Текст книги "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом"

Мы не стали лауреатами этого фестиваля, но, вернувшись в Ленинград, почувствовали, что произошло что-то значительное. Через неделю Макаревич приехал в Ленинград, и с этого началась наша дружба. А еще через месяц он пригласил нас приехать в Москву и устроил нам презентацию. С нами поехало человек десять тусовщиков, что с этого времени стало нормой. Все страшно напились, а Родиона чуть не ссадили с поезда, но мы уговорили проводника, что он сам вымоет купе. По приезде в Москву прямо с поезда я отправился в город Подольск навестить Колю Маркова, который там служил в армии. Когда я приехал в этот городок и бродил в поисках военной части, за мной бежала ватага детишек, поскольку я резко отличался от обитателей этого города. У меня было вытертое кожаное пальто времен войны, широкополая шляпа и длинные-предлинные распущенные волосы. Это производило впечатление. Я уже давно к привык к тому, что обращаю на себя внимание, но в Ленинграде к такому виду уже привыкли. Здесь же, стоило мне появиться в военной части, сбежался весь гарнизон, и несчастного Колю Маркова сразу выпустили ко мне на свидание.

Я вернулся в Москву прямо ко времени концерта и был очень удивлен, что Машина времени принимать участие в концерте не собирается. Они сняли небольшое кафе, поставили маленький аппарат и пригласили всех друзей-музыкантов. У нас была программа всего минут на 30–40. Мы сыграли одно отделение, но нужно было как-то выходить из положения, и мы стали играть все песни, которые знали, включая песни Beatles и Джорджа Харрисона, имевшиеся у нас запасе. Потом действо наконец перетекло в общее братание и джем. Некий рок-интеллигент Фагот записывал этот концерт, и сохранилась запись с очень странными искажениями, которая ходила под названием Live At Moscow Kabak. К сожалению, она куда-то сгинула, а жаль, потому что там была никогда более не исполнявшаяся и нигде не записанная Song For The Система.

Когда мы вернулись из Москвы, неожиданно активизировался Эрик Горошевский, который на время вернулся из Перми, и мы с театром обосновались в Доме архитекторов. Боб в театр не вернулся, но один раз мы сыграли один совершенно акустический концерт при свечах в Золотом зале этого особняка. Дюша был уже не так скептически настроен по отношению к Аквариуму, все-таки у нас за спиной был фестиваль в Таллинне. Эрик восстановил спектакль «Метаморфозы», и я был восхищен гением Джоржа и игрой Миши Тумаринсона. Последний был прирожденным комиком, и все, что он ни делал, было безумно смешно. Оказалось, что он тоже играет на виолончели. Но на этом наше сходство с Мишей и заканчивалось: у меня абсолютно отсутствовало какое-либо актерское дарование. Я категорически не могу входить в образ, да и не хочу, у меня это вызывает протест, я могу быть только самим собой. Я не могу выражать никакие чужие чувства, если в этот момент не испытываю их сам. Но через некоторое время Эрик взялся за меня. Вероятно, ему просто были нужны фактура и материал, из которого он мог бы что-то лепить. К тому же я был достаточно мобильным музыкантом и вполне вписывался в оркестр, который начал образовываться в театре под руководством мультиинструменталиста Володи Диканьского. Володя заходил ко мне домой и очень понравился моей маме. Иногда он приходил к ней поболтать, даже когда меня не было дома. Он играл на контрабасе, который временно было некуда девать, и я притащил его к нам домой. Брат Андрей с Татьяной в это время ожидали ребенка. Я рассчитывал, что, имея инструмент дома, Андрей захочет вернуться к музыке, и пытался втянуть его в свою орбиту, но мне это не удалось. Чтобы кормить свою семью, он устроился водителем автобуса, и у него не оставалось ни сил, ни времени, но, что самое печальное, у него совсем не было настроения. С Алексеем у меня напрочь расстроились отношения, он пил и бесчинствовал, и я стал подумывать о том, что мне следует уйти из дома и начать жить самостоятельно.

В это время в том же клубе фабрики им. Крупской состоялся концерт Мифов с духовой секцией, которую собрал Юра Ильченко. Это был чрезвычайно интересный проект. К нам в гости приехала Машина времени, и мы договорились, что они смогут выступить вместе. Никто из музыкантов не ожидал ничего особенного, но их выступление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Это было невероятно круто – возможно, одно из лучших выступлений Машины в Ленинграде. С тех пор Юра Байдак, самый талантливый промоутер в городе, устраивавший почти все концерты, взялся за активный прокат Машины. Естественно, мы ходили на все концерты, и Аквариум на правах друзей пользовался эксклюзивным правом на билеты в любом количестве.

К лету мы с театром переехали в студенческий городок на Измайловском проспекте возле парка Победы, в тот самый зал, где я впервые увидел Аквариум. Шла работа по восстановлению спектакля «Невский проспект», который для меня был новым. Боба на месяц забрали на военные сборы, а я полностью отдался театру. Я по уши влюбился в приму нашего театра Любу Кутергину, и для меня каждая репетиция была праздником. Впрочем, в нее тогда были влюблены все; а тот, кто не был влюблен в Любу, был непременно влюблен в Марину Житкову, тоже приму. Мы все быстро подружились и иногда болтались втроем. Неожиданно для себя, в компании девушек я начал курить.

Этим же летом Васин устроил празднование дня рождения Пола Маккартни, и мы с Дюшей пытались принять в нем участие вдвоем, но это получилось не очень убедительно. Однако тогда катило всё, поскольку вообще не было никакой внешней публики, а на все сейшены неизменно ходила одна и та же тусовка. У меня было ощущение, что в этом городе я знаком абсолютно со всеми. Впрочем, это ощущение не прошло и сейчас – просто я не знаю, как может быть по-другому. Вся наша музыкальная тусовка опять собиралась в прибалтийские страны, но меня что-то не потянуло. Я только раза два съездил в Москву, освоив и эту трассу.

Наконец у брата Андрея родилась дочь Ольга. Алексей же давно начал меня терроризировать. Он пропил мой приемник, выставил меня из отдельной комнаты, и я оказался в одной комнате с мамой. Я решил начать жить самостоятельно и за 50 рублей снял квартиру у знакомых Вовы Ульева. Я надеялся, что это позволит мне укрепить союз с Любой, но наша совместная жизнь не состоялась. Я был отвергнут и впал в безразличное состояние.

Я получал на «Мелодии» 90 рублей, и денег едва хватало на сигареты и кофе в «Сайгоне», куда я ехал сразу после работы. И как-то механически на какое-то время я подпал под влияние «Сополса». Но однажды, зайдя к Родиону, который в то время был главным экспертом в этой области и жил на квартире у Сэнди, я увидел, как он выходит в окно четвертого этажа, чтобы покурить на соседнем балконе. На меня это произвело настолько сильное впечатление, что я отказался от дальнейших опытов.

В это время, несмотря на некоторое отдаление от центра, моя квартира стала прибежищем для многих моих знакомых и иногородних скитальцев. Так, в это время появился Болучевский. Он был чуть моложе меня, но уже с сединой в роскошных вьющихся волосах. Он когда-то играл на барабанах и поступил в группу как барабанщик, но без инструмента. Это никого не удивило, поскольку тогда мало кто имел свои инструменты. Положение осложнялось лишь тем, что узнать, как на самом деле человек играет, можно было только прямо на концерте. И мы отправились в Москву на совместный с Машиной времени концерт в Архитектурном институте. Концерт был прямо в фойе на помосте, сооруженном из столов, и народу было немерено. Мы сыграли рыхло, неуверенно и на фоне Машины выглядели полной самодеятельностью – фактически так оно и было. Играть далее с барабаном, но без баса казалось глупо. В то время виолончель мне пришлось вернуть, и я оставался без инструмента. Так что я заехал к родителям Файнштейна, взял у них бас-гитару и начал ее осваивать, пока Михаил не вернется из армии. Все это время я писал ему письма, где в деталях описывал каждый сейшн.

Театр снова переехал в Дом архитекторов. Леня Тихомиров к этому времени ушел, и мне, помимо игры в оркестре, выпала роль поэта. Я должен был выходить с гитарой в белом костюме и белом цилиндре и петь романс на стихи Мандельштама, который в предыдущей редакции спектакля пел Леня. Я чувствовал себя крайне неловко. В оркестре мы сидели рядом с Сашей Александровым, который играл на фаготе, и все звали его просто Фаготом. Мы все время дрались смычками и тростями, чем вызывали постоянные нарекания Володи Диканьского.

Этой же осенью случилось эпохальное событие – Боб с Наташей решили пожениться. Естественно, была сыграна рок-н-ролльная свадьба. Целый день мы катались на «чайке» по городу, пили шампанское, а потом поехали в «Англетер». В общем-то, это была обычная свадьба с длинным столом и прочей бижутерией, только гости приходили с музыкальными инструментами и на улице толпился народ, который пытался просочиться, как на сейшн, потому что играла Машина времени. Медовый месяц чета решила провести в моей квартире, и я переместился жить на кухню. Поначалу это было приятно – можно сказать, что мы жили как в коммуне. Но постепенно Наташа вступила в свои права, и коммуна приобрела признаки коммуналки. Это значило и то, что я платил за квартиру, но при этом потерял право голоса.

Васин устроил очередной праздник по случаю дня рождения Джона Леннона в кафе «Кристалл», и я там дебютировал как басист. Выступил я не очень убедительно, однако все были пьяны и веселы, и никто не предъявил никаких претензий к моей игре. После этого мы поехали к нам целой компанией, которая осталась ночевать у меня на кухне. Наталья была против, но я чувствовал моральное право приглашать гостей, все-таки эту квартиру снимал я. Так мы прожили месяца четыре, пока наконец соседи не нажаловались хозяину квартиры на бесконечный шум и громкую музыку, и нам пришлось съехать. Я мечтал о свободе, но был необычайно рад вернуться домой и жить в одной комнате с матерью. Боб с Натальей переехали на Алтайскую, где они какое-то время жили с его мамой и бабушкой.

В очередной раз Машина времени приехала с Юрой Ильченко, которого они незадолго до этого рекрутировали из группы Мифы. Они дали несколько концертов в том же «Кристалле». Это было совершенно незабываемое время. Поначалу никто не задумывался, в чем различие московской и ленинградской рок-музыки. Возникшая комбинация давала невероятное сочетание двух столиц. Чуть позже Машина дала еще один совместный концерт с Аквариумом в ДК им. Свердлова, на котором, правда, мы опять были не очень убедительны.

Зимой мне удалось купить фанерную виолончель непонятного производства, которую хозяин выдавал за чешскую. Она была мебельного цвета и имела тусклый матовый звук, к которому я, однако, привык. Но самым существенным фактором в пользу этого приобретения был старинный виолончельный кофр, который отдавался в придачу. Он был деревянный и с инструментом внутри весил килограммов сто. Не было и речи о том, чтобы носить в нем виолончель. Вероятно, когда-то для этого специально нанимался носильщик. Но зато кофр был черный и блестящий, как рояль, и моя многострадальная виолончель живет в нем по сей день. Чуть позже я купил немецкую деревянную виолончель с очень звонким и грудным звуком, которую я не успел как следует разыграть и никак не мог приспособиться к ее звуку. Иметь два инструмента было непозволительной роскошью, и одну виолончель мне надо было продать. Миша Тумаринсон уговорил меня продать немецкую. Я навеки остался с фанерной, о чем, конечно же, потом пожалел – я так и не сумел извлечь из нее настоящий звук, ощущение которого я постепенно совсем утратил.

Наконец Михаил пришел из армии, поскольку после института он должен был отслужить один год, и в это же время вернулся Коля Марков. Мы пытались сыграть один совместный концерт со скрипкой, но из-за отсутствия репетиций ничего хорошего не получилось. Встречать семьдесят седьмой год мы отправились на дачу к Свете Геллерман в Сосново, куда приехал Ильченко с Женей Губерманом, и всю ночь мы развлекались тем, что слушали Beatles наоборот: такого эффекта можно достичь на четырехдорожечном магнитофоне, если переключить дорожки.

Болучевский неожиданно вспомнил, что в детстве играл на саксофоне, решил попробовать поступить в училище и исчез с нашего горизонта. Боб, который часто упражнялся в стихах абсурдистского толка (впоследствии это вылилось в цикл про Иннокентия) удостоил это событие эпиграммы, из которой, к сожалению, в моей памяти осталась только одна строчка: «Болучевский, вынь изо рта саксофон…» Болучевский не внял этому совету, стал-таки играть на саксофоне и вскоре дебютировал в группе Юры Ильченко Воскресение. Также он сочинил цикл прекрасных песен, которые очень своеобразно исполнял, но которые так и не были записаны. Женя Губерман, который барабанил в этой группе, очень с ним подружился и до сих пор вспоминает песни Болучевского как свои самые любимые.

Примерно в это же время мы пытались записать пару песен в студии Театрального института, где работал Сережа Свешников. Но эти записи куда-то канули, а теперь даже и не упомнить, что мы там записывали. Тогда же я решил покинуть театр и, судя по всему, увлек за собой Фагота. Сейчас трудно вспомнить, каким образом он материализовался в группе. По-моему, Боб сделал ему предложение, восхищенный звуком и, что немаловажно, формой его инструмента. Помню лишь, что двадцать пятого февраля намечался очередной Битлз-праздник, и у нас собрался целый оркестр из семи человек. Мы решили сшить себе белые рубахи в индийском стиле, как у Джорджа Харрисона. Вышло очень смешно: один человек в белом одеянии выглядел бы хорошо, но когда на сцене появился весь оркестр, получилась натуральная больница, а точнее, определенная ее разновидность – дурка. Но в целом концерт был симпатичный. С нами играл Коля Марков, который после этого куда-то сгинул, на сей раз навсегда. Там же впервые выступил Майк со своей коронной версией Drive My Car. В это же время нам удалось договориться о репетициях в студенческом городке на Ново-Измайловском, там, где до этого мы репетировали с театром. После репетиций мы с Бобом часто наведывались к Майку, который жил неподалеку. Мы вели интеллектуальные беседы, и через некоторое время я с удивлением узнал, что Майк пишет песни.

Весной в Таллинне опять состоялся очередной фестиваль, на который русские группы вообще не были приглашены. Я поехал на поезде просто потусоваться. Погода была омерзительная. Фестиваль проходил в спортивном комплексе и оказался дико скучным. Было много людей из Питера, всех разместили в какой-то школе, но я решил не оставаться и вернулся домой. А вскоре после этого в армию забрали Дюшу с Фаготом. Одного – в Сертолово, другого – в Пушкин, где они оба служили в военных оркестрах. Мы остались втроем с Бобом и Файнштейном. Майкл Кордюков не был постоянным участником, он то появлялся, то исчезал и на полгода уезжал в горы на Домбай или Чегет, работать в дискотеке. Концертов категорически не было. Репетировать было негде. Все время мы пытались пристроиться к группе, у которой была бы своя аппаратура. Но нам со своей стороны нечего было добавить, у нас ничего не было. Я продолжал работать на «Мелодии» и грузил пластинки.

Как-то в книжном магазине «Эврика», в том же студенческом городке на Измайловском, открылась выставка детской книги. По какому-то случайному стечению обстоятельств там был шестнадцатимиллиметровый кинопроектор, и показывали фильм «Музыка». Это в любом случае заслуживало внимания, но среди прочего в фильме оказался десятиминутный сюжет о том, как Beatles в студии «Abbey Road» записывают Hey Jude. Фильм показывали раз в день, и было трудно специально подгадать, но мы познакомились с англичанами, которые там работали, и они крутили этот фильм каждый раз, когда собиралась наша компания. Как и в случае с фильмом «О, счастливчик!», это был фантастический опыт: ты становился свидетелем творческого процесса. Только тут вместо Алана Прайса были Beatles, и ты был одним из посвященных, кому удалось побывать в святая святых, где эти люди могут просто разговаривать друг с другом, не стесняясь тебя, и решать какие-то рабочие моменты. Возникал тот же самый эффект: все выглядело очень просто, они не делали ничего особенного – только это было волшебство.

Время тогда было интересное. Какая-либо организация в рок-н-ролле отсутствовала, но многие музыканты знали друг друга и плотно общались. Время от времени от этого рок-н-ролльного братства собирались делегации, которые шли в Дом народного творчества. Несколько раз нас приглашали туда на беседы, в которых принимало участие много музыкантов. Основная наша ошибка была в том, что все верили, что с системой можно договориться, что не в этот, так в следующий раз какой-нибудь чиновник что-нибудь разрешит. Невооруженным глазом было видно, что система несовершенна, что она не готова к тому, что появилось стихийно и не имело под собой идеологии. Если идеологии не было, то ее надо было подложить. Система агонизировала и искала способ уничтожить это стихийное проявление жизни или хотя бы попытаться его укротить. Но в то время она еще не знала, каким способом это сделать. Те же люди, которых мне в это время посчастливилось встретить, предлагали альтернативу – не ждать от системы разрешения, а просто делать. Делать так, как делается, несмотря на нелепые обстоятельства, в которых мы все оказались. (Странно, что, когда уже в девяностые годы мне довелось общаться с музыкантами другого поколения, которым я мог предложить только свою схему «делания», я обнаружил некоторую упертость.)

Иногда мы вписывались в студенческие вечера, на которых пытались играть рок-н-ролл. Как правило, для этого приглашался какой-нибудь барабанщик или гитарист. Так, время от времени мы играли с барабанщиком Сережей Плотниковым из Капитального ремонта, а на гитаре иногда появлялся Майк. Майк не был искусным гитаристом и играл примерно так же, как Боб, но брал на себя роль лидер-гитариста, что не всегда было интересно. Он пел пару рок-н-роллов Чака Берри и несколько песен из T. Rex. Мы представляли собой весьма нестройный и неритмичный оркестр, и, хотя выглядело это немного нелепо, нам всегда было весело. Репетиции подобных выступлений часто проходили у меня дома: выстраивалась программа из любимых песен, которые все давно знают, и предполагалось, что этого достаточно для того, чтобы их играть. На самом деле это был настоящий панк-рок, когда достаточно сложные песни наших любимых групп упрощались до трех аккордов и игрались простым чёсом. Моя роль в группе была довольно размытая. Я либо подбирал какой-нибудь гитарный риф и дублировал его на виолончели, либо пел второй голос или присоединялся ко всем на припеве, который, как правило, исполнялся хором. Если учесть, что микрофон в лучшем случае был один, то это выглядело еще смешнее. Я знал только припевы песен. Самым изнурительным было добывание аппарата и последующая транспортировка его к месту выступления. Мне почему-то всегда выпадала почетная обязанность таскать аппарат, ловить машину и ехать в кузове. Когда же дело доходило до подключения, то мне обычно не хватало отдельного усилителя, и приходилось играть в один комбик с кем-нибудь либо включаться в линию. Неизменный аппаратчик Марат творил чудеса, пытаясь сделать звук на том, на чем в принципе его сделать невозможно. Не могу сказать, что я получал от этого удовольствие, но иногда и мне удавалось оторваться и сыграть атональное соло, которое переводило происходящее в разряд психоделии. Постепенно опыт электрической игры на халяву переносился и на акустический материал, собственно Аквариум. Как правило, отношение к песням Боба было серьезнее, но элемент небрежности существовал всегда. Ничего с этим поделать было нельзя. Основным критерием был вруб или невруб. Мы никогда не обсуждали свое отношение к происходящему. Понятно было, что все идет так, как идет, и что мы не сможем по-другому. Некоторые группы репетировали и оттачивали свое мастерство и звучание. Для меня же оптимальным звуком был тот, которого мы добивались дома – точнее мы его не добивались, а он сам собой возник. Но его почти невозможно было повторить на концерте посредством примитивной и маломощной аппаратуры. На концерте, как правило, все заводилось, фонило, ничего не было слышно. Но, несмотря на обломы, конечный результат в общем-то был не важен – важно было то, что мы знали, как есть на самом деле.

Весной мы выступили в легендарном джазовом клубе «Квадрат» в ДК им. Кирова с Сережей Плотниковым на барабанах, разогревая блестящую группу Воскресенье. Мы достаточно долго не репетировали, и я играл плохо и нестройно. Впервые играли песни Блюз во имя ночи, Блюз со счастливым концом и мою самую любимую в то время Если кончится дождь.

Летом я частенько наведывался к Дюше в Сертолово, где он служил. Один раз я приехал к нему в воскресенье, надев белую длинную рубаху с бусами, босиком и с распущенными волосами по пояс. Дюши не оказалось, и в его части еще долго ходили слухи о том, что к нему приезжал брат с другой планеты. Но осенью я неожиданно для себя постригся. Причины не было никакой, просто захотелось перемен. Мне было приятно совершить подобное действие. Мне нравились длинные волосы, но при этом я не чувствовал свою принадлежность к хипповому братству. Потом я их еще отпускал волосы несколько раз и так же легко состригал, пока уже к старости я не отпустил скупую седую косу – пускай себе растет. Сейчас, когда многие мои друзья возмужали и остепенились, мне нравится от них отличаться. В этом заключается если не протест, то, по крайней мере, сопротивление новой системе, которая пытается в очередной раз навязать моим согражданам стереотип идеального мужчины из мексиканского сериала.

В те годы для всех нас была очень притягательна западная «цивилизация» в целом, и поэтому очень важным было общение с иностранными студентами. Кто-то с ними знакомился, и они непременно появлялись в нашей среде. Общение с ними обогащало нас во всех смыслах – они были носителями языка и чужой, но такой родной для нас рок-культуры. Как правило, все они играли на каком-нибудь инструменте, очень хорошо разбирались в современной музыке и, что самое важное, бывали на концертах и могли поделиться собственными впечатлениями от них. Мы очень подружились с американцем Полом Ашиным, который прекрасно играл на блюзовой губной гармошке и рояле. Он подарил мне пластинки Greatest Hits Боба Дилана и So Far Кросби, Стиллза и Нэша и рассказывал, что слышал многих музыкантов и что самое сильное впечатление у него осталось от их концертов. Мне эта музыка тоже очень нравилась, особенно электрическая сторона на концертной пластинке Four Way Street, которая была у Дюши. Многие наши знакомые подумывали о том, чтобы жениться на иностранках и уехать на Запад. Особенную активность проявлял дюшин друг Андрей Светличный. У него даже появился знакомый американский профессор – доктор Блюм, который занимался сводничеством. Светличный всем нам предлагал знакомство с иностранками. Я пару раз приходил на такие вечеринки, но каждый раз это кончалось каким-то пьяным бардаком. Андрей женился-таки на англичанке, с которой по приезде тут же развелся, после чего уехал в Америку к своей подруге Майе. Как-то я и сам пошел в ОВИР и сказал, что хочу с матерью поехать на могилу своего дедушки в Париж. Самое странное, что мне не отказали, а сообщили только, что я не являюсь прямым родственником своего дедушки, но моя мать может поехать. Я стал размышлять, как это обыграть, чтобы поехать с ней сопровождающим. Конечно же это была утопия, денег все равно ни копейки не было, и из этой затеи ничего не вышло.

В то время в город достаточно часто приезжали какие-то заморские оркестры, которые играли в концертном зале «Октябрьский». Билеты продавались свободно, и грех было не воспользоваться такой возможностью. Неожиданно к нам забрела американская группа Nitty Gritty Dirt Band. Как оказалось впоследствии, это была самая матерая кантри-группа. Нам же этот стиль был немного чужд, и мы не могли по достоинству оценить игру на банджо. Но концерт был все равно очень интересным. Музыканты привезли тонны аппаратуры, и было очень интересно толкаться у сцены и рассматривать всякие штучки, марки усилителей, мониторы, гитарные стойки и всякие прибамбасы вроде датчиков на акустических гитарах.

Как-то, ничего не ожидая, мы с братом Андреем и его женой Татьяной пошли на концерт немецкого секстета Йохана Брауэра. Звук был хороший, они играли кавер-версии модных песен, и было просто приятно расслабиться, как вдруг на сцену вышла некая Инга Румпф, и с первых же взятых ею нот я почувствовал, что произошло нечто необыкновенное. Я уже слышал Клиффа Ричарда и Nitty Gritty Dirt Band, которые профессионально исполняли современную музыку. Но тут я вдруг услышал и увидел что-то настоящее. Я даже не мог определить для себя, в чем различие, – играют те же музыканты, но выходит один человек – и все меняется. Я был потрясен. На следующий день я обзвонил всех своих знакомых и заявил, что непременно нужно идти на этот концерт ради тех трех-четырех песен, что она поет. Мне никто не верил. Что такое? Какая такая немка? В конечном итоге всем, кого я пригласил, тоже вроде понравилось, но никто не отреагировал с таким восторгом, как я. Чтобы услышать немку еще раз, я поехал в Москву. Я купил огромный букет роз и преподнес ей после ее выхода на сцену – никогда раньше я не делал таких вещей. После концерта в Театре эстрады мне удалось с ней познакомиться, и на следующий день перед концертом Инга пригласила меня за кулисы. Мы пили кофе, и она мне рассказала, что попала в этот оркестр случайно, только ради того, чтобы из любопытства съездить в Россию, а на самом деле у нее есть своя группа Atlantis, а до того она пела в группе Frumpy. Как я потом выяснил, это были самые известные в то время немецкие группы, а она была певицей номер один, уровня Дженис Джоплин. Инга прислала мне несколько своих пластинок, но больше я ее никогда не видел. Как-то позже Петя Трощенков поехал в Гамбург, и я ему дал телефон Инги. Он был у нее в гостях и привез мне привет и новую пластинку. Когда же я сам оказался в Гамбурге, то почему-то ей не позвонил.

Осенью похоронили Кита. Его, избитого, нашли во дворе; он умер, не приходя в сознание. Эта была первая смерть одного из нас. Осознать это было тяжело и невозможно – невозможно до сих пор. Незадолго до этого Кит пригласил меня быть свидетелем при вступлении его в фиктивный брак с загадочной кореянкой. Я пришел босиком. Все, кроме тетечки из ЗАГСа, понимали, что совершается сделка и что все это несерьезно, и было очень приятно валять дурака в присутственном месте. Правда, когда Марат на полном серьезе женился на Ольге Липовской, которая была уже на девятом месяце беременности, все тоже очень веселились. Боб накрасился и надел сапоги на каблуках, а Наталья была с нарисованными усами и в мужском костюме. Тогда же Боб с Маратом записали концептуальный альбом Таинство брака, который был очень похож на Wedding Album Джона и Йоко. Как и многие другие записи, он канул в Лету. Правда, может быть, он и сохранился у Марата.

Я в то время находился под сильным влиянием Боба и во многом старался его копировать. Он так увлекательно рассказывал о книгах, что не прочесть их было невозможно. Но он читал все подряд, и мне за ним было не угнаться. Он начал читать по-английски. Откуда он его узнал, я так и не понял, ведь в школе он изучал немецкий. Позже выяснилось, что уже в период нашего знакомства он закончил курсы гидов-переводчиков на английском языке, и этого для него оказалось вполне достаточно. Я вслед за ним тоже начал читать по-английски, чего никогда раньше не пробовал. Выяснилось, что это гораздо легче, чем я предполагал, и моего знания языка вполне достаточно, чтобы читать и понимать если не все, то по крайней мере общий смысл повествования. В первую очередь это был Герман Гессе – все то, что не было переведено на русский. Потом «Electric Cool-Aid Acid Test» Тома Вулфа и Кастанеда. Конечно же, читались все книжки про рок-музыку, а позже – Толкин, Урсула Ле Гуин и «Хроники Нарнии». Но постепенно я утратил интерес к фэнтези и перестал читать подобные книги. Потом появилась философская и эзотерическая литература, но этого я уже осилить не мог, хотя мне всегда было близко мировоззрение Боба и его способность оперировать разными понятиями. Мы вели бесконечные разговоры, и его всегда было интересно слушать.

Продолжая работать на «Мелодии», я неожиданно пошел на повышение, а именно – получил предложение перейти на должность музыкального редактора. Дело шло к осени, становилось холодно, я устал от работы на улице и согласился. Решающим фактором было то, что я поступал в ведомство очаровательной Ольги Шульги. Это была фантастическая женщина, которая никоим образом не давала мне понять, что она мой начальник, мы просто работали вместе. Мы мгновенно подружились, и на долгие годы она стала моим верным другом. Я и сейчас охотно вижусь с ней. Наш отдел, состоявший из двух человек, занимался составлением репертуарного плана для завода грампластинок и тем, что сейчас называется дистрибьюцией. Я прекрасно справлялся с возложенными на меня обязанностями в том объеме, какой позволяла тогдашняя система. Мне удалось вернуть из небытия всю этническую музыку, которая была записана, но никогда не пользовалась спросом непосредственно у работников магазинов. Не в последнюю очередь благодаря мне в этом городе неизменно продавались Рави Шанкар и другая музыка Азии и Африки. Так получилось, что Дом грампластинок, в котором я работал, студия грамзаписи и завод грампластинок были не связанными друг с другом структурами, что уже было абсурдным по определению. И я лелеял мечту, что постепенно смогу расширить круг связей в системе «Мелодии» и получить доступ в ее студию грамзаписи. Но об этом можно говорить долго и скучно. Помимо всего прочего, это место считалось тепленьким, поскольку мы «сидели» на импорте, то есть все импортные и лицензионные пластинки, которые приходили к нам, распределялись по разнарядкам, и мы были вправе распоряжаться ими по своему усмотрению, хотя, конечно же, в определенных пределах. Возможно, проработай я в этой обстановке еще несколько лет, я мог бы стать частью торгашеской системы. Но к этому у меня был сильный иммунитет. Хотя я проработал в этой должности пять лет, постепенно меня стало тошнить и тянуть на волю, и в один прекрасный день я все-таки собрался с духом и пошел в сторожа. Но об этом потом. В то время надо было где-то работать, и эта работа была уж никак не хуже других. А у меня было еще одно дело – музыка.