Текст книги "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом"

Глава четвертая

Вечерами мы встречались в «Сайгоне», а потом шли гулять, и Боб посвящал меня во все ритуалы: куда можно идти курить после выпитой чашки кофе – в «пятьдесят третий» или в висячий садик, или куда еще. Я не курил, но мне было чрезвычайно интересно все это изучать. По дороге в «Аббатскую» (кафе на углу Литейного и Некрасова) можно было зайти покурить в «Сен-Жермен» (сад двора на Литейном, 46). А из «Аббатской» наш путь лежал в Замок, а вечером можно было пойти к Киту. Кит, сын режиссера Михаила Ромма, произвел на меня сильнейшее впечатление. У него была совершенно поразительная внешность, орлиный нос и очень красивый голос. Дома у него всегда было полно народу, а иногда устраивались поэтические чтения. Кит был постоянно окружен экзальтированными актрисами. Иногда он пел Окуджаву под гитару. Окуджаву я не любил, но мне всегда было интересно послушать, как Кит рассказывает.

Я продолжал работать и готовиться к экзаменам. Как-то прибежал Боб и сказал, что надо ехать в Таллинн, там на фестивале детских фильмов показывают Субмарину. Но, как на грех, из-за сырой весенней погоды у меня появился ячмень на глазу, который совершенно заплыл, а здоровый глаз настолько слезился, что я вообще ничего не видел. Боб с Маратом, Михаилом и Родионом уехали без меня. Я очень расстроился, мне хотелось постоянно находиться рядом с моими новыми друзьями. Дня через три они вернулись совершенно отъехавшие: каждый день они приходили в пустой кинотеатр, покупали билеты сразу на несколько сеансов, устраивались в первом ряду и смотрели Субмарину до тех пор, пока хватало сил. Я завидовал им черной завистью.

Примерно в это время состоялся концерт Аквариума на Примате, и так получилось, что на концерт группы, которую я уже мог считать своей, мне пришлось лезть через забор в окно: при входе требовали студенческий билет, потому что выступление проходило на вечере факультета. На сцене их было трое: Боб играл на двенадцатиструнной электрической гитаре, Михаил на басу, а на барабанах играл некто Клаус. Он был хорошим барабанщиком, но остальные с ним почему-то совсем не общались. Я был в полном восторге: это был один из интереснейших концертов, которые я видел на тот момент времени, да и, пожалуй, долгое время после. Но после этого гитару у Боба сразу же украли.

В тот же период в кинотеатре «Великан» стали показывать «Зеркало» Тарковского. Мы все посмотрели фильм по нескольку раз, и, хотя никто ничего не понял, все его бурно обсуждали, я же предпочитал помалкивать. Но проводить время подобным образом было удивительно приятно: мы встречались в «Сайгоне», решали пойти в кино, и тут же к нам присоединялись попутчики, и мы отправлялись в «Великан» целой компанией. Чуть позже в кинотеатрах пошел «О, счастливчик!». Там уже не надо было ничего обсуждать – это был кайф в чистом виде. Саундтреком к фильму служила музыка Алана Прайса из Animals, который время от времени появлялся на экране со своей группой. Мне было непонятно, как они добивались такого звучания: все, казалось, играется очень легко, но с колоссальным драйвом. Зрелище было потрясающе естественное: как будто группа просто репетирует, и никто их в этот момент не снимает, а ты случайно оказался рядом. Не было никакого чуда, но, вместе с тем, это и было чудом. Меня восхитило, что эти люди просто путешествуют и спят прямо в автобусе. Это не выглядело режиссерским ходом для фильма – это была модель того, как должна жить группа. С тех пор у меня появилась так и не осуществившаяся мечта путешествовать со своей группой на собственном автобусе.

Но мы жили здесь, и жили не то чтобы хуже, но чуть-чуть по-другому. По крайней мере, у меня было очень важное ощущение, что я не просто играю в группе, а здесь и есть моя настоящая жизнь и те люди, с которыми мне очень легко. Я и раньше был достаточно легким человеком, но в тот момент чувствовал себя абсолютно счастливым. Мне не о чем было мечтать, все и так было. Мне хотелось поделиться этим счастьем и объединить своих новых друзей со старыми. Я познакомил Боба с Колей Марковым, и мы даже попробовали поиграть вместе, но я видел, что они не чувствуют друг друга. Правда, мы даже успели отрепетировать несколько песен и предполагали выступить на фестивале, который намечался в ДК им. Ленсовета 2 мая.

Накануне, 1 мая, Боб пришел ко мне, мы расстелили на балконе какие-то циновки, вытащили колонки и включили на полную мощность Revolver. Это было чрезвычайно приятно, раньше я никогда не позволил бы себе такого, но теперь это было чем-то само собой разумеющимся. Самое интересное, что моя мама нисколько не была против. Она вернулась из церкви, к ней зашла какая-то подружка, и они сидели на кухне и пили чай.

На следующий день мы отправились на фестиваль, где должны были играть Санкт-Петербург, группа За и Аквариум. В то время обычные сейшены часто именовались фестивалями, что было очень приятно. Конечно же, мы все мечтали о своем Вудстоке как наивысшей форме единения людей. Так вот, придя в ДК им. Ленсовета в означенное время, мы обнаружили таковой закрытым. Постепенно собралось человек двести очень живописного народа. Никто ничего не понимал, но было очень тепло, и все расслабленно ждали непонятно чего. Люди, которые все это организовали, пытались выяснить что-то у администрации. Те же, кто отменил фестиваль, начали нервничать – продолжались майские праздники, а тут какая-то демонстрация. Наконец появились некие чиновники и сказали, что все равно ничего не будет и пора расходиться. Ребята из группы За в тот период играли на танцах в Ольгино и предложили всем поехать к ним, в местный Дом культуры, где есть аппарат, и провести фестиваль там. Толпа немного поредела, но оставшиеся двинулись в сторону Ланской и кое-как добрались до Ольгино. Когда же человек сто доехало до Дома культуры и кто-то из музыкантов уже стал настраиваться, из города приехали те же люди на «победе» и отключили электричество. Так я узнал, как выглядят комитетчики.

Делать было нечего, и все побрели на залив. Когда мы шли через поселок, местные жители с ужасом таращились на нас из своих огородов. Какие-то молодые люди побросали лопаты и пошли за нами. Мы с Бобом и Колей Марковым расчехлили инструменты и решили поиграть. Мы играли, сидя на каких-то ящиках, а вокруг нас возлежали люди. Кто-то, засучив штаны, бродил по воде. Это был настоящий рок-фестиваль. Таким оказалось мое первое выступление в этой группе.

9 мая мы все поехали в Горьковскую на дачу к Кате Заленской, подруге моего школьного друга Андрея Колесова. Нас было человек десять. Мои друзья написали транспарант: «Привет участникам рок-фестиваля!» Мы взяли с собой инструменты и собирались поиграть. Девушки приготовили какой-то еды и устроили «праздничный» обед; в то время мы еще не пили. Когда мы сидели за столом, по улице проходила пьяная компания аборигенов с огромной овчаркой. Вдруг они остановились и зашли на участок. Мы почувствовали недоброе, но надеялись, что они уберутся. Ситуация складывалась самая нелепая: мы сидели у себя дома, за забором, и вдруг кто-то вторгся в наше пространство. Один из аборигенов уселся за стол, другой стал приставать к девушкам. Файнштейн пытался как-то это уладить и попросил ребят уйти. Но они, естественно, зацепились, и началась потасовка. Собака оказалась умнее, она никого не кусала, а только носилась вокруг и лаяла. Мне никогда не приходилось драться всерьез. Я подбежал к поленнице, схватил какой-то дрын и со всей силы ударил одного из пришельцев прямо по лицу. Он заорал, и налетчикам пришлось отступить. Уходя, они пригрозили, что спалят наш дом. Нас всех трясло, и мы не знали, что делать. Когда наконец стало смеркаться, мы решили, что надо уезжать. Мы собрали инструменты и двинулись на станцию. И, только завернув за угол, наткнулись на компанию, которая нас караулила. На этот раз их уже было человек пятнадцать, и, похоже, нам не удалось бы так легко отделаться. На наше счастье, вдалеке показалась машина. Когда же она подъехала, оказалось, что это милиция. Все стали разбегаться, но нескольких человек поймали, среди них были и наши обидчики. Выяснилось, что они весь день куролесили по поселку и уже кого-то избили. Весь поселок был возмущен, кто-то съездил в Рощино и вызвал милицию. Именно по этому вызову и приехала машина. Этих идиотов судили и дали года по три.

Я продолжал работать в Университете. Поскольку было уже совсем тепло, я забирался на крышу сарая посреди двора филфака, раскладывал одеяло, раздевался и ложился с книжкой загорать. Это было кощунство – во двор выходили окна аудиторий, в которых учились мои сверстники студенты. Через некоторое время моей начальнице зав. складом поставили на вид, что поведение ее рабочих мешает учебному процессу, и меня согнали с крыши.

Мне предстояли экзамены в училище, но я уже не мог заниматься по восемь часов в день, а отыгрывал только четыре-пять. Все же я решил сделать еще одну попытку поступить. Отпуск мне еще не полагался, но я договорился с моим сменщиком, что он отработает за мою зарплату каждый день. На месяц я опять включился в занятия. Но когда я пришел на консультацию играть экзаменационную программу, педагог посоветовал мне не терять время на сдачу экзамена, уверив меня, что я не поступлю. Я сказал Анатолию Кондратьевичу, что больше никуда поступать не буду, и пообещал осенью вернуть инструмент в музыкальную школу.

Теперь я все свободное время посвящал общению с новыми друзьями. В то время все было очень структурировано. Те, кто ходил в «Ольстер» (кафе на улице Марата, возле метро «Маяковская»), собирались на Казани (скверике перед Казанским собором). Это была более мажорная тусовка. Те же, кто ходил в «Сайгон», собирались в Замке. Боб почти всегда был с гитарой и что-нибудь напевал. Я же купил приемник «Рига» в деревянном корпусе и, приделав к нему лямки, все время таскал с собой. Начиналось лето, мы сидели на ступенях Замка и изобретали какие-нибудь игры. В это время началось всеобщее увлечение фрисби. Боб играть не любил и изобрел альтернативную игру «военное фрисби». Условия игры были следующие: он брал дубину и, пока другие играли, орал дурным голосом и этой дубиной пытался сбить пролетающую над ним тарелку.

В нашей компании были две сестры Липовские, и я очень подружился с младшей, Наташей, которую звали Сюсей, а Боб дал ей еще одно имя: Child. Боб немного грустил, поскольку только что расстался со своей подругой Леной Поповой, о чем я тоже жалел, потому что она мне очень нравилась.

Я уже много раз слышал историю о театре Горошевского, который начинался на этих ступенях, и как-то уже в июне мы с Бобом сходили в кинотеатр «Космонавт» на премьеру спектакля «Невский проспект» по Гоголю. Я не совсем понял происходившее, до этого времени я с театром почти не сталкивался, но впечатление от спектакля было очень сильное. В особенности мне понравились Дюша и Джордж, и я был приятно удивлен, увидев на сцене Курехина.

Мы постоянно ездили на залив на остров Сент-Джорджа. В то время это была безлюдная дикая зона между Солнечным и Курортом. Боб рассказывал, что этот остров открыл Джордж Гуницкий, который любил там сидеть на дереве. Там уже тогда существовала колония нудистов, которые голыми прятались в дюнах, а когда шли к заливу купаться, то одевались. Мы там тоже застолбили зону и расположились своей компанией. Конечно же я никогда не брал на остров виолончель, но Боб и там был с гитарой. Мы прихватывали с собой ноты и слова песен Beatles и обычно на пляже разбирали их и напевали. Почти всегда с нами ездили Родион с Майком Науменко. В то время существовала такая категория, как рок-интеллигент, и они оба прекрасно под нее подпадали. К сожалению, со временем таких встречаешь все реже и реже. Майк был прекрасно эрудирован в области рок-музыки и считался особенным авторитетом по части Марка Болана. Родион, настоящее имя которого было на самом деле Толя Заверняев, ставил опыты над собственной психикой посредством пятновыводителя «Сополс» (который вошел в обиход как «банка»). Боб говорил, что это сильнейшее психотропное средство, полный аналог заморского ЛСД. Я с безмерным уважением относился к подобному опыту других людей, но сам в то время попробовать не решался.

Мы часто ходили к Володе Кавери. У него была огромная коллекция пластинок, которую он каждое лето пополнял, привозя новые пластинки из Венгрии, где он учился. У него я впервые услышал Дэвида Боуи, о котором я раньше ничего не знал. Ощущение было двойственное. С одной стороны, это было чрезвычайно музыкально и интересно, но иногда меня пугал голос Боуи и отталкивал его сценический имидж. Это был явный перехлест. Мне всегда больше импонировал естественный облик музыкантов, и потребовалось время, прежде чем я этого человека принял окончательно. (Уже осенью мы поехали к Велобосу, другу Боба, который жил на Удельной, послушать новый альбом Дэвида Боуи Young Americans, который транслировали в программе «Ваш магнитофон». Это был беспрецедентный случай, когда по советскому радио передавали то, чего мы еще никогда не слышали.) Мне очень хотелось познакомить Боба с Колей Васиным. Когда мы с Сюсей и Бобом поехали к Васину на Ржевку, Боб покрасил лицо в белый цвет. Пока мы ехали на трамвае, люди дико озирались на него, но реакция Коли была еще более неприязненной. Дружелюбного общения не получилось.

В конце лета прошел слух о рок-фестивале в Лиепае. Я уже слышал о том, что в Прибалтике, под Лиепаей, были настоящие рок-фестивали на открытом воздухе, где собирались по несколько тысяч человек. Мы все по-прежнему бредили Вудстоком и даже собирались поехать туда автостопом. Мне еще не был знаком такой способ передвижения, но Боб и Михаил уже неоднократно ездили в Прибалтику. Прибалтика считалась землей обетованной, там все было очень прогрессивное, почти как на Западе. Я уволился из Университета и собрался в путешествие. Все мои вещи – зубная щетка, смена белья и свитер – уместились в противогазную сумку, и еще было десять рублей.

Я не стал дожидаться, когда все соберутся, и решил ехать самостоятельно. Сначала я отправился к знакомым в Красное Село. Там я встретил попутчицу, некую Джейн из Москвы. С рассветом мы вышли на дорогу и ранним вечером без особых приключений добрались до Таллинна. Я слышал про тамошнюю хипповую горку и мечтал на ней побывать. Но, придя туда, я не знал, чем заняться, пока не встретил нескольких знакомых из Ленинграда. Я примкнул к ним в поисках ночлега, и мы переночевали в каком-то полуразрушенном доме. На следующий день мы скооперировались с Сашей Теребениным и поехали дальше. Вдвоем путешествовать всегда легче, но было воскресенье, и мы застряли на полпути в Ригу. У нас оставалось три рубля на двоих. Я настраивался на две недели путешествия, но денег явно не хватало, и мы решили вернуться в Таллинн. Переночевав в мастерской какого-то художника, я поехал обратно в Ленинград. Но там выяснилось, что все мои друзья еще только раскачиваются и полны решимости добраться до Лиепаи. Мне пришлось быстро собираться с силами и снова отправляться в путь. Мы скооперировались с Файнштейном и поехали прямо в Ригу, договорившись встретиться с Бобом, его новой подругой Татьяной и Родионом во Пскове, а с остальными – прямо в Лиепае.

На этот раз мы подготовились к путешествию немного лучше, а Файнштейн взял несколько банок «Сополса». В середине первого дня нашего путешествия, где-то между Лугой и Псковом, у нас случился казус. Мы ехали на бензовозе с присущим ему соответствующим запахом. Вдруг мы почувствовали, что к запаху бензина стал примешиваться знакомый запах «Сополса». Михаил полез в рюкзак и обнаружил, что одна банка открылась и пятновыводитель пропитал весь его свитер. Мы сделали вид, будто ничего не произошло, но когда водитель, доселе хранивший молчание, вдруг раздухарился и стал гнать какую-то ерунду, мы решили, что пора выходить. На прощание водитель принес извинения за то, что сегодня в кабине особенно сильно пахнет бензином. Еле сдерживая смех, мы с Михаилом вышли и принялись проветривать свитер: с таким запахом нас больше никто бы не взял.

Вечером мы все встретились во Пскове и решили переночевать в местном Кремле. Двор Кремля, густо заросший травой, представлялся подходящим местом, мы разбили лагерь и расположились на ночлег. Михаил открыл «Сополс», и вся ситуация располагала к тому, что пришел и мой черед попробовать, что это такое. Но первый опыт чуть было не оказался последним. Боб расслабленно перебирал струны гитары и что-то напевал. Мы вполголоса переговаривались, пытаясь проникнуться моментом, но через некоторое время опустился туман и стало холодно. Кремлевскую стену по всему периметру венчал узенький козырек, и мы решили подняться по внутреннему балкону на эту стену и впотьмах улеглись спать друг за другом прямо под этим козырьком, который создавал иллюзию крыши над головой. На какое-то время как будто стало теплее, но часа в четыре утра мы все синхронно проснулись. Уже светало, и то, что мы увидели, заставило нас содрогнуться: мы лежали на стене, которая обрывалась метров на двадцать вниз. Мы спали на краю пропасти. Оставаться в Кремле нам сразу расхотелось, и мы спустились в город, залезли на какой-то чердак и улеглись прямо на кучу угля. Когда утром мы выползли на свет божий к реке помыться, то являли собой очень живописное зрелище.

Мы двинулись дальше и все вместе собрались уже вечером в местечке Елгава под Ригой. Мы устроились на ночлег в стогу сена, но потом разъехались и снова потеряли друг друга. Дня через три, когда мы с Михаилом добрались до вожделенной Лиепаи, выяснилось, что никакого фестиваля не будет. На месте стрелки, на лужайке у Почтамта, мы встретили Майка, Родиона и Сэнди. Мы немного потусовались, Майк собирался ехать дальше в Калининград, а мы с Михаилом, Сэнди и Родионом отправились домой. Хотя на фестиваль мы не попали, я был рад, что приобрел такой опыт – мне очень импонировала идея хиппи. Все мы носили длинные волосы и юношеские бороды, но, наверное, все-таки настоящими хиппи мы не являлись, поскольку вели оседлый образ жизни и что-то делали. Мы были музыкантами.

К сожалению, просто расслабленно жить было невозможно. За неимением других альтернатив, я снова устроился экспедитором на «Мелодию». Михаил к этому времени закончил Инженерно-экономический институт, и его должны были забрать в армию, а пока мы по-прежнему играли вместе. У меня оставалась казенная виолончель, но ее нужно было вернуть в музыкальную школу, поэтому вставал вопрос, где взять инструмент. Еще работая в Университете, я узнал, что там есть свой камерный оркестр, и решил туда устроиться, чтобы получить казенный инструмент. Но весной, пока я работал, оркестр не репетировал. Дирижер оркестра успокоил меня, что не обязательно работать или учиться в Университете: оркестр любительский, поэтому я при желании могу принимать в нем участие. Занятия возобновлялись с нового учебного года. И хотя я к этому времени из Университета уволился, с осени я стал играть в оркестре. Инструмента у них не оказалось, и я договорился с Наташей Галебской, которая тоже занималась у Филатова, что время от времени могу брать инструмент ее матери, бывшей виолончелистки. Я начал репетировать с университетским оркестром. Мне там нравилось, и я очень привязался к дирижеру Григорьеву. Он даже предлагал составить мне протекцию, если я надумаю поступать в училище им. Мусоргского. Но было уже поздно, систематические занятия я прекратил раз и навсегда. Оставалось только пожалеть, что я сразу не стал поступать именно туда, а пошел в училище им. Римского-Корсакова.

В это время мы репетировали втроем с Бобом и Михаилом. После очередного концерта с Мифами в школе на улице Плеханова мы проводили Михаила в армию. Чуть позже, на сейшене с Россиянами в спортивном зале школы на 16-й линии, мы с Бобом играли вдвоем. Как ни странно, это было вполне уместно, и более того, нас очень хорошо принимали.

Боб искал возможность записать новый альбом, и я позвонил Якову (его фамилию мне не удалось вспомнить), с которым познакомился еще в период сотрудничества с Акварелями. У него была домашняя студия, которую он построил на основе переделанного магнитофона «Юпитер». Я познакомил их с Бобом, и мы сразу попробовали записать несколько песен. К сожалению, микрофон был один и возможности студии не позволяли делать наложения. К моменту записи мы уже имели сделанными несколько песен и предполагали играть вместе, но по чисто техническим причинам этот альбом получился сольным альбомом Боба, который получил название С той стороны зеркального стекла.

Перед этим мы сходили на премьеру спектакля театра Горошевского «Сид», как обычно с Дюшей в главной роли. Премьеру давали в жилконторе на 9-й линии Васильевского острова. Мне опять очень понравилось, и я неожиданно узнал, что Дюша играет на флейте. Лейтмотивом всего спектакля была песня Под небом голубым, которую блистательно пел Леня Тихомиров. На Боба же зрелище произвело настолько сильное впечатление, что он потерял самообладание и после спектакля, пообщавшись с Эриком, решил вернуться в театр. Я не совсем понимал его увлечение, но у меня не было выбора, и я последовал за ним: мне очень нравились все эти люди, хотя я был немного другим, и потребовалось время, пока меня приняли как своего. Дюша, который все это время находился под сильнейшим влиянием Горошевского, очень обрадовался такому воссоединению. Эрик внушал Дюше, что у него незаурядный актерский талант, и что Аквариум – это несерьезно, и что алфавит начинается с буквы «Б» (уже тогда буква «А» с кружочком была символом Аквариума).

Мы стали ходить на репетиции театра. Эрик настаивал на том, что все мы должны регулярно заниматься и всецело подчинить себя театру, а музицировать можем только имея в виду музыку к спектаклям. Вскоре, после окончания театрального института, Эрик по распределению уехал в Пермь и оставил театр на попечение Юры Васильева. Труппа не приняла нового режиссера, но я еще толком не успел узнать Эрика, так что Юра мне очень понравился. Хотя я по-прежнему не понимал, зачем мне все это надо. Через некоторое время начались какие-то проблемы с помещением в жилконторе, и театр вылетел на улицу. Когда однажды нужно было где-то встретиться и что-то обсудить, я предложил пойти ко мне. В мою двенадцатиметровую комнату набилось человек двадцать. Дюша постоянно мотался в Пермь к Эрику, привозил оттуда тезисы, что и как нужно правильно делать, и пытался претворять их в жизнь.

Наступление семьдесят шестого года мы справляли у сестер Липовских на Киевской улице. Было очень радостно и торжественно, мы пели Happy Christmas Джона Леннона, и я как-то неожиданно напился и выпал в осадок. Вскоре после Нового года мы поехали к Коле Васину, у которого встретили Ольгу Першину. Оказалось, что она тоже живет на Ржевке, недалеко от Коли, в деревянном доме на Беломорской улице. Она пригласила нас в гости. Мы попили чаю, и вдруг нам пришла в голову мысль сделать концерт в день рождения Джорджа Харрисона. Мы вернулись к Коле и изложили ему эту идею. Он воодушевился, и мы стали активно готовиться. Чуть позже мы договорились с Мишей Воробьевым, который держал аппарат в клубе кондитерской фабрики на Тухачевского, что мы можем там порепетировать. Это было очень важно, поскольку до сих пор мы репетировали дома. Во время редких выступлений я мог подзвучить свой инструмент только с помощью микрофона, но, поскольку тогда мониторы еще не были изобретены, я почти себя не слышал. Никогда нельзя было предсказать, какой будет аппарат и какой будет звук. Тут же мы имели возможность выстроить звук и петь в микрофоны на три голоса. Мы выбрали If I Needed Someone и It’s All Too Much и стали их репетировать. Пожалуй, это был единственный период в истории группы, когда мы имели возможность петь в микрофоны во время репетиций и пытались добиться слияния трех голосов. После этого в течение нескольких лет мы репетировали в основном дома и голосами не занимались, а просто выстраивали партии подпевок, и в таком виде они оставались до концертов. Безусловным хитом в нашем исполнении стала Be Here Now. Мы впервые играли с Дюшей, и так неожиданно образовалось то, что впоследствии получило определение акустический Аквариум. Именно в это время появился стиль и звук этой группы. Несколько песен мы сделали с Ольгой, а на перкуссии к нам присоединился Майкл Кордюков, многоопытный барабанщик, который к этому времени переиграл чуть ли не во всех топовых группах города.

25 февраля в Институте им. Бонч-Бруевича состоялся первый Битлз-праздник. Наверное, сейчас это звучит наивно, но в то время это было ощутимой победой, смелой акцией, которая выводила самодеятельную музыку на концептуальный уровень. Впервые у музыкантов, которые существовали разрозненно, появилась объединяющая всех идея. Незадолго до этого случился день рождения и у меня. Обычно я не выделял этот день среди других, но Боб сказал, чтобы я вечером непременно приезжал к сестрам Липовским на Киевскую улицу, только просил не опаздывать. Ничего не подозревая, я приехал в означенное время и был удивлен, что на мой звонок никто не открыл. Дверь была чуть-чуть приоткрыта, и я заглянул в коридор. В полной темноте горели свечи, и, едва я сделал шаг, зазвучала Across The Universe в интерпретации Дэвида Боуи и из темных проемов дверей стали вылетать разноцветные шары. Я стоял совершенно ошарашенный, а когда включился свет, вся квартира оказалась полна людей. Я был очень растроган, такого направленного проявления любви и внимания мне не приходилось раньше испытывать никогда. Среди гостей был Жора Ордановский, который напился и восклицал: «Друзья, ударим по хлебам!», и бил кулаком по миске с салатом. Он отвешивал мне комплименты, призывая меня играть мужественную музыку с Россиянами, а не размазывать сопли с этими эстетами.

В это же время я продолжал репетировать с университетским камерным оркестром. Мы выступили в Университете и в Капелле. В концертах принимали участие матерые солисты Борис Гутников и Михаил Вайман (в родстве с Биллом Уайманом он не состоял, поскольку настоящая фамилия Билла – Перкс). Я был в восторге. Хоть оркестр был любительским, некоторый класс все же присутствовал. Мне очень нравилось играть, и шел разговор, что осенью нам предстоит поездка в Германию. Это было заманчиво.

Не помню почему – может быть, в первый раз все слишком рано закончилось и не все успели сыграть, – но через какое-то время в клубе фабрики им. Крупской Васин опять устроил празднование дня рождения Джорджа Харрисона, на котором мы с удовольствием выступили. Конечно же мы не переставали репетировать и наши собственные номера. Все песни сочинял Боб, но, когда мы начинали их играть вместе, они становились общими (впрочем, тогда это никого не волновало – мы были равны абсолютно во всем, и проблемы авторства никого не заботили). Когда мы прослышали, что в Таллинне будет рок-фестиваль, то решили непременно туда поехать. Нас никто не приглашал, но мы взяли инструменты и поехали вчетвером: Боб, Дюша, Майкл и я. С Бобом поехала его подруга Наташа Козловская. Каким-то образом нам перед отъездом удалось купить Бобу двенадцатиструнную акустическую гитару. К сожалению, эта поездка накладывалась на концерт с камерным оркестром, и мне пришлось выбирать. О своем выборе я не жалел, хотя потом мне было немного стыдно возвращаться в оркестр.

В Таллинн мы явились на день раньше фестиваля, и нам категорически заявили, что уже поздно, что группы проходили предварительный отбор и что на фестивале уже играет ленинградская группа Орнамент. Но нас не выгнали, а даже пообещали разместить в гостинице и дали контрамарки на все дни фестиваля. Это уже было хорошо. Правда, Майкл все-таки собрался и уехал в Ленинград. Вечером была какая-то встреча в дискотеке. Нам было нечего делать, и мы пошли. За соседним столиком сидели ребята из Машины времени, которые активно пили и пытались ухаживать за Наташей Козловской. Это и послужило поводом для нашего знакомства. Также там был интересный человек Хейна Маринуу, который снимал на кинопленку музыкальные программы с финского телевидения, отдельно писал звук, а потом показывал эти фильмы в дискотеках, синхронизируя звук с изображением. Мы просидели полночи и были потрясены записями выступлений Pink Floyd и Джими Хендрикса. Мы увидели лишь одну его песню Hey, Joe! но это было откровением. Меня поразило то, как Джими Хендрикс выглядит на сцене: было такое ощущение, что его тело само приходит в движение во время игры, и в этом не было никакой надуманности. Мы долго не спали, находясь в состоянии возбуждения от увиденного.

На следующий день начинался фестиваль, выступала Машина времени, и конечно же именно она была абсолютным лидером. Там же мы познакомились со Стасом Наминым и Володей Матецким, который тогда еще играл в группе Цветы. Вообще, московские группы произвели на меня мощнейшее впечатление. Там был такой класс, которого пока ни одна из питерских групп не достигла. Но нас это нисколько не смущало: мы знали, что делаем.

В последний день фестиваля, когда мы сидели на балконе концертного зала, уже сложив вещи и собираясь возвращаться домой, нам неожиданно предложили выступить. Кто-то не приехал, и образовалась брешь, которую надо было заполнить. Я стал спешно настраивать виолончель и в возбуждении переусердствовал и сорвал резьбу на винте, которым укрепляется штырь. Это была катастрофа – нас уже объявили. Пытаясь как-то примотать винт изолентой, я прислонился спиной к стене и, ничего не соображая, вышел на сцену с белой спиной под восторженные крики очень дружелюбного зала. Я сделал вид, что выступать перед тысячной аудиторией для меня обычное дело. К этому времени у меня уже была конструкция для подзвучки собственного изобретения, которая представляла собой 52-й микрофон на кронштейне из проволоки, который крепился прямо на деку. Но когда я подошел к венгерскому усилителю «Beag», то обнаружил, что там другие разъемы. Меня прошиб холодный пот. Дюша уже сидел за роялем и играл интродукцию к песне Woodstock Джони Митчелл, которая была нашим коронным номером. Ребята из Машины времени, которые сидели на первом ряду, делали мне какие-то знаки, и я наконец сообразил, что с обратной стороны в усилителе есть другой вход. Я наконец включился, и с первого изданного мною звука зал взревел. Я даже не понял, что произошло, но, когда мы сыграли четыре песни, люди просто ликовали, а Саша Катомахин махал нам, что пора сматываться, чтобы не переборщить. Мы действительно опаздывали на поезд и сразу убежали.