Текст книги "Вещи (сборник)"

– А это, что за старуха?

– А – этостерва по имени мать.

Стерва стояла на коленях и молилась желтой звезде, молилась она молча, во рту дымилась трубка. Захотелось покурить, мечта будто прочла мои мысли, на ходу работая полотенцем, что захватила в доме, подошла к матери уже с повязкой на бедрах, но грудь, ах, грудь, грудь светилась внутренним живым огнем, она фосфоресцировала, если есть черный фосфор, то грудь была черным фосфором. Мечта шепнула на ухо матери, затем кивнула головой и ушла в дом напротив, вернулась с трубкой и мешочком табака. Отчего эти подарки, почему так любезно, подумалось, но скорее захотелось наружу за ворота. Пока шли к воротам, я еще несколько раз хотел мечту; о страшная ночь, она была похотлива и сладострастна, и она хотела вновь и вновь, она привыкла ко мне, странно, но я сделал ее женщиной. Я не видел таких цыганок, конечно, сейчас их нет, среди них попадаются даже русские, разные лица и национальности, ведь цыганство – это образ жизни, а не народность, впрочем, что может быть легче, чем стать цыганами, но что может быть труднее, чем остаться ими.

– Согласен ли стать цыганом?

– Нет.

К утру мы подошли к воротам, еще раз я повернул ее к себе спиной, поставил на колени и последние силы остались в этом чертовом тельце. Я не вышел, я выполз из ворот, дотащился до кювета и уснул. Я спал до полудня. А когда проснулся, рядом спала цыганка, она была в красном платье, а глаз я вчера не разглядел, и сейчас глаза были закрыты. Попахивало дымком. Что же мне нужно, я не знаю, что мне надо, а если знаю, то я не уверен, что это нужно будет большинству людей, а потому буду делать то, что хотят люди вокруг меня, потому что большинству людей не всегда удается сказать о том, что им хочется, у меня может получиться помочь им в этом. Я тронул мечту за плечо, она пошевелилась, потянулась и приоткрыла глаза. Это – уже не мечта, это моя женщина, вероятно, я скоро узнаю все о ней, я узнаю, как она ест, спит, любит, как она любит меня, какой у нее характер, как она ходит. Какие у нее глаза? А глаза водянистые. Нельзя гнаться за мечтой, вот она какая, когда в руках и уже осуществленная. Провались мечта, не до тебя. Цыганка исчезла, осталась лишь примятая трава и боль в паху, и ворота остались.

Солнце встало в зенит, хотелось пить и есть, ехать хотелось. Я же автостопист. Одна мечта преодолена, дальше, на преодоление всех мечтаний, мечты так мешают в жизни, от них нет никакого спасу, а при воплощении они оказываются с водянистыми глазами. Отказаться бы совсем от всяких мечтаний, от всяких желаний устремленных в будущее, то будущее которое мы строим во снах и рассказах, в болтовне с близкими, в плаксивости и в нежности, в страданиях и в тоске, которой не место в жизни, но как же без всего без этого. Пока не знаю, хочется и человеком остаться и быть деятелем великой мощи. Но почему всегда мечты о том, каким хочу быть? Я есть, я уже стал, ведь желание означает, что я уже стал, а дело за малым – быть.

Помню был день, когда я переезжал из Москвы в Орел на постоянное местожительство; я уже начал работать на телевидении, в отделе информации. Надо было получать багаж, где взять машину, где деньги? Я ехал по красному мосту (года четыре назад, когда красный мост ремонтировался рядом был наведен понтонный мост и это было очень экзотично и неожиданно) через Оку и подумал, а как бы хорошо написать новеллу о мужеубивице. Она зарубила мужа топором, затем разрубила на куски и часть сожгла, а часть закопала в саду.

Новелла начиналась бы так: «На дворе было темно и сумрачно, баба вышла во двор, обошла все его уголки, подошла к домику, в котором жили квартиранты, в домике тихо и темно. Баба обошла еще раз двор, проверила закрыта ли калитка. Через несколько минут она вытащила во двор мешок, огляделась еще раз, тихо прикрыла дверь, чтоб не скрипнула, тихонько крякнула и закинула мешок на спину: „Чертяка, тяжел…“. Из мешка текло мокро, черно и жутко, баба лишь чмокала языком и зачем-то пару раз облизала языком губы, ее шопот умирал во рту, даже в горле, кофточка расстегнулась, почти до пояса болтались ее груди, старые сморщенные, будто две тряпки выпали из кофточки и заплясали под мертвенным светом, будто обгоняя друг друга, сталкиваясь и извиваясь, цепляясь за ветки с потеками черной краски, что текла струйками из мешка, капая и капая. Баба была колдунья в душе, она подгадала под дождь это убийство, она была уверена, что под утро будет дождь и все следы смоет. Бочка, в которой она жгла куски мужа, стояла в подполе, она сожгла немного, все же боялась дыма, запаха дыма. Еще она боялась жены своего квартиранта, как потом окажется, не зря, жена обеспокоенная отсутствием мужа хозяйки, пойдет в милицию, хотел бы я присутствовать при том моменте, когда она будет выкладывать капитану, дежурному по отделению свое тревожное чувство и, что он ей ответит, как будет смотреть на нее, о чем спрашивать, что первое он предпримет, когда поймет, о чем она ему рассказала, хотел бы я знать, как он держит руки в тот момент, когда она произносит роковое слово. Затем я сказал себе».

Нет это потом, а сейчас нужно закончить поднадоевшего «Автостописта», и это будет мой первый шаг на пути исполнения плана литературной работы.

Когда же я приеду в город моей мечты, когда я ступлю на подножку машины, которая привезет меня в этот город «знакомый до слез», ах, ах, «до прожилок, до детских желез», пела певица на лобовом стекле, на певице ничего не было, а я спал, да так крепко, что проспал свой город, когда водитель потряс за плечо, был уже вечер, была уже ночь, я проснулся.

Деревня пронзительно светила мелкими огоньками.

Ворона улетела, в пыли остались кости, перья – останки. С бензоколонки правил в мою сторону автопоезд, на мою поднятую руку водитель кивнул и махнул рукой вперед, там автопоезд притормозил, но не остановился, я нагнал машину, водитель крикнул, что мол скорее, он опаздывает, давай мол. Я бросил сумку на сиденье, вдруг споткнулся и падая еле увернулся от колеса, грузовик прибавил, его уже было не догнать. Эх, черт. Через пару сотню метров грузовик притормозил и на обочину упала сумка. Мой фотоаппарат… Плевать. Доплелся до сумки, ремень через плечо. А дальше что?!

Беспросветная трусость, беспросветная суета – вот от чего хочется в первую очередь избавиться, отправляясь в путешествие. Каким же образом мечты стали обузой, еще точнее, каким образом, и как мне удалось понять, что мои мечты – превратились в обузу. Ну, да, ведь девица была с водянистыми глазами.

Я еду и ем, и слушаю разговоры водителей. Затем второй, который не за рулем, поворачивается и спрашивает, кто, куда, почему: журналист, Киев, наблюдения. Второй подумал, покосившись еще раз на меня, открыл бардачок и протянул несколько затрепанных листов бумаги. Что это? Это мы балуемся с Анной (Анна – это первый, который за рулем, второго звать Егором) на вынужденных стоянках.

Вот этот текст.

«Паяц и Шут

 
Под крышей мира я стою
в пустой могиле,
и вижу свет —
вот руку протяну в оконце,
а дальше, что за ним,
возможно ничего,
и тень воды несет сухую колыбель.
 

Ему представилось великое осеннее исполосованное перистыми облаками небо, тупое и мягкое одновременно по ощущению.

– Постой, ты.

Это говорит паяцу отставший шут с мотком веревки через плечо черного цвета, другое плечо красное. Паяц останавливается и начинает жаловаться.

– Я доживу до восьмидесяти семи лет, меня разобьет паралич, мою правую ногу изогнет дугой, с моей поджелудочной железой случится нехорошее, я переживу всех своих сверстников, меня похоронят под черным мрамором, мир станет следить за моим последним дыханием. Я умру – мир разрыдается.

Паяц смотрел под ноги и говорил, говорил, на крик шута обернулся, не поднимая головы и машинально сделал еще полшага, но еще больший крик шута, вынудил его поднять голову и посмотреть по направлению крика, слева оказалась бездна, наполненная серым живым туманом. Паяц воскликнул. Шут сказал.

– Я спущусь, а ты подержишь веревку. Или может быть тебе самому хочется туда, уступлю место в строю. Отдохнем и решим.

Шут садится на край и опускает ноги в туман, ног нет. Паяц ложится на край бездны и смотрит в голубые небеса.

 
Голубые небеса,
больно мне смотреть на вас.
 

Туман колышется, и молчит чарующая тишина. Шут подергивая плечами, сгорбился и, склонив голову, задремал с широко раскрытыми глазами. Паяц слушает мягкую гармонию поля и бездны, ему всегда не хватало в окружающем легкости, вечности и логики. Он один, он наедине с самим собой, он ниоткуда не ждет помощи. Он знает, что возбуждение не придет извне, всю свою силу он содержит в себе, и берет силу паяц только из себя. Паяц помнит слова старинного товарища, что все на свете и хорошее и дурное дается человеку не по заслугам, а вследствие каких-то еще не известных логических законов, на которые указывал еще Тургенев, хотя назвать он их не мог, чувствовал, а назвать не мог. Паяц уставился невидящим взором в небеса.

– Шут, а у тебя плечи, как крылья.

– Только они вдруг окостенели.

Согласно поднял и опустил голову шут. У шута при разговоре вытягивается верхняя губа, совсем как лепесток. По небу на восток летят облака. Звук шутовского голоса напоминает запах ландыша. Зная характер паяца, шут приготовился слушать.

– Шут, а у тебя плечи как крылья… Шут, а что такое свобода?

Шут помнит, что когда-то у паяца были мощные жирные ноги, а потому паяц был лишь выше пояса паяцем.

Глубоко внутри шут помнит, как он плакал по ночам от одиночества, смотрел на Луну и плакал, тогда же он понял, что в одиночестве заключено мужское начало. Шут – крепкое человеческое существо, чуткое, сладострастное, он умеет слушать внутренний голос собеседника, умеет быть покорным, терпеливым, у него моментальная реакция на движение души собеседника. Шут умеет делать то, чего хотят люди, но его нормальное состояние – разлад с собой. Он умеет внешнюю энергию собирать и концентрировать, он умеет привлекать и обольщать людей. У шута прекрасные стальные глаза, мгновенно меняющие выражение с ласковых на добрые, потом презрительные, наконец, виноватые и еще много выражений имели эти глаза. Шут умел видеть, исходящие из каждого растения жизненные токи, их эфирные двойники и то, что в оккультизме называют элементалиями растительного царства. Шут чувствовал и даже знал, как происходит фотосинтез, однако, знаний своих передать никому не мог, потому что не хотел. Идея жизни его – сильная и напряженная, ухватить ее очень трудно, и он этого не хочет, а она – как струна звенит. Шут повернулся в сторону паяца.

– Свобода – это когда отвечаешь за себя и принадлежащее себе только перед собой. В этом смысл принципов свободы и воли личности.

Шут вспомнил, что у паяца из-за жирных ног осталась привычка носить длинные до пят сплошные одеяния. Глаза шута виноваты. Паяц почувствовал некоторую перемену в существе шута и обратил глаза к лицу шута.

– Шут, почему у тебя вдруг овиноватились глаза?

– Мне стыдно перед тобой за то, что ты долго проживешь.

– Конечно, главное пройти барьер. – Поддается паяц. – Ты чувствуешь как разлагаются слова…»

Это же не законченный текст, воскликнул было я, но тут же и замолчал в ужасе. Водители спали, автомобиль мчался. Я толкнул второго водителя, «пошел ты», не открывая глаз, проскрипел водитель, «у нас тихий час». Ну, чтож, черт с вами, сосредоточившись, я прыгнул на обочину. Ничего не сломал. Только чуть было не потерял вылетевший из кармана куртки томик русско-немецкого словаря из «Коллекции Карманных Словарей. Издание 18-е. составил Г.Левинсон (90,800-95,800). Цена 60 коп., в переплете 75 коп. Южно-русское книгоиздательство Ф.А.Иогансон. Киев, Татарская ул., N 35/37. С.-Петербург, Невский проспект, 68. Киев. Тип. С.В.Кульженко, Пушкинская, N 4, 1911.» Этот словарик я куплю в букинистическом отделе «Дома книги» через пять лет после этого прыжка.

Как бы продолжить тест заснувших водителей?

– Да, конечно, главное пройти барьер.

Поддается на обман паяц. Паяц чувствует и понимает движения внутренние и внешние, но созерцание ему недоступно так же, впрочем, как и шуту. Созерцание – тайна неподвластная постороннему наблюдателю, хотя движения жизненного существа можно контролировать и наблюдать за ними, следить за его развитием, впрочем, это подвластно очень малому числу людей – паяц и шут принадлежат к этим людям. Шут даже научился созерцанию своей памяти и ее контролю с расчетом управления ею, с расчетом разделения памяти и действия. Видения, возникающие в целях власти над собеседником, возбуждают действие. Такие видения унижают собеседника, останавливают время собеседника, ввергают собеседника в чужую память собеседника, в память родившую видения, следовательно, вынуждают собеседника забыть свою память, принуждают собеседника перемешать все девять слоев своего существования, уничтожают всякие верные представления собеседника о действии и созерцании как таковых, о жизни и смерти, о перемене законов, об условиях перехода из одного знакового состояния в следующее. Шут самолюбив. Это единственное негативное свойство, которым шут не умеет управить, это его единственное пустое место, которое шут никогда не запомнит, единственная его зловещая яма впереди. Вспомнил бы паяц, что шут до пояса был похож на рыбу, а ниже на птицу, и превратил бы видения в действия и сказал бы об этом вслух, и упрекнул бы шута в этом недостатке, а шут бы стал оправдываться, говорить, что он не такой, каким хочет казаться, шут был бы вынужден заполнять эту яму, шут остановился бы в движении, он вынужден был бы восстановить равновесие. А если шут не стал бы защищаться, он бы умер, распался бы на части. И он распался.

Они оба распались. На горизонте появилось облако дыма, всполохи пламени, чуть раньше грохот и несколько коротких взрывов. Они недалеко уехали. Обнажим головы. Я дошел до обломков за тридцать минут. Они кажется не просыпались, когда их клали на носилки, лица их были покойны, глаза закрыты, никакой судороги в чертах лица, никакой гримасы. На груди второго водителя сидел маленький зверек, белая мышь, я взял ее, зверек заскреб лапками, прихватил кожицу пальца и затем отпустил, обмяк. Как бы не умер, шок, вероятно?

В обоюдной духовной войне шута и паяца ценность их собственной личности равна нулю, но ценность личности собеседника максимальна. Шут умирая, терял время, не чувствовал больше свое тело, радовался, восходил высоко и смотрел на себя вниз, на свое тело, понимал, что нет связи, удерживавшей его на земле, но, если прежде он мог вернуться после сна, теперь сон продлился в вечность.

Шут спрашивает паяца.

– А где ты живешь? В какую реальность веришь?

– В сердце.

– Что там у тебя: долы, реки, леса? Что?

– Там, шут, внутри нечто такое, что нельзя разрушить.

– Но без большого сердца ведь нет большого ума?

Шутовской полувопрос остается без ответа, паяц умер.

Встречаемые ими в жизни люди не умели обращаться с ними так же тонко, как они с ними и между собой, а потому шут и паяц оставили людей и остались наедине друг с другом. Кто бы мог остаться в памяти паяца и шута и оставить их в своей памяти? Может быть этот «Москвич»?

– Что там было? – кивнул назад.

– Смерть и уход.

Толстяк-водитель «Москвича» еще раз кивнул и попросил закурить. Хотелось ехать быстро, настроение упало, было скучно и плохо, хотелось плакать, хотелось исчезнуть на миг. И опять, после моего исповедания толстяк достал из бардачка пару листов бумаги, соединенных скрепкой.

– Что это приятель?

– Ты журналист, почитай, ехать вместе долго, можешь спать, а хочешь прочти, интересно твое мнение.

«Сколько в ее глазах ненависти, когда она прощалась со мной, в мыслях у нее мелькнуло: Он – мужчина, и я хочу его.

А вслух она произнесла.

– Ты иногда забываешь, что ты мужчина.

Мы прощались на дорожке перед домом Ани. Аня добавляет, напрягая свои пустые твердые глаза и краснея, придерживает рукой разлетающиеся черные волосы, Аня всегда боялась выглядеть смешной, сегодня особенно.

– И никто тебя не заставит поцеловать меня.

– Да, конечно.

Отвечает паяц, превращает про себя Аню в кусок хлеба, взял, сжевал, затем понял, не проглотить, засмеялся вслух и прекратил превращение.

– Почему ты смеешься?

Аня отступает, поводя плечами под белой шалью. Аня любит одиноких людей, потому что она ревнует всех кого любит и даже Тургенева, когда видит, что его читают.

Потом мы прощались в комнате с зелеными гладкими шторами. Женщина полулежала, ей под пятьдесят. Двадцать лет назад она простудилась и слегла на годы, встала же она впервые лишь сегодня, прощаясь с шутом, паяца она видела впервые.

– Главное, преодолеть инерцию страха и привычки, инерцию традиции веры.

Говорила женщина, не открывая глаз… Нет женщина никогда не была замужем, это иллюзия… Она говорила не раскрывая рта. Вот она хрипло рассмеялась. Черный провал рта, прокуренные зубы. Женщина взяла со столика книгу, и указав на шкафчик в углу, попросила раскрыть верхнюю дверцу. В отделении лежала коричневая шляпа.

– Возьми ее, это от моего безвременно умершего отца.

Шут достал из заднего кармана складной нож, раскрыл незаметно за спиной и подойдя к женщине, воткнул нож в живот, распоров его вдоль и поперек. Женщина была слепа и ее пальцы замерли на дырочках плотной страницы книги. Она погибла также безвременно и тихо, печальна была ее смерть.»

– Послушай приятель, я не поеду с тобой дальше, я вот тут сойду, смотри какой шикарный сосновый лес по сторонам дороги. Читать это может быть и интересно, но я не могу найти слов, мне не нравится. К тому же странное совпадение с прочитанным несколько часов назад.

– До Киева двадцать километров, будь здоров. Это почти пригороды Киева.

Как страшно лежали обломки автопоезда, в котором ехали паяц и шут.

Как бы ввести в повествование еще один сюжет, о том, как в двадцатые годы в Поволжье, зимой мать съела дочь, точнее она не успела ее доесть, но убила и успела съесть тельце до пояса, каждый утром она шла в сарай, там зажигала лампу, на дворе светлело, но ночь еще держалась, и отрезала или отрубала кусочек на завтрак. Она хотела растянуть и ела понемногу, другой еды не было, а что ей оставалось делать, и она превратилась в животное. Ничего она не чувствовала, она превратилась в животное и вместо того, чтобы отдать свою жизнь, она решила себя сохранить? за счет жизни своей дочери. Это был нечеловеческий поступок. Страшно думать об этом.

О чем же не страшно думать, может быть о продолжении поездки? До Киева двадцать километров, там до Белой Церкви еще часа полтора на электричке и ты дома, точнее дома у скрипача.

Я сейчас остановлю старенькую «Победу», я доеду на ней до первой станции метро, я доеду до вокзала, я куплю билет на последние деньги, я познакомлюсь с какой-то девочкой, я усну в электричке, я сойду на станции, я доеду на автобусе – опять за деньги – до дома, там скрипача не окажется, он в гостях, я найду его в тех гостях, мы пойдем вдвоем в гости, мы будем пить водку, а затем через день вернемся в Москву, тем путем, той же дорогой, что и в Киев.

Не надо больше никаких выдумок и поворотов, не нужно выдумывать сюжетные линии и ходы, не нужно раздумий и находок, рассуждений и отступлений, не нужно больше никакой ерунды, нужна прямая святая линия фабулы. Короткий разбег, прыжок и полет, затем приземление и хорошая стойка на выходе из сюжета. Хорошо бы попробовать.

СОВЕСТЬ

Первая мысль была, когда он проснулся, «как было бы хорошо, если бы можно было умереть, просто так, не вставать, а умереть, тихо, мирно, без суеты и лишних движений». Что могло бы его остановить? Не знаю, что могло бы его остановить, да и кто он такой, что его надо бы останавливать. Не до того мне сейчас. Мне бы себя спасти. И спастись нужно через себя, через свои побуждения к свободе новой души. Она уже созрела, пришла пора, когда она просится на волю, к жизни. Меня это новое рождение мучает, я страдаю родами души. Какая же она будет, куда она направит свой путь, к каким вершинам? И нет никаких ответов, есть только камуфляж, уже готовый для нее камуфляж. Его в этом мире полно, в любом количестве, для тех и для этих, для всех рангов и всех мировоззрений, для всего человечества, для всех его членов, разумных и менее разумных, честных и лживых, красивых и уродливых, для каждого припасено его обличие. И рядиться не надо, если хочешь жить, это как жабры, без которых в воде не обойтись, это как легкие, без которых на воздухе смерть. Обличие – это не способ общения с миром, это сама жизнь. Надел это обличие, а скинуть его нельзя, иначе смерть. Всюду смерть, в каждом взгляде со стороны, в каждом повороте плеча жены, в каждой улыбке. О чем еще? О чем еще могу сказать, когда сознание разорвано на две половины, когда от сознания остались лоскутки, в которые при всем желании не зашьешь свою страсть, свое страдание, свою жажду любви, свои бешенные и нереализованные силы, свои мутнеющие чувства. Где же тот дом, в котором я нашел свою тень и свои силы, где тот порог, через который я забыл перешагнуть, где те женщины, которых я не полюбил, где та жизнь, о которой я ничего не знаю. Где все это? И, когда все это начнется? Но для того, чтобы все это началось, что-то должно прежде кончиться? Но, что? Кто даст этот ответ, впрочем, не сам ответ меня интересует, меня интересует тот, кто этот ответ может дать. Почему он дает такой ответ, потому ли, что такой ответ существует или же потому, что такой ответ необходим страждущему сознанию. Ах, трудно всколыхнуть мертвеющую воду сознания, как же нелегко взбаламутить воду сознания до самого его дна, как нечеловечески страшно чистое сознание менять на грязное настоящее во имя неведомого будущего.

Лица героев и героинь теряют постепенно в такой грязи все свои очертания, границы раздробились на мелкие куски; как было бы здорово, когда бы мне удалось разбить точно также завтрашний день, а потом вчерашний, затем все дни, которые меня ожидали и ожидают. Мне не нужны дни, которые я жду, я хочу видеть, чувствовать и слышать только такие дни, где я живу и создаю, где мое сознание управляемое и крепкое растет и здоровеет с каждым следующим вселенски значительным часом и днем. Вы слышите, как беспокоится в недрах сознания новая душа, вы еще узнаете, как она дышит, как она кричит, как она молится, как она нападает и как она защищается. Этому еще предстоит новой душе научиться. Через новые страдания к новым страстям – таков этот новый и свежий, точно речной ветер, девиз. Достанет ли мне сейчас моей притухшей страсти. Хочу еще раз попробовать, хочу еще раз потужиться, еще раз полистать книги, которые будут написаны сегодня, завтра и в тот день, когда я, наконец, пойму, что я прожил не напрасно, что мне не стыдно за свою жизнь перед миром в последний день моей жизни, и во все дни, когда будут давать всходы, посеянные мною семена.

Ах, как хочется проникнуть в самого себя, как хочется сказать себе – нет! Нет, приятель, не умеешь, не научился ты еще отстаивать свои убеждения в том могучем темпе, когда бы перед слушателями вставали грубые и зримые образы силы и чуда. Только в таком случае, когда ты говоришь о вечности, а представляешь вечность в качестве комка глины, которую можно помять в руках или слепить что-нибудь хорошее. Только тогда ты имеешь право казаться самому себе человеком, у которого есть собственное желание. Человек чего-то хочет. Например, я хочу поговорить о совести.

Допустим, я хожу по свету и смотрю на всех женщин (замечу, что я совсем не маньяк, мне достаточно жены) и, что-то будто выглядываю, но, что и зачем? Совестно это или бессовестно? Куда меня заведет совесть в поисках совести? И зачем мне нужна совесть, если ее выдают на какие-то копейки. Совесть – это, когда ты способен жертвовать своей любовью во имя чужой. Это предел совести, которая взращена сегодняшним днем. Совесть, которая на службе вечности, означает в человеке милость и снисходительность, разного рода честность и всякую естественность. Вечная совесть – это сам человек со всем комплексом его забот, качеств и переживаний. Совесть – это и есть человек, а человек – это сама совесть. Когда у человека нет совести – это уже не человек. Это все, что я знаю на сегодняшний день о своей совести.