Текст книги "По волнам жизни. Том 1"

Проводник ведет наверх по узкому винтовому ходу. Массивные каменные ступени углублены – их стерли подошвы благочестивых людей за вереницу столетий… С отдельных террас открывается вид на Самарканд – море глинобитных строений, между ними свежая зелень только что распустившихся деревьев. Кое-где над ровным морем глины высятся минареты… И выделяется на фоне голубого неба своими зубьями уже разваливающаяся мечеть Биби-Ханым[257]257
  Биби-Ханым – соборная мечеть в Самарканде, воздвигнутая в 1404 г. по приказу Тамерлана.


[Закрыть].

 
Там над городом Биби-Ханым наклонила руины.
О, царица мечетей, ты скоро поникнешь в пыли!
На громадах твоих вижу трещин широких морщины –
Начертанье неспешное круговращений земли;
 
 
Но толпа весела у твоих изнуренных подножий,
Возле каменных тлений растут, розовея, цветы.
И халаты шуршат, и кувшин покупает прохожий,
И верблюды идут, и скрипят на ослах хомуты…[258]258
  Цитируется стихотворение К. А. Липскерова «Самарканд».


[Закрыть]
 

Жена почувствовала усталость. Оставляем ее на одной из террас и с проводником поднимаемся выше.

Не совсем осторожно! Одинокая молодая и нарядно одетая женщина привлекает к себе слишком большое внимание мусульманской молодежи. Из келий появляются фигуры молодых чалмоносцев в халатах. Собираются в группы, перешептываются… Наше возвращение заставляет их вновь вернуться к своим зикрам (духовным упражнениям).

– Силяу, тюря!

Проводник получает свое «силяу» – на чай. Теперь – к знаменитой гробнице Тамерлана[259]259
  Гур-Эмир («Гробница Эмира») – мавзолей Тамерлана и его наследников (Тимуридов), построенный в Самарканде в 1404 г.


[Закрыть].

 
Помню сумерки я. Небо было лилово и хмуро.
И на склонах пустынных устало прилег караван…
Полумесяц взошел и застыл над гробницей Тимура,
Над хранителем призрачной дремой окованных стран[260]260
  Цитируется стихотворение К. А. Липскерова «Самарканд».


[Закрыть].
 

Величественный мавзолей, в персидском стиле. Высоко поднимает он свою шапку над окружающими гробницу также высокими деревьями. Мавзолей сохранился очень хорошо и бережно охраняется правоверными.

В верхней части мавзолея – группа мулл. Доносится:

– Кофир[261]261
  Кафир (араб.) – неверующий (иноверец).


[Закрыть]! (Гяур!)

Взгляды – весьма малодружелюбные.

Здесь, почти на уровне почвы, расположены памятники – гробоподобные каменные плиты. Они повторяют своим расположением настоящие гробницы, которые находятся уже в подземелье. Посредине – гробница самого Тамерлана, вокруг – его близкие и другие святые люди.

Мулла, встретивший нас внизу, возмущенно отплевывается:

– Гяур, да еще с женщиной, оскверняют своим осмотром священную гробницу!

Степь

Дребезжит старый тарантас под неумолчный сухой звон колокольцов… На козлах киргиз[262]262
  До 1925 г. казахов называли киргизами, а киргизов – кара-киргизами.


[Закрыть], в нахлобученной на самый лоб серой шляпе с полями. На смуглом лице – узкие, в щелку, глаза; бородка, точно клок мочалки.

Тройка, загнанная частой ездой, с трудом тащит тяжелый экипаж по убийственной дороге.

Недавно прошли дожди. Почва только что подсохла, и грунтовая дорога обратилась в громадные колеи. Когда экипаж на них наедет или сойдет – встряхивает до боли.

– Осторожнее! Не наезжай на колеи вскачь!

Ямщик смотрит на нас с недоумением. С его точки зрения, эта тряска – обыкновенное дело.

Вот и Зеравшан. Он теперь широко разлился. Где же, однако, мост? Не видно и намека.

У берега стоит высокая сартовская арба. Увидев нас, арбакеш поспешно взбирается на шею лошаденки и отчаянно хлещет ее. Арба устремляется в струи Зеравшана. Что же, он нас за разбойников, что ли, принял, что спасается в воду? Но за ним, не говоря ни слова, хлещет лошадей и въезжает в реку и наш ямщик.

Дело оказывается простым. Здесь – переправа вброд. Для указания брода и дежурит на берегу арба. За нею должны следовать почтовые экипажи.

Зигзаги по реке и извилины… Сильно встревоженные, мы не то стоим на месте, не то движемся. Лошадям вода по брюхо, иногда и выше. Что же нас не предупредили? Боимся за багаж, как бы он не принял ванны. Нет, определенно мы не стоим неподвижно: берег явно приближается.

Все сходит благополучно.

Сменяются станции за станциями. Изредка на козлах русский мужичок, из переселенцев. Но больше – киргизы.

Эти дети природы не знают условностей. Когда ямщику оказывается нужным – а это, благодаря тряске, случается два-три раза между станциями, – он останавливает лошадей, медленно сползает с козел, приседает у нас перед глазами на корточки и проделывает все то, что ему в данный момент повелевает сделать природа.

Сначала я возмущался этой бесцеремонностью, кричал на ямщиков… Но киргизы с таким искренним недоумением смотрели на нас: «Что же дурного в естественном?»

Под конец мы стали этим пренебрегать.

Путь степью, от Самарканда до Ташкента, 270 верст. Проехать его в одни сутки можно лишь с трудом – если нигде не случится задержки с лошадьми.

После ночлега на почтовой станции в Джизаке, маленьком уездном городке, – въезжаем в Голодную степь[263]263
  Голодная степь – безводные, с участками солончаков, обширные пространства на левобережье Сыр-Дарьи (по выходе ее из Ферганской долины), ограничивающиеся на юге горами Нуратау, на западе – песками пустыни Кызылкум.


[Закрыть]. Кое-где только начинает она покрываться травой, горячее солнце не успело ее иссушить. Однако воздух дрожит над нагреваемой лучами степью. Видимо для глаза струятся воздушные потоки. И время от времени в воздухе повисают небывалые реки и озера[264]264
  Имеются в виду миражи, вызванные рефракцией, то есть преломлением и отражением лучей света на границе между слоями воздуха с разной температурой и плотностью; поскольку нижние слои более теплые по сравнению с верхними, небо, проецируясь на пустынную землю, может создавать иллюзию водной поверхности.


[Закрыть].

Степь не лишена жизни. Тысячи и тысячи черепах! Откуда их столько? Сколько глаз хватает, все ими заполнено. Там и здесь борются самцы, стараясь повалить один другого на хребет – гибель для черепахи.

Колеи на дороге – еще ужаснее, чем раньше. Почему-то ямщики любят именно наезженную дорогу, хотя, в сущности, вся степь, гладкая как скатерть, могла бы служить дорогой. Нет, упорно стремятся попадать в свои колеи.

Глупые, несчастные черепахи! Как только заслышат грохот приближающегося экипажа, стремятся укрыться от опасности… в колеи дороги.

Ничего нельзя поделать. Не согласится же ямщик объезжать каждую из мириад черепах. Их мы давим сотнями. Каждое мгновение слышится:

– Крак! Крак!

Вся дорога усыпана раздавленными черепахами. Сначала, при этих «крак» мы невольно закрывали уши. Потом – привыкли.

Степь, наконец, кончается. Снова повеяло влагою.

Подъезжаем к Чиназу. Имя городка тесно связано с забытыми теперь рассказами Каразина[265]265
  Чиназ, городок на слиянии Чирчика и Сыр-Дарьи, упоминается в произведениях: Каразин Н. Н. В камышах: повесть. СПб., 1874; Он же. Двуногий волк: роман. СПб., 1876.


[Закрыть]; тогда они были еще свежи в памяти.

Катится, в глинистых берегах, широкая, мутная Сыр-Дарья.

У парома – группа киргизских юрт – точно полушария, покрытые кошмой. Здесь расцвела торговля. Пока проезжающие ждут парома, что-нибудь и купят. Об успехе торговли свидетельствует своим толстым животом, выпирающим из халата, бай – киргиз, владелец большой белой юрты.

Подходит паром. Наш тарантас, как почтовый, пропускается с почтением в первую очередь. Затем свободные места на помосте, настланном на двух больших барках, заполняются арбами, лошадьми и людьми.

Паром прикреплен длинным канатом на якоре, и он движется, взад и вперед, силой течения воды. Позже я читал в «La Nature»[266]266
  «La Nature» (1873–1972) – французский научно-популярный журнал.


[Закрыть], как этот способ паромного сообщения поразил воображение какого-то путешественника по Африке, встретившего здесь у туземцев такое же паромное сообщение. В Средней Азии эта задача механики давно уже была интуитивно разрешена.

Минуем Чиназ, маленький городишко, потонувший, благодаря близости влаги, в богатой растительности. До Ташкента остается три почтовых перегона. Они очень мучительны, благодаря тряской дороге.

К вечеру подъезжаем к морю садов, окружающих Ташкент.

Еще в поезде нам рекомендовали остановиться в лучшей ташкентской гостинице – «номерах Александрова», на Романовской улице. В вагоне-ресторане висела о них и реклама, где указывалось на европейский комфорт, наличие купальни и прочие блага.

С грохотом колес по мостовой, промчались мы по пригородным улицам и остановились около низенького одноэтажного дома. После Самарканда такой вид «лучшей» гостиницы уже не удивляет. Где там говорить об европейском комфорте! Однако соблазняет рекламированная купальня. Хочется смыть налет пыли и грязи после двухдневной езды на лошадях.

– Отведите в купальню!

Малай-сартенок ведет меня в маленький двор, на который выходят двери и окна двух десятков номеров. Посреди дворика – глубокая яма, аршина два в диаметре, заполненная грязной водой. Вокруг «купальни» – редкая и насквозь прозрачная камышовая «чия» – плетенка. Купающегося можно наблюдать изо всех номеров.

Вероятно, сарт счел меня капризным, когда я молча возвратился в номер.

 
Азия – желтый песок и колючие желтые травы…
Азия – розовых роз купы над глиной оград…
Азия – кладбище Битв, намогилье сыпучее Славы…
Азия – желтый песок и колючие желтые травы,
………………………………………………….[267]267
  Пропущены строки: «Голубая мечеть, чьи останки, как смерть, величавы, / Погребенный святой и времен погребальных обряд; – / Азия – розовых роз купы над глиной оград… / Азия – желтый песок и колючие желтые травы».


[Закрыть]
Узких улиц покой, над журчащими водами сад…
Азия – розовых роз купы над глиной оград,
Многопестрый базар, под чалмою томительный взгляд,
Аромат истлеваний и ветер любовной отравы; –
Азия – желтый песок и колючие желтые травы…
Азия – розовых роз купы над глиной оград…[268]268
  Цитируется стихотворение К. А. Липскерова «Азия», написанное в Самарканде в 1915 г., см.: Липскеров К. Песок и розы. С. 33.


[Закрыть]
 

Общее о русском Ташкенте

Ташкент конца века… Он тогда в административном отношении, да и фактически, состоял из двух хотя и смежных, но сильно между собою отличающихся русского, или европейского, и затем туземного, или сартовского, городов. Слово «сарт», однако, некоторыми считалось унизительным. После революции его заменили словом «узбек».

Очень хороша была европейская часть Ташкента. Широкие улицы обсажены высочайшими тополями, а кое-где – местными шаровидными карагачами. По обеим сторонам улиц – иногда даже по обеим сторонам тротуара – протекают арыки, а вдоль них тянутся к облакам эти стройные тополя. Не обсажены деревьями только самые узкие улицы, в торговой части города.

Земельные участки при домах – очень велики. Иные достигали десятины[269]269
  Десятина – старая единица земельной площади; казенная десятина равнялась 2400 квадратным саженям или 1,09 гектара.


[Закрыть] и даже нескольких. Они почти сплошь в садах, и среди моря зелени – небольшие дома-особняки.

Зелень, зелень – повсюду!

Поддерживался этот райский вид, однако, не без труда. Летнее солнце основательно высушивает почву, и насаждения надо постоянно поливать. Без поливки – почва каменеет. Поливка – творит чудеса. Шутники говорили:

– Воткните близ арыка поломанную оглоблю; через полгода вырастет из нее экипаж с лошадьми и кучером!

Поливка осуществлялась сложнейшей системой оросительных арыков; в них вода проникает из более крупных арыков, а последние питаются из магистралей, выходящих от рек. Справедливым распределением воды в порядке очереди в разные стороны, на несколько часов в день каждую, ведают в Туркестане особые должностные лица: мирабы и арык-аксакалы. В переводе «аксакал» – «белая борода». Прежде это была почетная функция, доверявшаяся старикам; ведь вода здесь – все!

Лессовая почва дает массу пыли. И в теплые месяцы, от апреля до конца сентября, когда дождей почти вовсе не бывает, образуется толстый ее слой. При уличном движении воздух заполняется облаками пыли. Она оседает и на деревьях, которые становятся серыми, а не зелеными.

В ту пору – и это продолжалось до водворения большевизма – существовал в городе особый институт караульщиков, которые по вечерам нарушали тишину, мешая спать, оглушительным стуком колотушек, чтобы демонстрацией своей бдительности отгонять от домов небывалых злоумышленников. К ночи караульщики-сарты мирно засыпали, и особого вреда от этого не возникало. В молодые годы, бывало, проходя поздним вечером мимо сладко спящего стража общественной безопасности, я вдруг освещу его лицо ярким ацетиленовым фонарем. Сарт вскочит, точно ужаленный, протирает глаза… Потом, с досады, так застучит своей колотушкой, что начнут отзываться и окрестные собаки.

В дневное время те же караульщики становились и поливальщиками. Они обязаны были два раза в день поливать водою, которую они черпали из арыков, окарауливаемые ими участки улицы. Труд караульщиков-поливальщиков обходился домовладельцам очень дешево – по три или четыре рубля в месяц со владения.

Красив был центральный сквер в городе, особенно служившая продолжением главной Соборной улицы аллея шарообразных карагачей. Деревья эти повырастали в могучие зеленые шары.

В этом сквере, между прочим, позже стоял весьма симпатичный памятник покорения Туркестана – не генералам и вождям, а самому солдату[270]270
  Памятник «К. П. фон Кауфману и войскам, покорившим Среднюю Азию», работы скульптора Н. Г. Шлейфера, был открыт в Ташкенте 4 мая 1913 г.


[Закрыть]. Большевики сочли нужным этот памятник разрушить.

Зимы в Туркестане коротки, но суровы: морозы доходят до тридцати градусов Цельсия. Летом же в Ташкенте бывало чрезвычайно знойно. В мое время доходило в тени до 43½ градусов Цельсия, а на солнце до 70–80 градусов. С часу дня деловая жизнь в городе замирала. Окна домов заставлялись, для защиты от зноя, щитами с натянутой на них кошмой (войлоком).

Но с шести часов вечера становилось уже терпимо, а к десяти даже прохладно. Летом к полуночи приходилось иногда и пальто надевать.

Возможность отдохнуть, вечером и ночью, от дневного зноя очень облегчала жизнь в Туркестане. Гораздо хуже в этом отношении на юге России, в частности в Закавказье.

Ташкент засыпал рано. В девять вечера все затихало. Жизнь проявлялась только в двух клубах, да еще изредка в одиноко стоявшем среди площади театрике.

Поистине волшебная картина развертывалась в лунные ночи, и трудно было досыта ею налюбоваться.

Яркая луна почти отвесными лучами заливает тихие и пустынные улицы. И особенно выделяются на фоне всегда звездного неба стрельчатые тополя и шары карагачей. Пыль давно осела. Всей грудью вдыхаешь чистый и свежий воздух, оздоровленный морем растительности.

А издалека, из сартовских садов, еще доносятся звуки дойра (бубна) танцующих мальчиков бачей[271]271
  См.: «Затворничество женщин, постоянное времяпрепровождение исключительно в мужском обществе и естественное влечение к красоте и изяществу создали на востоке совершенно своеобразное бытовое явление, известное под названием бачабазства, т. е. восхищения и ухаживания за красивыми мальчиками. Есть, особенно между сартами и таджиками, много любителей этой фальсифицированной любви, а так как спрос вызывает и предложение, то среди оседлого туземного населения довольно часто можно наблюдать хорошеньких мальчиков 10–15-летнего возраста, в полном смысле проституирующих своей красотой и женственностью. Родители хорошенького мальчика подвергаются большому соблазну. Каждый из них отлично знает, как гнусна роль мальчиков в руках адептов этого культа, известного под именем содомии ‹…›. Красивого мальчика, если его удалось купить у бедных родителей для удовлетворения низменных инстинктов любителей бачей, начинают особенным образом воспитывать, стараясь развить в нем женственность и кокетство, как можно больше приближая его наружность к наружности и манерам девушки, которую ему суждено заменить. Мальчика хорошо содержат, одевают в лучшие цветные одежды, а на голове оставляют небритыми пряди волос, отращивая таким образом косичку. Бачу учат танцевать под музыку, делать страстные телодвижения и играть глазами, учат также декламировать стихи персидских поэтов, воспевающих любовь и наслаждения. Под влиянием такого уродливого специального воспитания мальчик скоро приобретает все манеры продажной женщины…» (Лыкошин Н. С. «Хороший тон» на Востоке: К полувековому юбилею завоеванию русскими Туркестанского края. Пг., 1915. С. 26–27).


[Закрыть]. Там засиделись сарты-кутилы… И вдруг ночную тишину разрезают восторженные вопли и взвизгивания поклонников этих бачей…

Точно сказка из «Тысячи и одной ночи».

Уличная жизнь

Движение по улицам Ташкента было тогда малое, кроме только самых бойких, в торговой части города. Да и их оживление было относительное: за целый час проедут десятка два экипажей и проскрипят несколько раз туземные высокие арбы.

Часто попадались на улицах всадники: и сарты, и русские. Лошади были тогда совсем дешевы. За пятьдесят рублей можно было иметь недурного иноходца или, по здешнему, тропотуна. Редко кто не имел поэтому верховой лошади. Бывало, что и гимназисты приезжали на уроки в гимназию верхом. А дамы в амазонках часто гарцевали на улицах.

О трамвае еще и мысли не было.

Многие из русских имели и свои выезды. Рессорных экипажей – колясок или хотя бы дрожек[272]272
  Дрожки – легкий четырехколесный открытый рессорный экипаж на одного-двух человек.


[Закрыть] – попадалось не так много. Но весьма употребительными были плетеные «корзинки» на длинных дрожинах[273]273
  Дрожины – длинные упругие брусья, на которые укреплялся плетеный кузов (корзинка), соединявшие переднюю и заднюю ось повозки.


[Закрыть] или полурессорные. Эти тележки-«корзинки» не были ни удобны, ни красивы. Зато они стоили недорого и хорошо служили в грязное время. Полурессорную тележку можно было иметь за 150–180 рублей. Лошади тоже обходились недорого: неплохую упряжную лошадь покупали за 25–40 рублей. Кучеру, сарту или киргизу, платили 7–10 рублей в месяц. Все это было по средствам и среднему чиновнику, и скромному офицеру.

Извозчиками были пароконные фаэтоны. Они стояли биржами[274]274
  Биржами было принято называть уличные стоянки извозчиков.


[Закрыть] в определенных местах. В Ташкенте было принято как-то особенно выкрикивать:

– Извооо-щик!!

Точно слово переламывалось пополам, и громче всего раздавалось – «щик»!

Время от времени двигались по улицам и караваны верблюдов. Так как железная дорога до Ташкента еще не доходила, то все грузы доставлялись сюда из Самарканда на этих «кораблях пустыни».

В роли полицейских были на улицах сарты или киргизы, облаченные в форменные халаты, в черных барашковых шапках, а иногда просто в тюбетейках. На поясе с крупными металлическими бляхами болталась декоративная шашка. Такая полиция мало на что была пригодна, кроме неуклюжего козыряния проходившим в форме русским офицерам и чиновникам, что, по-видимому, и составляло главную их работу.

Эти городовые добродушно выстаивали свое время на постах, а, когда чувствовали голод, разводили себе, бывало, под ближайшим деревом маленький костер, и, зачерпнув котелком воду из арыка, что-то себе мирно варили.

Потом эту идиллию уничтожили, заменив туземных стражей порядка полицейскими из отслуживших русских солдат.

Базар

Азия – страна базаров. Как раз против нашего временного пристанища – «номеров Александрова» – расположен Воскресенский базар; он, впрочем, более был известен под названием Пьяного базара.

Такою мало лестной репутацией базар был обязан русским солдатам. В ту пору сарты если и пили, то только пиво, да и то не до пьяна. Варкою пива для малотребовательного туземного населения занимались особые заводы, и пиво получалось довольно скверное.

В первые годы жизни в Ташкенте нам не раз приходилось наблюдать, с каким презрением, иногда отплевываясь, оглядывали сарты валявшихся под заборами или на тротуарах тела упившихся русских переселенцев. А потом… приходилось видеть пьяными и самих сартов. С криками и песнями катались они на извозчичьих фаэтонах по улицам.

В ту же пору и на базаре – и вообще во всем укладе туземной жизни – поражала – как уже упоминалось, честность населения. Правда, эта честность была внедрена многовековой школой, причем педагогические меры, для прочного ее укоренения, доходили до бесцеремонного отрубания судом рук, ненадлежаще примененных в отношении чужой собственности. Тем не менее, цель школы достигалась.

Бывало тогда на базаре, что, например, торговец фруктами, уходя ночевать домой, обвивал в один раз свой товар – горку арбузов и дынь – тоненькой, так называемой «сахарной» веревочкой, и он спал спокойно. Символическая веревка делала его товар для чужих рук неприкосновенным. Торговцы, имевшие мелочные лавочки, уходя, прикрывали вход в свою лавчонку чией – прозрачной камышовой плетенкой. И это все – никаких затворов или замков.

Поехали как-то мы, в первый год жизни в Ташкенте, на ночной пикник, и только там вспомнили, что оставили в нашей квартире – одноэтажном доме в глухом переулке – все окна на улицу открытыми настежь. Но мы напрасно поволновались. Вернувшись под утро, застали все в полной сохранности.

Потом постепенно, под культивирующим влиянием русских солдат, а особенно начавших приезжать на гастроли кавказцев, из числа специалистов против чужого добра, эта идиллия нравов стала исчезать, и притом быстрее, чем можно было думать. К концу десятилетнего нашего пребывания в Ташкенте от прежней честности мало осталось и следов.

На базаре, в разносной торговле и в лавочках, можно было купить самые разнообразные товары, иногда очень дешево. Там, вместе с тем, проголодавшемуся можно было и подкрепиться – в сартовских чайханах и шашлычных.

Особенно обилен бывал базар, когда созревали фрукты. Тогда возвышались настоящие горы арбузов, гордости Средней Азии – дынь и винограду.

Цены того времени: белый хлеб – 4 или 5 коп. фунт; сотня яиц – 80 коп. – 1 рубль; рябчики по 15 коп., фазаны по 40–50 коп. штука; клубника-виктория – 3 коп. фунт; виноград – 3–4 коп. фунт; мясо – 10 коп.; рис – 5 коп.; арбузы и дыни – 10–15 коп. штука; русское масло – 15–20 коп. фунт; паюсная икра – 1 р. фунт и т. д. Извозчики брали за конец по городу по 20 коп.

На базаре существовал особый институт тащишек, от слова «тащить». Этой профессией занимались мальчишки, но иногда и бородатые сарты. Они неустанно приставали к закупающим продукты кухаркам:

– Барына! Панэсу! Барына, тащишка панэсу!

Кухарка возвращалась «барыней», сопровождаемая тащишкой с корзиной, и гонорар тащишки был баснословно дешев. Тащишки применялись на базаре и для мелких поручений: навести где-либо нужную справку, позвать извозчика и т. п.

Туземный город

Совершенно иной – и характерный для азиатского города – вид имел туземный или старый город.

Внешне – сплошное царство глины. Узенькие и часто извилистые улички и переулки – сплошные коридоры из глины. Иные улички очень узки – двум арбам и не разъехаться.

Заблудиться в чрезвычайно сложном лабиринте мелких уличек – постороннему ничего не стоит. Но не прямы и главные артерии города.

В глиняные дувалы, которыми окаймлены все улицы, часто входят, возвышаясь над дувалами, задние стены жилых сакель. Редко когда попадется в них маленькое окошко на улицу. Чаще – обитатели вполне скрываются от постороннего мира.

А внутри, за крепкими воротами, – азиатский уют и своеобразное благоустройство. Его замечаешь, когда на минуту откроются ворота, чтобы пропустить хозяйскую арбу.

Глинобитная сакля с террасой, при сакле – служебные постройки, а за ней – двор с садиком. Во дворе – почти обязательна обсаженная деревьями лужа воды, в виде купальни или прудика, – хауз. В таком хаузе каждый правоверный моет себе пять раз в день руки, а то и голову, ноги, а также иные, не называемые в литературе, части тела, которые правоверные омывают перед молитвой. В эту же воду сморкаются, плюют, и эту же воду часто и пьют. Мусульмане верят, что вода все растворяет: она не может загрязниться.

Неудивительно, что питьевая вода из таких хаузов служит источником разных заболеваний. Одно из них бывает, когда в организм попадает зародыш ришты[275]275
  Дранкулез, или ришта (от тадж. нить), – гельминтоз, вызываемый самками нематодных червей.


[Закрыть]. Тогда под кожей развивается длинный, в несколько десятков сантиметров, нитевидный червь, который вызывает очень болезненные ощущения. Впрочем, туземным «лекарям» иногда удается весьма ловко избавить больного от ришты. Они пользуются тем, что из чирея выступает конец ришты. Захватив его щепочкой, «доктор» весьма медленно и постепенно извлекает червя, накручивая его на щепочку. При неудаче этой операции – разрыве навертываемого червя – происходит заражение раны, часто смертоносное.

Море плоских крыш над саклями разнообразится невысокими минаретами мечетей, также глинобитными, серыми. Только изредка попадаются в Ташкенте мечети покрупнее. Издали или с высоты это царство глины разнообразится зеленью садиков.

Грязь на улицах – страшная. Шоссирована только главная улица. Остальные, при глинистой почве, обращаются осенью и весною в густой кисель, а в теплое время покрываются подушкой пыли.

Удивительно, как это сарты умудряются проходить по своим уличкам при такой грязи. Ходят они в высоких мягких сапогах, на которые надевают кожаные калоши, на каблуках, без задков. Калоши вдеваются на ногу, как туфли. Сарты оставляют эти калоши, входя в дом, в прихожей или на крыльце.

Обычный экипаж в старом Ташкенте – арба с высокими колесами. Но сарты всех возрастов, до самых старых бабаев, ездят верхом. Однако сартянок на лошади никогда не попадалось, в противоположность киргизкам, которые постоянно гарцуют по-мужски верхом, с открытыми лицами.

Центральное место старого Ташкента – его базар. Он охватывает, кроме площади, несколько ближайших переулков. Базар – открытый, но часть его, на некоторой высоте над домами, прикрыта навесом, защищающим толпу при непогоде.

Жизнь на базаре бьет ключом. Здесь – все необходимое для туземца. Много покупалось здесь и русскими – частью съестные продукты, частью азиатские вещи. Все это бывало здесь дешевле, чем в русской части города.

На порогах лавчонок сидят на корточках торговцы в халатах, в тюбетейках или чалмах, и сидят спокойно, терпеливо, бесстрастно – иногда часами, пока к ним не зайдет покупатель.

Или соберутся вместе несколько купцов. Сидят, покуривая кальян, и молчат в созерцательном настроении, только изредка обмениваясь незначительными словами.

Любимое, однако, место для сидения сартов – это их чайхана. В таких чайных обязательно устраивается навес над открытой террасой, а внутри – диванчики.

На террасах восседают на корточках сарты. Чайханчи (владелец чайханы) или его малайки подают гостям чай в чашках без блюдечек: сарты держат чашки снизу концами пальцев. Потребляют они чай в громадном количестве. Этим делом занимаются часами, сидя со внешним невозмутимым спокойствием, как будто ничем не интересуясь; на самом деле зорко следят за происходящим на улице.

Здесь же, в чайханах, или в особых шашлычных, можно получать шашлык. Кусочки баранины мелко режутся, нанизываются по дюжине на тонкие металлические заостренные палочки-вертела и жарятся на углях. На этих же вертелах шашлык и подается гостю.

Наиболее, однако, излюблен сартами их палау – рисовый плов, приготовляемый на бараньем сале в котлах, но так, что рис остается рассыпчатым. К рису добавляются куски баранины, морковь, изюм, лук и сушеные абрикосы – урюк. Прибавляется еще перец и получается действительно вкусное блюдо.

Сарты любят и свои пельмени, приготовляемые из баранины с большим количеством бараньего сала.

Летом же их любимым блюдом являются дыни, притом обыкновенно большие, длинные, так называемые арбакешные дыни. Они велики, дешевы, но мало вкусны – не сочны; напоминают огурец, только что сладки.

Часто, бывало, видишь летом обед простолюдина-сарта, чернорабочего – мардакера или арбакеша: одна или две сартовские лепешки и большой кусок дыни; этот неприхотливый обед запивается грязной водой из мимо текущего арыка.

В зимнее время – а холода здесь доходят до 30 градусов мороза (по Ц[ельсию]) – бедные сарты сильно мерзнут. Печей в саклях у них нет, а устраивается подобие жаровни – мангал. Железное ведро на маленьких ножках заполняется горячими углями, закутывается одеялом. Под это одеяло сарты протягивают руки и ноги; спина же остается на холоду.

В теплое время года сарты очень любят посещать свои чайханы, устраиваемые в садах.

 
В сапфирной мгле мне Чай-ханэ видна.
Фонарь горит, зовя призывом алым,
За ним другой… Как грузным опахалом,
Пахнула страстью древнею страна.
 
 
Задел халат меня в проходе тесном…
Куда иду я в городе безвестном?
Я чую дых и запах душных губ.
 
 
Меня влекут посулами дурманов
Глухие стоны томных барабанов
И хрипы напрягающихся труб[276]276
  Строки из стихотворения К. А. Липскерова «Ночью», см.: Липскеров К. Песок и розы. С. 31.


[Закрыть].
 

Во внутреннем помещении чайханы происходят скрываемые от русского полицейского глаза развлечения сартов с бачами. Это – мальчики в нежном еще возрасте. Танцами, кокетством и ласками они доводят страсть бородатых сартов до полного исступления.

Уже город заснул, жизнь на улицах замерла, как будто все спит… Но жизнь кипит в закрытых от постороннего глаза внутренних дворах садовых чайхан. Слышится заунывная восточная музыка и удары бубна. Под них пляшут в чайханах разряженные, точно женщины, мальчики. При особо сладострастных телодвижениях танцоров далеко по окрестностям разносится дружное, восторженное взвизгивание. Кончая пляску, бача обращает свое внимание на ком-либо одном из зрителей. И избранник, осчастливленный лаской мальчика, удаляется с ним в укромное помещение насладиться любовью. А его сопровождают злобные и завистливые взгляды менее счастливых соперников.

Развлечения с бачами были запрещены русской властью. Но они так сильно въелись в нравы народа, что вывести их тогда еще не было возможно. К тому же присутствие бачей чайханчи маскировали тем, будто это – просто мальчишки для услуг в их чайханах.

То, что связано с жизнью женской части семьи, от постороннего мужского, а тем более от гяурского глаза, тщательно скрывалось.

Женщины на улицах видны бывали часто, но вид их был безобразен. Длинные серые халаты, вроде балахонов, а на лице висит, спускаясь до колен, точно хобот слона, темная грубая сетка – фаранджа. Русские дамы, посещавшие знакомых сартянок, рассказывали, что под халатом – по крайней мере летом – женщины носят только лишь длинную рубаху. Зимою же сартянки надевают на себя по несколько халатов. Между прочим, в связи с сильно развитым шелководством, сартянки часто носят под мышкою коконы, чтобы отогревать их своим теплом.

Женщины навещают друг друга, уединяясь в гаремы. При таких условиях святость супружеских прав тщательно оберегается; измены кажутся невозможными.

На деле бывает иначе, увы! Нередко поклонники красавиц сами наряжаются в женский туалет и великолепно проникают к своим дамам в гаремы, под самым носом у ревнивого мужа. Бедняга ничего поделать не может. Прикоснуться к чужой женщине, поднять ее вуаль – тяжкое преступление против обычая. На это не отважится и отчаянный ревнивец.

Не раз бывало, что встречаешь одиноких женщин в малолюдных переулках. Они не закрывают лица, а весело улыбаются незнакомому гяуру. Но, если только вдали заскрипят колеса туземной арбы или послышится топот лошади, на лицо мгновенно натягивается темная сетка.

Окрестности Ташкента были населены главным образом сартами и киргизами. Первые кроме самого Ташкента жили еще в окрестных кишлаках; киргизы же, за редкими исключениями, вели кочевую жизнь.

Сарты – народ смирный, трудолюбивый и очень склонный к торговле. Подобно китайцам, каждый сарт в душе мечтает стать купцом.

Поденные рабочие-сарты, мардакеры, на земляные работы являлись со своими кетменями – большими круглыми лопатами, приделываемыми к рукояти под прямым углом. К маневрированию этим инструментом надо привыкнуть, тогда он себя оправдывает более, чем обыкновенная наша лопата.

Но как рабочая сила сарты неважны. Силы у них мало, и русские рабочие в данном отношении их превосходили. Быть может, это зависело от скудного питания чернорабочих сартов.

Очень любили сарты устраивать бои петухов и перепелов. Последних сарты часто выращивали у себя на груди, под халатом, не расставаясь с ним целый день. Перепела при таких условиях привыкают к своим хозяевам. В чайханах посетители выпускают перепелов на взаимный бой и увлекаются этим спортом. Развлекаются иногда и борьбой своих силачей – палванов.

У туземного населения чрезвычайно развито было почтение к старшим, особенно же к духовенству, к муллам и к святым – ишанам. На этом большевики, в первый период захвата власти, сильно здесь споткнулись, когда попробовали применить те же приемы антирелигиозной борьбы, которые им удались среди других народов России.

Киргизов было много меньше, чем сартов. Народ этот – с хитрецой, себе на уме. Женщины у них всегда ходили с открытыми лицами. Своим женщинам киргизы нередко давали самые поэтические имена.

В общем население было удивительно законопослушное, и управлять им было легко: нельзя и сравнивать с Кавказом. Басмачество, получившее такое развитие во время большевизма, этим последним и было вызвано к жизни. Оно было по преимуществу борьбою с советской властью. В ту же пору разбои были единичными и весьма редкими исключениями.

Администрация иногда злоупотребляла легкостью управления этим населением. Например, возник обычай перед проездом важных лиц летом по пыльной дороге сгонять на два-три дня население окрестных кишлаков для поливки дороги. Это мотивировалось желанием поднять престиж власти. Доходило до того, что население вынуждено бывало поливать дорогу и перед проездом семейства генерал-губернатора или властей поскромнее и даже, что может быть наиболее возмутительно, перед проездом путешественников иностранцев. Не стеснялись отрывать людей в самое горячее рабочее время. Воспитанные поколениями в повиновении власти, сарты и киргизы внешне не проявляли недовольства. Этот порядок был выведен в самом конце века по приказанию генерал-губернатора Н. А. Иванова.

Мы застали население Туркестана на переломе от прежней честности и покорности власти и своим старейшинам к новым нравам, которые сюда принесли русские солдаты и кавказцы.

Поучительна история Джурабека.

Джурабек

Гроза над Самаркандом разразилась внезапно.

Русские войска, занявши старинный город, оставили в нем лишь небольшой гарнизон. Опасаться было некого. Население – мирное, рабочее. Малобоеспособное войско сартов уже разгромлено. Отряды двинулись на запад, к Катта-Кургану[277]277
  В настоящее время – Каттакурган.


[Закрыть] и Бухаре.