Электронная библиотека » Всеволод Стратонов » » онлайн чтение - страница 11


  • Текст добавлен: 5 июля 2019, 11:40


Автор книги: Всеволод Стратонов


Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 11 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Шрифт:
- 100% +
2. В Пулковской обсерватории
Первые впечатления

В мае 1893 года подъезжал я к Петербургу – искать новой астрономической судьбы.

Туманное утро; сквозь мглистую дымку отдаленные предметы различаются с трудом. Все же, вскоре по выезде из Гатчины, я вдруг различил слева и вдали ряд зданий, которые удивительно напомнили мне знакомые по рисункам очертания Пулковской обсерватории, с башней большого рефрактора.

– Что это? – спрашиваю проходящего по вагону кондуктора. – Не Пулковская ли обсерватория?

Он посмотрел. Почесал за ухом:

– Не! Чухонская мыза[194]194
  Мыза – отдельно стоящая усадьба с хозяйством в Эстонии, Латвии и Финляндии.


[Закрыть]
.

Но кондуктор ошибался.

На другой день, к вечеру, я подъезжал от Царского Села к этой «мызе». Охватывало сильное волнение. Не только потому, что здесь должна была решиться судьба всей моей жизни… Но сама Пулковская обсерватория в ту пору командовала научно астрономическим миром, и это не могло не возбуждать в душе молодого астронома переполнявшего душу волнения.

Одноконная извозчичья пролетка везет по грязной уличке деревни Пулкова. Всматриваюсь в убогие деревянные избы крестьян. Где-нибудь здесь придется, очевидно, нанимать мне комнатушку. Как здесь грязно – в крестьянских дворах, и как неуютно…

Но вот парк, с широкой аллеей… Трехбашенное здание… Цветники… За железной решеткой, у ворот, встречает сторож. Он в форме, какую тогда носили сторожа в Академии наук: военный мундир, с синим воротником, но без погон.

– Пожалуйте к господину смотрителю обсерватории!

Смотритель – Радислав Радиславович Шепелевич – подвижный невысокий старик, в очках, с большой седой бородой.

– А, господин Стратонов? Да мы вас давно ждем! Федора Александровича Бредихина сейчас в Пулкове нет. Но он сделал все распоряжения относительно вас. Комната для вас готова. Пожалуйте!

Такого приятного сюрприза я никак не ожидал.

Шепелевич подозвал сторожа, который подхватил с извозчика мой багаж. Мы пошли в главное здание обсерватории. На его краях, в верхнем этаже, почти под боковыми башнями – расположены, на каждом конце, по две комнаты. Они довольно велики, эти комнатушки, но потолки в них низковаты, а окна малы. Свету недостаточно.

Одна из комнат, самая крайняя на запад, была предоставлена мне.

– Устраивайтесь! Прислуживать вам будет вот он – Степан. Постельное белье вы будете иметь от обсерватории, так же как отопление и освещение. А обедать прошу ко мне: все приезжие обедают у меня!

Степан – рослый, видный мужчина, бывший унтер-офицер гвардейского полка – преображенец – устраивал мою комнатную обстановку. Для сторожей, которых пулковские немцы-астрономы почему-то не хотели считать сторожами, а называли не иначе, как солдатами, приезжие астрономы составляли источник подсобного заработка. За установленное обычаем вознаграждение, пять рублей в месяц, – они прислуживали, приносили самовар и исполняли – конечно, не без выгоды для себя – мелкие поручения по покупкам. А их жены имели еще и монополию на стирку нашего белья.

Пожелав мне доброй ночи, Степан ушел.

Я лег в поджидавшую меня готовую постель, но долго не мог уснуть. Мешала и белизна ночи, столь непривычная для коренного южанина, свыкшегося с темным бархатом неба во все времена года, и волновали нахлынувшие впечатления. Как далек был этот пулковский прием от той сухости и отталкивания, которые я встречал до того в Одесской обсерватории, при своем стремлении заниматься наукой!

Первое светлое впечатление от Пулковской обсерватории сохранилось неизгладимым на всю жизнь. Много выявилось потом и теней в пулковской жизни; много доброго и злого пришлось и самому перенести за долгий свой век. Но и сейчас, на закате дней своих, я мыслю о Пулковской обсерватории как об уголке, где – я это знаю – всегда встречу к себе и дружбу, и внимание. Это – облагороженный наукой уголок!

Первые знакомства

Утром – стук в дверь.

– Войдите!

Молодой человек, высокого роста, с длинным, энергичным лицом.

– Ваш сосед по комнате, Покровский! Зовут меня Константином, а дальше – трудно! Вспомните: до-ре-ми… Доремидонтович!

Имя было мне уже знакомо. Он был один из нас, шести молодых астрономов, о которых напечатал в своем отчете Бредихин, как о найденных в провинциальных университетах. Позже Покровский был профессором в Юрьеве и в Перми, а затем, на склоне лет, стал пулковским астрономом. Он приобрел в России широкую популярность своими общедоступными книгами по астрономии. Человек он был с несомненными способностями, и многое в науке ему действительно удалось сделать. Но его чисто научной деятельности вредило слишком большое, а по его возрасту, пожалуй, и преждевременное, увлечение популярным астрономическим писательством. Очевидно, на этот путь его толкали материальные затруднения. Наиболее известны его популярные книги: «Путеводитель по небу», «Звездный атлас», «Космография» и пр.[195]195
  См.: Покровский К. Д. Путеводитель по небу: практическое руководство к астрономическим наблюдениям невооруженным глазом и малой трубой. М., 1894 (4 издания); Он же. Звездный атлас для всеобщего ознакомления с небом и систематических наблюдений: (Дополнение к «Путеводителю по небу»). СПб., 1897; Он же. Успехи астрономии в XIX столетии. СПб., 1902; Он же. Курс космографии для средних учебных заведений. Киев, 1908 (11 изданий); Он же. Звездное небо. СПб., 1910; Он же. Краткий учебник космографии. Киев, 1911 (7 изданий), и др.


[Закрыть]

Покровский предложил мне в течение того месяца, что он проживет в Пулкове, вести совместное хозяйство. Это было для меня кстати, так как К. Д. житейски был много опытнее меня.

– Я приехал вчера утром. Уже успел ознакомиться с обстановкой и кое с кем из астрономов.

Связанные общностью судьбы, мы близко сошлись с Покровским. Нас разделяла лишь политическая вера. В молодые годы и я был достаточно левым, но К. Д. шел гораздо дальше меня. Осматривая, например, Царское Село, он зашел подкрепиться в трактир.

– Только что я вошел, вдруг входят казаки-конвойцы: в красных черкесках, с желтыми шнурами…

– Да, это кубанцы-конвойцы.

– Я сейчас же встал и ушел.

– Почему же? Разве они вам что-нибудь сделали или сказали?

– Нет, ничего… Но все же они – царские охранники!

Покровский был помещен в соседней комнате, известной под именем «комнаты Скиапарелли». Когда-то очень давно знаменитый впоследствии итальянский астроном, прославившийся открытием «каналов» на Марсе и многим другим, еще молодым человеком жил здесь. Уезжая, он сделал на подоконнике, по белой краске, шутливую запись чернилами. Должно быть, в Пулкове предугадали будущее Скиапарелли и было решено запись эту оставить на будущие времена неприкосновенной. Поэтому, при последующих ремонтных окрасках подоконника, это место всегда оставляли незакрашенным.

Переселившись в эту комнату по отъезде Покровского – она была более светлая – я всматривался в полопавшуюся от долгого времени краску, пытаясь разобрать, что именно написал Скиапарелли. Но из этой, сделанной по-немецки, надписи разобрал лишь отдельные места: здесь, де, жил скромный молодой человек, в котором не распознали соотечественника Калиостро; а если бы узнали, то… – дальше нельзя было прочесть.

Скиапарелли впоследствии выражал недовольство таким вниманием к его шутке:

– Я был тогда слишком еще молод!

Вице-директор обсерватории, Алексей Петрович Соколов, к которому я прежде всего явился, очаровал своей любезностью. Невысокий блондин, с приветливым лицом, очень мягкий и деликатный. А. П. познакомил меня с женой, Евгенией Ивановной, милой женщиной, голубоглазой блондинкой, немного полной для своих молодых лет. Так же очень мягкая характером, Евгения Ивановна постоянно, но без достаточного успеха, воевала с несколькими своими белоголовыми шалунами-сынишками. Трудно было предвидеть, что некоторым из ее шаловливых малышей судьба уготовила преждевременную смерть во время Великой войны.

С этой милой семьей я близко сошелся и провел в их доме немало приятных часов.

Пулковская обсерватория

Пулковская обсерватория расположена среди небольшого парка, на вершине холма, с более крутым склоном в сторону Петрограда. Главное трехбашенное здание обсерватории соединено с обеих сторон с двухэтажными жилыми корпусами, предназначенными для квартир персонала обсерватории. Квартиры для старших астрономов были тогда в пять – семь комнат; младшие теснились в двух комнатах. Директорская квартира была в два этажа, комнат двенадцать. Несколько в стороне и позади главного здания стоит двухэтажный дом астрофизической лаборатории и громадная башня тридцатидюймового рефрактора, который долгое время был наибольшим телескопом в мире.

В цветнике перед главным зданием, а также позади его, – небольшие отдельные башенки с меньшими инструментами. Впереди в парке, но несколько в сторону к востоку, – отдельная военная обсерватория, предназначенная для подготовки военных геодезистов.

От главного входа в обсерваторию идет аллея, обсаженная рябинами. На ней, прозванной Рябиновкой, в летнее время – подобие клуба для семей астрономов. Рябиновка спускается, среди парка, к подножию холма, и здесь эта аллея вливается в прямую, как стрела, обсаженную деревьями широкую дорогу, идущую до самого Петербурга. Уже в столице дорога заканчивается известной Триумфальной аркой.

В былые времена дорога эта служила частью того шоссе, по которому шло движение между двумя столицами. На шоссе тогда еще оставались постройки екатерининской эпохи. Предназначенные когда-то для отдыха высшей знати, в мое время эти здания были заняты трактирами.

У подножья пулковского холма, в начале этой стреловидной дороги, – крестьянские избы. Ободранные, неуютные, без следов домовитости, с пустыми, без деревьев, дворами… Это была беднейшая часть деревни. Через несколько же верст, на том же шоссе, богатая немецкая колония – благоустроенная, с большими деревянными домами, со всеми признаками солидного хозяйства и благосостояния. Один только здесь был недостаток – вечная вонь: для своих полей немцы широко пользовались «золотом» столицы, свозя его сюда ассенизационными обозами.

Еще две-три версты по шоссе – и начинаются пригородные дома Петербурга, а затем, после Триумфальной арки, дорога переходила в Забалканский проспект.

На крыльцо, у главного входа в обсерваторию, нередко выносили телескоп и в него рассматривали движение вдоль этой двенадцативерстной дороги. Этим телескопом, между прочим, пользовались, когда ждали приезда на обсерваторию высокопоставленных лиц из Петербурга. Их коляски еще издалека различались в телескоп.

Посетителям поважнее показывали иногда эту дорогу в телескоп. Как-то ее демонстрировал таким гостям старший астроном Деллен, высокий худощавый старик, с длинной седой, точно у патриарха, бородой. Деллен хотел прихвастнуть зоркостью своего «астрономического» глаза и, глядя в телескоп, уверял, что он читает даже надпись на Триумфальной арке. Но бедняга ошибся и процитировал на память ту из двух надписей, которая находится на стороне арки, обращенной к Петербургу, а не к Пулкову.

– Помилуйте, профессор! – воскликнул изумленный посетитель, какой-то генерал. – Ведь эта надпись – с обратной стороны арки!

Деллен не растерялся. Посмотрел уничтожающе на генерала:

– А разве вашему превосходительству не известно, что в телескопе все видно обратно?

Опешенный генерал смущенно замолчал.

Справа от Рябиновки – обсерваторское кладбище. Оно заселяется астрономами и их семьями с большей быстротой, чем, судя по отведенной под него площади, это предполагалось.

Налево от Рябиновки площадка для крокета, затем кегельбан (впоследствии почему-то уничтоженный) и обложенная большими камнями горка, со скамейкой наверху. Горка почему-то прозывалась Петерштейн. С нее, если воздух бывал прозрачен, открывался недурной вид на Петербург, на дорогу к Петергофу, а в исключительные дни можно было различать и полоску моря – Маркизовой лужи. Позже под Петерштейном была выстроена сейсмическая обсерватория.

На обочинах пулковского парка устроены огороды, особые для каждой семьи. В старые времена они были полезны для астрономов и как подсобие по хозяйству, и как место для применения физического труда. Но совершенно особое значение приобрели эти огороды во время большевизма. Они явились главным источником питания для астрономов, ставших вынужденными совмещать научную работу с профессией огородников.

Под занятым обсерваторией холмом расположена полукругом большая и довольно богатая подстоличная деревня Пулково. Крестьяне разводили здесь огороды, малину, имели поля, молочное хозяйство – и все продукты легко сбывали в столицу.

Крестьяне относились к своему астрономическому соседству совершенно без интереса, если не говорить об интересе чисто материальном. Но существовала традиция, что в дни Троицы крестьянская молодежь получала свободный доступ в обсерваторский парк. В эти дни все аллеи заполнялись яркими, кричащими разноцветными платьями деревенских красавиц, немолчно визжали гармоники, а после гуляния сторожи отовсюду выметали шелуху семечек и всякий сор.

Самым больным местом пулковской жизни того времени было сообщение. И это тем более, что продукты питания привозились из Царского Села или из Петербурга. При удивительном неумении сорганизоваться, каждая семья должна была добывать все необходимое, действуя порознь.

Вообще сообщались с Петербургом или через ближайшую станцию Александровскую, в трех-четырех верстах от Пулкова, или через Царское Село, куда надо было подъезжать на наемном извозчике, на расстояние около семи верст, или же прямо по двенадцативерстному шоссе. Очень тяжело стоял вопрос с обучением молодежи, которую приходилось ежедневно отправлять на извозчиках в Царское Село в гимназии.

Я застал еще здесь, в 1893 году, довольно примитивный способ доставки корреспонденции. Вся она адресовалась в Петербург, в Академию наук. Из обсерватории же каждый день шел за почтою пешком (почему не по железной дороге?) с большой сумкой через плечо очередной «солдат». Он приносил нам, к 5–6 часам вечера, письма и телеграммы. За посылками же приходилось ездить в Петербург самим.

О телефоне еще и мыслей тогда не было.

Но уже в 1894 году устроили в Пулкове почтово-телеграфное отделение, и в этом отношении жить стало много удобнее.

Пулковская жизнь

Жизнь на обсерватории протекала точно в маленьком провинциальном уголке. Близость Петербурга смягчала, конечно, провинциализм; но влияние столицы было бы чувствительнее, если бы не трудности сообщения. Поездки стоили относительно дорого, а потому ездили не часто. Местная же жизнь заполнялась только мелкими интересами и злобами, и каждая семья великолепно была осведомлена обо всем, что происходит в каждой другой семье.

Положение мужчин было гораздо лучше: они большую часть дня были все-таки заняты своим делом. Но у бедных женщин, после хозяйства и семейных злоб, не оставалось уже деловых интересов. Неудивительно, что сплетни в Пулкове процветали вовсю.

Астрономы собирались ежедневно на три часа, от 10 утра до часу, в вычислительную комнату. Пребывание в вычислительной было почти священнодействием. Входили, не здороваясь; разговаривать друг с другом ни в каком случае не полагалось. Каждый появлялся молча, усаживался за свой стол, заваленный кипами вычислений и разных таблиц, отбывал свои три часа вычислительной работы и так же молча уходил. И, когда работа в вычислительной кипела, под потолком висели сизые облака немецкого сигарного и русского папиросного дыма.

Астрофизики в вычислительной не сидели. Наша работа сосредоточивалась в лаборатории, с измерительными, спектроскопическими и иными приборами. Такой мертвечины в работе в лаборатории не было.

В час дня работа повсюду замирала. Все население обсерватории шло обедать. А затем до сумерек, если только не было срочных наблюдений, можно было пользоваться отдыхом. Одни собирались на Рябиновке, другие делали моцион, шагая положенное число часов по отдаленным аллеям парка; третьи работали на огородах. Молодежь играла на кегельбане или в крокет.

Гораздо хуже бывало в ненастную погоду, а тем более зимой; тогда сидели по своим углам.

Вторая часть дня предназначалась для наблюдений. Башни и наблюдательные залы в обсерватории всегда стояли с открытыми люками – для уравнения температуры внутри и снаружи; это важно для большей точности наблюдений. Поэтому к наблюдениям можно было приступить очень быстро, отодвинув лишь в сторону домики на рельсах, которые стояли над главными инструментами, охраняя их от случайностей.

Наблюдательной работой занимались в Пулкове добросовестно. Там царила истинная научная атмосфера. Но климатические условия для наблюдений там настолько плохи, что нередко приходилось «ловить» звезды в прогалинах между облаками. Бывало и так, что наблюдали под мелким дождем, выпадавшим из проходившей прямо над головой тучи, – если только нужное для наблюдения светило виднелось в стороне, в прогалине между облаками.

Бывало, что по ночам, после непогоды, небо вдруг разъяснится. Тогда, среди ночной тишины, раздается лязг цепей от поднимаемых люков, здания обсерватории ярко освещаются, а из своих квартир выходят, с фонариками в руках, астрономы к своим инструментам.

Когда же наблюдать было нельзя – а так бывало большую часть года, – астрономы сидели вечерами по домам, уткнувши носы в вычисления. А бедные жены их несказанно скучали.

Ходить друг к другу в гости считалось в ту пору не принятым. Такой порядок еще издавна, следуя заграничному обычаю, завели здесь немцы. Русские же, в первые годы по их допущении в Пулковскую обсерваторию, молчаливо этому порядку подчинились.

Допускались только двух родов исключения:

Было совершенно обязательным, соблюдая немецкую традицию, поздравлять друг друга с днем рождения. У астронома Ф. Ф. Ренца, например, наблюдавшего в ту пору затмения спутников Юпитера, над умывальником висело расписание дней, когда надо было наблюдать эти затмения и когда надо идти поздравлять кого-либо с Geburtstag’ом[196]196
  днем рождения (нем.).


[Закрыть]
. В эти дни, в послеобеденное время, мужчины облекались в черные сертуки, дамы тоже принаряжались; затем все, точно по данному сигналу, сталкивались у новорожденного или новорожденной, выпивали стакан кофе со сладким печеньем или с тортом и, поговоривши о погоде или важнейших пулковских событиях, спешили разойтись по своим делам. Взрослое население астрономической семьи в Пулкове составляло несколько десятков человек, а потому эти гебуртстаги повторялись довольно часто.

Сверх того, время от времени и преимущественно в русских семьях, устраивались званые вечера. Они проходили по одному и тому же шаблону: более солидные усаживались за карты, а молодежь плясала под фортепьяно или же устраивала игры. Иногда бывал еще концерт в исполнении всегда одних и тех же лиц и почти всегда по одной и той же программе. Почти обязательно выступал, например, обладавший баритоном М. Н. Морин и пел:

 
Погибло все: и честь моя, и слава,
Позором стал [я] земли родной…[197]197
  Слова из арии Игоря в опере А. П. Бородина «Князь Игорь», премьера которой состоялась 23 октября 1890 г. в Мариинском театре.


[Закрыть]

 

Затем усаживались за ужин, который, также по традиции, должен был быть изысканным. За редкими исключениями вечера эти были тоскливы своим однообразием.

По субботам – особое развлечение: топилась баня! В дневные часы полагалось париться дамам и детям; в ранние вечерние – мужчинам; затем баня поступала в распоряжение низших служащих – в таком же порядке.

Изредка астрономы получали приглашение на вечер к сторожам, это бывало в случае свадеб и подобных особенных оказий. На одном из таких вечеров пришлось быть и мне. Мы попадали в роль свадебных генералов и, понятно, прикоснувшись для вида к угощению, спешили уйти. Стол с яствами был полной имитацией столам старших служащих, только с более дешевыми сортами яств.

Комитет

Настоящим событием в монотонной жизни Пулковской обсерватории бывал один день в году, сокращенно называвшийся «комитетом».

Пулковская обсерватория в те времена официально управлялась особым комитетом, состоявшим из нескольких академиков, представителей ученых отделов военного, морского и еще некоторых других ведомств, президента Географического общества[198]198
  Русское географическое общество (с 1850 г. – Императорское) было учреждено в 1845 г.


[Закрыть]
и пр., под общим председательством президента Академии наук. Управление комитета обсерваторией было чисто номинальное, только почетное.

Один раз в год – в мое время это происходило в сентябре – на обсерватории происходило торжественное заседание съезжавшегося в Пулково комитета, которому директор обсерватории читал только что перед этим отпечатанный годовой отчет по обсерватории.

Этот годовой отчет чрезвычайно волновал астрономов, так как в нем директор говорил о работах каждого из них за истекший год. А так как директор обсерватории всегда имел возможность заслуги одних подчеркнуть еще больше, а заслуги других несколько стушевать, то понятно, что с появлением отчета связывалось немало надежд, радостей, разочарований и обид.

Готовились к этому праздничному дню и внешне. Еще задолго до приезда комитета находившийся в распоряжении смотрителя штат сторожей, с почтенным вахтером во главе, подчищал парк, подсаживал цветы, посыпал свежим песком аллеи, подкрашивал и подмазывал здание, а главное – так натирал и без того всегда блестящие паркеты, что по ним приходилось ходить, точно по гладкому льду.

Традиция требовала, чтобы весь состав астрономов был на торжестве во фраках и цилиндрах. Жены астрономов еще за несколько дней выветривали эти фраки от нафталина и доставали устаревшего фасона цилиндры; иные из этих цилиндров насчитывали несколько десятилетий появления из тьмы чуланов ко дню комитета. У молодежи фраков еще не было, и мы ездили накануне в Петербург, где брали напрокат более или менее поношенные и неуклюже на нас сидевшие фраки, вместе с заменявшими цилиндры помятыми шапокляками[199]199
  Шапокляк (от chapeau claque, фр.) – мужской головной убор: разновидность цилиндра, который можно складывать.


[Закрыть]
.

Первый «комитет» при мне был в сентябре 1893 года. За час до приезда гостей собрались мы в большом «портретном» (здесь собраны масляные портреты известных астрономов) зале обсерватории и на парадном крыльце. Фигуры – непривычно комичны, особенно устарелые цилиндры, точно взятые с картинки за полвека назад. У всех в руках только что розданные нам свежие экземпляры годового отчета. На лицах читаются переживания: одни довольны, другие что-то хмуроваты.

Я принадлежу, вероятно, к числу самых довольных. Упомянувши о вновь приобретенном для обсерватории фотографическом рефракторе (астрографе)[200]200
  Астрограф – телескоп для фотографирования небесных объектов.


[Закрыть]
и лестно обо мне отозвавшись, Ф. А. Бредихин напечатал: «Если бы для Ташкентской обсерватории, где вскоре ожидается подобный нашему астрограф, понадобился дельный астрофизик, то на эту должность смело можно рекомендовать В. В. Стратонова».

Это было для меня сюрпризом, предрешавшим мою судьбу: с рекомендацией директора Пулковской обсерватории военное ведомство, в распоряжении коего была Ташкентская обсерватория, не могло не считаться. Меня же еще в студенческие годы интересовали условия астрономической работы в Ташкенте.

Вот начинается и съезд. Сначала приезжают академики; они тоже во фраках и исторических цилиндрах. Съезжается комитетский генералитет в блестящих парадных мундирах, при всех регалиях. На Рябиновке – цветник обсерваторских дам. Их, бедняжек, не допускают к участию в торжестве, – такова традиция. Они могут любоваться зрелищем только издали. Единственное и естественное исключение – жена директора: она – хозяйка дома, где будет после заседания завтрак.

Махальные сообщают:

– Показалась коляска президента!

Президентом Академии наук был в то время великий князь Константин Константинович, известный поэт К. Р.

Астрономы выстраиваются в двойную шеренгу, в порядке старшинства. Мы, приезжие, конечно, – в самом хвосте.

Из коляски выскакивает великий князь в мундире Преображенского полка, которым, если память мне не изменяет, он тогда командовал. Высокий, стройный, с первыми следами проседи, с «романовскими» породистыми чертами лица. Встреченный директором, он проходит, здороваясь со всеми, сквозь шеренгу астрономов; ему представляют новых лиц.

Комитет направляется в кабинет директора – выслушать отчет. Заседание затягивается часа на полтора. Астрономам в это время делать нечего, и они, как сонные мухи, слоняются по коридорам и по зале.

И мне наскучило ожидать. Я прошел к себе – жил я тогда в «комнате Скиапарелли», а рядом поместился недавно приехавший из Одессы же А. Р. Орбинский.

Снял я стеснявший меня фрак с чужого плеча, расположился по-домашнему. Вдруг слышу шаги… Комитет поднимается осматривать вновь установленный астрограф – он в башне, под которой расположены наши комнаты.

Неожиданно под самой моей дверью раздается голос Ф. А. Бредихина:

– А здесь, ваше высочество, живут наши приезжие одесситы!

Открывается дверь, и ко мне входит весь комитет, с великим князем во главе. Едва-едва успеваю напялить злополучный фрак. Бредихин меня снова представляет:

– Будущий ташкентский астрофизик, ваше высочество!

После осмотра комитет направляется завтракать в квартиру директора. Приглашены и все астрономы. Большим закусочным столом – а на нем для нас много соблазнительного – мы, молодежь, могли полюбоваться лишь издали. Пока дошла очередь до нас, старшие стали уже усаживаться за стол, а мы только в воздухе вилки подержали.

После отъезда комитета на обсерватории на целый год вновь водворяется обычное настроение. О комитете не забывают только те, кто счел себя задетым директорским годовым отчетом.

Обрусение Пулкова

Пулковская обсерватория была создана трудами и уменьем бывшего раньше директором Юрьевской университетской астрономической обсерватории Вильгельма Яковлевича Струве[201]201
  Неточность: Дерпт был переименован в Юрьев только в 1893 г. Соответственно, В. Я. Струве в 1818–1839 гг. был директором обсерватории Дерптского университета. С 1919 г. – Тартуская астрономическая обсерватория.


[Закрыть]
. И казалось долгое время, что Пулковская обсерватория обречена на то, чтобы стать постоянным немецким гнездом, с династией Струве во главе. Действительно, в течение полувекового существования обсерватории ее состав пополнялся почти исключительно немцами из питомцев того же Юрьевского (Дерптского) университета, откуда прибыл и основатель обсерватории. Бывало еще немного немцев из заграницы, а также шведов немецкой ориентации. Русские же вкрапливались в состав обсерватории только редкими единицами, вероятно, лишь настолько, чтобы не выходило совсем уж неприлично.

Пополнение состава обсерватории нередко сочеталось и с родственными или матримониальными соображениями, и немало пулковских астрономов находились между собой в брачном родстве.

Пока обсерваторией управлял в течение четверти века В. Я. Струве, астроном действительно большого имени, умевший соединять научный свой талант с талантом быть приятным высшему начальству, эта практика как-то мало вызывала сомнений в ее нормальности. И выковывалось мнение:

– Русские-де к астрономии не способны…

Пулковский «престол», в порядке наследования, перешел к сыну В. Я., Отто Струве. Этот последний своими способностями и заслугами перед наукой далеко не поднимался до уровня отца; тем не менее и на него еще распространялись обаяние имени В. Я. Струве и его бюрократические и отчасти дворцовые связи. К дальнейшему же наследованию директорского поста подготавлялся первенец Отто, Герман Оттович Струве, своими математическими и организаторскими способностями – последние он доказал впоследствии уже в Берлине – превосходивший своего отца.

У Вильгельма Струве была большая семья, – едва ли не шесть сыновей. Один из них – Бернгард, был отцом известного экономиста и политического деятеля Петра Бернгардовича Струве. Другой его сын был химиком и заведовал впоследствии городской технической лабораторией в Тифлисе[202]202
  Имеется в виду Г. В. Струве.


[Закрыть]
. Этот деятель, проведший всю жизнь в России, настолько мало научился русскому языку, что называл себя не химиком, а «хемишником». Одна из дочерей «хемишника» говорила мне в Тифлисе:

– О, мы всегда приезжали в Пулково как к себе на дачу!

Она не подозревала, сколько в ее словах было правды. Пулковская обсерватория в течение полувека действительно служила вотчиной для широко разросшейся семьи ее основателя.

Редкие случаи приема в Пулково русских астрономов не всегда бывали удачными, и может быть это не было простой случайностью, но и результатом способа их комплектования. Вот что мне рассказывал самый последний из русских, принятых в состав обсерватории до ее русификации, М. Н. Морин:

– Я попал в астрономы случайно. Когда окончил университет, стал хлопотать, куда бы пристроиться. Куда именно – для меня большой роли не играло. Зашел к одному из профессоров – просить о протекции. Застал у него гостя – немца: это пулковский астроном и он озабочен подысканием на обсерваторию кого-нибудь из русских. Мой профессор говорит:

– Чего долго искать – вот вам нужный для обсерватории русский!

Иным было привлечение в Пулково на должность астрофизика А. А. Белопольского. Но это и объяснялось особенными обстоятельствами. Пулковский астрофизик Гассельберг, выдающийся ученый, швед по происхождению, был избран членом Стокгольмской академии наук. В ту пору, однако, астрофизика еще только зарождалась, и среди ортодоксальных астрономов она была еще в пренебрежении. Она только терпелась, но на нее смотрели, как на не слишком серьезное дело. Все же вовсе не дать ей места было неловко, потому что в Европе она уже развивалась. Пулковские астрономы-немцы не предвидели, что лет через тридцать астрофизика завоюет на добрых девяносто процентов арену астрономии, оттеснив в угол старушку «классическую» астрономию; поэтому сами они астрофизикой не занимались. Заменить Гассельберга кем-либо из своих – возможности не было. Иностранца же приглашать – по тем временам не было удобно, особенно потому, что в Московской обсерватории астрофизика быстро шла вперед. При таких условиях молодой московский астрофизик Белопольский был вне конкуренции; он и был назначен пулковским астрофизиком.

Впоследствии Белопольский мне рассказывал, что ему пришлось испытать в первые годы довольно таки пренебрежительное отношение к себе, как к русскому.

Однако над пулковской антирусской политикой уже нависали тучи. К концу царствования Александра III его внимание обратили на немецкий научный бастион в Пулкове. Как именно дело произошло, об этом ходили рассказы, за достоверность которых поручиться трудно, ибо, кто знал дело хорошо, скрывал о нем. Пулковская же молва утверждала, будто на придворном балу Александр III, велев подозвать к себе О. В. Струве, выразил неожиданно для О. В. сожаление в том, что ему уже необходимо начать свой заслуженный отдых от усиленных научных трудов, и предложил назвать кандидата на свое место из числа русских профессоров. О. В. Струве, при этих обстоятельствах, мог указать только на стоявшего по своим научным заслугам головой выше всех остальных русских астрономов московского профессора Ф. А. Бредихина, который особенно прославился в научном мире своими исследованиями форм кометных хвостов.

Династия Струве вдруг прервалась, и О. В. Струве, мечтавшему умереть, подобно отцу, в должности директора Пулковской обсерватории и даже подготовившему себе там надгробный монумент из мраморного постамента под телескоп, – пришлось прожить еще ряд лет, будучи уже не у дел. Наезжал он временами в Пулково к своему старшему сыну и лично мог наблюдать появление на пулковской научной сцене русских астрономов.

Однако, уже перед самым своим уходом, он постарался посильно заткнуть для русских возможность проникновения в Пулково, спешно назначив на имевшиеся две вакансии молодых питомцев Дерптского университета: немца Ванаха и латыша Блюмбаха.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации