вечная жизнь. Верят: поклонами да молитвами украшают Престол Всевышнего. Одним словом, истинные простецы.

Оказалось, храм в Новой Фиваиде всего один, во имя Всех святых Афонских. Живут монахи в келлийках, но теперь построены две большие гостиницы, одна с трапезной.

Книга отца Илариона «На горах Кавказа» – светлое утешение фиваидских старцев. Тридцать пять лет тому назад Иларион был среди монахов, отправленных отцами Афона на Кавказ, строить монастырь на земле, дарованной для молитвы императором Александром II.

– А теперь объясните мне толком, – прервал рассказы о Фиваиде отец Антоний, – кто вас гонит, за какие провинности, в чем эти гонения?

– За молитву Иисусову! – Брат Ириней опустил голову.

– За имя Божие! – воскликнул в сердцах отец Феодорит.

– За молитву, за имя? – Антоний ничего не мог понять. – А в чем гонения-то заключаются?

– Меня из скита изгнали, – сказал иеродиакон Николай.

– Как – изгнали?

– Отказался служить с духовником, отцом Алексием (Киреевским).

– Киреевский? – вспоминал Антоний. – Это славянофил, что ли?

– Родственник славянофилов. Племянник вроде бы. Человек богатый, ученый…

– Стало быть, дело далеко зашло…

– Далеко, – согласился отец Феодорит. – Строитель нашего скита отец Авраамий благочинного привез. Благочинный духовникам приказал не принимать на исповедь старцев, кто уходит со службы отца Алексия.

– А мы ни в какую! – петушком крикнул брат Ириней.

– А мы ни в какую, – повторил иеромонах Феодорит.

– Вот тогда отец Алексий взял да и написал владыке Антонию (Волынскому) о нас, лапотниках фиваидских. Дескать, мы звуки Имени Божия, буквы Имени Божия обожествляем, а в Троицу Единосущную вводим четвертую ипостась – имя Иисус.

– Тут такой клубок! – растерялся Булатович.

– Беды с меня начались! – тяжко вздохнул иеродиакон Николай. – Отец Алексий попросил меня показать каливу самого почитаемого у нас в Фиваиде делателя Иисусовой молитвы.

День нашего посещения совпал со днем ангела пустынника. Старец поставил перед Алексием все яства, какие нашлись в каливе. А отец Алексий любит смоквы. Отведывал сладостные Христовы ягоды и завел речь о книге Илариона, ибо Иисусова молитва у насельника Кавказа – центр Вселенной. Наш добрый пустынник сказал духовнику со смирением:

«Мне ли, простецу, думать, что и как? Молюсь, не ведая, достигают ли молитвы мои Престола Всевышнего. Но жизнь монаха – молитва. Иисусова молитва тоже».

А отец Алексий давай допытываться:

«Чувствуешь ли ты, старче, присутствие Иисуса Христа в самом Его имени?»

– И что наш-то ответил? – спросил брат Ириней.

– Сказал: «Восторги в молитвах и чрезмерность чувства – это не по-монашески».

Ну духовник-то и выложил потаенное, с чем пришел! Понес свое про книгу отца Илариона, вводит-де в соблазн всю Фиваиду. И пошел! И пошел! Имя Иисуса-де – простое, человеческое имя, как все прочие имена, какими нарекают детей мужского пола.

А наш-то молчит. Духовник увидел, как он молчит, как изнемогает, с утешениями кинулся: «Старче, тебе нездоровится?» А тот в ответ: «Оставь меня, брат Алексий! Оставь мою каливу!» Вот оно как было-то все…

Старцы смотрели на отца Антония, по их лицам стекали слезы.

– Вчера на вечерне духовник осудил толкование отца Илариона об имени Бога, – поклонились. – Как нам быть? Мы в своем духовнике зрим еретика.

Екнуло сердце Антония. Выходило: снова надо брать на себя и суд, и жизнь, как в бою. Но в бою – люди, ждущие твоего приказа, и люди, которые названы вражеским войском. А здесь – ты и Бог. Сказал:

– Молитесь Иисусу Христу о даровании смирения и вам, и духовнику вашему.

– Молимся! – в один голос ответили старцы. – Но духовник грозил несогласных с ним лишать Святых Даров на год.

Усмехнулся отец Антоний:

– До чего же беспощадные наши книжники. Упаси Господи! Не уподобились бы книжкам иудейским.

Слово сорвалось досадливое, но было горько за русскую суть: почитаем себя народом Боговым. Добры, щедры, прощать умеем. И на тебе! Живущий в свое удовольствие афонский сибарит простецов – само благочестие Афона – в страхе держит.

Иеросхимонах Алексий

Фиваидские старцы ушли от Антония вздыхаючи. Посоветовал молиться…

Не знали: уже на другой день отец Антоний встретился с игуменом Иеронимом. Сказал, что думал: книга «На горах Кавказа» – труд истинного монаха, пустословия Фаррарова в книге нет. Рецензия не складывается, а писать заставляя себя, грешно. Неискренняя писанина духовнику Агафодору не понравится.

Игумен с отцом Антонием был согласен, принял отказ от писания рецензии спокойно. А отцу Антонию захотелось узнать, кто же он такой, духовник Новой Фиваиды.

Жил ученый-богослов в изысканной красоты каливе. Строил сам и для себя.

Киреевский был земляком и ровесником. Александр Ксаверьевич Булатович родился в Орле, Владимир Леонидович Киреевский из орловской глубинки, отец его – богатейший помещик, его двоюродные дядюшки – знаменитые русофилы Иван да Петр Васильевичи.

Мир Владимир Леонидович оставил двадцати шести лет от роду. Служил в армии, вышел в отставку прапорщиком. Слыл ученым-богословом, но из университета ушел после третьего курса, а из Духовной академии – после второго. На Афоне с октября 1896 года.

В послушниках Владимир Киреевский был пять месяцев. Постригли в мантию с именем Алексий. Трудился в библиотеке: помощником отца Матфея (Ольшанского). В 1901 году Алексия рукоположили в иеродиакона, через три дня – в иеромонаха. Через два года – в схиму и перешел в Фиваидский скит – духовником.

Знаток церковной истории, истории Святой горы, отец Алексий благодушествовал, живя на своей каливе. Время делил между чтением и постоянными путешествиями по обителям Афона: чего добивается сей муж?

Схимник Иларион тридцать пять лет – отшельник. Тридцать пять лет постижения Иисусовой молитвы. Как просто и мудро сказано в его книге об Иисусовой молитве:

«Для верующаго, любящаго Господа и всегда к Нему молящагося, имя Господа Иисуса Христа есть как бы Сам Он, Божественный Спаситель наш. И действительно, в производстве умно-сердечной Иисусовой молитвы всего лучше ощущается эта высокая истина. Как и говорит о сем св. Иоанн Златоустый: “Непрестанно пребудь в имени Господа Иисуса, да поглотит сердце Господа и Господь сердце, и будут два едино”. Видите, как он сливает воедино имя Господа с Господом и говорит – нераздельно и совокупно, потому что оно так и есть. И нет возможности отделить в сознании и духовном чувстве сие имя от лица Богочеловека – при таком разделении вышло бы нечто совсем несообразное: имя Господа Иисуса было бы далече где-то от Него. Но такая раздельность не дает нам в духе своем правильнаго ко Господу приближения и сердечнаго с Ним соединения. Ибо где разделение, там не может быть единства жизни, а где отсутствие единства и разложение, там нет и истинной жизни».

И приходила мысль: это уже было! Правда, не на Святой горе, а в главном храме России – в Успенском соборе.

Восточные патриархи уличили русский народ и пастырей в ошибочном сложении перстов.

Пастыри покорились, признали свою темноту. Народ вразумляли плетьми, сожжением в срубах.

Чего добиваются книжники – дай-то Бог, что не фарисеи, – ищущие в книге отшельника, отдавшего жизнь Иисусу Христу, ошибки в слове, а на самом деле ошибки в любви, словно бы любовь из кубиков. Любовь – поток света в судьбе.

Образ жизни старца Илариона вставал перед Антонием ликами старцев, пребывающих в молитве на Святой горе по тридцати и по сорока строгих лет. Все эти лики, строгие или по-детски улыбчивые, имели на себе прекрасную печать – простеца.

Книга старца Илариона была для всей этой братии – своя, она была писана про них. Лица насельников Афона влекли к себе Антония правдой, правдивее которой не было на белом свете, ибо сами они, дивные старцы, являли собою и свет, и любовь.

Книгу Илариона игумен пока что не забрал. Антоний перечитывал отмеченные места, хотелось побольше узнать об авторе. Слово – это же парсуна.

И Россия навеки в расколе, патриарха лишилась.

Книга отшельника, живущего на горах Кавказа, была искренняя, как сама земля, как само небо.

– Мудрость травы, – сказал себе о сочинении отца Илариона брат Антоний.

Что может быть проще гусиных лапок, осота, осоки, но ведь Богом созданы, и для каждого стебелька – солнце, звезды, весна, осень. В каждой этой малости – жизнь. Книга «На горах Кавказа» стала для Антония – образом. Образом – чего?

– Чуда простоты! – сказал себе Антоний.

И снова – в книгу. Вот она, простота веры!

Иларион писал:

«Ни сомнения, что можно молиться к Сыну Божию и кроме так называемой Иисусовой молитвы, другими молениями, молитвами и воздыханиями, и даже кто может, без слов, – одним внутренним устремлением духа – чувством сердца. Но сие последнее есть достояние преуспевших; для большинства людей оно невозможно. Как бы ни молились к Сыну Божию, но имя Иисус Христос не может быть исключено из наших молитв, какого бы свойства и содержания они ни были. Между всеми именами, какия в Священном Писании принадлежат Сыну Божию, имя Иисус для нас, грешных жителей Земли, есть самое ближайшее, необходимейшее, наилюбезнейшее, и решительно от нас неотступное, и ни в каком разе отнятым от нас быть не могущее, как имя единственное: “о Нем же подобает спастися нам” (Деян. 4, 12). И по какой бы причине мы стали лишать себя сего имени, когда Сын Божий благоволил возложить его на Себя, принявши в Свою личность наше естество. Если во плоти Христа, по Апостолу, обитала вся полнота Божества, то сие же самое необходимо принадлежит и Его Пребожественному имени – Иисус Христос.

Все наши молитвы, моления, благодарения и вся Церковь с Своими уставами, чинами, доследованиями и законоположениями основанием своим имеют Иисуса Христа».

Ежели для книжника Алексия (Киреевского) подобное утверждение неприемлемо, тогда какому Богу он молится?

Не старца Илариона надо вразумлять, но умника из рода славянофилов. Небось его знаменитые дядьки народную сказку ставили выше мудреных европейских трактатов, писанных латынью.

И тут вдруг пришел запыхавшийся иеродиакон Николай.

– Отцу Феодориту, брату Иринею и многим, многим по наговору духовника Алексия благочинный запретил вкушать Святые Дары. Запрет на полгода.

– А тебя почему изгнали из Фиваиды?! – вконец огорченный, спросил Антоний.

– К подвижнику-то я привел отца Алексия. Весь разговор слышал, а на другой день отец Алексий объявил книгу Илариона – ересью. Не стал с ним служить, с чумой.

– С чумой! – повторил отец Антоний: слово поразило.