Текст книги "Вещи (сборник)"

– Чуть позже, – говорит она. – Послушай, я расскажу свою историю, история трагична и мила.

Лицо ее, освещенное снизу, будто в желтой маске.

Я закончила медицинский институт пять лет назад. Работала в психбольнице. Специализировалась на шизофрениках. Они раздражали меня, но были несчастными людьми. Когда это случилось впервые, я заперлась в кабинете и плакала. Я плакала, может быть, в течение полугода, а затем, одному, наивному и правдивому, под два метра ростом, ввела дополнительную дозу лекарства, он сделался покойнее, правда, срок пребывания гиганта в лечебнице пришлось вначале продлить, а затем…

– Но, если бы узнали другие о твоем поступке, они бы тебя убили, или же втолковали бы что-нибудь длинному.

– Длинный совсем не соображал. И остальным я увеличила дозу. Я продолжала увеличивать дозу, ждала, что кто-нибудь, наконец, умрет, но они все жили и были спокойнее и глупее с каждым увеличением. Я прибавляла дозу в тайне от всех. Я уже подумала, что мое изобретение – прекрасное средство борьбы с индивидуальностью шизофреника. То есть, я подумала, что нашла способ лечения этих людей.

– Но все же, ты боялась?

– Боялась, и может еще и потому продолжала увеличивать дозы…

Сейчас я впервые подумал о женщине.

– Стерва! Скотина!

– Независимо от социального положения, пола, возраста они все вели себя одинаково. Никто не отличался ни от кого. Я их любила, а из страха дозу увеличивала. Ведь, они могли не понять моей любови к ним, или не успеть осмыслить, как убили бы меня, стоило им на время прозреть.

Тошнит. Но вспоминаю Бодлера: «Поэт пользуется той, ни с чем не сравнимой привилегией, что он может по собственному желанию быть и самим собой, и кем-то другим…»

Что же дальше? Она странно противна, но в ней чувствуется благородство. Мне симпатичны ее церемонность и стойкая манера отзывчивости мягкотелого, но высшего существа, и фамилия Сухово-Оболенская. Широкий рот и бесконечной доброты глаза.

И разные мужские мысли, образы возникали во рту, груди, паху. И приоткрылась дверь, и распахнулась. Вошла морщинистая старуха, одновременно похожая на рыбу и крысу, что-то шепчет, плечи ее охватывают зеленые лямки, кажется за спиной маленький зеленый рюкзачок. Впереди старой бежали две собаки, но странно бежали. Под брюхом коричневой собаки охотничьей породы бежала черная с рыжими подпалинами такса.

– Большая – Гелла. Такса – Дик. – Сказал чей-то голос.

Старуха включила верхний свет.

Старуха – мать. За плечами в рюкзачке она носит керамическую голову Гомера, она показала мне голову. Старуха – художник этих настенных картин с синими глазами, и мать этой, рядом, ненасытной, продолжения коровы.

Устал так, что голова разрывается в своих пределах, и более всего устал от тщетности. Никак не могу понять, стерва перестала быть стервой, когда ушла из лечебницы, или же стерва – это ее сущность?

Нет, не усну.

Я встал, собрался и вышел на улицу. Иду, смотрю от холода на ноги.

Поздняя ночь. Над головой тучи и Луна. На предметах дикий и вольный фиолетовый отсвет.

Посередине проспекта под фонарем стоял человек и курил. Я подошел, мы заговорили, то есть я заговорил.

– Вы, что, будете стоять до утра?

Я был уверен, что у человека безвинные голубые глаза и, вероятно, зубные протезы, он шмурыгал чем-то во рту и пускал потоками слюну вдоль десен за щеками.

– Собственно, какое ваше собачье дело!

– Будь сдержаннее, дорогой!

Подбежала из темноты собака. У нее странные глаза.

Человек обрадовался, вздохнул, подошел к собаке, склонился почтительно и засипел.

Затем отбросил окурок, заложил руки за спину, пошел, не выпрямляясь, в сторону, из которой пришел я. Ушел человек старой судьбы.

А мы?

Я и пес на дрожащих ногах, пошли в любую сторону. Всюду шумят листья, как шаги, трутся на всем асфальтовом пространстве города, зовут к себе. А, псу, наверное, ничего не кажется.

Забрызгал дождь.

Я, кажется, понял, как появился человек! Так же, как и дождь появляется. Вместе с псом мы зашли в подъезд.

Вспоминаю и обдумываю рассказанное этой, теперь прошлой стервой. Как известно, прошлое вечно.

Врачиха делала благо и гнусность сразу?

Со стороны нравственного закона внутри нас, она отвратительна (или права), по нравственному закону снаружи, она добра (или омерзительна, злодейка). А, старые, старые, с каким явным удовольствием они чихают, кашляют, храпят – да, да! по той же причине, от нежелания себя удерживать. А в детстве мы не умеем себя удерживать. От того, старость и детство схожи. Старость и детство схожи с сумасшествием. Все три сущности происходят от нежелания и неумения себя удерживать. Я видел строки, написанные 94-летним В. Шкловским, так пишет средний человек, пребывая в глубоком опьянении. Старики наслаждаются своей слабостью!

Черные шторы на окне стали темно-синие и продолжают неотвратимо синеть.

Да! толпа пинает трупы! И, если бы не старики, сумасшедшие и дети – никто бы не задумывался о последствиях и возможностях своей судьбы. Слава! сумасшедшим, детям, старикам!

Последние слова я прошептал на ухо собаке, когда присел на корточки, и обнял собаку за живот. Когда вставал, в правом кармане зашуршало. Вспомнил: записка, найденная на полу в кафе «Лира» у столика, за которым сидел Виктор.

Сажусь на полу под лампочку «по-турецки». Рядом пес устраивается. В исподнем жидком свете зеленые буквы.

Виктор рассказывает.

Мне двадцать пять лет. В восемнадцатилетнем возрасте я побывал в психбольнице. Я был призван в армию, но мать лежала при смерти, и призывная комиссия была вынуждена приостановить мой призыв, мне дали отсрочку. А военный из комиссии, доверительно шепнул при этом мне на ухо.

– Скорее умерла бы, правда!

Я переспросил.

– Вы о матери?

Когда он утвердительно кивнул головой, я всадил кулак в нос военному. Семь месяцев я провел в психбольнице, я ходил по коридору с двадцатью палатами, когда моя мать умирала от голода и одиночества. Через неделю меня выписали.

– Простите, у Вас нет двух копеек, позвонить?… Простите, Вы не дадите мне двух копеек, нет?… А… Спасибо!.. Да-да, я знаю, что еще рано! Милая, ты не знаешь, какой сегодня день? Будний или выходной?… Хорошо, до вечера…

Единственное приятное впечатление от лечебницы – я там выучил итальянский язык. В палате лежал парень, знаток пяти языков, с глубокой средней морщиной на лбу. У парня была подпрыгивающая походка и глаза навыкате. Еж – был любимым его животным, и «полиглот» любил красный цвет и обожал читать вслух строки.

 
«Молодой уроженец Неаполя,
что оставил в России ты на поле?»
 

Курить там не разрешалось, и мы в туалете раскуривали трубку, обычно он сидел, а я стоял, а если была необходимость, мы менялись местами. Каждый день, кроме воскресенья, нас водили в мастерские на работы, мы делали игрушечные машинки. Раз, на проволоке за спиной мы пронесли по машинке, он мне желтую, я ему красную; и потом мы с невыносимым наслаждением катали машинки по коже тела под простынями, и медленно и печально, уютно засыпали: он на спине, я на груди, похоронив машинки в паху.

Двадцать девятого февраля «полиглот» рассказывал.

– Я разработал проект театра самоубийц, который впоследствии я именовал «сад самоубийц», а затем «Молодежный театр-студия живых и голограммных спектаклей».

Решено, театр поставить на центральной улице города. Вокруг здания, построенного специально для театра, будет раскинут сад. По вечерам и ночью – это будет некий плацдарм света, свет, протекая по деревьям, обозначит тишину и ветер.

– Хочешь? – Встречает одиноких входящих настоящая мраморная статуя, слегка желтая к границе тела и воздуха, с тремя морщинами на шее и задатком второго подбородка. Получив утвердительный кивок головой, статуя поворачивается и становится на колени. На голове у нее венок из агатовых и бирюзовых роз, розы из цветного мрамора. Тех, которые согласились, она зовет на пьедестал. И тому, кто желание поставил вперед воли, нелегко после окончания акта отыскать путь вперед и вспомнить, куда он пришел, а вернуться назад нельзя: условие театра гласит, что вошедший обязан пройти посвящение до конца, таково правило.

Одинокий входящий, если он сумел отыскать путь вперед, чуть погодя ощущает себя идущим среди идущих по балюстраде: череда идущих, бредущих среди тонких колонн – суть живая ограда по периметру сада самоубийц.

У сада есть сторож, у него кровь на щеке и нос без ноздрей, он безногий, на месте ног особая резиновая воронка. Передвигается сторож прыжками, прыгает на воронку и летит в нужном направлении, избирая направление по желанию. Особенность сторожа в непрестанном движении, останавливаться нельзя ни за какие коврижки – смерть и распад в случае остановки неизбежны, и лишь случай способен поднять сторожа, вывести его из состояния распада. Случай говорит одинокому вошедшему.

– Поставьте самоварчик! – Кричит зеленоглазый случай. Но нет самоварчика в саду.

– Дайте напиться случаю! – Орет сторож одинокому вошедшему.

Но нет кадушки с водой в саду!

А мои руки летают по саду, и ведут одинокого вошедшего и управляют случаем, и направляют сторожа, и показывают особые прелести сада.

Вот на дереве змея, как пурпурная, так и лиловая.

Руки хватают змею и раскатывают змею, змея-ковер накрывает половину сада по верхушкам. А на ковре танцуют старухи. Руки у них в запястьях скрипят.

В летающей кисее листьев болтаются шары на нитках. Руки хватают шар и выворачивают ему половину оболочки – это выходит глаз каштановый, а в нем ум, бессилие, скука. Из глаза пустота черным лучом с искорками скользит к одинокому вошедшему и шар поворачивается вслед за лучом – трава и листья, где прошел шар, – пустота. Бездна луча – линии и искры по травам и в воздухе.

– Ну, ты там!

Сторож замахивается на луч и приказывает шару. Луч потек обратно, руки завернули за лучом веко. Глаз, круглый, как и все, что без углов, как лебединая песня.

Вон на дереве, в кроне укреплен ящик телесного цвета с разными углами в разные стороны.

Там не живут аисты! В ящике аистов нет.

– Все спокойно. Все спокойно. Все объяты лунным светом, – приходит в голову одинокому вошедшему.

Появляется паук и спускает с дерева седло на паутине. Паук, коренастый и немой, толстенькие глазки, морщинистый; паук стекает вслед паутине, я охватываю его бедрами, и воздымаемся над садом, как в железной колыбели, которая снилась одинокому в ночь перед посещением сада и театра.

Мы видим гроб, в гробу лежат три голыша: голыш-мужчина, голыш-женщина, голыш-мужчина, все они бежевые.

В воздухе живут невидимые мыши, они копошатся в невидимом доме, под невидимой печкой и едят невидимый сыр, который крошат невидимые руки. А одни невидимые мышки, под невидимые голоса других невидимых мышек грызут невидимую селедочную голову.

Постепенно мы спустились на землю, и фарфоровые бежевые лица в гробу я забыл.

– Где нога! Где нога?!

В аллее сада появился одноногий человек и с пустой головой. Он торопливо шел на одной ноге, и, закрывая глаза, считал торопливо вслух. Натыкался на дерево или на ограду и кричал.

– Где нога? Где нога?! Я ошибаюсь, мне надоело! Где нога! а? – Человек, к одинокому вошедшему обращаясь. – Убей еще одного в нашем саду рабов, они уселись в ряд, посмотри на них сладострастно. Они встали в колонны перед экранным вечным изображением папы Павла YI, декларирующего в ноябре 1972 года о существовании дьявола на Земле.

Человек на одной ноге зашептал, а звук, как лед, как дождь, Идет, считает.

– Сколько? А?… Двадцать… – Считает, натыкается на петуха, получает удар в лоб и падает на грудь.

Зеленые прозрачные глаза случая говорят.

– Человека выдумал сатана, ибо человек сам управляет собой, а сатана хочет управлять человеком и не может. Бог правый.

На «случае» мятая тога «золотое с черным». Под левой мокрой рукой «случая» валяется разбитый стакан, с правой руки свисает черная трость, к спине прикреплен мраморный трон, а на веревке, укрепленной за правую щиколотку, плывут две колонны над землей. На левой нарисованной груди нарисован белый круг с черным голубем.

Паук, похожий на петуха, высосал деревянный череп у подножия трона, удрал и вернулся.

– О, где мой нож? – Заорал, подымаясь, «одноногий» мягким баритоном, схватил другую ногу, стукнул обидчика в глаз. Началась визжащая трескотня, которая превратилась в невидимых мышей; и остались наяву – паутина и деревянный пустой череп, а паук-петух превратился в кровать. Раздался издалека всасывающий звук, это пошел сторож.

– Дети! текут дети!

Старуха копает огород. Рядом стоит мальчик с ромашками. Ромашки в крови. Старуха отбросила лопату и нюхает почки.

– Старуха, раздевайся. У нас гость, одинокий вошедший. Браво! Милейший, вторая лопата тебе. Как, равный духом старухе, ты должен старуху убить. Друг и брат достоин чести убийцы.

Старуху наставили на путь истинный и вместо крови поползла из старухи глина. Старуха закаменела и заплакала. Лопата превратилась в голубя и, что голубь, если голубь – это глупость и мясо, и низменная птица, которая лишь жрет.

Говорит старуха со смертным хрипом.

– Я устроила на грядке солнечные часы, приглядите. Часы живые По ним ползет бордовый клоп, не убивайте его.

Глаза сторожа сияли нечеловеческой простотой и грустью, глаза каштановые, как медь щита. Сторож жалеет умирающую, но остановиться не может.

– Воровство вредно для здоровья! Воровство вредно для здоровья!

Увидела нас старуха, идущих по аллее к аллее «Телефонных будок», юркнула назад в норку.

– Воровство вредно для здоровья.

Заплакала глухим сопрано старуха, выползая из норы в новом бирюзовом платье; у старухи агатовые волосы, и по морщинистой шее шли три муравья, которые заблудились в трех морщинах. Старуха присела перед «одиноким» и захохотала филином на весь земной сад, утирая нос цыганским с металлическими кружками по краям платком, повернулась спиной, подошла к дереву, положила подбородок в развилину и запела!

Одинокий вошедший мужчина грянул на колени, расстеливаясь, растягиваясь, рассчитывая, подполз к ней, надевая фарфоровую маску, приговаривая что-то.

Чмокнулось. Запахло истомой и слабостью. Старуха парализованная уползла в нору быть мертвой. Одинокий пополз дальше, сокращая время, по кустам. Обнаружил мыльницу в кустах, в мыльнице сидит человек.

А голова старухи была, словно, тот еще мешок с отрубями, а во рту торчал огурец. Одинокий пополз дальше котом. Случай. Нет, рано!

Перед входом в театр сидит птица. Птица голубая. Птица встает, ноги птицы в земле. Птица взлетает вместе с Землей. Единственное средство для птицы – обрубить птице ноги.

– Кто-нибудь, отрубите птице ноги!

Взывает к одинокому вошедшему случай. Случай стал человеком.

Представление начинается. Зрительный зал разделен на три части двумя продольными проходами. На сцене спиной к залу стоит мужчина в черной тунике и с черным зонтом в правой руке. На спине написано «Царь…», имя неразборчиво. В глубине сцены лицом к человеку и зрителям зеркало стоит. В зеркале отражается красная роза. Человек-царь подходит к зеркалу, берет отраженную розу, и зеркало превращается в женщину. Женщина в белых одеждах. Женщина смущена и вся сверкает. Пол сцены окрашен черным.

Вечность продолжается представлением с превращениями и сатурналиями. В белых одеждах женский хор четырежды выходит на сцену. «Белянки» выходят, собирают невидимые цветы. Они рвут невидимые букеты, делают невидимые венки. Во время невидимого веселья начинают вразнобой декламировать стихи. В разной тональности и ритме, иногда хором, иногда две или три, или четыре «белянки». Иногда только одна «белянка» читает. Иногда несколько «белянок» ведут разные партии.

На билетах в театр написано: «На спектакль допускаются мужчины в костюмах желательно темного цвета».

Последняя сцена. В несуществующем саду мужчина и женщина подняли яблоко с земли. Говорит мужчина: «Любимая, Земля высасывает очень скоро сладость упавшего яблока. Упавшее надо поднять». Мужчина подает розу женщине; женщина возвращается в зеркало, но мужчина превращается в иное зеркало, которое напротив. Стоят напротив два зеркала.

Темно. Чмокающий звук. По сцене пробегают одноногий, сторож, меркнет статуя. И темно. Затем полный свет и люди зала вдруг видят себя в бесчисленных зеркалах. Себя бесчисленных. Все стало зеркалом: стены, потолок, пол, занавес, и лишь люди пока не отражают. Но, как долго продлится «ПОКА», люди не ведают. Начинается паника. Люди боятся и бегут. Позорно бегут, а не разбивают зеркала.

Так рассказывал «полиглот». Я пообещал прийти и побить зеркала. Конечно, у меня нет темного костюма, но я надену фарфоровую маску и пройду всюду.

Пока все, я выхожу из кафе…

Я совершил ошибку. Для меня это так ясно, как простая гамма. Я совершил явную ошибку. Только с целью, чтобы казаться европейцем. Но кто помог ошибке свершиться? Я сам совершил, я сам и потерплю от совершенного, но почему кто-то вмешался в мою судьбу? Я достоин наказания! Иначе, я свихнусь от бешенства.

Иду по улице, прохожу мимо чугунной ограды. Замечаю на ограде табличку: «Молодежный театр – студия живых и голограммных спектаклей. Набор 29 февраля. Представление с живыми людьми по выходным, в будние дни осязателям предлагается, начиная с пяти и до одиннадцати вечера, непрерывный показ голограмм-спектаклей. Допускаются мужчины в темных костюмах».

Что называется, посмотрел налево. Вот так да!

«Цветы стояли в вазах и лежали всюду. Пол, полки, потолок, подоконники, стол и стулья, кровать – цветы, цветы, цветы. Когда же я прикасался к ней прежде, слышал я одно и тоже.

– Ты не любишь меня!

Сегодня я решил. Цветы, вино. Разбрызгал по комнате духи. Она пришла, я раздел ее, и на руках отнес в ванну. На руках принес и назад. Потом цветами покрыл ее тело, напоил вином. Она грызла подушку, но хотела меня сейчас.

– Ох, пошлость! И это все я!»

Лет семь тому назад я был вот таким сентиментальным и кислым, словно заноза. А вспомнил я этот случай потому, что прошла рядом со мной девушка, похожая на ту, семилетней давности: фигура, очки, походка. Но прошедшая девушка всколыхнула память. Вероятно, тогда семь лет назад, я сделал что-нибудь не так, как нужно было для судьбы. Возможно, я фальшивил или притворялся, или обманывал. Он, тот случай остался в памяти вместе с ощущением вины. За содеянное тогда, я расплачиваюсь непреходящей виной по отношению ко всему миру и к себе. Сам я пустой и маленький, словно, самое маленькое создание этого мира. Такое настроение я называю: комплекс самоубийцы.

Сейчас у меня иное настроение. Почему же я вспомнил тот случай с цветами? Девушка, которая прошла мимо, будто бы изобличила нечто, которое подобно тогдашнему веществу поступка, что-то одинаковое с тогдашним ощущением, изобличила прошедшая девушка. Вероятно, сегодня я уподобился тому, семилетней давности. Да, я изобличен сам собой и ненавистью. Ненавистью – этим гнусным и сильным желанием убрать с дороги нечто такое, что раскрывает твои тайны, или вскрывает твою несостоятельность перед миром, твои эгоистические желания чувств. Ненависть возникает по отношению к объекту, который равнодушен к твоему обольщению и запугиваниям, который лучше тебя. Ненависть сродни зависти и мести. Ненависть – это неожиданное и туманное соединение чувств: утверждения, властности, палачества. Я возненавидел зеленоглазого.

Зеленоглазый сделал мне зло. Я унизил нас двоих в равной мере. Так что, мы квиты. Вероятно, он мой самый главный враг. Если, я – творчество, то он – религия, и наоборот. Они исключают друг друга и не замечают. Зеленоглазый не видел, не замечал меня.

И все-таки я совершил по отношению к нему благо, ибо унизил нас как равных, как сильных.

Пока я так рассуждал и шел по улице, не останавливаясь и несмотря никуда определенно, в правый ботинок попал камешек, и когда я вытряхивал камешек, сгорбившись возле дерева, меня обогнал человек, привлекший мое внимание необычайным сочетанием цвета в одежде.

Красные брюки накрывали, едва видневшиеся черные полуботинки. Я еще полюбовался сочетанием «красное с черным», как на черное плечо его пиджака упал желтый лист, подлетел вверх и улетел дальше к земле. Пиджак был почти фрачной длины, а в правой руке на излете человек держал массивную черную трубку. Затем человек остановился и выбил трубку о носок правого ботинка, чем, видимо, доставил себе традиционное и заметное наслаждение, кстати, и мне.

Хотя, я отвлекаюсь.

Я вынужден что-нибудь совершить! Еще не пришло ощущение новизны, и все же я чувствую, что на ощущение великой новизны я способен, а потому обязан что-то создать. Возможно, наступил момент, когда я должен призвать на помощь то, что обнаружено мною когда-то на верхней ступеньке, между которой и нижней, человек исполняет роль связующего звена.

Я шел по улице и видел, как спускались листья с деревьев на землю, как листья несло по сторонам. В кустах шел дворник в черном халате и метлой обтрясал листья с кустов и деревьев там, где доставал. Вот и я могу стрясти нечто, лежащее на верхней ступени, но управить тем верхним не в силах, ибо не могу родить, но способен. Но я еще не умею управить этим верхним законом, а потому обращаюсь за помощью к судьбе, в момент страшный и ответственный, когда более не вижу исхода и не знаю, как и что выбрать и зачем. Покориться, чтобы научиться – правило судьбы и правило седых правил, когда остается лишь созерцать, оставаясь в круговороте действия: судьба – выбор – судьба.

Я убью себя?!

Но как я испытаю и проживу это наслаждение – зачать и убить себя – еще одно наслаждение, может быть самое большое наслаждение?

Время самоубийств закончилось во времена Гете. Вожди философий, довлеющих надо мной, не убивали себя, в отличие от вождей религий и древних философий. Конечно, в наше время, мир менее наивен, менее телесный и подозрительный. Чтобы доказать идею бессмертия, вожди умерли, но не потому вовсе, что бессмертие существует. Вовсе нет. Жизнь бессмертна, как бессмертен огонь, когда горит. Бессмертно или не бессмертно то, что есть, что горит?! Чего нет – того нет. Убийство себя не имеет смысла, потому что нет никакого приобретения в убийстве себя. И убийство другого человека глупо, ибо убивая другого, убиваем себя. Убить себя – это значит плакать о несовершенном, это сродни сплетням и трусости корыстолюбия, это, в первую голову, лишить себя чести. Убить кого-либо – это значит унизить себя!

Убийство – это самая великая глупость человечества, на которую оно способно. Убивая, мы убиваем стариков, детей, сумасшедших. Чем же вы станете дышать? Убийство – это ошибка, которую невозможно и нельзя поправить. Потому что может так получиться, что убийство человека пришлось на время очередного метафизического перехода человека, когда еще не начала формироваться ткань следующего временного промежутка.

Природа, столь добра, что предоставляет людям то, что они ищут, а потому хотят. Природа играет роль производителя, а потому остается главным потребителем, а не человек, как он сам предполагает, ибо, используя силы человека, его психологическую напряженность и внутренние ритмы, природа создает, выполняет его заказы, но сама сжирает «заказчика», когда ей хочется. Плюнуть надо на природу и перестать обращаться к ней за помощью, потому что за это приходится расплачиваться собственной жизнью, надо отделить природу от себя, как отделяется женщина.

Все. Я – глашатай. Иду по главной улице и ору, чтобы собирались на площадь, будет зачитан указ о завтрашней казни. Улочка переходит в площадь. Собирается толпа юнцов и стариков. Читаю указ о казни женщины, убившей собственного мужа, потом она шла по улице и кричала.

– Кто-нибудь из богов, придите, хочу быть вашей любовницей, или спуститесь ко мне все!

Мужа она изрубила на куски и сожгла.

– Когда казнь, милый?

– Завтра, завтра.

– Кто палач?

– Я.

– Как так? Ты – глашатай!?

– Я – палач и муж этой женщины!

– Тебя она порубила на куски! Ты врешь, глашатай!

– Она напилась допьяна, пришла ко мне в комнату, когда я правил очередной указ, кричит, что зарубит меня, что она хочет быть любовницей…

Я не дал ей договорить, спросил, чьей любовницей? Она подумала, и, ворочая глазами, сказала, что я – дьявол, и побежала от меня, я настиг ее в углу, где в деревянном обитом кожей футляре, укутанный бархатом, живет топор.

– Ты всегда была добра ко мне и любила меня, скажи, почему ты хочешь меня убить, зачем тебе дьявол?

Я говорил с ней, потом свалил на пол, связал и оттащил на кровать.

– Жена, скажи, зачем?

Огромные мощные глаза пленной расширились и полезли из глазниц, словно, ножки с коготками из глаз выросли.

– Я хочу ослепнуть. Я не хочу дальше служить процессу распада, я не хочу рожать, не зная, зачем это нужно, кроме получения наслаждения в зачатии и вдохновляющей боли при родах, и ощущения гордости и свободы после родов. Ты мне говорил о гармонии, заключающейся в ребенке. Но ты лицемерил, ты был низок со своим плодоносящим членом, а я не желаю уже служить этому члену, мне надоело смотреть на блюстителя городского глухого порядка, который ты представляешь морщинистой дряблой грудью и штучным животом. Я не желаю удовлетворять тебя, мне надоело служить пищей твоей логике, а самой пребывать в середине догмы и быть сердцем догмы мира, я же вижу твою остановившуюся душу и оскал тупого продолжателя рода. Тебя, глупого слугу распада, я ненавижу. Я – сука, которую имеет весь ваш мир с законами войны, с законами приобретения, с законами гостеприимства. Ты меня научил, каким образом дитя мое превратить в собственность, в удовлетворение собственной судьбы, в наслаждение. Ты – дурак, я не хочу тебе служить, я не хочу притворяться, я не хочу иметь мужа и собственное дитя. Я увидела путь в убийстве. Мне, кажется, что я смогу заглянуть за смерть, если убью тебя или дитя, и я выбрала тебя. Я не хочу очистительных наслаждений, я не хочу рожать, я не хочу убивать свой эгоизм! Отпусти, меня, проклятый! Зачем ты мне сопротивляешься. Смирись с моим желанием. Развяжи меня. Проклятый, я хочу, чтобы ты погиб и стал падалью. Дурак, развяжи.

Она замычала, изогнулась и впилась в мое бедро, прокусила штанину, кожу и принялась перетирать волокна и капилляры, я почувствовал, как рвутся ткани, я услышал бульканье жидкостей, выбегающих из разных сосудов. Она превратилась в грандиозную карающую иглу со стальными резцами.

Я слушаю и медленно, и неотвратимо сжимаю горло иглы; великолепное вдохновение и радость правильного поведения, входят в душу. Сжимаю горло легко, мягко. Жена тишеет.

Сильное, бесчеловечное напряжение, подумалось, и я сваливаюсь в беспамятстве, продолжая сжимать пальцы.

А утром.

Заворочалось под желтым одеялом. Глашатай-медведь закашлял, вскочил на четвереньки, еще под одеялом обежал себя мысленно взором от носков до макушки, ощупал позвонки, пощекотал печень и сердце, попрыгал на диафрагме, покатался с горки в мочеиспускательном канале, подрался с существами желудка, разжижил мякоть отходов, приготовил себя к новой жизни, приказал телу: и одеяло полетело в угол, а голова в кадушку с водой.

Все готов и сыт, жену, связанную как куль, на закорки. Долой, наружу. Прыгаю ужом по расшатанной лестнице, разговариваю с женой, втягиваю и выпускаю мышцы живота. Жену в повозку, на дно, коня покормлю на дворе наместника.

– Хэй – хэй! Вперед, пока лучи солнца не разбудили город! Хэй!

Во дворе наместника уже ждут, хватают жену, развязывают, раздевают, облачают в правильную одежду казнимой, коня кормят, поят слегка, целуюсь с наместником, он одевается возничим.

– Хэй-хэй! Хэй!

В воротах повозку догоняет слуга.

– Господин, забыли кандалы!

– Ну, давай же, быстрее! Ну, бегом!

Хорошо на сердце, вольно. Грандиозное солнце разбудило город. Не удерживаюсь, хлещу из-за спины возчика коня, конь припускается, и слуга еле успевает закинуть в повозку кандалы. По дороге заезжаем к палачу, берем колоду и топор, целуемся с палачом, он напутствует меня:

– Сынок, не робей! – И целует холодными слюнявыми губами где-то под подбородком.

– Старая судьба – это ты сам. – Шепнула мне жена на ухо, звонко приказала помочь, встала в красной рясе, как царица смерти.

Повозка продребезжала последнее расстояние, возничий снял с жены кандалы и повел ее к помосту, перед ступеньками отпустил, жена взошла по черным ступеням, подошла ко мне, обняла за шею, поцеловала в губы.

– Убивай, муж. – Не говорит, а дышит словами.

Казнь должна начаться после утренней литургии. Томительно, настойчиво ждем. Жена села на колоду, я положил футляр и сел на помост, прибрав ноги к груди. Толпа создает гам и нетерпение. Жена подскочила и заходила по краю помоста, обошла помост по периметру, вздела руки горе, остановилась у самого краешка и заговорила.

– Люди, до каких пор нами будут управлять слуги!

Но и я не дремал, толкнул ее в спину, она слетела с помоста, а не упала, только села на корточки и плачет, упрятав лицо в ладонях. Я спрыгнул следом, присел, поднял ей голову, подтянул шнуровку на груди и крепко поцеловал жену в шею. Поднял жену и понес к колоде, поставил на колени, устроил голову на колоде; посоветовался с возничим, решили не дожидаться окончания литургии.

Итак, используем первый топор. Она ли превратилась, или свет переменился, но вижу, стоит на коленях перед колодой ласточка, из глаза, обращенного вверх, скатилась слеза по клюву. Я шваркнул было топором и ойкнул, топор превратился на лету в плеточку, и ласточка ойкнула, когда плеточка опустилась ей на шею.

Все бывшие на площади перекрестились, огляделись, уставились вниз и не поднимали взоров до окончания дела. Я сплюнул под ноги и попросил возничего завязать мне глаза. Дальше я все делал на ощупь.

Вот когда пригодился мой футлярчик и топорик в нем, окаянный мой. Замки открываются с мелодичным звоном, треньканьем. А во рту раздался запах миндаля. Начал накрапывать дождь и забегали сердитые капли по ипподрому помоста. Черные доски покрылись каплями пота.

Оправдывает ли моя гражданственность мой поступок – убийство? Что может что оправдать? Или ничто ничего не оправдывает? Я – гражданин и горожанин, то есть у меня есть определенные права и обязанности, которые я на себя сам возлагаю, если хочу, чтобы меня защищали законы города, чтобы я имел возможность заниматься делом. Конечно, как и во всяком союзе, необходим компромисс, и чем большее количество членов союза, тем обширнее компромисс. Неужели, идея, которой я служу, позволяет мне стать и быть убийцей? Пока я так думаю, я готовлю второй топор.

Что ж это за мир, идеи которого позволяют уничтожать себе подобных, лишь за то, что они не хотят служить идеям?! Что за мерзкий, мертвый мир, если в нем благое существование обозначается только верой и одной верой, а иначе тебя убивают: братья, чтобы не смущал, обстоятельства, чтобы не мешал, сам, чтобы не страдал?! Проклятая Земля!