Текст книги "Аквариум как способ ухода за теннисным кортом"

Глава вторая

Меня привезли в Пушкин на пересыльный пункт. Часа через три мне неожиданно объявили, что произошла какая-то ошибка и мне придется вернуться домой до особого распоряжения – может быть, даже до следующего призыва. Это была не совсем радостная весть, поскольку я уже настроил себя на длительное путешествие во времени. Я понимал, что армия – это не просто, но надо от нее отделаться как можно быстрее. В то время я не знал, что существуют какие-то способы отмазки. Да если бы даже и знал, то все равно предпочел бы отслужить, нежели косить несколько лет. Пока я ожидал окончательного решения своей участи, неожиданно материализовался мой брат Алексей. Он разведал в военкомате, куда меня повезли, и, на своем опыте зная, что я могу застрять на пересыльном пункте на несколько дней, поехал в Пушкин. Он быстро договорился с какими-то «покупателями» – офицерами, которые съезжаются за «товаром» на пересыльные пункты, как работорговцы. И в этот же день меня уже грузили в поезд, который формировался в Закавказский округ. И еще через несколько дней путешествия я оказался в городе Марнеули, в сорока километрах от Тбилиси.

Рассказывать, что такое армия, бессмысленно. Совершенно очевидно, что это потеря времени и, может быть, самых лучших лет юности. И я очень рад тому, что для меня они прошли более-менее безболезненно. Мой несчастный брат Алексей вернулся со службы нравственным калекой, и для него армия осталась самым главным из того, что произошло с ним. Он и по сей день празднует все милитаристские праздники. На почве алкоголизма его военный опыт принял и вовсе гипертрофированную форму. У него слились воедино остров Даманский, Вьетнам, Афганистан, и из радиста ракетных войск он постепенно превратился в десантника и разведчика, а шрамы, полученные в пьяных драках, стали боевыми ранениями. Ну да ладно, мне еще не один раз придется вспоминать своего брата в ходе этого повествования. У меня же выработался стойкий иммунитет к этой теме, и армию я просто никогда не вспоминаю, как будто я там не был. Возвращаясь лишь теперь к моему армейскому опыту, я отмечу только то, что и там я встретил много прекрасных людей. Гена Степаненко и Володя «Пачка» Свиридов из Самары и Жора Шестакович из Ново-Волынска помогли мне поверить в то, что остров, на котором я очутился, обитаем. Мы стали близкими друзьями. С Геной мы дружим по сей день; к сожалению, недавно я узнал, что Жора Шестакович погиб в автокатастрофе. Скрасить изоляцию от внешнего мира мне помогли школьные друзья, которые писали мне обо всех новостях в области музыки. Андрей Колесов к тому же присылал мне слова песен Beatles и Stones. Коля Марков, как и я, не стал поступать в училище и забросил занятия скрипкой. Он выбрал спорт, но в то же время пытался играть в группе Второе дыхание. Я тоже приумножил свой опыт игры на бас-гитаре, выступая на танцах в офицерском клубе в составе гарнизонной группы, организованной лейтенантом Славой Пинчуком, случайно и навеки связавшим себя с армией. У нас в группе был замечательный гитарист Олег Острижнов из Ростова, который блестяще, один в один, играл It’s All Over Now, но позже я потерял его след.

Глава третья

Как бы то ни было, я благополучно вернулся домой и был абсолютно свободен. Шел семьдесят третий год, мне было двадцать лет и было абсолютно все равно, чем заниматься. Первым делом я обнаружил, что Алексей пропил мои швейцарские часы, которые я оставил ему на хранение. К этому времени он уже успел развестись с женой и вернулся жить в родительский дом. Незадолго до моего возвращения он пьянствовал на даче и спалил времянку. Сгорело наше единственное жилье и соседские постройки. Сруб дома, который не успел достроить отец, по счастью, не пострадал. Уже десять лет он стоял без окон, дверей и полов. Андрей женился, но не имел постоянной работы и перебивался случайными заработками. Все свободное время я проводил с ним и его женой Татьяной. Мы ездили на дачу, убирали пепелище и смотрели на дом, не зная, с какой стороны к нему подступиться, поскольку денег не было ни копейки. Я старался переслушать всю ту музыку, которую упустил за годы изгнания, но наш проигрыватель абсолютно устарел, и мне уже не давали пластинки, боясь, что я их запилю.

Время было такое, что надо было устраиваться на работу. Как-то позвонил приятель Андрея и сказал, что на некоем Доме грампластинок, рядом с которым он живет, висит объявление, что требуется экспедитор. Мне было без разницы, чем заниматься, а название учреждения как-то интриговало. Дом грампластинок оказался просто оптовой базой и складами фирмы «Мелодия», и меня сразу же туда взяли. Работа заключалась в том, чтобы загрузить полную машину грампластинками и развезти их по магазинам. Пластинки оказались очень тяжелыми, и в день приходилось перетаскивать по две-три тонны – погрузить и разгрузить, но при этом можно было достаточно быстро обернуться и часам к трем, а иногда и к двум, уже быть свободным. Это было не обременительно и меня абсолютно устраивало, оставалась масса свободного времени. Единственным неудобством было то, что иногда надо было ехать в командировку по Ленинградской, Псковской и Новгородской областям. Иногда оно и не так плохо, но я на трое-четверо суток оказывался в замкнутом пространстве с водителем, и в пути не было никакой гарантии ночлега. Приходилось искать приют в каком-нибудь доме колхозника либо ночевать прямо в автомобиле. Летом это еще терпимо, можно соорудить себе лежбище в кузове. Но ближе к осени это стало невозможно. Пару раз мне приходилось стучаться в деревенские дома, а иногда и просто сидеть в кабине с водителем, который тоже не был особенно счастлив, поскольку, если бы я убрался, он мог бы лечь на сиденье и как-то устроиться. К тому же ему непременно надо было пить и говорить за жизнь, а меня это не очень интересовало. Один раз, пока мы разгружались в каком-то городке и решали, ехать ли нам дальше или заночевать на месте, водитель успел выпить бутылочку портвейна. Я этого не заметил, и мы поехали дальше. Машина была марки «ЗИЛ-130», весом 5 тонн, и вел ее человек, которого я до этой поездки ни разу не видел. Он разогнался, и вдруг я почувствовал, что машину носит из стороны в сторону. Когда я взглянул на водителя, то ужаснулся: он был совершенно пьян и ничего не соображал. Я пытался его уговорить остановиться, но он мне отвечал что-то вроде: «Моряк ребенка не обидит!» Так мы проехали километров двадцать. Нам повезло, что было еще достаточно светло и что это была второстепенная дорога, так что встречные машины почти не попадались. Мы заночевали в каком-то доме, куда обычно за рубль пускали спать на лавке. Водитель полночи продолжал пить с «гостеприимным» хозяином, но, слава богу, под утро оба затихли. Утром у водилы проснулся комплекс вины, и оставшиеся два дня пути он молчал. Я стал подумывать о том, что, может быть, эта работа меня не совсем устраивает. Осенью мне предложили перейти просто рабочим на склад, и я согласился. Работа заключалась в том, чтобы утром погрузить, а после обеда разгрузить несколько машин и контейнеров с товаром с заводов грампластинок. В паузах мы заколачивали ящики, которые отправлялись поездом. Все это происходило в подвале. Коллектив состоял из нескольких теток, которые постоянно матерились. Время от времени приходили контейнеры с импортом из Восточной Европы. Это всегда было интересно, ибо там могли оказаться лицензионные пластинки. Иногда и сами польские или чешские пластинки были достаточно интересными. Так моим любимым польским артистом стал Чеслав Немен. Как работник фирмы я имел право на приобретение нескольких экземпляров и мог снабжать пластинками всех своих дружков. Пластинки оказались единственным положительным фактором, в остальном это была тяжелая, изнурительная работа.

Я проводил много времени со своими старыми друзьями. Мы часто виделись с Никитой Воейковым и его женой Ольгой, с которой мы мгновенно подружились. Через некоторое время наше общение постепенно свелось к тому, что у них в гостях я больше говорил с Ольгой, а у Никиты всегда находились другие дела. Иногда мы с Ольгой шли гулять. Мы ходили в Эрмитаж или Академическую столовую, где в плохую погоду можно было сидеть и пить кофе. Там собирались интересные люди – Кол Черниговский и Владимир Карлович, которого звали Желтым. Может быть, Никита и ревновал, но при этом делал вид, что ничего не имеет против. У них с Ольгой явно что-то не ладилось, и я каким-то образом оказался в трещине между ними. Как-то осенью Никиту отправили на картошку, и на выходные я поехал навестить его в деревню Чёлово. Это был классический вариант трудовой повинности, когда вечером все напиваются, поют песни под гитару и спят вповалку в колхозном бараке. Я не понял, зачем приехал, поскольку делать там было абсолютно нечего, и к вечеру следующего дня я решил уехать. Назад мы ехали вместе с Джоном и Сэнди, с которыми только что познакомились и оказались попутчиками. Они мне очень понравились и чем-то напоминали Джона с Йоко. Путь был не близок, и мы всю дорогу болтали о Beatles. Джон, родом из Сибири, был настоящим битломаном. Как мне казалось, он знал о Beatles абсолютно все, его было интересно слушать, но для этого надо было уметь его разговорить, что поначалу оказалось не так просто. Он играл на электрооргане, и мы предполагали продолжить знакомство.

Уже глубокой осенью я решил зайти в музыкальную школу и навестить Анатолия Кондратьевича. Я пришел в класс; мой педагог был очень рад встрече и предложил мне посидеть и послушать. Я просидел часа три, дождался, когда он закончит, чтобы его проводить и поговорить за жизнь. На меня нахлынула масса эмоций и воспоминаний. Я снова оказался в мире, с которым давно порвал, но при этом где-то оставалось ощущение, что я каким-то образом к нему принадлежу. Мы разговорились, и разговор кончился тем, что Анатолий Кондратьевич предложил мне продолжить наши занятия. Он договорился, что мне, как старому ученику, которого еще помнили все педагоги, позволят свободно посещать предметы, какие я захочу, и я попробую подготовиться к экзаменам в музыкальное училище. Коль скоро это была одновременно и детская школа, и школа для взрослых, мой возраст не был критическим. Анатолий Кондратьевич достал мне виолончель и смычок (у меня не было своих), и мы стали заниматься. Я продолжал работать с девяти до пяти, потом приходил домой и занимался на виолончели. После трехгодичного перерыва пришлось начинать с самого начала, руки совсем не слушались. К тому же я продолжал надрывать их, таская коробки и ящики с пластинками. Но через два месяца я уже играл вполне сносно и мог снова участвовать в школьном оркестре. У меня уже были длинные волосы, и как-то после репетиции мы разговорились со скрипачом Никитой Зайцевым, который тоже выглядел достойно. У нас быстро нашлась общая тема – нет ли у меня последнего Цеппелина или чего-то в этом духе. Никита не сразу раскрылся, а как-то туманно намекнул, что иногда играет другую музыку. Меня это заинтриговало, и мы быстро подружились. Как-то Никита предложил мне сходить на концерт Аргонавтов, и, когда мы пришли, я был восхищен тем, что нас запросто пропустили, а он знает музыкантов этой группы. Чуть позже мы ходили на Мифов, и через какое-то время хождение на сейшн для меня стало привычным занятием. Но мне так и не посчастливилось послушать Санкт-Петербург, в котором, как выяснилось, играл сам Никита. Они в это время уже не играли вместе, а трансформировались в Большой железный колокол. Мне было чрезвычайно лестно, что я могу бывать среди этих людей. Также я уже самостоятельно ходил в Тряпку (Текстильный институт) на Землян.

Как-то я случайно встретил Олю Голубеву. Оказывается, она с семьей переехала на улицу Рылеева совсем рядом со мной, и я теперь мог ходить к ним с Лешей слушать музыку. К ним часто приходили гости, и совершались церемонии слушания Dark Side Of The Moon и Jesus Christ Superstar. Каждый раз это было таинство. В то время это действительно воспринималось именно так, разговаривать было невозможно, музыку можно было только впитывать.

Еще когда я приезжал в отпуск из армии, мы познакомились с Андреем Усовым, которого все просто звали Вилли. У него был теплый гостеприимный дом, и на все праздники собиралась прекрасная компания. Он очень любил показывать слайды, а потом все непременно пели любимые песни Beatles, Stones и Саймона и Гарфанкеля. У него было много пластинок, и я очень полюбил Кэта Стивенса – Teaser And The Firecat. К тому времени мой брат Андрей купил стереофонический проигрыватель «Вега-101», и друзья уже безбоязненно давали мне любые пластинки. А Сэнди подарила мне двойной сборник Beatles 1967–1970. Это была моя первая настоящая пластинка.

Я продолжал работать в подвале и мечтал купить магнитофонную приставку «Нота» и приемник, на которые мне было никак не накопить. Но я чувствовал, что на такой работе долго не выдержу, и весной все-таки решил снова перевестись в экспедиторы. Я уже не мог сидеть на одном месте, а работа экспедитором давала бо́льшую степень свободы и чуть больше свободного времени. Я продолжал заниматься музыкой, постепенно увеличивая продолжительность занятий, начинал входить в ритм интенсивной работы, и меня тащило все дальше. Я подтянулся по теоретическим предметам и чувствовал некоторую уверенность в себе. За месяц до экзаменов я взял отпуск и стал заниматься по восемь часов в день. Никита Зайцев собирался поступать в училище им. Римского-Корсакова, и я решил идти туда же, хотя училище им. Мусоргского было совсем рядом, на Моховой. В этом был определенный снобизм: училище им. Римского-Корсакова было при Консерватории и котировалось выше, к тому же Анатолий Кондратьевич хорошо знал тамошних педагогов и рекомендовал мне идти туда. Лена Емельянова, с которой мы раньше вместе учились, тоже училась там и теперь уже заканчивала.

Когда мы с Никитой встретились на консультации, он познакомил меня со своим другом пианистом Сережей Курехиным, которого он пригласил как концертмейстера. Консультация – это когда ты играешь экзаменационную программу не перед комиссией, а непосредственно перед преподавателем, который набирает класс. Как правило, после консультации он уже примерно представляет себе, кого он хотел бы видеть в числе своих учеников. Помню, мы стояли и о чем-то разговаривали, а Сергей читал ноты. Выяснилось, что они с Никитой не репетировали вместе, и Курехин предполагал играть экзаменационную программу прямо с листа. Никто из нас не поступил. Я нисколько не обломался, а Анатолий Кондратьевич сказал, что готов заниматься еще год – он был абсолютно уверен в том, что на следующий год я непременно поступлю, и выбрал более сложную и выигрышную программу. Я решил летом отдохнуть, а с осени снова интенсивно заняться подготовкой в училище.

Я вернулся к работе на «Мелодии». Как-то мне позвонила Лена Емельянова и сказала, что ей предложили играть в какой-то группе, но ей это не очень интересно. Лена дала мне телефон некоего Толи Быстрова. Толя оказался весьма импозантным и уже не очень молодым человеком, который преподавал гитару в джазовом училище и вместе со своим учеником Юрой Берендюковым собрал фолк-группу со струнным квартетом, которая назвалась Акварели. Я пришел на репетицию в ДК им. Капранова и сразу их устроил. Толя и Юра были хорошим дуэтом, они брали американские кантри-баллады и русские народные песни и прекрасно их аранжировали. Они строили планы сдать программу в Ленконцерт и стать профессиональным ансамблем. Я даже не знал, что это такое, и мне было интересно попробовать. В ансамбле были две девушки, которые играли на скрипках и пели, и все было очень стильно. Толя постоянно придумывал новые аранжировки для одних и тех же песен и иногда варьировал состав, приглашая по четыре скрипки и две виолончели. Девушки непременно должны были петь и уметь двигаться, но с составом все время происходила какая-то чехарда, кто-то без конца приходил и уходил. У моего друга Андрея Колесова была кузина Таня Балашова, которая училась в нашей школе и была на год младше нас. Она мне очень нравилась, но за годы учебы в школе мы толком не успели познакомиться и тем более подружиться. Как-то я увидел ее по телевизору поющей в каком-то ансамбле (это оказался ансамбль Александра Розенбаума). Я решил попробовать пригласить ее в Акварели и позвонил Андрею. Таня пришла на репетицию. Музыка ей явно не очень понравилась, но она согласилась попробовать. У Толи Быстрова в то время намечался юбилей, он пригласил весь оркестр и устроил что-то вроде презентации. Но из этого получилось нечто невразумительное, я быстро напился и даже не заметил, как Таня ушла. Я чувствовал себя крайне неловко и больше не решился ей позвонить. Однажды на репетицию кто-то привел Ольгу Першину, которая пела ангельским голосом, и все говорили, что она поет как Джоан Баез. Она держалась очень независимо и пришлась не ко двору, но мы с ней все-таки познакомились. Наконец, когда все девушки разбежались, я пригласил играть на скрипке своего друга Колю Маркова.

С осени я продолжил занятия с Анатолием Кондратьевичем. И в это же время Юра Берендюков договорился раз в неделю выступать сокращенным составом в баре «Нектар» (там было небольшое пространство перед стойкой, где мы и должны были играть). В этот бар люди покупали билеты и ходили на полуторачасовой сеанс дегустации. Это считалось круто. Мы выступили там раза три. Я разучил As Tears Go By и пытался петь, одновременно играя на виолончели. В это время, продолжая работать экспедитором, я поехал в Кириши. Эта командировка была хороша тем, что ночевка не требовалась, можно было обернуться за один день. Но по дороге туда, в нескольких километрах от Киришей, наша машина поскользнулась на глине, на скорости восемьдесят километров ее выбросило в кювет, и мы перевернулись. По счастью, мы с водителем остались живы, но я ударился и сломал кисть на левой руке. Руку на полтора месяца заковали в гипс, и мне пришлось оставить все свои музыкальные занятия. Гипс сняли только в декабре, и я стал ходить на лечебную физкультуру, пытаясь разработать руку. Анатолий Кондратьевич очень расстроился, поскольку надо было начинать учиться с самого начала: я совсем не мог играть. Пока я был на больничном, я решил, что, как только поправлюсь, непременно уволюсь из «Мелодии».

Когда я был еще в гипсе, Леша Голубев предложил мне съездить к одному загадочному человеку – Коле Васину. Он был не просто битломаном, а хранителем музея Beatles. Мне было любопытно, но жилище Васина превзошло все мои ожидания. Все пространство полутемной комнаты было совершенно заполнено плакатами и портретами Beatles, а в углу стоял манекен, похожий на Ринго. Сидели какие-то люди и рассматривали огромные альбомы, и очень громко играла музыка Beatles. Хозяин оказался радушным человеком и сразу же напоил нас чаем. В комнате было не протолкнуться, Васин жил под потолком на полатях, где было написано: «Господа, давайте рухнем в клёвость!» Но самым притягательным для меня было то, что у него были все пластинки Beatles и сольные альбомы участников группы. А пластинка Джона Леннона Live. Peace In Toronto была с дарственным автографом. Когда я попросил у Коли что-нибудь почитать, он легко дал мне перевод книги Хантера Дэвиса The Beatles: The True Story, рекомендация Леши Голубева была лучшей гарантией. Я мгновенно прочел эту книгу, мечтая о том, что скоро смогу поехать ее вернуть и снова оказаться в этом чудесном месте и взять почитать что-нибудь еще. Я стал частым гостем этого дома, перечитал все, что только можно было прочесть о Beatles, и познакомился с массой замечательных людей.

Сразу после наступления семьдесят пятого года, когда я только-только начал разыгрываться, Акварелям предложили сыграть в студенческом клубе «Эврика». Я попросил джинсовую куртку у Вовы Ульева и отправился на свой первый сейшн. Из-за какой-то недоговоренности не приехали ни Толя Быстров, ни девочки-скрипачки, и мы вынуждены были играть в сокращенном варианте с Юрой Берендюковым и Колей Марковым. В комнате, которая служила гримерной для всех участников, сидели два парня, которые просто так пели Tell Me What You See; один из них был очень юным, в белой рубашке и круглых очках. Они мне сразу понравились, и стало любопытно, что они играют. Но мне уже было пора выходить на сцену. Всех очень удивило сочетание инструментов в Акварелях, и нас приняли очень хорошо. Среди всего прочего мы играли песню Нила Янга Helpless и песню Пола Саймона Was A Sunny Day. После выступления многие подходили и рассматривали мой диковинный инструмент. Я был чрезвычайно горд и от перевозбуждения плохо понимал, что происходит вокруг.

Когда подошла очередь ребят, которых я видел в гримерке, я уже сидел в зале и старался внимательно следить за их выступлением. Они называли себя Аквариум. Мне очень понравился голос их гитариста, и, хотя они пели на русском, это почему-то совсем не резало слух. В середине одной песни, которая исполнялась по-английски, на сцену вдруг вышел человек, сел за барабаны, очень эффектно вступил и после окончания песни загадочно исчез. Я решил, что это было так и задумано. После них выступала группа Ну, погоди!, в которой гитарист играл еще и на скрипке. Больше я ничего из этого концерта не помню. На обратном пути в метро мы ехали вместе с Васиным, который был искренне удивлен тем, что я, оказывается, играю на таком экзотическом инструменте.

Через месяц сейшн был в Доме композиторов. Там проводились «Музыкальные среды», на которых музыковед и композитор Абрам Григорьевич Юсфин замечательно рассказывал о самой разной музыке народов мира и иллюстрировал рассказ записями. Так вот, в одну из клубных сред он организовал концерт, на который пригласил радикальные группы Россияне, Большой Железный Колокол и, в качестве представителей другого крыла, – Акварели. Это был беспрецедентный случай, когда в стенах святая святых ставился такой эксперимент. Он вызвал большой интерес, была масса народу, и попасть в Дом композиторов в тот вечер было почти невозможно. На концерте была Сэнди со своим новым приятелем Иваном Кузнецовым. Акварели играли расширенным составом с полной струнной группой и двумя виолончелями. После концерта состоялась очень горячая дискуссия о правомерности той и другой музыки. Слово давали музыкантам обоих направлений, и каждая сторона выступала очень эмоционально. Когда страсти улеглись, встал тот парень из Аквариума, который у них пел и играл на гитаре, и поздравил всех собравшихся с днем рождения Джорджа Харрисона. После этого все разговоры оказались бессмысленными.

Мы потихоньку возобновили занятия с Анатолием Кондратьевичем, но времени до экзаменов уже оставалось мало, и мы не стали приниматься за новую программу, а решили восстановить старую. Время шло, я уже не работал месяца два, и пора было куда-то устраиваться. Одна моя школьная подруга, Марина Гирс, предложила мне работу грузчиком в Университете; платили там всего семьдесят рублей, зато работать надо было через день часов до трех-четырех. И хотя моя рука еще не очень окрепла после перелома, я согласился. Меня это абсолютно устраивало по времени: таким образом получалось, что одну неделю я работал три дня, другую – два. Рабочее место находилось в сарае во дворе филфака. Как обычно, нужно было что-то поднести, перенести, куда-нибудь за чем-нибудь съездить. В остальное время можно было сидеть и читать книжки. Ко мне заходили знакомые, которые учились в Университете. Как-то заглянула Сэнди и принесла мне пленку с альбомом Аквариума. Я пошел к Леше Голубеву, и мы вместе с его сестрой Ольгой и Мариной Гирс прослушали эту запись. Качество было чудовищное; Леша заявил, что это полный бред, но меня запись почему-то задела. Мне хотелось еще раз послушать этот альбом, который, как я узнал позже, назывался Искушение Святого Аквариума. Я никак не мог сформировать свое мнение, и мы долго говорили на эту тему с Сэнди. Через несколько дней она позвонила и сказала, что если я хочу, то могу пойти с ней на день рождения к Ивану Кузнецову, там будет тот самый парень из Аквариума – Боб Гребенщиков. Я согласился, и в означенный день мы с Сэнди пришли к Ивану. Знакомить нас даже не пришлось, мы узнали друг друга, и Боб приветствовал меня словами: «Простите, вы не ударник у Землян?» Мы весь вечер проговорили; он рассказал, что учится на Примате (факультет прикладной математики Университета), но сейчас в академке и абсолютно свободен. На следующий день он пришел ко мне домой. У меня была акустическая гитара «Cremona», на которой я уже освоил азы. Боб взял гитару, спел несколько песен и тут же предложил мне попробовать сыграть что-нибудь на виолончели. Для меня это было неожиданно. Опыт игры в Акварелях у меня был, но там все аранжировки писал Быстров, и я просто играл по нотам. Я не был уверен, получится ли у меня что-нибудь. Первая песня, с которой мы начали экспериментировать, была Апокриф. Не уверен, что в первый же день все сразу получилось, но мы стали заниматься этим почти ежедневно. Группы как таковой на этот момент не существовало. Боб рассказывал мне про то, как они на Примате записывали альбомы, про замок (Михайловский) и про театр Эрика Горошевского, показывал фотографии спектакля «Метаморфозы положительного героя» по пьесе Джорджа Гуницкого. Говорил он и о том, что после премьеры на Примате он ушел из театра, а Дюша, скорее всего, играть в группе больше не будет, поскольку решил стать актером. Через несколько дней они все-таки зашли ко мне вместе с Дюшей и спели мне несколько песен из тех, что я уже слышал на записи. Но после этого Дюша исчез и больше на репетициях не появлялся. Потом меня познакомили с Михаилом Файнштейном и аппаратчиком группы Маратом Айрапетяном. Мы с Бобом продолжали музыкальные изыскания, и через некоторое время я вдруг, совершенно неожиданно для себя, получил приглашение присоединиться к группе. И хотя я пока мало что понимал в их репертуаре, я сразу же сообщил Быстрову, что выхожу из состава Акварелей.