Текст книги "Французский язык в России. Социальная, политическая, культурная и литературная история"

Анализ переписки, которую царская семья вела на протяжении XIX столетия, подтверждает впечатление, которое создается при чтении мемуарной литературы, что российский двор представлял собой многоязыковую среду. Французский был языком высшего общества, ассоциировался с царской семьей и потому имел большое значение в придворной жизни, однако в ней также широко использовались русский, немецкий и английский, роль которого увеличивалась. Наиболее четкая языковая граница пролегала между официальной и частной перепиской членов царской семьи: первая в основном велась на русском, а вторая – на французском. Однако с течением времени члены императорской семьи все чаще прибегали к русскому языку даже в личных письмах, особенно это заметно в переписке между мужчинами. Эта тенденция, несомненно, указывает на то, что статус русского языка в течение рассматриваемого периода повышался. Учитывая это – как и всевозможные свидетельства живого интереса многих членов царской семьи к разным аспектам русской национальной жизни[657]657
  См. также предпоследний раздел главы 5, где говорится об использовании языка в официальной сфере.


[Закрыть], – достаточно сложно утверждать, вопреки мнению некоторых представителей националистической и радикальной традиций русской мысли, что русский двор был чужеродным институтом, перенесенным на русскую почву. Если говорить о различиях в языковых предпочтениях мужчин и женщин в царской семье, то они не оставались неизменными, и в целом нельзя сказать, что женщины владели русским языком хуже, чем мужчины.

Следует прокомментировать еще один момент, связанный с тем, как осуществлялся выбор в пользу того или иного языка в среде придворных и представителей царской семьи. На противоположном конце спектра, отделяющего личную сферу, представленную частными письмами и дневниками, от публичной сферы, в которой царская семья демонстрировала исключительность своей власти, мы обнаруживаем многочисленные документы, касающиеся торжественных мероприятий царской семьи. В этих документах французский также играет видную роль – это отчасти объясняется тем, что использование этого языка позволяло царской семье формировать необходимое представление о себе за границами России, но также и тем, что в своем государстве царской семье было важно показать связь с этим престижным языком. Так, уже в XVIII веке на французском составляли отчеты о коронациях российских монархов, хотя варианты описания коронации императрицы Елизаветы Петровны, выпущенные Академией наук в 1745 году на разных языках, позволяют предположить, что французский был не единственным языком, который тогда считался подходящим для описания подобных событий[658]658
  Было сделано 1500 копий описания этого события на русском языке, 300 копий – на немецком и 200 – на латинском, но ни одной на французском. Однако существуют указания на то, что французский вариант также готовился. См.: Buck C. The Russian Language Question in the Imperial Academy of Sciences, 1724–1770 // Picchio R., Goldblatt H. (Eds). Aspects of the Slavic Language Question. New Haven, 1984. P. 187–233, здесь p. 198; и Сухомлинов М. И. Материалы для истории Императорской Академии наук: В 10 т. СПб., 1889. Т. 6. С. 548.


[Закрыть]. Однако в XIX веке такие описания всегда делались как на французском, так и на русском языке и сопровождались другими публикациями, многие из которых также были на французском[659]659
  См., напр.: Platon. Discours adressé à l’ Empereur Alexandre I-er le 15. Sept. 1801 <…> (1801); P***, Les Manes de Pierre le Grand au couronnement d’ Alexandre <…> (1801); Couronnement de S. M. l’ Empereur Nicolas I-er (1826); Programme du cérémonial confirmé par S. M. l’ Empereur Nicolas I, pour son entrée solennelle <…> (1826); Programme du feu d’ artifice <…> (1826); Ancelot. Ode sur le couronnement de l’ Empereur Nicolas I (1826); Description du sacre et du couronnement de Leurs Majestés Impériales <…> (1856); Murat. Le couronnement de l’ Empereur Alexandre II (1857); Marque. Le couronnement du Tzar Alexandre III (1883); Description du sacre et du couronnement de L. M. I. l’ Empereur Alexandre III <…> (1887).


[Закрыть]. В качестве примера можно привести описания торжеств по поводу коронации Александра I, прибытия Николая I в Москву для коронации и описание самой церемонии, описание коронаций Александра II и Александра III и так далее. Подобные документы составлялись также для описания похорон супруги Александра I, императрицы Елизаветы Алексеевны, в 1826 году[660]660
  Programme du cérémonial confirmé par Sa Majesté l’ Empereur pour la réception du corps de feu Sa Majesté l’ Impératrice Elisabeth Alexeiewna et pour son inhumation. St-Pétersbourg, 1826.


[Закрыть] и свадебной церемонии будущего Александра II в 1841 году[661]661
  ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 5 (1841).


[Закрыть].

Не только коронации, похороны и свадьбы освещались так широко. Зрелища, сопровождавшие эти и другие события, также удостаивались отдельных описаний. Особенно заметными среди них были фейерверки, ставшие популярными в середине XVIII века, как раз в то время, когда при дворе Елизаветы Петровны формировалось представление о том, как двору следует себя позиционировать. Не случайно в 1755 году к российскому двору был приглашен один из ведущих европейских мастеров-пиротехников Джузеппе Сарти. Эти удивительные зрелища по яркости не уступали придворному театру и демонстрировали царскую власть urbi et orbi. Отчеты о них переводились на немецкий и французский (и публиковались в двуязычных вариантах: русско-немецком и русско-французском), как, например, это было сделано в 1759 году[662]662
  Французское название – Description des représentations allégoriques du feu d’ artifice tiré devant le Palais d’ Hiver en l’ honneur de Sa Majesté Impériale Elisabeth Petrowna souveraine de toutes les Russies etc. et pour témoignage de la sincérité et de la vivacité des vœux de toutes l’ Empire à l’ occasion du Nouvel An 1759. St-Pétersbourg, 1759.


[Закрыть], и отправлялись к европейским дворам. Эти празднества и их описания должны были привлечь внимание к достижениям российских монархов, например к тем, которые были продемонстрированы во время Семилетней войны, и указать на слабости врагов России. Петр Иванович Шувалов особенно настаивал на том, чтобы описания были переведены на немецкий и французский, хотя Академия наук, которая их готовила, в то время не всегда имела возможность сделать перевод на французский, так как иногда не располагала опытными переводчиками со знанием этого языка[663]663
  Костин А. А. Стихотворные надписи в описании фейерверков 1758 и 1759 годов (опыт атрибуции Ломоносову) // Чтения отдела русской литературы XVIII века. № 7. Ломоносов и словесность его времени. Перевод и подражание в русской литературе XVIII века. М.; СПб., 2013. С. 61–82. Мы благодарны А. А. Костину за советы, касающиеся этой темы.


[Закрыть]. Во времена Николая I у российских властей уже, конечно, не было трудностей с переводом на французский язык описаний фейерверков, например тех, которыми завершились торжества по поводу коронации императора[664]664
  Programme du feu d’ artifice, pour la clôture des fêtes données à Moscou à l’ occasion du couronnement de Leurs Majestés Impériales. S. London, 1826.


[Закрыть]. Даже меню на торжественных банкетах могло служить целям пропаганды. Оформленные знаменитыми художниками меню на французском языке демонстрировали утонченность и богатство двора. В качестве примера можно привести меню для банкета, который состоялся 24 мая 1883 года по случаю коронации Александра III (ил. 6). На другом ужине, устроенном тремя днями позже в Большом Кремлевском дворце, подавались блюда русской кухни и меню было составлено на русском языке, что, возможно, свидетельствует о росте патриотических настроений в правительственных кругах в конце XIX века[665]665
  Меню для этих двух банкетов хранятся в Российской национальной библиотеке (РНБ. Отдел картографии, собр. Ильина. В. М. Васнецов. Ужин 24 марта 1883 г.). Националистические настроения в эпоху Александра III нашли отражение в подчеркнуто национальном архитектурном стиле храма Спаса на Крови, возведенного в Санкт-Петербурге на том месте, где террористы-народовольцы 1 марта 1881 года смертельно ранили отца императора, Александра II.


[Закрыть].

Ил. 6. Напечатанное меню для ужина по случаю коронации Александра III (1883), украшенное рисунком Виктора Михайловича Васнецова. Воспроизводится с разрешения Российской национальной библиотеки.

* * *

В эпоху правления Петра Великого русские открыли для себя не только новые образовательные возможности, о которых шла речь в предыдущей главе, но и новую модель общения. Эта модель была преимущественно французской по происхождению. На первых порах внедрение новых форм общения, очевидно, не сопровождалось распространением французского языка. Однако, по всей видимости, не случайно уже в петровскую эпоху именно среди тех, кто по приказу царя старался приобщиться к новым формам социабельности, возникло желание овладеть французским.

Французский язык стал важной частью придворной культуры во времена правления дочери Петра Великого, Елизаветы Петровны, и появление французкой труппы при русском дворе в то время было призвано подчеркнуть «цивилизованный», европейский характер двора. Как показал А. Г. Евстратов, при Екатерине II французский театр представлял собой одну из важнейших площадок, на которой было возможно продемонстрировать величие и могущество монарха. Французский язык при дворе во второй половине XVIII века был не просто элементом антуража, но и неотъемлемым элементом придворной жизни. Он служил и языком социального взаимодействия с высокородными иностранцами, и средством коммуникации между членами царской семьи, что подтверждает пример Екатерины II и ее сына Павла Петровича. С этого момента в общественном сознании французский был тесно связан с двором, эту связь подкрепляли театральные постановки в честь членов царской семьи и многочисленные посвящения им произведений. Эта функция французского языка нашла яркое отражение в описаниях торжеств и церемоний, связанных с важными событиями из жизни Романовых.

В XIX веке французский язык стал, насколько можно судить, основным средством общения внутри многонациональной и разветвленной семьи Романовых. Однако теперь он в меньшей степени выступал как lingua franca и в большей – как королевский и светский язык. Несмотря на то что многие из Романовых также отлично владели немецким, для общения друг с другом и с теми, кто был к ним близок, они выбирали французский. Следовательно, выбор этого языка не был просто прагматическим решением в семье, у представителей которой были разные родные языки. Его скорее следует понимать как знак идентичности и как средство, позволявшее Романовым представлять себя самим себе и обществу как членов европейской монаршей семьи и представителей открытой, не замкнутой в национальных рамках элиты Российской империи. Возможно, выбор в пользу данного языка служил также показателем политического и культурного превосходства российского самодержца, представителя монархической традиции, которая, как считает Р. Уортман, с XV до конца XIX века укреплялась благодаря соотнесению с иностранными образами политической власти. Только во второй половине XIX столетия французский как язык интимного общения царской семьи начал несколько уступать место русскому, приобретавшему все большее значение, и английскому. Несмотря на важную роль, которую иностранные языки играли в придворной жизни России, не стоит недооценивать значение для нее русского языка. Он никогда не исчезал из языкового ландшафта, оставаясь средством общения многих членов семьи, особенно мужчин, для которых он был способом самоидентификации с Россией. И, главное, русский всегда выступал в роли основного бюрократического языка, а все Романовы занимались государственными делами.

В одной из последующих глав мы рассмотрим функции французского и русского языков в официальной сфере, и проанализируем, как монархи, обращаясь к этой сфере, использовали тот или иной язык[666]666
  См. главу 5.


[Закрыть]. Однако перед этим рассмотрим использование французского в дворянском обществе, вернее в среде той высшей аристократии, представители которой без понуждения со стороны властей брали на вооружение формы общения, установившиеся при дворе.

Глава 4. Французский в высшем обществе

Культурные и языковые практики русского двора стали примером, которому высшее российское дворянство последовало с энтузиазмом и без принуждения. Оказывать давление монархии приходилось скорее на низшие слои дворянства, чтобы они также переняли западные культурные модели, а верхние слои активно осваивали навыки учтивости и утонченности, по собственному желанию изучали европейские языки и старались – насколько позволяло финансовое положение – нанимать детям иностранных учителей и гувернанток, покупать им книги на иностранных языках и отправлять их в путешествия за границу, чтобы они могли в совершенстве овладеть европейскими языками, в особенности французским, следуя тем же тенденциям, что и двор. Через чтение на французском языке дворяне углубляли полученные в детстве познания о западных культурах, что позволяло им быть в курсе европейских достижений в разных областях: от философии, беллетристики, политики, экономики и сельского хозяйства до светской жизни, моды и причесок[667]667
  О влиянии французского в российских модных журналах см.: Vassilieva-Codognet O. The French Language of Fashion in Early Nineteenth-Century Russia// Offord, Ryazanova-Clarke, Rjéoutski, Argent (Eds). French and Russian in Imperial Russia. Vol. 2. P. 156–178. О французском языке и мире моды в России см. также: Borderioux X. Instruction in Eighteenth-Century Coquetry: Learning about Fashion and Speaking its Language// Ibid. Vol. 1. P. 193–208.


[Закрыть]. Образование и чтение, несомненно, готовили дворян к карьере – особенно на высших должностях на гражданской службе, в том числе в дипломатии, и в армии, – и в целом помогали им стать достойными представителями империи. В то же время благодаря такому воспитанию у дворян (как у мужчин, так и у женщин) формировалась склонность к определенному типу общения, характерному исключительно для этого социального слоя.

В этой главе мы рассмотрим, как французский помогал дворянам играть их социальные роли. В данном случае мы имеем дело прежде всего не с отношением к языку, а с языковой практикой рассматриваемой эпохи – в той мере, в какой мы сейчас можем судить о ней. По этой причине мы будем в максимальной степени опираться на источники – в особенности на мемуары и документы из семейных архивов, содержащие фактический материал[668]668
  Мемуары в данном случае являются более надежным источником, чем художественная литература, не потому, что они менее субъективны, а потому, что писатель, как мы покажем в главе 9, может использовать языковые предпочтения как средство характеристики персонажа, примеры чего мы видим в классическом романе, повести и рассказе. См. также последний раздел введения, в котором идет речь об источниках.


[Закрыть]. Однако, рассматривая французский в качестве маркера социальной идентичности дворян, мы оказываемся в области более субъективных оценок и должны принимать во внимание осознанные и, возможно, неосознанные искажения, которые могли найти отражение в источниках.

Место французского в языковом репертуаре дворянства

Несмотря на то что французский занимал особое место среди иностранных языков, освоенных русскими, высшие слои дворянства послепетровского времени, как мы показали, можно охарактеризовать скорее как многоязычную, нежели как исключительно двуязычную группу, особенно если не понимать многоязычие и двуязычие в узком смысле, как равноценную компетенцию во всех языках, которыми владеет человек[669]669
  Более подробный анализ роли иностранных языков в России на протяжении «длинного» XVIII века см. в: Argent et al. The Functions and Value of Foreign Languages in Eighteenth-Century Russia, а также в других статьях, которые были опубликованы в данном номере журнала The Russian Review.


[Закрыть]. Свидетельства многоязычия обнаруживаются в дворянской переписке, дневниках, описаниях путешествий и других текстах[670]670
  О такого рода текстах см. второй и третий разделы главы 6.


[Закрыть]. Например, в дневнике графа Петра Александровича Валуева, занимавшего в царствование Александра II высокие министерские должности, нередко встречаются выражения на английском (desultory conversation [«бесцельный разговор»], distinguished guests [«высокие гости»], criket-match [sic, «состязание в крикет»], humbug [«очковтирательство»] и meddling [«вмешательство»][671]671
  Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел / Под ред. П. А. Зайончковского: В 2 т. М., 1961. Т. 1. С. 97, 210, 246; Т. 2. С. 375. См. также: Т. 1. С. 58, 69, 78, 95, 110, 205, 252.


[Закрыть]) и итальянском языках (sotto voce [ «вполголоса»], e tutti quanti [«и им подобные»] и in fiocchi [«в [моем] парадном костюме»][672]672
  Там же. Т. 1. С. 207, 245, 70.


[Закрыть]), не считая множества слов, выражений, а также фрагментов высказываний других людей на французском и иногда на немецком[673]673
  См., напр., там же. Т. 1. С. 290. Т. 2. С. 330. Валуеву также очень нравятся латинские выражения (например: [p]rincipium finis («начало конца»), [s]ignum temporis («знамение времени»), in toto («в целом»), semper idem («вечно одно и то же») и conditio sine qua non («непременное условие»)), некоторые из которых, возможно, были весьма распространены в речи образованной европейской элиты, и в особенности среди чиновников (Там же. Т. 1. С. 71, 112, 199, 215, 237. См. также: Т. 1. С. 58, 72, 73, 232; Т. 2. С. 268, 376).


[Закрыть]. Конечно, далеко не все дворяне хотели, подобно жившим в середине XVIII века фельдмаршалу Петру Семеновичу Салтыкову и его жене, чтобы их дочери сочиняли письма идентичного содержания на русском, французском, итальянском и английском языках[674]674
  Lamarche Marrese. «The Poetics of Everyday Behavior» Revisited. P. 723.


[Закрыть]. И, по всей вероятности, мало кто из высшего света мог сравниться с Александрой Долгорукой, молодой фрейлиной при дворе Александра II, которая, по свидетельствам современников, прекрасно говорила на пяти или шести языках[675]675
  Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания, дневник, 1853–1882 / Под ред. С. В. Бахрушина. М., 1928–1929. Т. 1. С. 92.


[Закрыть]. Однако воспоминания как иностранцев, так и русских подтверждают впечатление, что это было общество, в высших слоях которого на протяжении долгого периода многоязычие было в порядке вещей. Марта Вильмот, которая гостила в имении Е. Р. Дашковой в начале 1800-х годов, говорила о том, что английский был шестым языком Дашковой[676]676
  Wilmot C., Wilmot M. The Russian Journals of Martha and Catherine Wilmot: being an Account by Two Irish Ladies of their Adventures as Guests of the Celebrated Princess Daschkaw, containing Vivid Descriptions of Contemporary Court Life and Society, and Lively Anecdotes of Many Interesting Historical Characters, 1803–1808. London, 1934. P. 117. Существует русское сокращенное издание этих писем: Дашкова Е. Р. Записки. Письма сестер М. и К. Вильмот из России. М., 1987.


[Закрыть]. М. Вильмот писала о том, что русское общество представляется ей «Вавилонским столпотворением <…> а русские, похоже, рождаются с даром бегло говорить на любом языке, потому что за столом довольно часто говорят на четырех или пяти языках»[677]677
  Wilmot, Wilmot. The Russian Journals of Martha and Catherine Wilmot. P. 26.


[Закрыть]. Примерно сорок лет спустя англичанка по имени Шарлотта, около трех лет проработавшая гувернанткой в аристократической семье, имение которой находилось в Орловской губернии, сходным образом замечала, что «владение четырьмя языками – это ничто для одного человека здесь»[678]678
  Russian Chit Chat; or, Sketches of a Residence in Russia. By a Lady, edited by her sister. London, 1856. P. 12. Эта книга представляет собой довольно неумело составленное собрание писем, адресованных разным людям в Великобритании, дневниковых записей, заметок и приложения, включающих переведенные выдержки из русской художественной литературы и проповедей, однако она пользовалась большим интересом у британских читателей в течение нескольких лет после пребывания гувернантки в России в период Крымской войны. Семья, нанявшая ее, вероятно, принадлежала к роду Давыдовых, некоторые имения которых находились в Орловской губернии (хотя Давыдовы не имели княжеского титула).


[Закрыть]. Княгиня, у которой она жила, по наблюдениям Шарлотты,

очень ловко ведет беседу; свободно заговорит по-английски с одним, затем поднимется и сядет рядом с немцем, заговорит с той же легкостью на его языке, дальше – с русским (и у нее русский язык звучит мягко и плавно), в то же время обмениваясь словом с кем-то еще из гостей по-французски <…>[679]679
  Ibid. P. 33–34.


[Закрыть].

Способность бегло говорить на иностранных языках (которая, что следует подчеркнуть, не препятствовала свободному владению русским) была результатом образования, о котором мы говорили выше. Шарлотта вспоминает, что ее воспитанница «с легкостью изъясняется на четырех языках и немного знает итальянский; свободно использует в речи разные обороты и выражения». «Однако я заметила, – продолжает гувернантка, – что даже маленькие дети всегда говорят с человеком на его языке, если владеют им, и говорят куда лучше, чем можно было ожидать». Языки «перенимались от иностранцев, проживающих в этой стране, интуитивно, и требовалось лишь немного занятий, чтобы довести владение ими до абсолютного совершенства»[680]680
  Ibid. P. 51, 178.


[Закрыть].

Несмотря на многоязычие русского дворянства, французский язык занимал особое положение как в устном, так и в письменном общении в светской и семейной жизни, и как язык общения с иностранцами[681]681
  Об использовании французского языка в определенных типах письменных текстов, а также в определенных типах устной коммуникации см. в главе 6.


[Закрыть]. Мы ненадолго остановимся на том, в каких социальных контекстах французский язык широко использовался или подчас был обязательным для употребления, а также на том, какими коннотациями он наделялся в этих контекстах. Однако прежде чем рассматривать бытование французского в высшем обществе, мы кратко остановимся на интересных сведениях, которые приводит по этому вопросу в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель, об обучении которого языкам мы говорили выше[682]682
  См. последний раздел главы 2.


[Закрыть].

Воспоминания Вигеля относятся ко времени правления Александра I и Николая I. Он занимал различные государственные посты и имел большие связи в свете, литературных и правительственных кругах. Его пространные, откровенные и подчас язвительные записки являются крайне ценным источником, показывающим важность французского как языка общества в России в первой половине XIX века: они охватывают широкий временной пласт, затрагивают самые разные темы и содержат множество замечаний, касающихся языковой практики элиты. Для нашего исследования эти воспоминания особенно ценны из-за двойственного отношения мемуариста к феномену русской франкофонии, которую он рассматривает с разных позиций. Несмотря на то что Вигель гордился своим знанием французского, а его остроумие вызывало восторг у франкоязычного общества, он зачастую отзывался саркастично о членах этого общества, выставляя их в неприглядном свете.

Вигель часто писал о том, насколько хорошо представители высшего света владели языками, и утверждал, что это качество, в особенности владение французским, было важнейшим условием для вхождения в петербургский высший свет на заре александровской эпохи. Отличительными чертами русского аристократа, едко замечал он, были «манеры большого света, совершенное знание французского языка, а во всем прочем большое невежество»[683]683
  Вигель. Записки. Т. 1. С. 227.


[Закрыть]. Владение французским считалось признаком достойного человека, что сделало общество «доступным людям, коих не следовало бы в нем видеть: всякого рода иностранцам, аферистам, даже актерам [!]»[684]684
  Там же. С. 164.


[Закрыть]. Ярчайшим примером того, что высший свет мог одновременно быть привлекательным и заслуживающим осуждения, манящим и пустым, был прекрасно говоривший по-французски князь Федор Сергеевич Голицын, в семье которого некоторое время воспитывался и сам Вигель, писавший о князе так:

Получив столь же плохое воспитание, как и братья, он приобрел, однако же, в большом свете этот хороший тон, который человеку, одаренному умом, дает так много средств его выказывать, а неимущему скрывать его недостатки. Более всего помогает он обходить затруднительные вопросы, которые могли бы изобличить в невежестве: имея самые поверхностные познания, можно с ним прослыть едва ли не ученым. Во Франции, где родился он, прикрывались им пороки и даже злодейства, пока революция не истребила его, как бесполезный покров. Давно уже вывезли его к нам молодые, знатные наши путешественники, Шуваловы, Белосельские, Чернышевы, но более всего эмигранты распространили его в лучшем обществе. В нем образовался князь Федор Голицын; а как французский язык был исключительный орган хорошего тона, без которого и поныне он у нас не существует, то он выражался на нем так свободно и приятно, как я дотоле не слыхивал[685]685
  Там же. С. 77–78.


[Закрыть].

Действительно, род Голицыных сыграл ведущую роль в формировании франкоязычной аристократической культуры, в которой происхождение и связи ценились выше, чем служба и положение в Табели о рангах. Эту культуру привезла в Россию прямиком из Сен-Жерменского предместья Парижа Наталья Петровна Голицына, знаменитая «усатая княгиня», которая считается прототипом старой графини, свидетельницы ушедшей эпохи, в пушкинской «Пиковой даме»[686]686
  О том, как Наталья Петровна прививала своим детям французский аристократический вкус и ценности, см. в последнем разделе главы 2.


[Закрыть]. Вигель говорил, что «сия знаменитая дама схватила священный огнь, угасающий во Франции, и возжгла его у нас на севере. Сотни светского и духовного звания эмигрантов способствовали ей распространить свет его в нашей столице».

Вигель описывал это явление в выражениях, согласующихся с понятием культурного капитала. Он замечал:

Составилась компания на акциях, куда вносимы были титулы, богатства, кредит при дворе, знание французского языка, а еще более незнание русского. Присвоив себе важные привилегии, компания сия назвалась высшим обществом и правила французской аристократии начала прилаживать к русским нравам столь же удачно, как в нынешних французских водевилях маркизы де-Сенваль и виконтессы де-Жюссак на нашей сцене перерождаются Авдотьями Дмитриевными и Марьями Семеновнами. Екатерина благоприятствовала сему обществу, видя в нем один из оплотов престола против вольнодумства, а Павел Первый даже покровительствовал его, представляя себе, однако же, право немилосердно тузить его членов, чего французские короли себе позволять не могли[687]687
  Вигель. Записки. Т. 1. С. 90.


[Закрыть].

Таким образом, обращение к французскому было важным элементом строгого кодекса, регулировавшего поведение в социальной, бюрократической и культурной сферах, в каждой из которых у Вигеля были обширные связи, о чем свидетельствуют его многочисленные характеристики видных чиновников, общественных деятелей и писателей. Вместе с тем Вигель относился к этим мирам с предубеждением. По причине такой амбивалентности он представляется ярким примером той раздвоенной личности, которая была, как утверждал ряд современников, типичным порождением культурной вестернизации российской элиты. Безусловно, в его воспоминаниях наблюдается озабоченность определенными вопросами, тревожившими представителей российской элиты в конце XVIII – начале XIX века, когда им приходилось задумываться о чувстве принадлежности к их нации и социальному слою. Однако в случае Вигеля эти дилеммы могли объясняться положением аутсайдера, которое он занимал в некоторых сферах. Несмотря на тесную связь с аристократией, Вигель, большую часть детства воспитывавшийся бок о бок с детьми из таких знатных семей, как Голицыны и Салтыковы, испытывал явную неприязнь к этому сословию, вероятно чувствуя себя уязвленным тем, что в юности находился в зависимом положении. Словно исключая себя из круга аристократии, он говорил, что она «была довольно верной копией с французского подлинника: гордость свою прикрывала учтивостью и нестрогую нравственность – благопристойностию»[688]688
  Вигель. Записки. Т. 2. С. 5.


[Закрыть]. При этом нельзя сказать, что Вигель испытывал большое уважение или проявлял интерес и симпатию к недворянским социальным слоям[689]689
  См. первую страницу введения, написанного Алленом Макконнеллом к репринтному изданию записок Ф. Ф. Вигеля (1974), Т. 1 (без пагинации).


[Закрыть]. Он был далек от либеральных идей, не говоря уже о декабристских, несмотря на близость к свободомыслящим людям александровской и николаевской эпох[690]690
  Вигель. Записки. Т. 2. С. 269.


[Закрыть]. Что касается национальности, то он явно ощущал себя русским, несмотря на иностранные корни (его отец был шведским эстонцем). Отчужденность, которую он испытывал, безусловно, усугублялась и другими личными причинами. Он не пользовался большой популярностью, отчасти потому, что современники считали его надменным человеком с трудным характером, отчасти из-за его гомосексуальности. Из мемуаров становится понятно, насколько он стыдился, что в юношестве был соблазнен французским гувернером семьи Голицыных, шевалье де Ролен-де-Бельвилем[691]691
  Там же. Т. 1. С. 81–82, 134.


[Закрыть].

Воспоминания уже упомянутой нами Е. Ю. Хвощинской, которые также по нескольким причинам имеют для нас ценность, показывают, что французский не сдавал своих позиций в петербургском высшем свете и после Крымской войны, хотя, как мы увидим[692]692
  См. главу 8.


[Закрыть], литературное сообщество и интеллигенция задолго до этого начали критиковать российское дворянство за использование французского в свете и дома[693]693
  Воспоминания Е. Ю. Хвощинской, опубликованные в девяти выпусках журнала «Русская старина» в конце XIX века, подобно запискам Ф. Ф. Вигеля, охватывают большую часть николаевской эпохи и рассказывают историю Хвощинской, которой в связи с изменением жизненных обстоятельств довелось испытать образ жизни различных дворянских слоев. (Ее отец, композитор и хормейстер Юрий Николаевич Голицын, растратил фамильное состояние.)


[Закрыть]. Когда юная Хвощинская в середине 1860-х годов приехала в столицу навестить свою бабушку Т. Б. Потемкину, та представила ее гостям так:

– C’est la fille de Юрка. [Это дочь Юрки.]

– On le voit bien par la ressemblance [Видно по сходству], – отвечали старушки, приветливо кивая мне головой.

– Et a-t-elle du talent comme son père? [Имеет ли она таланты своего отца?], – спросила одна из них.

– Elle a une très belle voix et va la travailler ici; après le thé elle nous chantera. [Она имеет очень хороший голос и приехала сюда, чтобы развить его; после чая она споет нам.][694]694
  Хвощинская Е. Ю. Воспоминания Елены Юрьевны Хвощинской // Русская старина. 1898. № 5. С. 415; см. также с. 420.


[Закрыть]

Переходя с одного языка на другой для передачи речи на том языке, которым пользовался говорящий, Хвощинская подтверждает, что французский язык был по-прежнему в ходу в высшем столичном обществе, где часто бывали Потемкины[695]695
  Другие примеры перехода с одного языка на другой см. во втором разделе главы 6, посвященном дворянской переписке.


[Закрыть]. Другие свидетельства сохранения в обществе 1860–1870-х годов привычки использовать французский можно найти в объемном дневнике П. А. Валуева[696]696
  См.: Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел. Т. 1. С. 71, 92. См. также третий раздел главы 6, где мы анализируем этот дневник как пример многоязычной эго-литературы, а также приводим другие примеры.


[Закрыть], не говоря уже о литературных свидетельствах, например в романе Л. Н. Толстого «Анна Каренина»[697]697
  См. четвертый раздел главы 9.


[Закрыть]. Выходившие в середине XIX века путеводители для иностранцев, намеревающихся посетить Санкт-Петербург, также подтверждают это: «Французский – язык света», – сообщал потенциальным туристам в 1865 году «Справочник для путешественников по России, Польше и Финляндии», изданный Джоном Мюрреем, однако в нем отмечалось, что в то время «почти везде понимают» также английский язык[698]698
  Murray. Handbook for Travellers in Russia, Poland and Finland. London, 1865. P. 46, цит. по: Lieven. The Aristocracy. P. 138.


[Закрыть].