Текст книги "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом"

Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности на Металлический завод, и, естественно, мы тут же сели репетировать в клубе этого завода. Каждый раз, когда мы куда-нибудь переезжали, мы надеялись, что сможем обжиться, а местный профком купит какой-нибудь аппарат типа «Vermona», но наши мечты никогда не сбывались. Там же с нами стал репетировать саксофонист Виталий, милый человек с хорошим звуком. Но почему-то, когда мы оттуда съехали, то сразу про него забыли.

В это время у меня умерла бабушка Надежда Ивановна, последняя жена моего знаменитого деда, и мы с Людмилой, не долго думая, через сорок дней въехали в ее однокомнатную квартиру на 6-й Красноармейской улице. Я ни на что не рассчитывал, зная, что без прописки отвоевать квартиру у государства невозможно, но решил, что какое-то время удастся там пожить. Квартира находилась на первом этаже и была очень удобно расположена. Соседей не было вообще – с одной стороны улица, с другой двор, с третьей лестница, а с четвертой подворотня. Конечно же это место стало нашей репетиционной точкой. Можно было репетировать сколько угодно, правда, приходили соседи сверху. Это было уже привычно, поскольку с подобной проблемой я сталкивался, где бы ни жил. Постепенно к нам с Людмилой въехал Фагот, который спал на полу в спальном мешке, а потом и Боб, которого родители Натальи окончательно выжили из дома. Боб поселился на кухне. В то время он увлекся танцами, и постепенно они стали доминировать надо всем остальным и продолжались до самой весны, пока нас оттуда не выгнали.

Под Новый год танцы переместились в «Ливерпуль». Алексис «Ливерпулец» Родимцев, будучи настоящим рок-интеллигентом, учился на филфаке вместе с Фалалеевым и незадолго до нашего знакомства умудрился полгода проучиться собственно в Ливерпуле, откуда и привез свое новое прозвище и название для своей штаб-квартиры. Вернувшись из Англии, он тут же пожалел об этом и пустился во все тяжкие. Он жил на Гончарной улице, в коммунальной квартире, из которой съехали все жильцы, поскольку дом шел на капитальный ремонт. В самой большой комнате, которая выходила во двор, Алексис завесил окна одеялами, чтобы не проникал свет. Мы привезли туда остатки многострадальных колонок, купленных у Юры Ильченко, и стоваттный усилитель, который сконструировал Владик Шишов, и устроили настоящую дискотеку (в правильном понимании этого слова, которое постепенно потеряло свое первоначальное значение). Ди-джеем был Майкл Кордюков, который стоял за пультом и ставил пластинки. Другая комната была курительной, это было примерно то, что теперь называется чилл-аутом. В преддверии новогодних праздников туда слетелись абсолютно все. Празднование началось 24 декабря с Рождества по европейскому календарю и закончилось только после старого Нового года. По счастью, «Ливерпуль» просуществовал всего месяца два, иначе через какое-то время всех бы просто свинтили. После того как Ливерпулец получил комнату на Суворовском проспекте и переехал туда, за ним долгие годы тянулся хвост «Ливерпуля», и его гостеприимный дом никогда не был пуст, что бедному Алексису едва не стоило здоровья. Так наступили восьмидесятые.

На старый Новый год мы сыграли концерт на закрытом вечере актеров Малого театра драмы на Рубинштейна, практически без аппарата. Это было достаточно бессмысленно, поскольку актеры вообще жуткие снобы: как обычно в таких ситуациях, они пытались покровительствовать нам и вовлечь в свой театральный процесс, что, конечно же, не получилось.

У Боба тоже умерла бабушка, и он обосновался в ее комнате на улице Восстания, в самом ее начале. Это было тихое аскетическое жилье, но Боб там долго не выдержал. По вечерам мы предавались пьянству, правда, всегда веселому, в нашей квартире на 6-й Красноармейской. В нашей компании появились несколько англичанок, с которыми было всегда интересно. Фагот демонстрировал чудеса предпринимательства. Почти каждый вечер, когда выпивалось купленное загодя спиртное, посылали гонца на ближайший угол (в то время еще не появился термин «пьяный угол»). Фагот утверждал, что по бульвару гуляет дядечка с собакой, у которого всегда можно купить бутылку портвейна. Однако когда Фагота не было, не было и портвейна, да и самого дядечки почему-то не оказывалось. Потом выяснилось, что Фагот по дороге к нам покупал бутылку и припрятывал ее до вечера, когда же спиртное кончалось и все начинали скидываться на добавку, он выходил на улицу и через пять минут вынимал из кармана вожделенную бутылку.

Мы все каким-то образом где-то работали, хотя было понятно, что долго так продолжаться не может. Не видя других альтернатив, я по инерции продолжал работать в Доме грампластинок. Не знаю, почему меня там держали. Конечно же, я легко справлялся со своими элементарными обязанностями, но я был явно инородным телом. У меня были длинные волосы, и вообще я выглядел не так, как следует выглядеть человеку в моей должности, что у директора всегда вызывало протест. Но меня опекала начальница, которая имела на него огромное влияние.

Мы по-прежнему вписывались в рок-н-ролльные концерты, к которым привлекали дополнительные силы. Однажды мы с Бобом как-то решили поехать к Саше Ляпину, который снимал комнату на Салтыкова-Щедрина, прямо за углом от моего родительского дома. Саша согласился сыграть, и там же мы познакомились с юным Петей Трощенковым, который в то время играл в группе Пикник. Один концерт с Ляпиным мы сыграли в Доме архитекторов, а другой, без него, в ДК «Маяк». В этом выступлении участвовал барабанщик Валера, с которым меня познакомил мой сослуживец Вова Пинес.

Я купил стереофоническую магнитофонную приставку «Маяк», что по тем временам было очень хорошо, и в который раз попытался записать себе всю ту музыку, которую мне давно хотелось иметь. Неожиданно в круг наших увлечений вошел панк-рок, и в нашем доме не смолкали Stranglers, Police, Devo и, конечно же, Never Mind The Bollocks. И, как того и следовало ожидать, произошла основательная прочистка мозгов.

Наконец нас выгнали с Металлического завода, и Фагот устроился руководителем художественной самодеятельности в ДК им. Цюрупы. Мы естественно переместились репетировать туда и поделили репетиционную точку с Россиянами. Майкл с Майком уехали на Чегет или Домбай (я никогда не мог запомнить, куда они уезжают) на всю зиму работать в дискотеке на лыжном курорте. Той же зимой от Артема Троицкого поступило предложение в начале марта поехать на фестиваль «Тбилиси-80». В это время Боб решил сам играть на электрической гитаре, которую купил у Вилли, и пригласил на барабаны Женю Губермана. Мы приступили к интенсивным репетициям, ни малейшего представления не имея, что будем играть на этом фестивале. Однако появление такого барабанщика само по себе определило направление. Если привычные акустические песни мы играли достаточно чисто и изящно, то электричество в таком виде звучало очень мощно и грязно. Впрочем, в подобной интонационной неточности была определенная привлекательность. Трудно сказать, что именно изменилось, но мы явно входили в фазу панк-рока. Мы быстро сколотили программу из новых песен и за неделю до Тбилиси поехали в Москву. Артем устроил концерт в Царицыно, где мы играли с классическим московским Воскресением и прогнали нашу новую программу. Вся публика пришла на москвичей, но мы имели явный перевес по части драйва и отрыва. Артем был в восторге и советовал, чтобы в Тбилиси мы непременно играли эту электрическую программу. Он прислал нам официальное приглашение на адрес ДК им. Цюрупы, и местные руководители пришли в священный трепет от самого факта, что их художественную самодеятельность выдвинули на всесоюзный фестиваль. С нами поехал милый дядечка худрук Олег Иванович Максимов. Он взял с собой кинокамеру и готовился снимать наше выступление на кинопленку. Но, как оказалось впоследствии, пристроившись в оркестровой яме, он так и не смог ничего снять: его настолько парализовало наше выступление, что у него не поднялась рука включить кинокамеру.

Мы приехали за день до фестиваля, и нас поселили на берегу Тбилисского моря в гостинице, где уже жили другие участники фестиваля. Я устал и пошел спать, а мои дружки напились вместе с группой Интеграл, в которой тогда играли Бари Алибасов и Юрий Лоза. На следующий день слетелись остальные участники, и мы переехали в город. В Тбилиси у меня были дальние родственники, которые проявились еще тогда, когда я служил в армии. И в первый же день ко мне заявился родственник Алик, который считал меня своим братом, и принес несколько бутылок вина. Мы быстро всё выпили и на его «запорожце» поехали в Филармонию на открытие фестиваля. На переднее сиденье уселся Олег Иванович, а мы вшестером залезли на заднее. Я оказался в самом низу, и меня чуть не раздавили. Я действительно был на грани потери сознания. Я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть и только молился, чтобы скорее доехать. Весь вечер мы продолжали пить, а на следующее утро я с удивлением обнаружил спящего на полу Димку Гусева – мы с ним познакомились еще в Ленинграде, и я не мог понять, откуда он здесь взялся.

По условиям фестиваля все группы должны были последовательно играть в трех местах – в Филармонии, в Доме офицеров и в цирке города Гори. Наше первое выступление пришлось на третий день фестиваля в Филармонии. Качество звука я не могу оценить, по крайней мере на сцене все было достаточно обычно: я, как всегда, себя не слышал. Но через несколько минут стало очевидно, что происходит что-то не то. Прямо перед нами сидело жюри во главе с Юрием Саульским, который вдруг встал и пошел к выходу. За ним последовали остальные. В зале включили полный свет. И только тогда стало ясно, что весь зал ликует. Нам это очень понравилось, мы совсем развеселились и на последней песне Блюз свиньи в ушах устроили настоящую кучу-малу. Не знаю, слышали ли себя остальные, но это не имело никакого значения: провода выдернулись, все зафонило и как-то само собой закончилось. Я так и не понял, что же произошло. Мне кажется, что это было вполне заурядное выступление, но на него среагировали так бурно, потому что оно отличалось от выступлений других групп. Наверное, в нем оказалось чуть больше жизни. Все музыканты, которых мы встречали, поздравляли нас с успехом и совершенно искренне нами восхищались. Мы подозревали, что грядет скандал, но нас никуда не вызывали, не высказывали никаких претензий, просто отменили все последующие наши выступления. Мы же продолжали жить в гостинице и ходить на все концерты в Филармонию. Но за день до окончания фестиваля за нами вдруг прислали автобус и повезли в Гори. Выяснилось, что наш концерт в тамошнем цирке отменили, но не нашли замену и все-таки были вынуждены обратиться к нам. Мы поехали и от души повеселились, причем этот концерт был значительно интереснее. На последней песне выбежал Димка Гусев с губной гармоникой, к нему присоединился Майкл, который специально спустился с Чегета и приехал в Гори. Запись этого концерта с микрофона на репортерский магнитофон или что-то в этом роде впоследствии вошла в альбом Электричество. В последний день фестиваля все участники почему-то пришли в наш номер и всю ночь пили. А песня Хавай меня, хавай стала своего рода фестивальным гимном, который все пели хором. Олег Иванович спрятался и пил в одиночку.

Мы так и не поняли масштаба произошедшего. Но уже по приезде в Ленинград реакция на наше выступление на фестивале приняла гипертрофированные формы. Говорили, что мы устроили всесоюзный скандал; особенно муссировался тот факт, что я прямо на сцене совершил акт прелюбодеяния со своим другом Борей, причем особенно гнусным образом – посредством смычка. Что наши обвинители имели в виду, я так и не понял, но был восхищен игрой их воображения. Олега Ивановича сняли с должности, и он очень сильно переживал. Мы его защищали, ходили к директору и пытались уверить всех, что ничего не произошло. Администрация пошла нам навстречу и разрешила концерт в Большом зале ДК, поскольку они сами нас никогда не слышали. Мы сыграли умеренную программу, народу пришло человек четыреста, и концерт получился очень пристойным и вместе с тем очень теплым. У нас даже появилось ощущение, что теперь можно стабильно играть хорошие концерты, но сложилось ровно наоборот: концертов вообще больше не было. Странно, что ту программу, которую мы играли в Тбилиси, в нашем городе не удалось сыграть ни разу. В довершение ко всему Боба выгнали с работы. Правда, он этому факту очень обрадовался, поскольку работа в НИИКСИ ему давно опостылела. Его также выгнали из комсомола, но он зачем-то подал апелляцию, и его быстро восстановили.

После возвращения из Тбилиси мы с Людмилой как-то пошли в гости к Ване Бахурину. Она вышла позвонить, и на нее напали какие-то подростки. Мы выбежали на улицу защитить ее честь, и, хотя нас было несколько человек, нас крепко побили. Символично, что это произошло в Рабочем переулке. Я напился и целый день лежал разбитый. На следующий день пришла комиссия из жилконторы и предложила нам убираться из бабушкиной квартиры, так что нам пришлось переехать в квартиру на улицу Кораблестроителей, которую снимала наша подруга Валька-Стопщица.

Чуть позже некий Карлис сделал нам концерт в Клайпеде. С нами поехал Димка Гусев, который к этому времени уже жил у нас на Кораблестроителей. Концерт был в местном кинотеатре. После него Карлис куда-то свалил вместе со всей выручкой, и мы остались без копейки денег в совершенно незнакомом городе. Концерт был привычно бардачным, а на песне Хомо Hi-Fi публика неправильно расслышала слова и начала орать: «Хайль, хайль!» Это было уже не смешно, потому что после концерта зрители учинили беспорядки в городе. Произошло все это задолго до той эпохи, когда у нас в стране появился панк-рок. Кое-как собрав немного денег, мы поехали в Ригу в совершенно пустом вагоне и всю дорогу пили кальвадос. Поезд был почтовый и плелся с черепашьей скоростью, останавливаясь на каждом полустанке. Мы открыли заднюю дверь вагона и сидели на «колбасе». На остановках артисты прыгали с поезда и потом наперегонки догоняли его. Слава богу, все добрались до Риги. Я физически не мог пить этот кальвадос и поэтому был трезвее других. Женя Губерман напился до остекленения и пинал свой драгоценный барабан «Premier». Я пытался его успокоить и чуть не испортил с ним отношения (впрочем, на следующий день он меня благодарил, что я спас его барабан). Боб сел на другой поезд и уехал в Ленинград. Мы же остались без денег, рассчитывая снять их с Карлиса. Наконец все каким-то образом разъехались. Но поскольку я взял отпуск на работе и мог не торопиться, мы с Фаготом и Димкой остались в Риге. Мы безмятежно прожили неделю в мастерской у Димкиного приятеля, художника по имени По, болтаясь по Риге и особенно ничего не делая, о чем у меня остались самые радужные воспоминания. Я вспомнил пору своей не такой далекой юности, когда я путешествовал автостопом, и вдруг понял, что рано или поздно я все-таки брошу работу и выберу свободный способ существования. Но пока надо было возвращаться домой.

В нашу квартиру уже въехали все наши друзья. У Вальки к тому же постоянно ночевали какие-то проезжие хиппи. Я начинал уставать от того, что был почти единственным работающим, за счет чего мог снимать эту квартиру, в которой для меня не оставалось места. Но вскоре Боб тоже устроился работать сторожем к Дюше в бригаду, где также служил и Родион. Неожиданно опять появился Тропилло с предложением записать альбом в его студии. С его подачи мы сыграли смешной концерт в ресторане «Гавань», после чего Тропилло уехал в экспедицию. Но, уезжая на все лето, он перевез к нам всю аппаратуру из студии. Таким образом, наше жилище постепенно тоже превратилось в студию. Никто из нас не имел никакого опыта в обращении с пультом, и мы занимались чистым экспериментированием. С появлением студии танцевальный период подошел к концу. Тогда же появилась песня Мы будем пить чай. Мы с ходу очень удачно ее записали и тут же за чаем продемонстрировали заезжим хиппи. Они по достоинству оценили это произведение, увидев в нем хит, и, переночевав, в знак благодарности прихватили эту кассету с собой. Это была последняя капля, и Валька вынуждена была съехать. В ее комнату вселились Дюша с Милой.

Тбилисский скандал привлек к нам внимание, и неожиданно стали материализоваться разные люди. Появился Саша Сокуров. Он был чрезвычайно мил, но удивительно серьезен. Он пришел на домашний концерт, который мы устроили прямо в нашей квартире, и потом пригласил нас на просмотр своего фильма «Одинокий голос человека». После просмотра я стал убежденным вегетарианцем, хотя ничего толком не понял. А может быть, наоборот – я один и понял этот фильм.

В июле мы поехали в Москву к Сашке Липницкому, с которым познакомились в Тбилиси. Он пригласил нас к себе на день рождения, где мы тоже сыграли домашний концерт. Почему-то этот день стал последним днем его семейной жизни, зато тогда же началась наша многолетняя дружба.

Некто, известный под прозвищем Птеродактиль, устроил Майка работать радистом в кукольный театр. Работа заключалась в озвучивании спектаклей. В театре была какая-никакая студия, по крайней мере несколько плохоньких микрофонов, пульт и магнитофон «STM». Там же работала некая Лена Соловей, и они с Птеродактилем пригласили нас попробовать записать несколько песен, которые, хоть и не сложились в альбом, долгое время жили своей жизнью и ходили по рукам. За время своей работы в театре Майк смог выжать из этой студии все возможное.

Примерно тогда же появился некий Олег Осетинский, который с ходу стал изображать пахана. Я предполагал, что когда-нибудь найдутся люди, которые будут проявлять интерес к нашей судьбе. Но этот человек у меня сразу вызвал протест. Приехав из Москвы, он поселился в двухэтажном номере гостиницы «Прибалтийская». Мне доводилось однажды бывать в таком номере, когда приезжала Машина времени: после концерта мы со всеми друзьями поехали к ним в этот номер и, как обычно, устроили «домашний» концерт. Но теперь во всем был какой-то перебор. Осетинский пригласил Боба к себе в номер, где развлекался со своей компанией, и несколько дней поил его коньяком с шампанским. Боб был в восторге и говорил, что Олег гений. Осетинский действительно написал несколько сценариев к топовым советским фильмам. Но основным его тезисом было то, что он открыл Окуджаву, научил петь Высоцкого, а уж Бореньку и подавно научит писать песни и выведет в люди. Он действительно был знаком с Высоцким, который только что умер. И после его смерти Осетинский ездил по городам и весям, представляя себя в качестве его лучшего друга. Одного этого уже было достаточно, чтобы не иметь с ним никакого дела.

Мы по-прежнему выбирались на дачу в Белоостров и по излюбленному маршруту ездили в Солнечное. Как-то по дороге на залив, уже в Солнечном, мы встретили старого знакомого Лео, с которым возобновили знакомство, и дача, которую он снимал, стала конечным пунктом наших путешествий. Конечно же, мы доезжали до залива, но, как правило, покупали портвейн и вскоре перемещались к Лео на дачу, где он жил со своей женой Ольгой и сыном. В таком режиме мы прожили остаток лета, и к концу оного я осознал, что от многого устал и хочу вернуться домой. Я сделал выбор и вернулся один.

Глава пятая

Я затеял ремонт в своей маленькой двенадцатиметровой комнате и начал новый этап жизни. Моя мать была еще достаточно крепкой, но возраст уже начал ощущаться. Круг ее интересов ограничивался церковной жизнью и связанными с ней делами. У Алексея начался новый период подвигов. Он все время вписывался в какие-то поездки то на Север, то на Юг, то вдруг в Якутию. Каждый раз он верил, что именно сейчас заработает денег, вернется и начнет жизнь сначала. Но каждый раз приезжал без копейки денег, а то и привозил с собой такого же искателя приключений, который на полгода поселялся у нас дома. И так без конца. Мы с ним пересекались только на территории мест общего пользования. В свою комнату я врезал замок и, имея горький опыт жизни с братом под одной крышей, вынужден был от него ее запирать. Андрей продолжал работать водителем автобуса, жил исключительно своей семьей, никогда не приезжал на Восстания и никогда не пересекался ни с Алексеем, ни с матерью. Я же часто ездил к ним в гости и летом на дачу. Андрей потихоньку привел дачу к вполне жилому состоянию и с семьей мог находиться там все лето. Но жилой по-прежнему оставалась лишь треть дома. Я даже не предлагал ему свою помощь, потому что знал, что все равно не смогу регулярно ездить. Да и дача фактически принадлежала Андрею, так что я приезжал к нему в гости, хотя со мной могло приехать человек десять-пятнадцать. Но мы по-прежнему были с Андреем друзьями и легко ладили.

Осенью того же года начался, пожалуй, самый нелепый период в истории группы – по крайней мере за годы моего в ней участия. Фагот решил поступать в консерваторию и мгновенно исчез с нашего горизонта. Даже трудно себе представить, что иногда так бывает. Потом он и вовсе уехал в Москву. Артем Троицкий пригласил нас и Майка сыграть на каком-то сейшне в каком-то НИИ. Вместе с нами поехал неизвестно откуда взявшийся гитарист Володя. Это был эпохальный концерт, на котором состоялось первое реальное выступление Майка. Его песня Ты дрянь мгновенно стала хитом. У него еще не было своего состава, и мы аккомпанировали ему, хотя были музыкантами явно не его плана. После концерта мы пошли в гости к Сашке Липницкому, и гитарист Володя снял с вешалки Сашкин костюм, прошелся по карманам и был таков. Но еще бо́льшая нелепость заключалась в появлении пропавшего было Осетинского. Он взял Боба в оборот и стал вить из него веревки. Он устроил несколько концертов, обыграв их как творческие вечера с самим собой при участии группы Аквариум и Майка Науменко. Мы все приехали в Москву и, не зная, куда деваться, вынуждены были ехать к Осетинскому. Он посадил нас на кухню и пошел заниматься с Бобом и Майком актерской речью. Из комнаты доносился его крик. Все усугублялось тем, что Боб приехал с Людмилой, в то время как Осетинский стал ухаживать за Натальей Козловской, которая тоже приехала к нему. Этим двум девушкам никак нельзя было пересекаться на одной территории, так что все это было похоже на реальный дурдом. Мы же просто были лишними и через какое-то время не выдержали и ушли, мечтая послать Осетинского – и, по-моему, даже так и поступили. Мы позвонили Сашке Липницкому, и он устроил нас жить на квартире своих друзей. Мы хотели все бросить и просто уехать домой, но, когда успокоились, все-таки поехали на концерт. В зале не оказалось аппарата, были только примитивные 82-е микрофоны и усилитель с двумя колонками «Солист». Осетинский, не обращая на нас внимания, снова сел репетировать с Бобом и Майком. Выглядело это так: Боб или Майк пели на сцене, Осетинский сидел в первом ряду, как режиссер в театре, ел апельсины, швырял корки в Боба и время от времени разражался матерной бранью. Мы не понимали, что с этим можно было поделать. Во время самих концертов на сцене стоял стол с самоваром, за которым сидел «барин» со своими друзьями. Мы выходили с инструментами на авансцену, а он топал перед нами в «луноходах» и комментировал происходящее, останавливал, когда ему хотелось, и пытался дирижировать. Это вызывало протест не только у меня одного, но и у всех остальных – кроме Боба. Он почему-то боготворил Осетинского, но самое странное, что и Майк тоже купился на эту удочку. Что это было, я не знаю, какое-то наваждение, гипноз. Он просто издевался над ними, а они покорно это сносили. Но разрешилось все само собой: в один прекрасный момент Осетинского свинтили прямо после концерта в кинотеатре «Орленок». Говорят, что его потом отпустили, но мы его больше не видели. Боб еще долго продолжал с ним общаться, правда, уже не привлекая нас. Наверное, уже тогда можно было понять, что Аквариума как группы больше нет. И хотя было видно, что мы теряем Боба, по крайней мере мы могли еще держаться друг за друга.

В этот же заезд мы сыграли абсолютно акустический концерт, то есть не было даже микрофонов, на малой сцене МХАТа, что было вдвойне бессмысленно, поскольку не было слышно вообще ничего. Там неожиданно материализовался старый друг, режиссер Юра Васильев, знакомый еще по студии Горошевского. После концерта он затащил нас в гости к актеру Севе Абдулову, где мы всю ночь пили и вспоминали эпопею с Осетинским.

В день, когда погиб Джон Леннон, все собрались у меня на Восстания. Эту смерть было трудно осознать, так не могло быть и не должно было быть. Но все, что мы могли сделать, это тупо залить водкой горечь утраты. У каждого из нас украли частицу самого важного, что было в нашей жизни.

В течение всей осени Боб с Людмилой пытались найти жилище, скитаясь по квартирам друзей, и к зиме сняли домик в поселке Солнечное, где мы вместе встретили восемьдесят первый год. Празднование для меня закончилось больницей – после ночлега на полу у меня разыгрался гайморит. Я провалялся в больнице две недели и из-за этого почти не участвовал в записи. Первые сессии звукозаписи мы начали с того, что хотели сыграть «тбилисский» цикл. И, придя в студию, пытались записать Марину и Минус 30. Но Женька Губерман то ли уехал, то ли просто не смог прийти, и у нас ничего не вышло. Альбом получился Синим. Я успел членораздельно сыграть лишь в песне Плоскость. У Тропилло образовалась цифровая «динакордовская» примочка, которой никто не умел пользоваться, и, когда я играл в этой песне, Боб самозабвенно крутил ручки – получилась чистая психоделия. В то время у меня не было своих примочек и я совсем неубедительно сыграл несколько нот во Всё, что я хочу. Я слышал в ней оркестровую группу, как на Honky Dory, но добиться такого эффекта не мог. Лишь спустя десять лет, соприкоснувшись с многоканальной записью и имея достаточное число свободных дорожек, я научился воспроизводить нужный звук путем троекратного дублирования партии на разные дорожки, что потом позволяло их суммировать и получить эффект группы виолончелей. Может быть, и тогда что-нибудь можно было сделать, но не хватало ни опыта, ни времени на эксперименты: время в студии жестко ограничивалось. Запись была монофонической и позволяла без большого ущерба для качества сделать лишь одно наложение, посредством которого, как правило, записывали голос, так что, с моей точки зрения, звук виолончели получился куцым и нечего особенного к песне не прибавил.

Боб с Людмилой пришли навестить меня в больницу и принесли запись альбома, которую мы слушали на лестнице на портативном магнитофоне. Я не знал, как относиться к этому альбому; единственным его преимуществом было то, что он записывался в студии, хотя я не видел существенного отличия от тех записей, которые были раньше. Только после того, как Вилли сделал оформление и мы устроили несколько прослушиваний у друзей, я начал привыкать к нему. Для обложки мы сфотографировались в подъезде Ольги Липовской, которая через несколько дней упала в пролет с третьего этажа, прямо на то место, где была фотосессия. По счастью, Ольга осталась жива, только повредила позвоночник, в результате чего несколько месяцев лежала в больнице.

Любопытен еще один факт. Людмила нашла работу секретарши в школе на улице Софьи Перовской и получила служебную площадь в этом же доме. Мы не производили раздел имущества, и я отдал ей все, на что она претендовала. В числе прочих вещей она забрала мой магнитофон «Маяк» с пленками. Я не совсем понял, почему он вдруг оказался в числе ее вещей, но спорить не стал – у меня еще оставался проигрыватель. Но у Боба был точно такой же магнитофон и примерно такой же набор записанных пленок, и он прекрасно знал, что я теперь лишен возможности слушать всю эту музыку. Но когда у него в доме появился второй магнитофон, Бобу пришла в голову гениальная мысль тиражирования Синего альбома на бобинах. На что ушли все мои пленки. Таким образом, и я внес свою лепту в историю отечественного магнитоиздата. Для Боба же это стало основным источником дохода. Он сам оформлял альбомы, клеил фотографии, которые ему делал Вилли, и продавал их друзьям. Так в каждом приличном доме появился такой альбом – не было его только у меня, поскольку мне его не на чем было слушать.

Все это время мы с Бобом вели бесконечный спор, что важнее – играть или записываться. С его точки зрения песня могла существовать до тех пор, пока она не записана. И достаточно хорошо сыграть ее на записи. Мне же хотелось играть качественные концерты, для чего нужно было много репетировать и сыгрываться. Как показала практика, мы оба были правы, нужно хорошо делать и то, и другое. Как ни странно, единственные деньги, что я впоследствии получил за свой вклад в группу, были как раз за те записи, которые меня не устраивали, но которые стали историческими и составили «архив». Получается, что не сделай мы этого тогда в доступном нам виде, мы бы вообще не получили никаких денег. Боб оказался дальновиднее и практичнее всех.

Постепенно он пришел к тому, что стал репетировать, но уже с другими музыкантами, поскольку группа в первозданном виде прекратила свое существование, и для каждого из нас это уже не имеет никакого значения. А основные деньги музыканты этой группы получают именно за концерты. Это рождает другое противоречие: музыканты устраиваются в группу на работу и дорожат своим рабочим местом, поскольку за счет записей они таких денег уже не получат. Их участие в группе никакого значение не имеет, ни один из музыкантов не работает на свое имя, и отдельная личность каждого музыканта не имеет никакого значения. Есть только всеобъемлющая фигура Гребенщикова. Поскольку теперь, когда говорят Аквариум, подразумевают Гребенщикова. И наоборот. Но в последнее время между ним и этой группой появилась досадная, но вполне закономерная буква «и», которая показывает, что именно Боб уже не является участником этой группы. Его детище выплюнуло его самого. Аквариум стал просто трэйд-маркой, ярлыком.

Но я забежал лет на двадцать вперед. В то время я играл не в «группе Бориса Гребенщикова», Аквариум был моей группой, равно как и всех остальных ее участников. И музыканты, которые в ней играли, не поступали туда на службу – это был единый организм. Что такое группа, может понять только тот, кто этот опыт имеет. Безусловно, мы были друзьями. Но самым главным было ощущение друг друга и наш совместный опыт построения группы, который позже помножился на опыт совместной игры на сцене. Никто из нас не думал о том, по каким признакам мы подобрались. Просто мы были вместе, и нам суждено было так прожить самую значительно и важную часть жизни, когда мы вместе взрослели. Конечно же, к этому времени уже имелись какие-то противоречия, но они еще не были выявлены до конца и не приобрели хронический характер. Мы пытались играть и сами заботились о себе. У нас не было никаких директоров и менеджеров, и по поводу всех возможных выступлений мы договаривались довольно спонтанно, тем более что никаких денег не фигурировало. Мы были рады любой возможности играть, и если получалось, что какие-то малые деньги нам все-таки могли заплатить, то это уже было хорошо. Как правило, гонораров хватало только на то, чтобы купить выпивку.