Текст книги "По волнам жизни. Том 1"

Мы провожали высылаемых на вокзале и на пароходах, заодно подразнивая полицию.

В университете стало пустынно и тихо. Положением завладела группа правых студентов.

После беспорядков

Расправа была суровее, чем вызывалось обстоятельствами. Сознавалось это, очевидно, и в министерстве.

По инициативе этого последнего, через год почти всем исключенным было разрешено сдавать государственные экзамены. Время, протекшее после исключения, им зачитывалось, как будто они не прерывали занятий в университете. Однако экзамены разрешалось сдавать не в нашем, а непременно в других университетах.

Большинство исключенных этим правом и воспользовалось. Но право сдавать государственные экзамены исключенным студентам евреям предоставили, а права проживать в тех университетских городах, где они должны были бы сдавать эти экзамены, им не дали…

Мой университетский товарищ В. Ф. Каган рассказывал, как его гоняла во время экзаменов по Киеву полиция. Едва устроился и начал экзамены, полиция потребовала выселения с квартиры. Каган перебрался к знакомому; но едва его прописали, как явился околоточный надзиратель и потребовал, чтобы он в тот же день выселился. Снова Каган нашел себе где-то приют, и снова на следующий же день его пришли выселять.

– Но ведь мне разрешили сдавать в Киеве государственные экзамены!

– Вы и можете их сдавать, а жить в Киеве вы не можете!

– Что же мне делать?

Полицейский задумался:

– Знаете что? Переселитесь по ту сторону Днепра, в уезд. Оттуда и приезжайте!

Каган отправился с рассказом о своих мытарствах к председателю государственной испытательной комиссии:

– При таких условиях я, к сожалению, должен отказаться от предоставленного мне права сдавать экзамены!

Председатель возмутился. Поехал с жалобой к генерал-губернатору. Этот последний приказал разрешить Кагану пребывание в Киеве до дня последнего экзамена.

Немедленно после сдачи экзаменов Каган попросил удостоверение о том, что он сдал экзамены с дипломом первой степени: такой диплом открывал тогда евреям право на повсеместное свободное проживание в России.

Дома его уже поджидала полиция для выдворения. Каган предъявил удостоверение.

– Что же вы нам раньше этой бумажки не показали? – наивно спросил помощник пристава. – Мы бы вас и не беспокоили!

Зозулинский

Перед возникновением последних беспорядков среди наших студентов существовала правильная организация. Мы имели кассу взаимопомощи, специальные научные библиотечки, избрали нечто вроде старостатов[145]145
  Старостат – выборный орган в учебных заведениях, состоящий из старост групп.


[Закрыть] более позднего времени, создали студенческий суд чести и пр.

В результате беспорядков все это с корнем было разрушено. Деньги, собранные студенческими грошами, а также купленные на них книги, – бесследно исчезли.

И знаменитая среди ряда поколений нашего студенчества курилка, просуществовавшая много лет, – была теперь закрыта. Для курения и для пребывания студентов в свободное от лекций время отвели две маленькие комнаты. В них не только было бы невозможно устроить сходку, но и вообще студентам не хватало места: приходилось толпиться в коридоре.

Перед возникновением беспорядков признанным вожаком нашего студенчества был математик четвертого курса Зозулинский. Симпатичной внешности, обладающий приятным, с малороссийским акцентом, голосом, хорошо при этом владевший словом, он умел – при публичных выступлениях – влиять на толпу. Около Зозулинского группировалось несколько находившихся под сильным его влиянием однокурсников и друзей: Лозинский, Стародубцев и др. Эта сплоченная группа, с Зозулинским во главе, фактически направляла студенческую жизнь.

Они собственно и решили организовать беспорядки. Преодолеть их влияние на сходке не удалось.

После беспорядков Зозулинский был арестован, а затем исключен из университета и выслан. Это наказание окружило его ореолом мученичества.

Местом высылки Зозулинский и его сателлиты избрали Севастополь. И в среде студентов стало обычаем, проезжая морем Севастополь, навещать Зозулинского. Навещал его и я, хотя вообще мы с ним мало сходились.

В первое время Зозулинский скромно работал корректором в местной газетке. А затем как-то быстро расцвел, и в связи с этим у него возникло отчуждение со студентами. Мало-помалу паломничество к нему прекратилось.

Зозулинский поступил в какое-то угольное предприятие, если не ошибаюсь – Шполянского. Благодаря умению производить хорошее впечатление, он здесь сделал карьеру. Не прошло и нескольких лет, как Зозулинский фактически заведовал поставкою угля для всего Черноморского военного флота. Поставку он производил так, что одни из морских офицеров, заведовавших этим делом, оказались у него на постоянном откупу, другим он делал просто подарки углем на дом…

Зозулинский женился, зажил в роскошной барской квартире, сорил деньгами. В Севастополе он сделался весьма популярным лицом. Из прежних сателлитов возле него остался только Лозинский, разделивший до конца судьбу своего патрона.

Через несколько лет все это разразилось крупным скандалом, нашумевшим на всю Россию под названием «севастопольской угольной Панамы». Под суд попало несколько офицеров, а также и сам Зозулинский с неразлучным Лозинским. Но он сумел произвести хорошее впечатление и на суд, а затем, должно быть, предусмотрительно заранее подготовился к возможности этого суда. Отделался он сравнительно пустяками.

Впоследствии его имя снова всплыло в печати, когда Зозулинский был на Дальнем Востоке, и опять в связи с какою-то историей. Слышал я, что там он и умер, около времени Русско-японской войны.

3. Профессура

Юбилей А. О. Ковалевского

Наш физико-математический факультет в мое время уже не имел той славы, как несколько лет назад. Тогда на естественном его отделении гремели имена Мечникова, Ценковского, Ковалевского… Тем не менее и теперь это был сильный факультет.

А. О. Ковалевский, впрочем, в университете еще был. Помню юбилей – 25-летие его научной деятельности. Было это, кажется, в 1888 году.

Вечером, в актовом зале – блестящее собрание и университетских сил, и местного общества. Общий подъем и увлечение! Подогреваемое речами ораторов, это увлечение доводит студентов до благородного экстаза:

– Устроим юбиляру факельцуг[146]146
  Факельцуг (устар.) – шествие, процессия с зажженными факелами.


[Закрыть]!

В шапку летят студенческие полтинники и двугривенные. Из ближайшей похоронной конторы достаем связку факелов.

Торжественное заседание кончено. Вся зала, с несмолкаемыми овациями, провожает Александра Онуфриевича к выходу. Ковалевский смущен. Растерянно пробирается среди сжавшей его восторженной толпы.

Внезапно загораются факелы. Эффект – громадный! Возгласы:

– Вот это настоящий праздник науки!

Утомленного юбиляра усаживают на извозчичью пролетку. И кортеж – многосотенная толпа – трогается к квартире Ковалевского, на Молдаванке. Несмолкаемое «ура!».

Крики и пылающие факелы… Необычайное зрелище! – Отовсюду сбегаются прохожие. Толпа растет и на далекое расстояние запруживает улицу.

Заставляем извозчика выпрячь свою лошаденку. Студенты подхватывают экипаж и везут юбиляра.

Место кучера зря пустует… Гмм! Взбираюсь, с факелом в руках, на кучерские козлы.

После студенты ворчали:

– Вас-то мы с какой стати на себе везли?

А процессия все растет и растет! «Ура», «Gaudeamus», студенческие песни… В них уже принимает участие и совсем посторонняя публика.

Полиция растерялась. Сначала требовала:

– Расходитесь!

Рев протеста. Полиция стушевывается. Городовой стал даже помогать распрягать лошадь. А потом – полиция впереди, расчищает нам дорогу.

Привозим Ковалевского – точнее, студенты привозят А. О. и меня, грешного, – на квартиру юбиляра.

Факельцуг кончился[147]147
  Описывая день чествования юбиляра, 26 ноября 1888 г. В. В. Стратонов указывал, что, когда привезли факелы, один из них «захватил себе», после чего стали ждать, когда выйдет А. О. Ковалевский: «Подали ему извозчика; так как я был без калош, а было очень грязно, то я стал с факелом на подножке. Но сейчас же выпрягли лошадь, и студенты повезли на руках профессора. Тогда я уже вскарабкался на козлы и там сидел с факелом до прибытия к дому Ковалевского. Шествие с факелами, студенческие песни, постоянные крики “ура” привлекли внимание публики, и толпа, состоявшая сначала немного более чем из двухсот студентов и нескольких профессоров, быстро увеличилась. Идти пришлось около часа, по дороге останавливая движение конки и проезжающих. Профессор несколько раз хотел выйти и идти пешком, но ему не позволяли» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 3. Л. 130).


[Закрыть].

Извозчику набросали в шапку кучу денег. Он долго кланялся вслед расходящимся.

А. В. Клоссовский

Украшением факультета в мое время был, конечно, профессор метеорологии Александр Викентьевич Клоссовский. Имя А. В. слишком вошло в русскую науку. И о нем лично и в память его много печаталось.

Плотный, сутулый, как будто угрюмый, строго поглядывающий сквозь дымчатые очки – непосредственное впечатление. Но первая же лекция – и аудитория завоевана! Его манера читать была как бы чеканная. А. В. выковывал фразу за фразой, и студентам все становилось ясно и понятно. Читаемый курс прочно оставался в памяти, усваивался в самой аудитории.

А. В. пользовался широкой популярностью как создатель огромной метеорологической сети Юго-Запада России. В 1000 или в 1500 пунктах добровольцы, вдохновленные Клоссовским, производили, по его программе, разносторонние метеорологические наблюдения. Ежедневно эти наблюдения целыми тюками пакетов приходили в руки Клоссовского. И он, не имея на это денежных средств и не имея других помощников, кроме жены и двух-трех случайных добровольцев сотрудников, обрабатывал научно полученные материалы. Он лично вел деятельную и необходимую для поддержания научного вдохновения переписку с армией своих наблюдателей, подбадривая и направляя их работу. Получаемые материалы были ценными и для метеорологического изучения до того времени еще мало изученного края и для чисто практических нужд сельского хозяйства. Клоссовский еще выхлопатывал откуда-то средства на их издание. И том за томом выходили в свет результаты метеорологических наблюдений сети. Все это делалось независимо от чтения лекций и от научного руководства университетской метеорологической обсерваторией, тогда как одна последняя работа другого ученого могла бы занять целиком.

Идейная и вдохновенная работа Клоссовского протекала на глазах у всех, и его юго-западная метеорологическая сеть все росла. Она могла бы расшириться гораздо больше. Но сам А. В. должен был сдерживать ее буйный рост. Вот пример: зараженный его вдохновением, я склонил попечителя Кавказского учебного округа просвещеннейшего К. П. Яновского на то, чтобы метеорологические станции при учебных заведениях Кавказа – а их было множество – присоединились к сети… Территориально это почти удваивало ее район.

– Я должен от этого отказаться! – писал мне А. В. – Душевно благодарен за предложение Кириллу Петровичу. Но мне не по силам так расширить свое дело… Я верю, что найдутся другие работники, которые это сделают.

Как и следовало ожидать, широкая популярность Клоссовского в России и могучий рост его добровольческой сети не могли равнодушно перевариваться официальными метеорологами-бюрократами. Больше всех этим был недоволен генерал от метеорологии академик Вильд, директор Главной физической обсерватории[148]148
  Главная физическая обсерватория была создана в Петербурге в 1849 г. для управления всеми метеорологическими учреждениями (в 1924 г. переименована в Главную геофизическую обсерваторию).


[Закрыть]. Сам большой ученый, он все же стал жертвой своей ревности.

По его, конечно, инициативе был поднят в правительственных кругах вопрос о принуждении проф. Клоссовского упразднить свою добровольческую метеорологическую сеть… Дело метеорологии России должно было оставаться монополией Главной физической обсерватории и ее станций. Под конец юго-западная сеть все же была оставлена, но только под условием отобрания от Клоссовского письменного обязательства в том, что он… никогда не станет предсказывать погоду! Такие предсказания должны были составлять исключительное право Главной физической обсерватории, управляемой Вильдом.

А. В. должен был согласиться на это нелепое ограничение его деятельности и соблюдал его в течение долгого ряда лет.

Строя на Малом Фонтане в Одессе новую университетскую физическую обсерваторию, Клоссовский хотел познакомиться с чертежами магнитной обсерватории в Павловске, чтобы использовать этот опыт для магнитного павильона в Одессе. Вот что он мне рассказывал:

– В Павловске мне отказались показать эти чертежи. Сослались на категорическое запрещение Вильда. Меня старались не допускать и в самый магнитный павильон. Я бы уехал ни с чем, если б не счастливая случайность: один из заграничных ученых попросил Вильда прислать ему те же самые чертежи магнитного павильона, с которыми тщетно старался ознакомиться я. Вильд тотчас же приказал изготовить их для отсылки. И вот, пользуясь минутами, когда разрисованные красками чертежи сушились на солнце, я подглядывал в них и срисовывал для одесской обсерватории.

Мы сдавали государственные экзамены. Клоссовский обратился к проф. астрономии А. К. Кононовичу:

– Кого вы решили оставить при университете: Орбинского или Стратонова?

В самом начале сдачи этих экзаменов я заболел, в результате переутомления. Кононович говорил, что сомневался, удастся ли мне вообще довести их до конца. Он ответил:

– Я останавливаюсь на Орбинском.

– В таком случае я беру Стратонова к себе!

Клоссовский пригласил меня работать на новой обсерватории в качестве наблюдателя, и это приглашение меня обрадовало. Он меня вызвал для переговоров в 12 часов дня. Я пришел минуты за две до полудня, и, с последним ударом висевших над входом в его кабинет часов, вошел.

Клоссовский был чрезвычайно доволен:

– Вот это я называю аккуратностью! Очень хорошее предзнаменование!

Мое поступление на его обсерваторию все же не состоялось. Я отказался, так как мне представлялось более интересное назначение – по прямой специальности.

А. В. Клоссовский имел много почитателей, но мало учеников и последователей, и это его огорчало. Быть может, причиной были его научный аскетизм и требовательность – прежде всего к себе самому, но также и к другим.

– Скажите мне откровенно, – спрашивал меня впоследствии А. В., – чем это объясняется: у А. К. Кононовича – целая плеяда учеников, а у меня их вовсе нет!

Объяснить было нелегко. Кононович не привлекал учеников, а скорее ими тяготился. Но должно быть помогали астрономические условия Одессы… Молодых астрономов было в ту пору около Кононовича так много, как ни у одного профессора астрономии в России, не исключая и столиц.

– Очевидно, – вздохнул Клоссовский, – все дело в мягком характере и в личных качествах Александра Константиновича!

В последующие годы Клоссовского постигла тяжкая личная катастрофа. Его ассистент Пасальский, будучи женихом старшей дочери А. В., благодаря своей влюбчивости, стал ухаживать за ее сестрой. Семейная драма, – Клоссовский счел нужным серьезно поговорить с женихом. В результате объяснения Пасальский, придя домой, пулей раздробил себе череп… Потрясенный Клоссовский заболел психически. Его увезли в Вену лечиться. Полагали, что ученая деятельность А. В. кончена. Но он поправился; хотя и с ослабленной работоспособностью, все же вернулся к профессорской деятельности[149]149
  Одна из его дочерей была впоследствии замужем за Туган-Барановским, директором канцелярии министра путей сообщения, братом известного экономиста. Вспыхнувшая в 1914 году война застала ее в Германии, – после только что произведенной серьезной операции. Зверски выселенная немцами на границу, она здесь же и скончалась.


[Закрыть].

Через некоторое время Клоссовского постигло новое испытание. Возмущенный, так же как и некоторые другие профессора, несправедливой реакционной мерой министерства, Клоссовский высказал по этому поводу протест на заседании совета университета. Его уволили за это со службы. Последние годы жизни Клоссовский жил в Петербурге, существуя частной работой[150]150
  Неточность: А. В. Клоссовский с 1909 г. в качестве приват-доцента преподавал в Петербургском университете.


[Закрыть].

Первая революция 1917 года принесла ему, уже тяжко больному, приглашение вернуться в Новороссийский университет – занять прежнее место профессора и директора физической обсерватории. Он мог только ответить:

– Мои земные счеты уже кончены!

Через три дня Александр Викентьевич скончался.

Н. А. Умов

Мощная фигура, красивая большая голова с открытым, чисто русским лицом, и львиная грива русых волос. Уже самая внешность Николая Алексеевича Умова была подкупающая. И о нем сохранилось светлое воспоминание.

Он читал у нас теоретическую физику. Как оратор, Н. А., пожалуй, не захватывал, но содержание его лекций увлекало. И представлялось недоразумением, что в факультетской среде Умов не занимал высокого положения, которое ему принадлежало по праву.

Личные качества и одухотворенность привлекали к Н. А. большие симпатии. Чувствовался прекрасный человек, каким он, конечно, и был. Уже упоминалось об его попытке остановить студенческие беспорядки в 1889 году. Из всех наших профессоров сделал это он один… Разговаривая с ним в те минуты, я чувствовал, как у него болит душа за студенчество: он предвидел тяжкие последствия, которые действительно и произошли…

Вот еще факт, хотя и мелкий, но для Умова характерный. Известно, как профессора не жалуют студентов, не посещающих их лекций, и с человеческой точки зрения это понятно. Специализировавшись по астрономии, я не занимался теоретической физикой, а потому редко посещал лекции Умова. Настало время репетиций; Н. А. выставлял отметки, объявляя тотчас же о них аудитории. По списку дошла очередь до меня, а я как раз отсутствовал.

Умов говорит аудитории:

– Хотя Стратонов моих лекций и не посещает, но он усердно работает по другой специальности. Поэтому я ставлю ему высший балл!

Н. А. был избран в Московский университет. Здесь его научная деятельность и научная слава широко развернулись. Свидетельством о глубокой памяти, оставленной о себе Умовым, является прекрасное посмертное издание его трудов[151]151
  См.: Собрание сочинений профессора Николая Алексеевича Умова, издаваемое Московским обществом испытателей природы и Обществом содействия успехам опытных наук и их практических применений имени Х. С. Леденцова / Под ред., [с предисл.] и с примеч. А. И. Бачинского. М., 1916. Вышел только третий том, с «речами и статьями общего содержания».


[Закрыть].

Лично он Москвою – по крайней мере, в первые годы – удовлетворен, видимо, не был. Мы встретились с ним несколько лет спустя на научном съезде в Петербурге, и он высказал:

– Не раз я жалел, что покинул Одессу. Там мне и жилось, и работалось спокойнее. А в Москве – столько интриг…

Ф. Н. Шведов

Федор Никифорович Шведов читал курс опытной физики. Уже пожилой, с окладистой седой бородой и с небольшой лысиной, со спокойным всегда лицом, – по виду – что-то патриархальное. В его преподавании чувствовалась некоторая вялость: надоело, должно быть, читать довольно элементарный курс. Экспериментатором Ф. Н. был хорошим, но за ним упрочилась репутация, будто он недолюбливает высшей математики. Блестящим лектором назвать Шведова было бы нельзя; все же он читал недурно. Особенными симпатиями среди студентов не пользовался, но в нем чувствовался сильный человек.

Возникли беспорядки 1889 года. Все профессора тотчас же прекратили лекции. Шведов лекции не прерывает.

Врывается в аудиторию студент еврей:

– Господин профессор, объявлены беспорядки! Я прошу вас прекратить лекцию!

Ф. Н. спокойно на него покосился:

– А я прошу вас выйти вон!

Смущенный студент мгновенно исчезает. Через несколько минут возвращается – уже в сопровождении целой кучи товарищей:

– Господин профессор, я снова прошу вас прекратить чтение!

– Господин студент, я снова прошу вас удалиться из аудитории!

Студент кричит:

– Товарищи!! Кто себя уважает, должен немедленно оставить лекцию! Все честные студенты должны к нам присоединиться!

Неохотно и нерешительно – большинство все же поднимается и выходит. Однако несколько студентов остаются, и Ф. Н. им дочитывает до конца. А с недалекой отсюда площадки несутся уже неистовые крики.

Впоследствии Ф. Н. Шведов стал ректором университета. Много души и энергии вложил он в постройку новых университетских зданий, особенно медицинского факультета. Эти здания до неузнаваемости преобразовали и украсили наш университет.

А. К. Кононович

Невысокий, большеголовый, с круглым лицом, склонный к полноте. Кучерявые волосы обрамляют лысину, сквозь очки – добродушная улыбка. Таким остался в памяти мой первый учитель астрономии профессор Александр Константинович Кононович.

Среди студентов Кононович известной популярностью пользовался – не в качестве ученого и профессора, а в качестве обходительного человека. Свою обходительность со студентами Кононович проявлял в роли секретаря факультета, а эти обязанности он исполнял долго.

Кононович читал у нас все курсы по астрономии; других профессоров или приват-доцентов тогда не было. Преподавателем А. К. был слабым. Даром слова вовсе не обладал, и его лекции были неинтересны. Раньше, чем начать фразу, он некоторое время тянул: мэмэмэ… Студенты его поэтому прозвали – «мэкэкэ»… Теоретическую астрономию и небесную механику читал очень кратко и скучно – по конспекту. Научным авторитетом не импонировал.

Перейдя с юридического на математический факультет, я имел в виду перейти в дальнейшем в Институт путей сообщения. Поэтому, когда мы перешли на второй курс, я начал, вместе с моим другом Орбинским, практические работы по астрономии на обсерватории: это не противоречило моим планам.

Одесское звездное небо, однако, было – или мне так казалось – особенно увлекательным! Должно быть поэтической прелести ночного неба содействовало соседство моря. Одно дополняло другое! Начавши заниматься астрономией с практической целью, я увлекся этой наукой и посвятил ей большую часть своей жизни.

Кононович позволил нам сепаратно работать на обсерватории: однокурсникам эти занятия предстояли лишь через два года. У Кононовича целый ряд лет перед этим вовсе не было работающих учеников, и первое время он с нами возился довольно усердно. Начали мы с элементарных работ: определения цены деления уровня, сравнения хронометров, работ с теодолитом, измерения базиса и т. д.

Вскоре предстояло астрономическое явление: прохождение Меркурия через диск Солнца. Накануне, когда я занимался вечерней сверкой астрономических хронометров, Кононович говорит:

– Займитесь-ка предвычислением на завтра этого прохождения!

А у меня в кармане билет в городской театр: гастроль приезжей итальянки в «Кармен»[152]152
  «Кармен» – опера Жоржа Бизе, впервые поставленная в 1875 г. в Париже.


[Закрыть]. Это – моя любимая опера! Смиренно сажусь за вычисления, окунаюсь в логарифмы. А в голове нет-нет и носится:

 
Любовь – птичка не земная,
И приручить ее нельзя!
Тщетно плачешь, призывая
Ту, что любит не тебя!
 

– Александр Константинович, я уже почти кончил. Позвольте оставшееся доделать завтра…

– Почему же не сейчас?

– У меня билет в оперу…

– Как же можно думать о театре, когда надо делать вычисления!

– Хорошо! Я буду вычислять.

Снова углубляюсь в столбцы цифр. Кононович пьет чай в кругу своей семьи. Это любимое его времяпрепровождение. Семьянин он прекрасный! После этого чаепития он всегда благодушен.

 
Ты меня не любишь, но люблю я.
Так берегись любви моей!
 

Логарифм от 1.733 составляет… Так, теперь суммируем эти логарифмы. Надо извлечь корень квадратный…

 
Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля,
Так берегись любви моей!
 

Нет, внимание! Прологарифмируем еще это выражение. А, пожалуй, публика в оперу уже съезжается…

Так, теперь надо подыскать к логарифму число. Есть, проверим действия…

Кононович возвращается, – распаренный и благодушный:

– Ну, уж идите… если билет купили!

– Нет! Я буду вычислять до конца.

– Идите!..

Занимался я усердно и часто проводил за наблюдениями всю ночь.

Незаметно идет час за часом. Поставишь трубу инструмента на предвычисленную высоту… Рассчитаешь момент, когда звезда пройдет через меридиан, ждешь… Все внимание – к полю телескопа.

Что же это звезды нет? Или ошибка в вычислении…

Но это – лишь нетерпение. Посмотришь на хронометр – ее еще и не может быть. Однако – уже скоро!

Напряженно всматриваешься. Вот на краю поля светлеет… Идет! Все светлее и светлее… И голубоватым бриллиантом, заливая своим светом поле, выплывает она из‐за края. Как красиво! Какая несравненная игра лучей!

Спешно ловишь – терять времени нельзя! – по хронометру момент… Отсчитываешь на слух, впившись глазами в бегущую звезду, удары хронометра, два, три… десять, одиннадцать…

А небесный бриллиант стремительно плывет в сети паутинных нитей. Вот звезда уже у первой нити…

– Двадцать один, двадцать два… и семь.

Готово! Не прерывая счета, записываешь в журнал: двадцать два и семь десятых. Это – момент прохождения через первую нить. Дальше, дальше! Звезда подходит уже ко второй нити…

– Тридцать пять, тридцать шесть… и два. Есть!

А звезда плывет дальше. И, пройдя стремительным бегом все поле, скрывается за его краем.

Новая – на очереди… И так вся ночь мчится незаметно.

Каждый год на факультете назначалась тема по одной из главных математических наук на конкурс, для соискания медали. Настала очередь астрономии. Факультет вывесил тему: «Пассажный инструмент и его применение к определению географических координат».

Конкурировали только мы двое, остальные студенты отступили. Работы поданы под девизами. Первую золотую медаль получил я, вторую – Орбинский[153]153
  См. запись из дневника от 6 мая 1891 г.: «Третьего дня состоялось постановление факультета о поданных мною и Орбинским сочинениях по астрономии. Обоим присуждены золотые медали» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 4. Л. 316).


[Закрыть].

Эта золотая медаль, большая и массивная, мирно пролежала у меня тридцать три года, вместе с гимназической. Неожиданно, они помогли мне в 1922 году. Большевики высылали меня, одновременно с некоторыми другими профессорами, из Москвы, вместе с семьей. Средств на выезд не дали, а своего имущества у нас почти уже не было. Продал свои золотые медали, и это помогло нам выехать.

Мало-помалу вся работа на обсерватории перешла к нам, с Орбинским. Кононович занимался лекциями, секретарством на факультете, преподаванием физики в коммерческом училище, а на научную работу у него не хватало ни времени, ни особой охоты. Досуги он предпочитал посвящать семье. Его астроном-наблюдатель, Н. Д. Цветинович, добродушный, но крайне ленивый толстяк, обрадовался возможности подбросить нам свою обязательную работу по обсерватории, а сам занялся уроками в средней школе…

Кононович понемногу охладел к занятиям с нами, и мы были предоставлены самим себе. Необходимость добиваться всего самим – послужила нам на пользу.

Многие из его учеников сохранили, вероятно, только добрую память о Кононовиче. Жаль, что я не могу к ним присоединиться. Все-таки я стал астрономом не благодаря Кононовичу, а несмотря на Кононовича. Об этом еще придется говорить.

Математики

К боковому университетскому подъезду подкатывает пролетка. Соскочивший лакей помогает сойти своему барину.

Барин – осунувшееся лицо, с жесткой бородой – опираясь на костыль, волочит свою парализованную ногу. С помощью лакея с трудом взбирается на входные ступеньки и пробирается в профессорскую комнату.

Это – профессор чистой математики Сабинин. Он читает у нас интегральное исчисление. Теперь он стал уже развалиной – последствие бурной жизни и, как говорят, увлечения спиртными напитками.

Мы собираемся его слушать не в аудитории, как на остальных лекциях, а в математической факультетской комнате, в нижнем этаже. До аудитории Сабинину уже не добраться. Рассаживаемся за столом, за которым обычно заседает факультет.

Слышен стук костыля и шарканье по полу медленно волочащейся ноги. В дверях появляется наш математик. Доплетается до кресла, глубоко бухается на пружины… Откладывает костыль, оглядывает студентов. Выберет кого-нибудь и заставляет, под свою диктовку, писать интегральные выкладки на доске.

Читал он ясно, толково, но слишком уже кратко. Давал только элементарные сведения об интегрировании. Остальное мы восполняли сами по учебникам.

Избрал он как-то случайной своей жертвою меня:

– Как ваша фамилия? А… не сын ли бывшего директора Ришельевской гимназии? Вот как! Знал я вашего батюшку, как же-с! Почитателем его, можно сказать, был. Да-с! Ну, как же он поживает?

Наш частный разговор затягивается. Студенты недоуменно переглядываются… Наконец, Сабинин поворачивается на кресле, кряхтит:

– Ну, давайте займемся! Так, пишите: мы имеем дифференциальное уравнение…

Это стало затем повторяться на каждой лекции. Едва он бухнется в кресло, как взывает:

– Ну-ка, господин Стратонов!

И всю лекцию я должен простаивать у доски.

Подоспело устройство очередного студенческого бала. Я не пришел поэтому на лекцию. Приволакивает свою ногу Сабинин. Оглядывает студентов:

– А где же Стратонов?

– Он занят, профессор, устройством студенческого была.

– А… Ну так подождем его… Вот, господа, я вам расскажу об его отце.

Начинает рассказ о том, как мой отец, будучи директором Ришельевской гимназии, стал жертвой политики пресловутого министра просвещения Д. А. Толстого, как вся Одесса устраивала по этому поводу отцу сочувственные демонстрации…

– А как своего директора ребятишки любили…

Студентам это надоедает. Разыскивают меня:

– Ради Бога, идите на лекцию! Сабинин без вас не хочет начинать.

Выстаивание лекций у доски под конец мне надоело. И я вовсе перестал ходить на его лекции.

Сабинин обладал колоссальной памятью относительно министерских распоряжений, циркуляров и т. п. Поэтому он сильно влиял на решения факультетских дел. Но он любил подсиживать. Рассматривается какой-нибудь вопрос. Сабинин загадочно молчит, хотя на него подозрительно косятся… Выносится факультетское решение. Тогда раздается медленный, гнусавый голос:

– А этого, господа, нельзя-с! По циркулярному распоряжению министра от такого-то числа и года, за таким-то номером, то-то и то-то.

Смущенные члены факультета должны пересматривать решение.

Сабинин ушел в отставку в 1899 году.

Семен Петрович Ярошенко читал аналитическую геометрию. Симпатичнейший профессор и человек! Он привлекал к себе уже самой необыкновенно приятной интонацией голоса. Маленького роста, но с большой головой и пышной поэтической шевелюрой, приветливая улыбка на выразительном и подвижном лице… Некоторые молодые студенты прозывали его «дусей».

Он был в мое время почти три года ректором университета. Его сместили после крупных беспорядков 1889 года. Не помогли С. П. ни присущая ему хохлацкая хитрость, ни умение балансировать и очаровывать.

Лектор он был прекрасный. Свой суховатый предмет умел сделать живым и интересным. Мы заслушивались на его лекциях, точно это была не математика, а музыка.

После смещения его с ректорства Ярошенко как-то отошел от университетских дел. Он стал председателем Одесского общества взаимного кредита, – большого учреждения. На этом посту С. П. был популярен среди населения. Он выстроил себе затем на Ланжероне[154]154
  Ланжерон – приморский район Одессы.


[Закрыть] хороший особняк, где и доживал свои годы.

Дифференциальное исчисление и специальные отделы математики читал приват-доцент Иван Владиславович Слешинский. Уже пожилой человек, с симпатичным, интеллигентным, с тонкими чертами, лицом и с проседью в длинной бороде. Приват-доцентом он был по грустному недоразумению. И. В. имел все права на профессуру, и факультет его представлял на открывающиеся кафедры. Но так как он был поляком, министерство Делянова упорно отказывало ему в утверждении.

Слешинский был обаятельным человеком. В отношении студентов всегда проявлял полное джентльменство. Читал без ораторских приемов, но выразительно и четко. Математику скорее преподавал, чем читал.

В смутное в университете время, наступившее после беспорядков 1889 года, правильность занятий нарушилась. Но начальство требовало, чтобы профессора, как будто при нормальных условиях, производили зачетные репетиции по прослушанным курсам.

Эти репетиции не ко времени – волновали и профессоров, и студентов. Большое негодование вызвало циничное выступление в курилке на сходке студента Семиградова, из бессарабских дворян, толстяка, с трудом волочившего живот:

– Не понимаю, зачем нам отказываться от репетиций? Профессора теперь экзаменуют кое-как… И мы можем легко сдать такие предметы, которые в другое время сдали бы с трудом…

Дружный свист и шиканье не позволили Семиградову развить свою мысль.

Некоторые профессора малодушничали и, опасаясь студенческих демонстраций, экзаменовали желающих не в аудитории, а на дому. Группа студентов разослала всем профессорам письмо: «Согласитесь, господин профессор, что экзамены, производимые через заднюю дверь, одинаково позорны как для студентов, так и для профессоров!»