Текст книги "По волнам жизни. Том 1"

Путь наш – к большому аулу Урусбиеву, последнему населенному пункту перед Эльбрусом.

Что за живописный аул! В этом месте долины впадают в Баксан, с обеих его сторон, по притоку. А один из них двойной, сливающийся пред самым падением. Впечатление водяной звезды.

Кругом нависли угрюмые высокие горы! Окрестности восхитительны. Успеваем пройти к громадному водопаду, верстах в двух от аула. В месте падения шум воды заглушает выстрелы из револьвера.

Наша остановка – в настоящем европейском доме, у князя Урусбиева[181]181
  См. запись из дневника В. В. Стратонова от 15 июля 1891 г.: «Мы имели рекомендательное письмо к Наврузу Урусбиеву, старшине общества, но его не оказалось дома. Тогда мы предъявили письмо его брату Беслану Урусбиеву. Этот пригласил нас в кунацкую, представляющую из себя специальный домик из комнат с передней. ‹…› Все стены густо увешаны фотографиями. По преимуществу там красуются виды из окрестностей аула, данные, должно быть, фотографами-туристами. Много фотографий семейных, а также и проезжавших путешественников. Эти последние присылали свои фотографии преимущественно князю Измаилу Урусбиеву, отцу Навруза. Гостеприимство Измаила попало даже в энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона (ст. “Баксан”). В числе других мы нашли группу: профессора Иванюков, Ковалевский (Пет[ербургская] акад[емия]), писатель Михайловский, композитор Танеев. Есть портреты проф. Мушкетова и князя Дондукова-Корсакова» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 4. Л. 341).


[Закрыть]. Хозяина дома нет. Нас принимают три девицы-хозяйки, сестры князя. Они не блещут ни красотой, ни свежей молодостью, но зато очень любезны. Однако чувствуется, что главы дома налицо нет.

Обстановка – венские стулья, ломберные столики, на стенах – фотографии в рамках, на окнах тюлевые занавески. Вокруг дома – веранда. А близ почти европейского дома ютятся горские сакли, скученные, с узкими между ними проходами-уличками.

Рано утром надо выступать к ледникам. Но – неожиданная задержка! Урусбиевцы не соглашаются дать нам лошадей. В качестве повинности они должны их давать, разумеется, за установленную плату, – но не желают. Вот когда помогло бы присутствие самого князя… Долго пререкаемся с горцами – ничего не выходит. Уперлись на своем – не дадим, мол! Кажется, придется возвращаться ни с чем. Один из нас вынимает записную книжку.

– Кто отказывается дать? Как имя? Сообщим начальнику области!

Горцы сдаются. Лошадей тотчас же приводят. У нас два новых проводника из местных жителей. Со старыми дружески расстаемся.

Двигаемся почти девственным лесом. Величественные хвойные деревья! Масса бурелома, загораживающего путь. Узкие тропинки – по ним лошадь пробирается только с трудом.

Часто пересекаем Баксан. Теперь он стал узким, но еще более быстрым: грохочет и ревет по каменистому ложу.

Мосты – первобытные. Два переброшенных через реку ствола сосны, с набросанными на них ветвями. А иногда – даже один ствол, с подобием односторонних перил. Приходится спешиваться. Лошадь осторожно ступает по дереву и прядет ушьми, косясь на быстрый поток.

А слева, над зеленым морем хвойного леса, высится целая цепь горных снежных великанов: Ужба – точно тиара, Донгуз-Орун… Величественные снежные зубья сверкают на ясном синем небе.

К полудню добираемся до высокого горного луга. Здесь – хижина горца-пастуха. Хижина сложена из больших камней.

Делаем привал. Подкрепляемся у пастуха кисловатым молочным напитком – айраном, подобие кефира. Нас соблазняют молодые барашки. Покупаем у пастуха одного, с белой шерстью. Бедная жертва! Проводник приторочил уж его к своему седлу.

Расстаемся и с пастухом. Для него наше посещение – совершенно необычайное событие. Он полон впечатлений и ручейком разливается о чем-то с проводниками.

Теперь поднимаемся уже по самому склону Эльбруса. По здешнему он – Менгитау. Громадным массивом возвышается он перед нами и искрится двумя белоснежными вершинами.

Поднимаемся вдоль ущелья. По дну его рокочет все тот же Баксан. Но широкий и шумливый раньше – он теперь суживается. Местами через него и перескочишь. Он все меньше и меньше, а к вечеру мы у самого его истока.

Баксан вытекает от громадного ледника Азау. Это уже значительная высота – под самой снежной шапкой Эльбруса. Устали все от подъема, особенно пешеходы. Но ближайшая цель нами уже достигнута. Почти неделю потратили мы, чтобы от культурного Тифлиса добраться до этой ледяной громадины. Можно устроить по такому поводу и маленький пир!

Вместо стола – громадный камень. Вместо скатерти – газетные листы. Раскладываем жестянки с консервами. Холодно – просим у Гана коньяку. Но К. Ф. непреклонен:

– Коньяк завтра нам понадобится – на леднике!

Проводники тем временем заклали белого барашка. И его молодые ребрышки уже шипят над огнем костра, на вертелах.

Вкусен шашлык на высотах Эльбруса, запиваемый красным кахетинским. А я сегодня дежурный по хозяйству и, будучи по торжественному поводу добрым, отпускаю усиленную порцию вина.

Надо заботиться о ночлеге. Идем собирать хворост, разводим громадный костер. Сторожим его ночью по очереди, подбрасывая ветки. Остальные завертываются в бурки, подложив под головы башлыки.

Пытаемся уснуть – не спится. Сказывается подножие ледника. Ужасный холод! Лужицы, растаявшие днем, за ночь прочно сковываются льдом. Ворочаемся на каменном ложе, но из‐за стужи больше звездами любуемся, чем спим.

Наконец, рассветает. Блеснули лучи восходящего солнца. Спешно выпиваем на дорогу чаю. Один из проводников оставляется сторожить лагерь, другой ведет нас на ледник.

Но как на него спуститься? Нет подхода… Заходим сбоку ледника и по склону морены – буквально на своем боку – скатываемся на лед. Теперь – прогулка по самому леднику.

Ледник Азау – в несколько верст длиной. Тянется от снегов вершины Эльбруса как громадный ледяной язык, и от его таянья порождается узким ручейком могучий далее Баксан.

Все же Азау – ледник доступный. Через него проходит незаметная на глаз тропа, по которой смельчаки горцы проникают отсюда в Кубанскую область. И не только проходят сами, но иногда гонят безответные баранты[182]182
  Стада (местн.); баранта (барымта) – разбойничий угон скота как способ мести за обиду или возмещение причиненного ущерба.


[Закрыть] овец.

Кое-где блестят в лучах солнца, над ледяным полем, белые мотыльки. Но только они. Более – никаких следов жизни.

Несколько часов бродим мы по этому леднику. Один из нас оступился и попал в трещину. Его вытащили с помощью веревки. Второй эпизод – со мною. Чтобы лучше обозреть ледник, я взобрался на горку, составившуюся из льдин и каменных глыб. Но камни, нагромоздившиеся при постепенном таянии льда, оказались в неустойчивом равновесии. И тяжести одного человека оказалось достаточным, чтобы горка стала расползаться вниз, угрожая втянуть в эту неприятную смесь и меня. Жуткое мгновение! Однако выбрался благополучно.

Страшно все озябли. Вот когда вспомнили о коньяке, которым Ган обещал согревать нас на леднике:

– Ну, Карл Федорович, давайте же скорее ваш коньяк!

Ган схватился за свою сумку:

– Ах, боже мой! Забыл коньяк на бивуаке.

И погрызли же мы его! Стуча зубами от холода, пробрались мы кое-как с ледника на бивуак. Там уже горел приготовленный проводником костер и испускал пар большой чайник. Но мы теперь безоговорочно потребовали от Гана злополучный коньяк.

Отдохнувши и подкрепившись, двинулись к другому леднику Эльбруса – Терсколу.

Подниматься приходится еще более круто. Идем вдоль быстрой горной речки. С неумолчным грохотом несется она среди громадных камней ложа. Пенится, наскакивая на них, бурунами.

Неожиданность – человек! Горец-охотник. Он охотится за турами, с их великолепными рогами. Турьи рога обделываются на Кавказе в серебро: они заменяют на пирах заздравные чаши. Иной турий рог вмещает в себе две-три бутылки вина. Опытные кутилы такую порцию вина из турьего рога умудряются выпить одним духом.

Но туры – очень чуткие животные. Не подпускают к себе человека – приблизиться к ним трудно. Наш охотник вооружен подзорной трубой – вот куда проникла культура! Издалека высматривает в трубу животных среди скал. Тогда подкрадывается к ним обходом, с подветренной стороны.

Вот, наконец, и Терскол! Свешивается крутым скатом от снежной вершины. Взрыт льдинами так, как будто это лава, застывшая после извержения.

Им можно любоваться, но пройти на него – нет, по-видимому, возможности.

Здесь уже очень высоко – граница снежной линии. Идти еще дальше – в наши планы не входило. Взбираться на вершину Эльбруса – требовало бы более основательной подготовки. Это была трудная задача, до того времени удавшаяся только немногим.

Снова ночлег у льда. Ночь еще морознее – мы ведь еще выше. Теснимся к костру поближе. Спится с трудом, все просыпаемся от холода.

Утром спускаемся к Урусбиеву аулу. Под гору дело идет быстро и весело. Нас снова приютили княжны Урусбиевы.

А. А. наснимал во время экспедиции много фотографий – и местных типов, и живописных мест. Израсходовал все пластинки, кроме последней. А наши княжны-хозяйки просят снять еще и их.

Жаль было огорчать отказом гостеприимных хозяек… Они стали наряжаться. Надели национальные кабардинские костюмы, с длинными-предлинными кисейными рукавами, доходившими почти до пят. Однако, чтобы щегольнуть культурой, отказались сниматься на ковровых тахтах, а расселись на венских стульях.

Сняли их группой. Но этого княжнам было мало: захотелось сняться еще каждой порознь. А пластинок более не было. Что тут делать?.. Мы исполнили все их желания, наставляли на них аппарат в разных комбинациях, они принимали кокетливые позы, делали умильные улыбки… но все это впустую, перед незаряженными кассетами.

– Пластинки проявим уже в Тифлисе!

– Только смотрите, пришлите нам фотографии.

– Пришлем, не сомневайтесь!

– А то уже бывало, что путешественники нас снимали. Но редко бывало, что мы получали обещанные карточки.

Увы, и мы оказались предателями[183]183
  Ср. с записью из дневника В. В. Стратонова от 16 июля 1891 г.: «Все время идет дождь с небольшими перерывами. Во время одного из таких перерывов мы предприняли фотографирование девиц Урусбиевых, сестер Навруза. Сняли их ради оригинального горского костюма. Мы не отважились сами просить об этом и поручили обделать это дело писарю. Девицы охотно согласились. Когда их трех сняли в группе, то они попросили переснять еще каждую из них порознь в других костюмах. Согласились, но так как это выходило уже слишком много, то одну из них А. А. [Козюлькин] решил снять мнимым образом. Снял в действительности лишь старшую и младшую. Обещал А. А. им выслать портреты» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 4. Л. 346).


[Закрыть].

У пешеходов пропала охота подражать в странствии апостолам. Все сели на коней и отскакали в день, к неудовольствию проводников, верст семьдесят.

Остановились на сыроваренном заводе одного князя. Ужин обильный, настроение приподнятое. Довольные концом экспедиции, мы устроили здесь бал, причем некоторые из нас, с большей или меньшей грацией, старались заменить дам[184]184
  См. дневниковую запись В. В. Стратонова от 17 июля 1891 г.: «Мы познакомились со стариком Хамзатом. Сейчас же стали готовить нам закуску, а пока мы расположились в отведенных нам двух комнатах. Оказалось, что у Хамзата есть скрипка его собственной работы, и очень недурная скрипка. Сейчас же мы засадили мастера этого дела Е. А. Б[огословского] за музыку, и вдали от цивилизованного мира раздались сначала звуки из опер и оперетт, а затем звуки казачка, лезгинки, польки, вальса, мазурки, кадрили. Несмотря на сильное утомление, вызванное переездом в дождь более 50 верст, принялись за пляску, причем К. Ф. [Ган] был моей дамой. Туземцы столпились в дверях комнаты и с большим любопытством смотрели на нас. Хамзат говорил, что со времени существования завода это первые танцы в его помещении. Скажу здесь несколько слов о личности Хамзата Урусбиева. Сразу же он мне напомнил князя Гудала из “Демона” Лермонтова. Высокий, стройный, седой старик. Человек образованный, говорит по-французски; он ездил в Швейцарию и провел там несколько лет, изучая сыроварение; вообще видно в нем развитие. Интересуется народным бытом. Вместе с тем он еще настолько бодр, что выражал намерение ехать верхом на Эльбрус. Его гостеприимство тоже упоминается в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в ст[атье] “Баксан”. Имеет он друзей и знакомых среди англичан-туристов, между прочим – секретаря Лондонского географического общества Фрешфильда» (Там же. Л. 347).


[Закрыть].

Через несколько дней мы были уже в Тифлисе.

Государственные испытания

Экзаменов, в обычном смысле, у нас, в течение всего университетского курса, тогда не было. По зачетным репетициям студенты перечислялись с семестра на семестр. Но от последующих экзаменов репетиции не освобождали.

По идее устава 1884 года экзамены должны были производиться, после прослушания и зачета студенту всего курса, специальной государственной комиссией. Состав последней предполагался полностью чуждым преподавательскому персоналу данной высшей школы. Это было и наивно, и не осуществимо. Откуда в России – да даже и в любой стране – можно было бы взять, помимо университетских преподавателей, такое число специалистов, чтобы они могли составить эти экзаменационные комиссии на всех факультетах всех университетов? Вырисовывался иной практический выход – в виде пересылки профессоров из одного университета для экзамена в другом… Но, при всем известной склонности ученых к интригам и соперничеству, это повело бы к сведению счетов на спинах студентов.

На практике выход нашли в том, что в каждое учебное заведение стали посылать не целую государственную комиссию, а только ее председателя. Этим последним назначался кто-либо из профессоров или академиков из числа более угодных министерству. Остальной состав комиссии бывал из своих же профессоров.

Мне привелось быть в университете в самом начале действия устава 1884 года. До того было лишь два выпуска по новым правилам, наш был третьим. Уже и тогда выяснилась несостоятельность нового порядка, и с годами он был постепенно изменяем с помощью разных частных коррективов. Нам пришлось кончать курс при самом неблагоприятном положении этого дела.

Впрочем, уже и тогда стали обращать внимание на ненормальности этого порядка. И вот весной 1891 года нам объявляют:

– Желающие могут сдать перед Пасхой экзамены за два первых курса; после же Пасхи будут экзамены государственные.

– Хорошо! Но, если мы сдадим перед Пасхой экзамены за два курса, – после Пасхи мы не будем вынуждены сдавать их вторично?

И университетское начальство и канцелярия учебного округа только руками разводят:

– Сами не знаем! Надо ждать разъяснений из министерства.

Потолковали мы между собою и решили эти полукурсовые экзамены все же сдать. Мы верили в здравый разум министерства Делянова.

Увы, мы в этом ошиблись. На Пасху нам объявляют:

– Министерство разъяснило, что полукурсовые экзамены, сданные перед Пасхой, отнюдь не должны быть зачитываемы. Вы должны сдать их снова в государственной комиссии!

– Для чего же нас заставляли понапрасну тратить и силы, и время?

Пожимают плечами:

– Что мы можем сделать? Министерство так распорядилось!

Поневоле вспоминали мы строфы студенческой песни:

 
Где сыскать таких болванов,
Как министр наш граф Делянов?
 

Большинство все-таки пошло экзаменоваться во второй раз. Но несколько – в их числе и оба золотые медалисты: Орбинский и я – чувствовали себя настолько утомленными предпасхальными экзаменами, что решили отложить государственные экзамены на следующий год.

Экзамен

Через год мы уже экзаменовались на положении посторонних университету лиц. Например, мы уже должны были, для права экзаменоваться, брать свидетельства о благонадежности от одесского градоначальника.

Председателем нашей государственной комиссии был профессор физики Харьковского университета Шимков. Экзамен занял весь май.

Опыт показал, что занимавшиеся мало, но подучившие к экзаменам конспекты, сдавали государственные экзамены вообще лучше, чем работавшие солидно. Этот парадокс объяснялся тем, что наши профессора, входившие в положение экзаменующихся, которые в короткий срок должны были сдать массу материала (мы, например, должны были в течение месяца сдать около 20 000 печатных страниц математического текста), спрашивали только самое важнейшее. Подготовка же для этих экзаменов всего пройденного была, в сущности, не нужной.

Занимаясь, однако, в течение всего года более усердно, чем оказалось нужным, я уже перед наступлением экзаменов был совершенно переутомлен. С большим мозговым усилием сдал я в начале мая один за другим все письменные экзамены, а затем был вынужден их вовсе приостановить. Спасибо профессорам: зная о моем состоянии, они позволяли откладывать экзамены на будущее, а Шимков против этого откладывания не возражал. Три недели боролся я со своей головой, пытаясь заставить свои мозги работать: гулял у моря, принимал ванны и пр. А другие тем временем сдавали экзамен за экзаменом.

Настал, наконец, самый последний день государственных экзаменов. Откладывать более нельзя. Я пришел и, сделав величайшее мозговое напряжение, сдал в один прием, в сущности, весь университетский курс. Все же сдал его недурно и получил диплом первой степени. Знакомые, встречавшие меня после этого дня, думали, что я встал после смертельно опасной болезни.

Мы провожали профессора Шимкова на пароход, благодаря его за гуманное к нам отношение. Растроганный проводами, он говорил:

– Вы сдали сравнительно легкий экзамен. Жизнь заставит вас сдавать гораздо более трудные!

Не соглашался я с ним тогда, не соглашаюсь и теперь, когда вся жизнь прожита.

Астрономический мирок

Абастуманская обсерватория

По окончании мною университета я не воспользовался предложенным мне проф. А. В. Клоссовским местом на университетской физической обсерватории: у меня вырисовывались другие планы.

В ту пору на Кавказе, в Абастумане, проживал больной туберкулезом молодой наследник престола великий князь Георгий Александрович[185]185
  Неточность: великий князь Георгий Александрович, третий сын Александра III, получил титул «наследник цесаревич» только после кончины своего отца, в 1894 г., поскольку у взошедшего на престол Николая II еще не было тогда детей.


[Закрыть]. При нем, в качестве руководителя его образования, состоял военный моряк, капитан Н. П. Азбелев. Он, вместе с тем, читал великому князю лекции по механике и еще по чему-то. В то же время Азбелев, как любитель астрономии, часто выступал по этой науке с публичными лекциями[186]186
  См.: Азбелев Н. П. Единство в устройстве вселенной: общедоступные лекции. СПб., 1902.


[Закрыть].

На этой почве произошло сближение Азбелева с профессором астрономии Петербургского университета С. П. Глазенапом. Через посредство Н. П. Азбелева Глазенап внушил великому князю мысль устроить на свои средства в Абастумане горную астрономическую обсерваторию. Мысль эта Георгию Александровичу понравилась. Дело начало налаживаться и даже настолько, что Глазенап, оставив на время университет, забрал с собой 9-дюймовый рефрактор[187]187
  Рефрактор – оптический телескоп, в котором для собирания света используется система линз (линзовый объектив).


[Закрыть] петербургской университетской обсерватории и переехал с ним в Абастуман. В устроенной там на склоне горы временной обсерватории он, по своему обыкновению, стал измерять двойные звезды.

Мне же было предложено место помощника директора будущей обсерватории, то есть астронома-наблюдателя.

Пока вопрос об учреждении этой горной обсерватории не был еще окончательно разрешен – для этого требовалась санкция отца устроителя, то есть Александра III, я поехал осенью 1892 года снова в Одессу.

Проф. А. К. Кононович, отстранившийся от меня, по окончании мною университета, довольно сухо, теперь, когда судьба мне как будто улыбнулась, встретил меня необычайно радушно. В наших отношениях с ним настала настоящая весна. Он был сама любезность: чрезвычайно интересовался моими работами, оказывал в них всякое содействие, подавал научные советы…

И вдруг – катастрофа!

У проф. Глазенапа существовали шероховатости, а может быть и старые счеты, со вновь назначенным директором Пулковской обсерватории проф. Ф. А. Бредихиным, ранее профессором астрономии Московского университета. Теперь трения усилились из‐за Русского астрономического общества[188]188
  Русское астрономическое общество начало свою деятельность в 1891 г. под председательством Ф. А. Бредихина, которого в 1893 г. сменил С. П. Глазенап, занимавший этот пост до 1906 г. Об избрании В. В. Стратонова членом общества см.: Известия Русского астрономического общества. 1895. Вып. IV. С. 10.


[Закрыть]. Его инициатором, основателем и душою был С. П. Глазенап; первым же председателем общества избрали Бредихина, а Глазенапа – его товарищем. Оба они, особенно же Бредихин, были в достаточной мере автократами, и у каждого накоплялось неудовольствие против другого в борьбе из‐за первенства.

Ф. А. Бредихин чувствовал себя, по-видимому, задетым еще и тем, что вопрос такой астрономической важности, как личная обсерватория наследника русского престола, возник помимо него, официального главы всей русской астрономии. Бесспорно большой ученый – Ф. А. все же прощать обиды не любил.

Вопрос об учреждении Абастуманской обсерватории шел своим нормальным ходом, и Министерство императорского двора, по обычному бюрократическому порядку, запросило заключение по поводу этого проекта от директора Пулковской обсерватории.

Здесь Бредихин и свел личные счеты с Глазенапом. Он дал такой отзыв о нецелесообразности этого начинания, что по докладе министра двора – где же ему было вникать в распри ученых между собою – император Александр III естественным образом наложил на этот доклад резолюцию, воспрещающую великому князю устраивать задуманную обсерваторию.

Абастуманская обсерватория умерла!

Конечно, Бредихин был глубоко неправ, и в русском астрономическом мире его поступок встретил общее осуждение. Позже, когда я беседовал в Пулкове с бывшими в курсе данного дела приверженцами Бредихина, они оправдывали этот отрицательный его отзыв тем, что самая затея проф. Глазенапа по преимуществу преследовала не научные, а его личные цели: он-де стремился приблизиться к будущему императору…

Пусть даже и так, это было похоже на Глазенапа. Все же единственная в России горная обсерватория могла бы создаться и осталась бы также и после ухода Глазенапа. А теперь горной обсерватории нет и сейчас – полвека спустя. Там могла бы развиться настоящая научная работа, ничем не связанная с карьеристическими побуждениями. И это тем более, что обсерватория создавалась на личные средства цесаревича, которые таким способом расходовались бы лучше, чем на его кутежи с окружающей свитой подлипал.

Не вполне прав был, однако, и С. П. Глазенап. Уже несколько лет спустя, когда с обсерваторией все было кончено, он мне признался, что в избранном им для обсерватории месте астрономические «изображения» звезд были довольно плохи, – особенно в первую половину ночи, когда тянул ветер с горы, на которой была поставлена временная обсерватория. Дело было вполне поправимо, если бы перенести обсерваторию в лучшее место. Но тогда пришлось бы отдалиться от «двора»…

Так или иначе, но с горной обсерваторией было кончено. С. П. Глазенап забрал свой телескоп и, затаив обиду против Бредихина – позже последовал ее разряд, – уехал на север, где стал продолжать наблюдения двойных звезд в своем имении Домкино, близ Луги. Я же остался на мели.

После крушения

Но здесь произошло нечто, удручившее меня не менее, чем крах Абастуманской обсерватории, – внезапная перемена ко мне А. К. Кононовича. Как будто, с прекращением моих шансов стать близким «сферам», я стал иным человеком. Кононович ко мне вдруг повернул спину. Это чувствовалось во всем.

Что, казалось бы, плохого или кому-либо мешающего в том, если бы я, пока выяснится моя дальнейшая судьба, работал бы научно и дальше на обсерватории? Персонала и охотников работать на ней было мало, я же ничего, кроме пользования никем не занятыми инструментами, не требовал и работал для обсерватории бесплатно. Однако Кононович стал меня понемногу выживать. Он не запретил прямо бывать на обсерватории – это было бы уже слишком, – но он стал обидно игнорировать мое присутствие там.

С молодым самолюбием я эту перемену больно воспринимал. Оставаться на одесской обсерватории очевидно становилось невозможным. Но до боли жаль было расстаться с любимой наукой.

Мысль обратилась к Пулковской обсерватории – тогда бесспорной астрономической столице Европы. За год перед этим, вскоре после своего назначения директором Пулковской обсерватории, Ф. А. Бредихин, для ознакомления, объезжал университетские обсерватории. Был он и в Одессе. Затем, в годовом отчете по Пулковской обсерватории[189]189
  См.: Отчет, представленный Комитету Николаевской главной астрономической обсерватории директором обсерватории, за время с 1 ноября 1889 по 1 сентября 1891 года. СПб., 1891.


[Закрыть], Бредихин напечатал, что нашел в этих университетских обсерваториях шесть молодых астрономов, и назвал в их числе меня и Орбинского[190]190
  См. запись из дневника В. В. Стратонова от 19 сентября 1891 г.: «Этим летом новый директор Пулковской обсерватории Бредихин совершил объезд обсерваторий: Московской, Харьковской, Николаевской, Одесской и Киевской. В бытность в Одессе он спросил, между прочим, Кононовича обо мне и Орбинском, хотя остается неизвестным, откуда он прослышал о нас. Записал себе Бредихин наши фамилии и убеждал Кононовича прислать нас в Пулково. На этом, было, и покончилось, но на днях он прислал печатный экземпляр годичного отчета, представляемого Академии наук Пулковской обсерваторией. В этом отчете он говорит между прочим о своем летнем путешествии и заявляет, что обсерватории обеспечены на будущее свежими силами, ибо он застал в них молодых людей, “прекрасно окончивших курс математических наук и с похвальным усердием продолжающих свои занятия по астрономии”; он перечисляет по фамилиям этих лиц, распределяющихся приблизительно так: 1 в Москве (Покровский), 1 в Харькове (Евдокимов), 2 в Одессе (я и Орбинский) и 2 в Киеве (Фогель и Диченко). При этом он прибавляет нечто в том роде, что считает обязанностью Пулковской обсерватории помочь этим лицам и выдвинуть их. Это в высшей степени любезно со стороны Бредихина, и таким образом он облегчает вопрос об оставлении нашем при университете» (НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1068. Ед. хр. 4. Л. 365).


[Закрыть]. Кроме того, будучи еще на третьем курсе, я обменялся с Бредихиным письмами по поводу его работ над спектрами туманностей. На мои вопросы он тогда еще ответил длинным и весьма любезным письмом. Мое имя могло, следовательно, остаться в памяти у Бредихина, и это меня обнадеживало.

– Александр Константинович, не согласитесь ли вы написать обо мне Бредихину?

– Ммм… В чем собственно дело?

– Я хотел бы попросить его позволения приехать для практики в Пулковскую обсерваторию; конечно – на свой счет. Хочу усовершенствоваться…

– Это будет мне как-то неудобно… Нет, нет! Не могу написать!

Даже в этом пустяке отказывает…

Возвращаюсь домой и с отчаяния пишу сам Бредихину. Будь, что будет!

И через несколько же дней получаю от него любезнейший ответ. Пишет даже сам лично, а не через канцелярию обсерватории. Обо мне и о нашем обмене письмами он хорошо помнит. Кончает со свойственной ему риторической манерой:

– Приезжайте в любое удобное для вас время. Двери Пулковской обсерватории для вас всегда широко открыты!

Показываю это письмо А. К. Кононовичу:

– Ммм… Как это хорошо, что вы обратились к Бредихину! Как я рад, что вы будете продолжать работать по астрономии…

До самого моего отъезда – ласковое ко мне внимание. Мы расстаемся с ним… очень мило.

Последующее о Кононовиче

Пребывание в Пулкове окончилось для меня назначением астрофизиком Ташкентской обсерватории. Мое назначение вызвало, благодаря заманчивости этого сразу же научно самостоятельного поста, у некоторых астрономов чувство острой зависти.

Кононович говорил моим знакомым:

– Как я рад, что такое хорошее место досталось именно Стратонову. Это мой любимый ученик!

Такое шатание в отношениях ко мне Кононовича, в зависимости от моей житейской удачи или неудачи, проявлялось неоднократно и в последующие годы. Он писал рецензию на мой труд, изданный Академией наук: «Sur le mouvement des facules solaires»[191]191
  «О движении солнечных факелов» (фр.). См.: Sur le mouvement des facules solaires / par W. Stratonoff // Записки Императорской Академии наук по физико-математическому отделению. 1897. Т. 5. № 11.


[Закрыть], и я получил за эту работу большую премию имени императора Николая II. Но исключительно его эгоистическая мелкая боязливость была причиною того, что мои планы о профессуре в университете осуществились лишь через тридцать лет по окончании мною университета.

Прошел длинный ряд лет. Я должен был оставить астрономическую профессию и служил на Кавказе по военно-народному управлению. Приезжаю как-то снова в Одессу.

Мне рассказали, что Кононович заметно ослабел умственно и что в связи с этим у него появился пунктик – левизна политических взглядов.

Не хотел я к нему и заходить. Уговорил Орбинский:

– Он о тебе часто вспоминает. Знает о твоем приезде. Для старика будет большой обидой, если ты его не навестишь!

Что ж, захожу. Дело было летом, и я носил, ввиду жары, белый военный китель с погонами и со шпагой. Вид моей формы сразу скверно подействовал на бедного старика.

– Что это у вас за форма такая?

– По должности, Александр Константинович.

– А как она называется, эта ваша должность?

– Вице-директор канцелярии наместника на Кавказе по военно-народному управлению.

Пожимает презрительно плечами:

– То же… Придумают же люди такие должности!

Разговаривать, при таких условиях, нам стало не о чем. Я вскоре простился, чтобы никогда более не встречаться.

Через несколько лет Кононович умер. А. Р. Орбинский напечатал о нем некролог[192]192
  См.: Орбинский А. Р. А. К. Кононович // Известия Русского астрономического общества. 1911. Вып. 17. № 2. С. 33–37.


[Закрыть] и хвалил отношение А. К. Кононовича к ученикам своим. Мир его праху!

Проф. М. Ф. Хандриков

В 1891 году мне привелось побывать в Киеве. Я не пропустил случая навестить Киевскую астрономическую обсерваторию, директором которой был в то время проф. Митрофан Федорович Хандриков.

В квартире директора горничная попросила подождать:

– Барин сейчас заняты-с!

Осматриваюсь в зале. Вся она заполнена картинами – кисти самого профессора. И все – женщины: полуголые или совсем голые.

Из кабинета выходит пожилой мужчина, со значительной проседью в бороде, в волосах, в очках:

– Простите, что заставил ждать! Был занят с натурщицей… Пожалуйте в кабинет.

А в кабинете – большое полотно: Иисус Христос. Кругом Христа – опять голые женские тела…

– Я вот уже стар становлюсь. Хочу бросить совсем работу по астрономии. Только все колеблюсь: что мне потом делать? Не знаю, на чем остановиться: идти ли мне в монастырь или посвятить себя всецело живописи…

Кроме астрономической известности, М. Ф. Хандриков пользовался еще широкой известностью неисправимого и не стареющего донжуана.

– Просто удивление берет, – рассказывал мне один из молодых его коллег, – чем он, старый и такой некрасивый, пленяет женщин. А, между тем, это факт! Должно быть он чем-нибудь влияет на женскую физиологию. Другие профессора его за это терпеть не могут. Много он перепортил профессорских жен…

Стал М. Ф. читать лекции по астрономии на Киевских женских курсах. И сейчас же завел роман, да с двумя курсистками сразу. Вышел скандал, курсистки устраивали демонстрации на лекциях, особенно из‐за его романа с курсистскою-еврейкой.

Вызвали М. Ф. для объяснения в Петербург, в министерство. Делают нахлобучку:

– Вы, небось, и в Петербург свою еврейку привезли?

Смеется:

– А то как же? Omnia mea mecum porto![193]193
  Все свое ношу с собой! (лат.).


[Закрыть]

– Однако, потрудитесь все же свои романы на женских курсах прекратить!

– Тогда я и астрономии читать там не стану. Только ради этого я и пошел…