Текст книги "По волнам жизни. Том 1"

С начала 1922 г. НКП играет второстепенную роль в реформе. Проекты сначала подготавливаются представителями ГПУ, затем утверждаются на заседаниях Политбюро и затем передаются в НКП в виде четких, однозначных «директив». 8 и 12 июня 1922 г. работник ГПУ И. С. Уншлихт представил в Политбюро отчет, содержавший рекомендации по урегулированию положения в вузах, которые были приняты с рядом незначительных поправок[32]32
  Постановление Политбюро ЦК РКП(б) по вопросу «Об антисоветских группировках среди интеллигенции». Протокол № 10 заседания Политбюро ЦК РКП(б) от 8 июня 1922 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Ед. хр. 296. Пункт 8 с приложением «Предложения тов. Уншлихта»; Постановление Политбюро ЦК РКП(б) по вопросу «Проект правил о студенческих обществах и собраниях». Протокол № 11 заседания Политбюро ЦК РКП(б) от 12 июня 1922 г. // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Ед. хр. 297. Пункт 9.


[Закрыть]. Кроме того, на заседании Политбюро 12 июня 1922 г. было принято решение выслать наиболее непримиримых профессоров за границу: «Предложить ВЦИК издать постановление о создании особого совещания из представителей НКИД [Народный комиссариат иностранных дел] и НКЮ [Народный комиссариат юстиции], которому предоставить право в тех случаях, когда имеется возможность не прибегать к более суровому наказанию, заменять его высылкой за границу или в определенные пункты РСФСР ‹…›. Для окончательного рассмотрения списка подлежащих высылке верхушек враждебных интеллигентских группировок образовать комиссию в составе тт. Уншлихта, Курского и Каменева»[33]33
  Постановление Политбюро ЦК РКП(б) по вопросу «Об антисоветских группировках среди интеллигенции».


[Закрыть]. В ночь с 16 на 17 августа все профессора, списки которых были подготовлены Уншлихтом и утверждены Политбюро ЦК, были арестованы[34]34
  В Москве планировалось арестовать 67 человек (поименный список недоступен). Известно, что под домашний арест было помещено 12 человек, арестовано для содержания в тюрьме 16 человек, избежали ареста из‐за подтвержденного отсутствия в городе 16 человек, остальные не были найдены в ночь операции. 21 человек из 28 подвергшихся аресту, были вскоре освобождены для выезда за свой счет (см.: Уншлихт И. С. Служебная записка В. И. Ленину от 18 августа 1922 г. // РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Ед. хр. 2603. Л. 1–2; Выписка из Рапорта о состоянии операции по высылке антисоветской интеллигенции на 26 августа 1922 г. // Там же. Л. 3–18). См. также: Высылка вместо расстрела: депортация интеллигенции в документах ВЧК – ГПУ, 1921–1923. М., 2005. С. 103.


[Закрыть]. После непродолжительного содержания в тюрьме и коротких допросов всем им было предложено в течение месяца покинуть Советский Союз, подписав предварительно предупреждение, что в случае нелегального возвращения на родину они будут расстреляны[35]35
  См.: Уншлихт И. С. Служебная записка В. И. Ленину от 18 августа 1922 г.; Выписка из Рапорта о состоянии операции по высылке антисоветской интеллигенции на 26 августа 1922 г.


[Закрыть]. Стратонов согласился на высылку вместе с семьей и был отпущен для подготовки к ней.

После освобождения Стратонов немедленно встретился с В. Г. Фесенковым и получил от него согласие стать председателем Организационного комитета ГРАФО. Вскоре после этого было созвано экстренное заседание астрофизического совещания, на котором Стратонов формально сложил с себя обязанности председателя комитета, передав полномочия В. Г. Фесенкову. 12 сентября 1922 г. кандидатура Фесенкова была утверждена в ГУС[36]36
  Выписка из протокола № 26 Заседания научно-технической секции Государственного ученого совета от 12 сентября 1922 г. // ГАРФ. Ф. А-2307. Оп. 2. Ед. хр. 274. Л. 142.


[Закрыть]. Стратонов же вместе с женой, дочерью и сыном выехали из Москвы в Петроград 26 сентября 1922 г. и 29 сентября отбыли вместе с другими высылаемыми в Берлин на «философском пароходе». О заграничном периоде жизни Стратонова будет сказано в Послесловии.

В заключение я хотел бы сердечно поблагодарить двух замечательных специалистов, без участия которых эта публикация вряд ли бы состоялась, – профессионального библиографа Юлию Владимировну Иванову и профессионального историографа Полину Александровну Захарчук.

К. В. Иванов

Часть I

Раннее детство

Первые воспоминания

Душистый белый снег… Покрываются цветами акаций могильные плиты. В землю вошли эти плиты, над костьми казацких старшин. Они привели Черноморское войско[38]38
  Черноморское казачье войско, созданное в 1787 г. между Южным Бугом и Днестром, частично было переселено в 1792 г. на Кубань, где заняло Кубанскую пограничную линию по правому берегу реки от ее устья до р. Лаба.


[Закрыть], переселенное волей Екатерины II, сюда, в раздольные кубанские степи.

Церковная ограда окружает старенькую деревянную церковку св. Екатерины, в Екатеринодаре. Беленькая церковь утопает в акациях. Они покрываются в начале лета пряно-ароматными белыми гроздьями.

Это – первое из еще отчетливых детских воспоминаний[39]39
  Ср. дневниковую запись В. В. Стратонова от 9 января 1889 г. о его детстве: «Как говорят и как гласит метрическое свидетельство, я родился в Одессе 5 апреля 1869 года. Отец мой в то время был там директором Ришельевской гимназии. В то время он уже пользовался всеобщей любовью и уважением, память о которых сохранилась до сих пор в Одессе, в чем мне неоднократно приходилось убеждаться. По общему, почти, голосу, это – замечательная личность (свой голос как сына я устраняю). “Восприемниками моими от купели”, выражаясь официальным языком, были гг. [Николай Иванович] Ленц и [Константин Андреевич] Пятницкий, в то время, если не ошибаюсь, – инспектор и учитель той же гимназии, а ныне – и бывший, до последнего года, директор Одесской гимназии, а второй – и теперь директор Ришельевской гимназии. Обоих, но особенно последнего, молва сильно не хвалит; о Пятницком, который, говорят, сам напросился в мои крестные, рассказывают, что он и взяточник, и чуть ли не доносчик etc., etc. Жизнь моя в Одессе длилась до 2-летнего возраста. Осенью 1870 года у отца вышла с попечителем [Одесского учебного округа] история, вследствие которой отец отказался служить и вышел в отставку; об этой истории я поговорю как-нибудь после: она этого заслуживает. После хлопот, связанных с поездкой в Петербург, отец получил место члена суда в Екатеринодаре, куда мы и переехали в апреле [18]71 года. Всего этого времени я, конечно, не помню.
  Говорят, что я был в детстве вообще тихим ребенком. Сознавать себя я уже начинаю приблизительно с трехлетнего возраста. Первые воспоминания, в которых я убежден, [что они] принадлежат мне, относятся к какой-то географической карте, висевшей на шкафу с книгами. Помню, как я был поражен, что на карте города представляются в виде точек. Воспоминания вообще очень смутны приблизительно до пятилетнего возраста. Как бы в беспорядке передо мною проносятся картинки: разбитый старшим братом глобус, в то время, как он показывал мне, что здесь – Америка (таким образом, я подавал надежды стать географом), затем тот же глобус, искусно склеенный дядей Колей [Николаем Исаевичем Стратоновым]; газета “Голос” и книжка с картинками и фигурами, по которым я самоучкой выучился грамоте; церковная ограда Екатерининской церкви, где мы играли детьми; смутно вспоминаются члены нашей семьи. Должно быть, к ближайшему времени относятся воспоминания о моих капризах: напр., однажды при плаче [нрзб] я пошел во двор и выпачкался песком. Вспоминаются смутно два пожара: первый – в двух кварталах от нас в какой-то праздничный день и второй, устроенный моим старшим братом, сестрой и, если не ошибаюсь, Иваном Николичем, в нашем саду. Построили себе домик из палочек и сена и подожгли его; конечно, скоро потушили, но условились не рассказывать об этой игрушке старшим, однако в тот же вечер я донес по начальству, за что на меня долго косились наши любители сильных ощущений.
  К этому же времени относится данное мне кем-то из знакомых прозвище “философ”, удержавшееся отчасти за мной почти до окончания курса в гимназии. В 6–7 лет у меня уже идут довольно правильные занятия науками: изучаю чистописание, чтение. Занятия идут, насколько помню, с матерью. Характер мой становится довольно капризным. Требуются исправительные шлепки и стояния по углам. Лет семи я начинаю вести дневник, состоящий из перечислений часов вставания и укладывания спать, воспоминаний о таких событиях, как приготовление варенья, прогулки и приходы гостей, часы обеда с воспоминаниями иногда о кушаниях, характеристикой некоторых гостей, и все в этом роде. С большими перерывами дневник этот я вел, кажется, до 11-летнего возраста, но потом его уничтожил. Начал его вести по советам отца. Между тем мои познания обогащаются. Читаю довольно свободно книжки детского содержания, начинаю изучать французский язык, получаю кое-какие сведения и по географии и закону Божьему. Иногда даже размышляю. Во время войны 1877–[187]8 года живо интересуюсь злобами дня, зачитываюсь телеграммами о военных действиях и слежу по карте за успехами русского оружия. Большой восторг возбуждают во мне известия о взятии Плевны и Софии. В каждой телеграмме обращаю внимание на число убитых русских и турок. С этого времени начинается и период занятий с гувернантками и со старшей сестрой Еленой» (Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (далее – НИОР РГБ). Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 3. Л. 142–144).


[Закрыть]. Наша семья жила в домике, выходившем на эту Екатерининскую площадь[40]40
  Ср. с воспоминаниями матери В. В. Стратонова: «Наш дом состоял из шести маленьких комнат с выбеленными стенами, крашеными полами и камышевой крышей. Железных крыш в Екатеринодаре было чрезвычайно мало. Дом стоял в большом дворе, походившем на рощу благодаря множеству фруктовых и других деревьев. Против нас, на площади, находилась Екатериненская церковь. Она была деревянная и очень старая. За церковью виднелась неширокая полоса векового леса, доходившая до реки, или вернее пруда, – Карасуна» (С[тратоно]ва О. А. Г. Екатеринодар – 40 лет назад // Кавказ (Тифлис). 1911. № 92. 26 апр.).


[Закрыть]. И здесь, в церковной ограде, любили мы проводить ранние детские досуги.

Давно уже нет деревянного дома под соломенной крышей, где мы жили. Он принадлежал нотариусу Соломко. Скромный домик заменила каменная громада. Нет больше Екатерининской церковки. Какой убогой показалась она мне в зрелые годы… На ее месте позже был воздвигнут великолепный собор.

Екатеринодар в семидесятых годах

Екатеринодар был тогда небольшим городом, лишь тысяч двадцать населения.

Главная торговая артерия, Красная улица, с одной стороны заканчивалась богадельней. Позже на ее месте воздвигли каменные дома городской больницы. За богадельней был громадный степной пустырь, поросший травой. На нем два раза в год устраивались ярмарки. Они имели тогда большое значение: закупки, особенно продовольственные, производились горожанами на полгода.

Далеко за ярмарочной территорией было кладбище. Нас прислуга запугивала в детстве рассказами о творящихся на нем по ночам чудесах.

Красная улица – низенькие одноэтажные магазины, вперемешку с жилыми домами. Магазины были скорее лавчонками, иногда скрытыми в полумраке за колончатой галереей.

С другой стороны Красная улица заканчивалась громадной площадью. Она охватывала четыре городских квартала. Позже ее застроили: воздвигли атаманский дворец, окружной суд[41]41
  Неточность, в 1871 г. здание окружного суда, в котором предстояло служить отцу В. В. Стратонова, было уже построено, см.: «Вдали, на правой стороне площади, виднелось низкое, длинное, безобразное здание, где помещался открытый в начале текущего года окружной суд. Этот небрежно слаженный дом принадлежал подрядчику-еврею, строившему новый войсковой собор. Помещение суда было тесное, холодное и очень неудобное. Рядом подобный же дом занимало областное правление. Дома эти были единственными в городе, сколько-нибудь по величине пригодными для помещения учреждений. Несмотря на постоянное увеличение состава служащих, на тесноту и всякие неудобства, суд продолжал помещаться в том же доме в течение двадцати с лишним лет» (Там же).


[Закрыть] и пр. В ту же пору здесь был только поросший сорной травою пустырь. По нем вечерами проезжали, как по проселочной дороге, казачьи возы, поднимая облака пыли. Везли из ближайших станиц продукты на ранний утренний базар.

Уже подростком, живя в одном из выходивших на эту площадь домов, я устраивал себе развлечения. Ходил я неплохо на высоких, саженных ходулях. Выйду, бывало, темным вечером на площадь, обопрусь о телеграфный столб…

Вдали слышится скрып возов. Приближаются…

Сбрасываю внезапно, от головы вниз, сколотые простыни. Иду на возы…

Визг баб… Рев детей… Перепуганные казаки гонят вскачь лошаденку, куда попало.

Здесь же происходили смотры казачьим полкам, устраивались и джигитовки.

За площадью этой, в сторону Кубани, была еще старая «крепость». Она когда-то защищала столицу переселившихся на Кубань черноморцев от нападений черкесов. Помню еще существовавший крепостной вал, а посреди крепостной территории деревянную церковь. Это была первая церковь, построенная казаками на Кубани. Называлась она собором[42]42
  Имеется в виду шестиглавый войсковой Воскресенский собор.


[Закрыть], хотя в городе существовал уже и другой, новый собор – на Красной улице.

На моих глазах этот старенький собор и разбирали. Больно было смотреть, как церковь таяла, обращаясь в кучи бревен и досок…

На большую площадь выходил сад, сначала называвшийся «войсковым», а позже ставший «городским». От детства сохранился в памяти куплет из «Орфея в аду»:

 
Когда я был аркадским принцем,
По Красной улице гулял,
И, направляясь к богадельне,
В сад городской я вдруг попал[43]43
  В оперетте французского композитора Жака Оффенбаха «Орфей в аду» (либретто Г. Кремье), впервые исполненной в Париже в 1858 г., а в России – в 1865 г. (в переводе-переделке В. А. Крылова; изд. – СПб., 1866), каждый куплет Стикса (в прошлом – короля Беотии, поступившего после смерти в лакеи к Плутону), переименованного переводчиком в Ваньку-Стикса, начинался словами: «Когда я был аркадским принцем».


[Закрыть].
 

Хорошо там бывало, в этом городском саду, на широчайших – как казалось в детстве – аллеях, на площадках, где гремела по вечерам казачья духовая музыка, в таких удобных для детских игр густых порослях между аллеями… Радостно было обнимать развесистые вековые дубы. Для их обхвата сплетали свои вытянутые руки пять-шесть ребятишек…

Под одним из вековых дубов, у старого «собрания»[44]44
  Имеется в виду войсковое собрание Кубанского казачьего войска.


[Закрыть], обедала когда-то – так гласила легенда – «сама императрица Екатерина», которая, между прочим, здесь никогда не бывала.

А войсковые празднества! А благотворительные «народные гулянья»!

Аллеи из акаций разукрашены гирляндами разноцветных бумажных фонариков с огарками. И часто, когда свеча догорает, к нашей радости вспыхивают сами фонари. Иногда и мы этому помогали ловко брошенным камнем…

На площадках сияют «звезды» и «елки» из разноцветных стеклянных шкаликов. Края аллей унизаны плошками – глиняными чашками с салом и фитилем. Они чадят и портят воздух… Но какое удовольствие, подкравшись, чтобы не увидели взрослые, толкнуть плошку сильным размахом ноги. Плошка летит далеко в кусты… Ничего, что при этом у самого штанишки заливаются растопленным салом.

Заведовавшая нашим гардеробом бабушка руками разводила:

– Где это ты, Воля, так выпачкался?

– Право, не знаю…

Эти иллюминации производили большее впечатление, чем виданные в зрелые годы роскошные иллюминации Петергофа или Парижа.

Гремят на гуляньях казачьи оркестры… Войсковой хор певчих – казаки и казачата, в белых черкесках и папахах, с красными бешметами, со свешивающимися с плеч красными башлыками… Лихо разливаются, с присвистом:

 
Эх-ма, поди прочь, поди прочь, поди прочь;
Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку,
Да пониже поклонись![45]45
  Неточность: припев к «Песне цыгана» («Я – цыган-удалец, удалец, молодец…») из «шутки-водевиля», на музыку В. Самойлова, «Цыганский табор», впервые исполненной в 1851 г., звучит так: «Эх-ма, поди прочь, поди прочь – берегись, / Скинь-ка шапку, скинь-ка шапку, да пониже поклонись!»


[Закрыть]
 

Или еще:

 
Ну, что-ж, кому надо – гулял я…
Ну, кому какое дело – гулял я![46]46
  Слова из народной песни «На горе-то калина»: «Ну что ж, кому дело, гуляли! Да, / Ну кому какое дело, гуляли».


[Закрыть]
 

Старая скромная ротонда в дни войсковых празднеств разукрашивалась огромными персидскими коврами и взятыми из войскового арсенала арматурами[47]47
  Арматура (от лат. armatura – вооружение) – художественные композиции из различного рода оружия, воинских доспехов и знамен, которыми украшались здания и арки.


[Закрыть]: звездами и узорами из шашек и штыков. Это было потрясающе красиво.

Только одна Красная улица имела право называться городской. По обе стороны от нее Екатеринодар выглядел, как станицы старого времени. Маленькие домики – хаты, под соломенными крышами, – посреди дворов. Часто при них и садики. Заборы – везде деревянные.

Тротуары – тоже деревянные, в две или в три доски, закрепленные на поперечных брусьях. При дождях почва размякает, и эти доски танцуют. Торчащие из них гвозди дырявят обувь и калоши. Кирпичные тротуары – лишь на Красной, да изредка у домов богатых.

По сторонам тротуаров – водосточные канавы, иногда широкие и глубокие. В дождливое время они так заливаются, что ребятишкам не только купаться, но и утонуть в них можно. Это и случалось. А зимой на них отлично кататься на коньках – говорю по опыту.

От Красной одна часть города спускалась к Кубани. У реки домики маленькие, точно карточные. Сильно теснятся на склоне Кубани. При пожарах выгорают пачками. А почти каждую весну эта часть города заливается Кубанью. Из воды торчат тогда соломенные крыши, а между ними плавают лодки с домашним скарбом.

По другую сторону от Красной улицы город спускался к озеру-болоту Карасуну. Здесь еще сохранялся старый лес, среди которого когда-то строился Екатеринодар. Отдельные дома тонули среди массы деревьев.

На Карасуне – ныне он засыпан и застроен – происходили катанья на лодках, и на пароме переправлялись в лесок Дубинку, где устраивались пикники, гулянья. Зимой Карасун замерзал и обращался в великолепный каток. Теперь Дубинка занята вокзалом и железнодорожными строениями.

Кроме Дубинки, переходившей в своей крайней части в «дачу Бурсака», на некотором расстоянии от города был лесок Круглик.

Чистяковской рощи тогда не было. Ее создатель, городской голова Г. С. Чистяков, был в ту пору еще моим одноклассником, и мы просидели с ним на одной парте почти весь гимназический курс. Я шел одним из первых в классе, Чистяков же любил полениться и нередко поэтому списывал классные работы у меня. Он обладал большой силой, и, когда я, опасаясь взыскания, не позволял ему списывать, Гаврила Чистяков, действуя одними ногами, незаметно сгребал меня под скамью. Учитель видел над партой лишь мою голову. Мне, конечно, влетало. Приходилось ему уступать. Впоследствии Чистяков, – с которым мы всю жизнь оставались друзьями, – уже в роли городского головы, возил меня в коляске, запряженной пожарными лошадьми, показывать свое детище – рощу, которая тогда напоминала воткнутые в землю карандаши.

Весною и осенью Екатеринодар утопал в грязи. Почва – мягкая, черноземная. В жизни не видел я таких ужасных грязевых озер в городах, какие образовывались здесь, на площадях и улицах. Фаэтоны извозчиков, а также возы нередко опрокидывались. И в грязевых озерах нередко тонули лошади, а порою возницы или седоки.

Моя мать, отправляясь весною или осенью на «вечера», нередко надевала, для перехода через улицы, охотничьи сапоги. А то, вспоминаю, случалось, что родителей сопровождал дворник с громадной охапкою сена и с досками. Сено бросалось в грязь, сверху хлюпали доски. По такому кратковременному настилу родители спешили переправиться через улицу[48]48
  Ср.: «Самое яркое воспоминание о Екатеринодаре оставила по себе его удивительная, невообразимая грязь. Она не просыхала, начиная с осени, вплоть до самой весны. Иногда она появлялась и летом. С первых дней октября дожди лили, почти не переставая, по целым неделям, а если и прерывались на день, на два, то лишь для того, чтобы возобновиться с новой силой. Немощеные улицы превращались в реки густой, вязкой грязи. В некоторых местах были устроены досчатые переходы через улицы, но они были покаты, скользки и с них часто сваливались в грязь. На деревянных узких тротуарах, проведенных возле канав, было не лучше. Грязь была так глубока, что почти покрывала колеса, ездить и ходить по ней было чрезвычайно трудно. Никакие галоши не помогали делу – нога глубоко увязала в грязи и не хватало сил вытащить ее вместе с галошей. Приходилось обращаться к посторонней помощи – кто-нибудь тянул застрявшую галошу и таким образом помогал вытащить ногу. Чаще же всего нога вынималась без галоши, которая тотчас засасывалась грязью и бесследно исчезала. Мы прибегали к разным способам облегчать себе путь. Брали человека с вязанкой сена, которым он устраивал нам переходы, проходили через чужие дворы, перелезали заборы, чтобы добраться до улицы, где был какой-нибудь тротуар. В заборах всегда можно было найти отверстия и лазы, проделанные для своего удобства бесцеремонными прохожими. Иногда, при безвыходном положении, мужчины на руках переносили дам через грязь. Для избежания неудобств с галошами я выписала высокие, непромокаемые сапоги, но это также представляло некоторое затруднение – необходимо было иметь с собой башмаки, чтобы, приходя куда-нибудь в дом, заменять ими грязные сапоги» (С[тратоно]ва О. А. Указ. соч.).


[Закрыть]. Иной раз на балы публика свозилась в тарантасах, запряженных тройками почтовых лошадей.

После грязи и разлива Кубани – новый бич: полчища комаров! Боже мой, что тогда делалось! Для спасения от комаров в окна вставлялись деревянные рамы, с натянутой в два слоя кисеей; спали под кисейными пологами; курили и дымили во всю. И все-таки тонкий комариный победный писк, перед самым укусом, – нигде вас не оставлял[49]49
  См.: «Возле города лежали обширные болота. Разливавшаяся каждую весну Кубань охватывала большие пространства, которые совсем не просыхали. На них произрастали высокие камыши и роились несметные тучи комаров. Эти-то так называемые плавни были рассадниками господствовавших здесь свирепых лихорадок. ‹…› Бывали дни, когда почти вся наша семья лежала, страдая этой изнурительной болезнью» (Там же).


[Закрыть]. Лица и тела разукрашивались красными звездами… Мальчишкою я часто взбирался на вершину дуба и там отсиживался от комаров: они высоко не подымаются.

Летом южное солнце сильно высушивало почву. Улицы покрывались мягким, толстым слоем пыли. Экипажи сопровождались серым облаком, которое впитывалось открытыми окнами домов.

А что делалось, когда по улице тянулся обоз… Покрикивают казаки на волов:

– Цоб, цобе!

И как будто не замечают – привыкли, что ли, – что они тонут в сером тумане.

С пылью боролись только около скромного деревянного дома на Красной улице, где жил глава области – наказный атаман[50]50
  Наказный (наказной, т. е. по назначению) атаман Кубанского казачьего войска являлся одновременно начальником Кубанской области.


[Закрыть]. Сюда к вечеру выезжал пожарный обоз. Бочка за бочкой тонкою струей из кишки выливалась вода на кирпичную мостовую. А прохожие по обеим сторонам улицы завистливо глазеют на создаваемое пожарными блаженство для атамана.

Неподалеку от атаманского дома помещалась и пожарная команда. Во дворе стояла деревянная вышка, а на ее верхушке, по балкончику, день и ночь разгуливал дежурный пожарный, выглядывая, не покажется ли где в городе подозрительный дым или даже огонь.

О водопроводе тогда еще никто не думал. Во всех дворах вырыты были колодцы, часто с журавлями.

Освещение было жалкое и, конечно, керосиновое. Сравнительно светлее было только на средней части Красной улицы. В остальных частях города изредка тускло маячили фонари на столбиках.

Тьмою на улицах великолепно пользовались грабители и особенно подростки-хулиганы. Каждый вечер, а тем более каждая ночь, давали достаточно материала для уголовной хроники.

Ограбление, или хотя бы беспричинное избиение одиноких прохожих, было заурядным явлением. Часто раздавались ночные вопли:

– Карау-ул!

– Помогите!

Одинокие полицейские, на редких постах, предпочитали тогда спрятаться, как будто их вовсе и нет. С рассветом на улицах нередко находили трупы.

На помощь полиции по ночам часто высылались казачьи разъезды, но и они мало помогали. Кто мог, выходил по вечерам с револьвером в кармане.

Добровольцы. Война

Соборная площадь заполнена народом. Так бывает только в высокоторжественные дни. Но сегодня – обыкновенное воскресенье! Выстроены войска, развеваются трехцветные флаги, происходит молебствие…

И вид площади не совсем обычный. На почетном месте не генералитет стоит в парадных мундирах, а несколько десятков весьма просто одетых людей. На них пиджаки и фуражки, какие тогда носили мещане; многие из них, однако, с медалями на груди.

К ним обращаются с речами, кричат им «ура»… Потом их ведут к установленным на площади столам, заставленным блюдами и бутылками.

Это – торжественные проводы добровольцев! Они едут в Сербию, в 1876 году, в отряд генерала Черняева[51]51
  В июле 1875 г. вспыхнуло антитурецкое восстание в Герцеговине, а в августе – в Боснии. Генерал-майор М. Г. Черняев весной 1876 г. с группой добровольцев отправился в Сербию и был назначен главнокомандующим. Летом Сербия и Черногория вступили в войну с Турцией, в дальнейшем в составе сербской армии воевало более 5 тыс. русских добровольцев.


[Закрыть]. Их и угощает город.

Как будто немного прошло времени, и соборная площадь снова переполнена. На этот раз густыми рядами стоят пешие пластунские батальоны и конные казачьи полки.

Война объявлена! Великая по своему порыву освободительная война 1877 года[52]52
  Русско-турецкая война 1877–1878 гг.


[Закрыть].

Жадно перечитываются телеграммы о ходе военных действий, переживаются все ее перипетии. Настроение у взрослых сумрачное… Под Плевной – неудача за неудачей.

Но вот – осенний день, и весь город во флагах. Общее ликование:

– Плевна взята![53]53
  Взятие русскими войсками крепости Плевна 28 ноября 1877 г. предрешило исход Русско-турецкой войны 1877–1878 гг.


[Закрыть]

Убийство Александра II

Ясный весенний день. Мне – одиннадцатый еще лишь год. Сегодня весь город на улицах, залитых весенним солнцем. Сады распускаются, покрываются зеленым пухом…

И вот по всему городу разносится весть. Получена телеграмма:

– Убит император Александр II[54]54
  Александр II был убит 1 марта 1881 г.


[Закрыть]!

Все взволнованы: Государь – и вдруг убит? Поднялась чья-то рука? На тротуарах собираются непривычные для глаза толпы… Развешиваются наспех сшитые черные флаги.

В кругах, где протекало мое детство, это убийство вызвало неподдельное возмущение. Александр II был, конечно, популярен, и благодаря освобождению крестьян, и благодаря балканской освободительной войне. Тогда революционное брожение ограничивалось только кружками зеленой молодежи.

До сих пор вспоминается стихотворение екатеринодарской казачки – девочки Соляник-Краса:

 
Плачь, о плачь, ты, Русь родная!
Стыд, позор твоим сынам!
Глаз своих не осушая,
Смыть не в силах будешь срам!
 

Чешская колония

Отец мой[55]55
  Имеется в виду В. И. Стратонов.


[Закрыть] был страстным славянофилом, и у нас в доме постоянно находили ласку, а также и обед «братушки» из Болгарии и Сербии. Отец собирал для них деньги, обмундировывал, помогал устроиться в университете, посылал им туда ежемесячные пособия.

И гувернантки бывали у нас, детей, только – русские[56]56
  Вспоминая 12 января 1889 г. о своих гувернантках, В. В. Стратонов писал в дневнике: «В период от 1876 [до] [18]80 года у нас, т. е. у меня с [сестрой] Милой, были три гувернантки. Первая оставила симпатичное впечатление. Была она русская, звали ее Юлией Константиновной. Она сразу как-то сумела меня приласкать и привязать к себе. Как она преподавала нам науки, я не помню. Насколько помню, родители были ею довольны, мы, дети, – тоже. Учились мы с нею французскому, кажется – и русскому, закону Божьему. Арифметику я начал раньше проходить с отцом, с которым и прошел ее почти всю. Поэтому, вероятно, я так недурно знал этот предмет все остальное время; хотя и продолжал далее это изучение с [старшей сестрой] Леной, но под руководством отца. Юлия Константиновна пробыла у нас полтора года и от нас прямо вышла замуж за [Степана Кирилловича] Соколова, который и поныне, кажется, учителем или инспектором [Закавказской] учительской семинарии в г. Гори. Таким образом эта гувернантка оставила самые симпатичные воспоминания. Потом она заезжала к нам, лет девять тому назад; что же с нею теперь, я не знаю.
  В другом роде была вторая гувернантка, Ольга Дмитриевна Семенова, дочь бывшего директора Ладожской [Кубанской] учительской семинарии, автора известного учебника географии. Вечно надутая, хмурая, постоянно кушающая конфеты, с подвязанной [нрзб] – таковы в моей голове воспоминания о ней. Оказалась она довольно плохо подготовленной, так, что взяла на себя ведение, кажется, только немецкого и русского языков; французским же занималась с нами Лена. Ольга Дмитриевна пробыла довольно недолго, чуть ли не два месяца всего-навсего. Уехав, она скрылась из виду. Потом о ней рассказывали, должно быть, злые языки, что она вышла замуж за актера.
  Иной опять тип была третья гувернантка. Звали ее Мария Антоновна Фидлер. Родом она была чешка из Праги. Не особенно далекая, хотя далеко и не глупая, она была вместе с тем добра и ласкова. Мы все, включая сюда и старших, Славу и Лену, ее сильно любили. Лена, в то время – уже почти взрослая девушка, была с нею просто в друзьях. Как истинная патриотка, она вращалась постоянно в кругу местной чешской колонии, куда, вследствие этого, попадали частенько и все мы, дети. Помню, что собирались, главным образом, у учителя гимназии [Вячеслава Ивановича] Ракушана, где постоянно танцевали и пили пиво. Впоследствии эта колония распалась. Ракушана перевели в Кутаис, а все почти девицы – гувернантки и не гувернантки повыходили замуж. Мария Антоновна была довольно образованная девушка, умело вела преподавание нам немецкого языка, учась вместе с нами у Лены русскому. ‹…›
  Кроме немецкого, мы занимались с М. А. музыкой и рисованием, но и тем и другим довольно неудачно. Приходилось в музыке изучать лишь теорию фортепианной игры, ибо для практики были лишь немногие вечера, когда мать, не переносящая этот инструмент, не бывала дома. Понятно, что при таких занятиях толку большого быть не могло и не было. Не больше вышло толку и из занятий рисованием, но это был второстепенный предмет в наших занятиях. Вообще Марья Антоновна оказала большое влияние на мое образование и воспитание, если не качеством, то количеством разнообразных познаний. Все время мы к ней относились в высшей степени дружелюбно. От нас, пробыв в нашей семье два года, она поехала за границу. Оттуда мы, в особенности – я, вели с ней деятельную переписку на немецком языке. Перечитывая ее письма, я с удивлением вспоминаю ту свободу, с которой я их разбирал во времена оны. Через полгода она вернулась в Россию и обвенчалась, почти одновременно с Леной, во Владикавказе с Ракушаном, братом бывшего здесь учителя. С этих пор у нас с нею переписка прекратилась, но в это лето мы с нею встретились. Она приезжала в Новороссийск и была у нас со своими тремя детьми. Мария Антоновна была очень растрогана встречей с нами, но, к нашему стыду, того уж далеко нельзя было сказать о нас, ее питомцах…» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 3. Л. 145–147).


[Закрыть]. Последней же из них, специально для обучения нас по-немецки, была чешка из Праги, М. Ф. Фидлер.

Она сначала удивляла манерой растягивать окончания слов; позже мы узнали, что такова общая манера у чехов говорить. Еще ребенком выучила она меня песенке:

 
На том пражскем мосте
Розмаринка росте;
Жадны еи незалива,
Она пршеце росте[57]57
  Цитируется популярная чешская народная песня, вот ее полный перевод:
На том пражском мостурозмарин растет,Никто его не поливает,он сам растет.Никто его не поливает,он сам растет.Я туда пойду,полью его,Он зазеленеет,я его сорву,Он зазеленеет,я его сорву.

[Закрыть].
 

В старости, попав по злой воле большевиков в Прагу, я с интересом осматривал знаменитый Карлув мост. На этом историческом мосту сколько угодно статуй святых. Но на его каменной асфальтированной броне нет и помина о какой-либо розмаринке, которая растет, хотя ее никто и не поливает…

В Екатеринодаре в ту пору образовалась небольшая, но тесная чешская колония из педагогов чехов, затем пивоваров и нескольких барышень – гувернанток. Следуя примеру отца, еще некоторые знакомые выписали из Праги, по рекомендации нашей Марьи Федоровны, ее подруг. Возглавлял же колонию учитель древних языков в гимназии В. И. Ракушан. Родители разрешали М. Ф. брать меня с собой на их вечеринки, вероятно, в видах практики по-немецки. Но там была для меня другая практика: чехи целый вечер пели чешские песни и пили, пили… Пиво поглощалось в сказочном количестве. Стол заполнялся буквально десятками пивных бутылок. Морю выпиваемого пива содействовало участие в колонии пивоваров. А так как хозяин дома Ракушан очень учитывал, что мой отец – друг попечителя учебного округа К. П. Яновского, то и я, мальчуганом, чувствовал себя на этих собраниях неплохо.

После двух лет обучения нас М. Ф. вышла замуж – тоже за пивовара[58]58
  Неточность: М. А. Фидлер вышла замуж за учителя танцев Владикавказской Ольгинской женской гимназии О. И. Ракушана.


[Закрыть]. Через несколько лет она нас навестила уже с целым выводком детей. Вспоминала со слезами время пребывания у нас гувернанткой:

– Это были самые лучшие мои годы!

Познакомившись впоследствии с чешской жизнью, я ее понял. В Чехии женщины и девушки – чернорабочие на семью и на мужчин. У нас же она неожиданно для себя попала на «барское» положение.

Первая любовь

Мне было лет десять, а ей шестнадцать. Она была красавица Ната, дочь видного должностного лица. Ею увлекались многие, в частности – мой старший брат, ее ровесник. На балах для молодежи, куда и меня приводили в нарядном костюмчике и в белых перчатках, она танцевала нарасхват. Я не мог оторвать глаз от порхавшей по залу красавицы Наты. Она на меня-пигмея не бросала даже и взгляда. Детская душа переживала страдания… Года через два семья Наты переехала жить в Москву, а в моем сердце осталась неизгладимая память о пленительной красавице.

Судьбе угодно было, чтобы почти через полвека, в первые годы большевизма, я встретил свою Нату. Мы оказались обитателями одного и того же дома в Москве, громадного, семиэтажного[59]59
  Имеется в виду дом № 26 по Трубниковскому переулку в Москве.


[Закрыть]. Этот дом, по моей инициативе, был советскою властью передан в ведение союза научных деятелей. Но по этой причине мне пришлось взять на себя тяжкую и ответственную обязанность коменданта дома.

Красавица уже давно была вдовой жандармского полковника, старухой под шестьдесят лет, имела взрослого сына эпилептика.

Что за удар для детских воспоминаний!

Старуха мазалась, скрывая свои морщины… Но что всего хуже – имела в своей квартире тайный игорный притон.

На это обстоятельство не раз обращал мое комендантское внимание бывший присяжный поверенный В. А. Орлов, личность, вызывавшая во всех сомнение. О нем даже существовало мнение, что он тайный агент Чека. От Орлова можно было ожидать и доносов и чего угодно. Я неоднократно убеждал Нату частным образом – бросить это грязное дело, указывая на возможные и для нее, и для меня, как коменданта, последствия, в случае доноса Орлова. Она отговаривалась, будто ее посещают для игры в карты только ее личные знакомые… Да едва ли она и могла бросить хотя и грязный, но, по условиям жизни в большевицком раю, единственный для нее возможный источник существования.

Дошло один раз до скверной истории. Кого-то слишком обыграли, вышла общая драка, в которой приняли участие и Ната с сыном. Вызвали милицию, составили протокол… Все же, щадя ее и ее больного сына, я не дал делу официального хода.

Но уже невольно мне пришлось причинить Нате весьма крупную неприятность. В наш «профессорский» дом большевицкая власть насильственно вселила два десятка красноармейцев – конюхов соседних кавалерийских курсов. Большие это были нахалы! Их «старший», рыжий парень, – меня фамильярно величал не иначе, как «папашей».

Пришлось разместить эту орду, к тому же еще и привередничавшую, по разным квартирам, где только было место. Жизнь в таких квартирах оказалась вконец отравленной. Вселил я с полдюжины конюхов и в комнаты бедной Наты. Товарищи не только изгадили ее квартиру до самого крайнего свинства, но безжалостно и систематически ее обворовывали, взламывая сундуки и т. п.

Железная дорога

Мертвяще тихая жизнь Екатеринодара вдруг потрясена:

– К нам собираются строить железную дорогу!

Это было в начале восьмидесятых годов. Сомнения, ожидания… Разрешат или не разрешат? Наконец, радостное известие:

– Разрешено!

Обширный район, где до того в черноземных полях казаки плелись на запряженных волами – точно у их предков-чумаков – возах, утопая в ненастье в грязи, где черкесы пробирались на узких двухколесных арбах по горным дорогам, где почтовая тройка уже удивляла скоростью движения… И вдруг – железная дорога!

Разговоры, ожидания, волнения…

– Вот приедут инженеры!

Цены стали вдруг расти, особенно на квартиры.

И они, наконец, приехали – эти давно ожидаемые инженеры, эти особенные люди, с зелеными кантами на форменной одежде и с серебряными пуговицами! Приехали и, не торгуясь, позанимали лучшие помещения в городе – под управления и под свои квартиры.

Они внесли небывалое оживление в жизнь. Кутили, поливали ужины шампанским, сорили деньгами.

Инженеры стали героями дня, любимцами публики. Барышни и дамы отставили на второй план своих обычных кавалеров – казачьих офицеров в их длинных черкесках. В частных домах, в обществе, в клубах – инженерам принадлежало первое место.

Дорогу повели от станции Тихорецкой, через Екатеринодар, к Новороссийску[60]60
  Линия Владикавказской железной дороги от Тихорецкой до Екатеринодара была закончена постройкой в 1887 г., от Екатеринодара до Новороссийска – в 1888 г.


[Закрыть].

Вот начались и у нас земляные работы! Весь город устремлялся за город смотреть, как за городским садом сотни повозок и тачек подвозили и сбрасывали землю. Чудесным образом, точно в сказке, росла высокая насыпь…

Потом центром внимания стал железнодорожный мост через Кубань. Толпы народа ходили за две версты от города и, стоя на берегах мутной Кубани, смотрели, смотрели…

А берега кишели рабочими! Кессоны опускались в воду. Росли быки[61]61
  Быки – опоры мостов, возводимые на кессонных основаниях.


[Закрыть]. Громадные чудовища, невиданные краны – с грохотом цепей опускали развернутые лопасти землечерпалки и вытаскивали со дна Кубани полные ковши ила и грязи.

И вот – свершилось! Сначала появились рабочие «кукушки»[62]62
  Так были прозваны небольшие паровозы, которые использовались для работ на подъездных путях или вождения коротких, от одного до нескольких вагонов, поездов местного назначения.


[Закрыть], а затем и настоящие паровозы. Стали ходить рабочие поезда, а потом и пассажирские.

Новая эра! Старый Екатеринодар прямо на глазах умирал. Нарождался новый Екатеринодар. Нахлынули дельцы, спекулянты. Стали открываться конторы, появились роскошные магазины.

Жизнь пошла новым темпом, старина отходила.