Текст книги "Святые старцы"

Сохранился отзыв об отце Алексии Гнеушеве преподобного Серафима Саровского. В книге «Житие старца Серафима, Саровской обители иеромонаха, пустынножителя и затворника», изданной в Москве в 1884 году, отмечено, что Саровский старец, не будучи знаком с отцом Алексием лично, знал его благодаря своему дару прозорливости и неоднократно отзывался о нем так: «Сей человек своими молитвами за души христианские подобен свече, возженной пред престолом Божиим. Вот труженик, который, не имея обетов монашеских, стоит выше многих монахов. Он как звезда горит на христианском горизонте». Тех же, кто приезжал к нему из Симбирской губернии, преподобный Серафим отсылал к отцу Алексию.

…С наступлением 1848 года силы начали покидать Бортсурманского старца. Служить он уже не мог, но родные ежедневно водили его в храм. Тем не менее каждого приходящего к нему он по-прежнему принимал и выслушивал. На Страстной неделе состояние старца сильно ухудшилось. К Великому четвергу он перестал принимать пищу и уже не мог вставать… Но тех, кто сокрушался о нем, он просил не печалиться, говорил:

– Тех, кто будет меня помнить, того и я не забуду.

Статский советник Николай Дмитриевич Пазухин, которому в 1848 году было восемь лет, со временем записал свои воспоминания, связанные с последними днями отца Алексия. В 1896 году они были опубликованы в «Симбирских епархиальных ведомостях»:

«Как сейчас помню то тревожное время, когда стали говорить, что отец Алексей умирает. Все мои домашние: отец, мать, прислуга, стали ходить к умирающему. Когда о. Алексей сильно ослабел, его перевели в дом к священнику, в угольную комнату с окнами, которые приходились против церкви и нашего дома. Так как о. Алексей не мог, по болезни своей, лежать, то он был посажен в кресла, лицом к находившимся в углу образам, от которых на обе стороны шли окна.

Был май месяц (на самом деле – апрель. – В. Б.) 1848 года. Дни стояли чудные. Все окна были открыты. Народ, окружавший дом священника, не расходился и день и ночь: он стоял безмолвно и только крестился и кланялся умирающему, который в течение трех суток, как мне помнится, был в одном положении. Памяти о. Алексей не терял и сидел, опустив голову от слабости. От времени до времени он поднимал голову на иконы, благоговейно молился и благословлял то в ту, то в другую сторону стоящий кругом дома народ. Одежда на о. Алексее была белая – полотняный подрясник, сам он был седой, скорее белый. Пред иконами горели лампадки, свечи и, мне помнится, свечей горело очень много, так как всякий приносил свечу и желал поставить ее к образам, творя молитву, кто какую знал, с пожеланием старцу кончины мирной, тихой и безболезненной. На лицах не только простого народа, но и всех вообще, как бы отпечатлевалось, что умирает не простой человек, а Богу угодный. Хотя мне тогда было только 8 лет, но когда меня привела мать к умирающему под благословение, и когда я увидал то благоговение, с которым относится мать моя, все родственники мои, и всё присутствующее, и народы к старцу, о. Алексею, – и как он с кротостью, терпением переносит переход земной жизни в вечную, не переставая при этом молиться и благословлять народ, – мне тогда казалось, что я стою у одра праведника; так, разумеется, думали и все стоявшие у гроба незабвенного о. Алексея».

В теплый ясный день 21 апреля 1848 года, в Великую пятницу, отец Алексий Гнеушев тихо скончался в 10 часов утра на 86-м году жизни. «Кончина его тиха и славна и успение со Святыми, – писал муж его внучки, настоятель Успенского храма отец Павел Вигилянский, – грустно было расстаться с благодетелем и Отцом, но грусть сия облегчается тою мыслию, что Ему за труды и болезни, понесенные в сей жизни, в уделе назначены те истинные блага: их же око не виде, ухо не слыша и на сердце человека не взыдоша, Ему уготовано Царство Небесное».

На погребении, прошедшем 24 апреля, на второй день Пасхи, присутствовало огромное множество народа. Горе мешалось со светлой пасхальной радостью, слова утешения – с вечным «Христос воскресе!..». Похоронили отца Алексия в церковной ограде, против алтаря. Нижегородский помещик, отставной штабс-капитан Иван Яковлевич Каратаев, глубоко почитавший батюшку и бывший его духовным чадом, поставил над могилой надгробный памятник. А вскоре после кончины батюшки на его могиле начали происходить чудесные исцеления.

Первой исцелилась купчиха, которую привезла в Бортсурманы ее дочь. Ехали к живому, но опоздали – батюшку несколько дней как схоронили. Купчиха страдала душевной болезнью, и ее дочь в одиночестве помолилась на могиле отца Алексия – поплакала, отслужила по нему панихиду… Когда она вернулась домой, то, к своему изумлению, нашла свою буйнопомешанную мать совершенно здоровой. После этого случая фраза «Кто меня будет помнить, того и я не забуду» стала понятной многим. На могилу батюшки началось настоящее паломничество.

Особенно помогала при различных болезнях земля с могилы старца. Ее принимали и с водой, и просто съедали немножко. Помогали и панихиды, отслуженные на могиле. Так, в 1893 году курмышская вдова Наталья Петровна Мурзанева отслужила панихиду по отцу Алексию, надеясь вылечить от непонятных припадков грудную дочь Веру. Припадки и малокровие у нее бесследно исчезли, когда девочку посадили на могилу священника. В 1911 году при похожих обстоятельствах выздоровела бортсурманская крестьянка Маша Сеянова.

В начале ХХ века (примерно с 1911 года) количество чудес на могиле отца Алексия Гнеушева особенно возросло. Не проходило ни праздника, ни воскресного дня, чтобы у его надгробия не служили панихиды, народ благоговейно увозил с собой целебную землю с могилы. Пошли разговоры о том, что пора отцу Алексию «выйти на землю»… И в 1913 году в Бортсурманы приехала комиссия из Нижегородской духовной консистории – обобщить накопившиеся к тому времени устные и печатные сообщения о чудесах, связанных с именем священника. Работала комиссия весьма тщательно – все сообщения многократно проверялись, опрашивались свидетели чудес, тем, кто жил далеко, высылались опросные листы. Тогда же было сделано подробное описание надгробия священника:

«Могила о. Алексия находится в восточной части церковной ограды, в расстоянии одной сажени и одного аршина от алтарной стены храма, в прямом направлении от горнего места. От времени или других обстоятельств на могиле не сохранилось насыпи, или возвышения и только надгробный памятник указывает посетителю место упокоения о. Алексия. Этот памятник – четырехугольный чугунный столб, аршина 21/2 высоты, расширяющийся в своем основании и в верхней части, он учрежден на кладке из белых камней, вросших в землю. На стороне памятника, обращенной к храму, имеется следующая надпись буквами, вылитыми на чугунной доске:

“Господи, Господи. Прими на лоно Авраама душу раба Твоего в Бозе почившего иерея Алексия”.

На другой стороне написано:

“Приношение это сделано в знак истинного уважения к молитве и трудам подвижника от сына его духовного П-ла Я-ва К…ва”.

На третьей стороне имеется надпись:

“День его ангела был Мая 20-го дня. Священствовал 52 года при церкви села Бортсурман Курмышскаго уезда”.

На 4-й стороне памятника написано:

“Здесь лежит тело иерея Алексея Петровича Гнеушева. Он родился в 1762 году Мая 13 дня, а скончался в 1848 году Апреля 21-го дня имея от роду 85 лет 11 месяцев и 22 дня”.

К чугунному основанию памятника прикреплена чугунная же доска, на которой имеется следующая надпись:

“Дядинька. Умоляю тебя не забывать своего обещания и по смерти всегда быть с нами. П…ръ А….въ Ра…..кий”».

(Этот П…р А…в Ра….кий – родной племянник отца Алексия, Петр Алексеевич Раевский (1796 —?), усердный жертвователь Бортсурманского храма, а вот имя помещика Каратаева, установившего памятник, описывавшие его разобрали неверно, – его звали Иваном.)

Выводы работавшей в Бортсурманах комиссии были однозначны: «Что же касается возникшего в народе движения на почве развивающегося почитания о. Алексия, то, по собранным Комиссией сведениям, это движение особенно обнаруживается в последние два года и пока выражается только в посещении могилы о. Алексия. Среди народа заметно стала распространяться брошюра-жизнеописание о. Алексия Бортсурманского, устные предания о нем и народное поклонение старцу. Однако никакого духа сектантства и чего-либо выходящего за рамки православных традиций в этом поклонении не замечено, и никакой угрозы оно не представляет». Впрочем, члены комиссии с большим скепсисом отнеслись к дневникам отца Алексия, описывавшим его видения. Дознаватели почему-то сочли, что это – следствие общения священника с дворянскими семьями, зараженными идеями Просвещения: «Каких безбожных речей, каких безнравственных поступков молодому в то время иерею Алексию ни приводилось видеть и слышать в помещичьих собраниях, на которых он волей или неволей должен был присутствовать. С уверенностью возможно предположить, что не бесследно остались для о. Алексия безбожные беседы». С чего именно члены комиссии решили, что соседи-помещики отца Алексия все поголовно были «безбожными» и «безнравственными», сказать трудно, но, так или иначе, к публикации его дневник был запрещен и даже… признан секретным: «Дневник о. Алексия в одних может вызвать смущение, в других – сомнения, в третьих – скептицизм, в четвертых – даже глумление, во избежание чего печатание дневника в каком бы то ни было органе или отдельным изданием нужно воспретить и признать его документом секретным».

В том же году вышло Житие отца Алексия, написанное Марией Александровной Пазухиной (1875–1942), внучкой Дмитрия Сергеевича. Оно было опубликовано в трех номерах «Симбирских епархиальных ведомостей» и вышло в Москве отдельной брошюрой. Еще раньше над жизнеописанием старца работал его праправнук Федор Петрович Арнольдов.

Но начавшаяся вскоре Первая мировая война приостановила процесс канонизации отца Алексия. А затем последовали события, надолго отодвинувшие фигуру скромного бортсурманского старца в тень…

Летом 1918 года Бортсурманам было суждено стать свидетелями страшной трагедии. После антибольшевистского восстания, поднятого жителями Курмыша, в село нагрянул отряд латышских карателей. Начались аресты. Среди арестованных оказался и настоятель Успенского храма отец Михаил Воскресенский (1883–1918), служивший в селе с 1910 года. Никакой вины за арестованными не было, но их всю ночь зверски били. Отцу Михаилу при этом говорили, что он якобы велел звонить в колокол и «с радостью ждал прихода Колчака». 9 сентября 1918 года колонну из тридцати арестованных погнали из Бортсурман в Курмыш. Отец Михаил шел впереди и громко пел погребальные песнопения, его прихожане подпевали… Через пять километров людей выстроили в ряд и открыли по ним огонь. Ни одна из попавших в отца Михаила Воскресенского шестнадцати пуль не убила его. Тогда его закололи штыком в сердце…

В 1934 году Успенский храм в Бортсурманах был закрыт. В приделе святителя Иоанна Златоуста устроили клуб, в других частях храма – колхозный склад. Вновь освятили храм в августе 1993-го.

Но удивительное дело – могила отца Алексия Гнеушева во всех этих перипетиях уцелела! Народная любовь и почитание старца были настолько велики, что люди просто не позволяли ее разорять. В 1930-х снесли старинное надгробие, но само место захоронения оставалось нетронутым, верующие по-прежнему брали с него целебный песок. А сам отец Алексий, уже полулегендарный, ставший преданием, считался покровителем здешних мест…

4 мая 2000 года Юбилейный Архиерейский Собор прославил бортсурманских святых – святого праведного Алексия Гнеушева и священномученика Михаила Воскресенского вместе с 29 мучениками. Память отца Алексия было определено праздновать 4 мая. 17 августа того же года мощи святого были торжественно обретены и перенесены в его родной Успенский храм… Однако история на этом не завершилась.

В 2016 году преподаватель, журналист и сценарист Александрина Владимировна Вигилянская, дочь московского священника отца Владимира Вигилянского и писательницы Олеси Николаевой, начала изучать свое семейное древо. Начала благодаря случайно обнаруженной на кладбище могиле диакона с такой же фамилией, как у нее. Понемногу распутывавшийся семейный клубок привел Александрину в село Бортсурманы, где, как выяснилось, служил ее прапрапрадед – отец Павел Вигилянский. Было 17 августа, день обретения мощей святого праведного Алексия. Александрина никогда не слышала об этом святом. И каково же было ее счастье, когда, купив в церковной лавке книжечку с его Житием, она поняла, что святой праведный Алексий Бортсурманский – ее родной дедушка с пятью «пра», и сегодня – его праздник…

А уже в следующем году в Государственном архиве Ульяновской области Александрина Вигилянская сделала бесценное открытие – в фонде 134 она обнаружила материалы «О причислении к лику святых иерея церкви села Бортсурманы Курмышского уезда А. П. Гнеушева», датированные 1913–1914 годами. К папке с документами столетней давности прилагался дневник святого праведного Алексия Бортсурманского. Тот самый, о местонахождении которого давным-давно никто не знал… «Я прикладывалась к сокровенным страницам и опять не могла найти слов, чтобы принести мою благодарность, – писала А. В. Вигилянская. – <…> Я переписала дневник от начала до конца, слово в слово. Я почти полностью законспектировала все материалы дела: истории и доказательства чудес, творившихся по молитвам святого, новые свидетельства его пророчеств и исцелений, которые никому до сих пор не известны, показания очевидцев, письма самого старца, его потомков и тех, кто имел отношение к его памяти». Обнаруженные материалы позволили внести существенные дополнения в житие старца. Они же с любезного согласия А. В. Вигилянской были использованы для написания этого очерка. А история ее удивительного генеалогического поиска изложена в рассказах, составивших книгу «Видимое невидимое»…

В отличие от других великих старцев, чьи жизненные пути описаны в этой книге, святой праведный Алексий Бортсурманский почти не оставил по себе письменных наставлений – сохранилось буквально несколько его писем, адресованных духовным чадам. Величие его фигуры в ином. Удивительный «самоцвет» русского старчества, он образовался в полном смысле слова сам по себе и долгие годы согревал своими мудростью и любовью тех, кто был рядом с ним. После прославления в лике святых в 2000 году и захватывающих находок Александрины Вигилянской почитание этого святого ширится с каждым годом, оно уже вышло далеко за рамки Нижегородской епархии. Всё новые и новые люди открывают для себя удивительного святого из дальнего симбирского села – истинно «народного батюшку», великого молитвенника, целителя, прозорливца.

Преподобный Лев Оптинский
(Наголкин, 1768–1841):
Смиренный лев

К 1768 году история города Карачева, входившего тогда в состав Белгородской губернии, насчитывала уже более шестисот лет. Бывший когда-то центром Карачевского княжества, в царствование Екатерины II он представлял собой маленький (чуть меньше трех тысяч жителей, тысяча деревянных домов) городок, раскинувшийся по обе стороны реки Снежеть. Жили там дворяне, купцы, духовенство, мещане, приказные и ремесленники. Несмотря на маленькие размеры, Карачев мог похвастаться тремя площадями – Полесской, Болховской и Гостиной, восемью хлебными, двадцатью двумя «щепетичными» (галантерейными) и сорока шестью «с красным товаром» (мануфактурными) лавками, двадцатью одной харчевней и тринадцатью питейными домами. Главными ремеслами карачевцев были трепля пеньки и производство веревок и канатов, которые продавались большей частью в Орёл и Гжатск. В предместьях работали салотопельный, мыловаренный и кожевенный заводы. На ярмарках торговали хлебом, пенькой, конопляным маслом, дегтем, строевым лесом, медом, воском, салом, деревянной посудой и многим другим. «Воздух и воды чистые и для жителей здоровые», – особо отмечалось в «Экономических примечаниях к генеральному межеванию» конца столетия. Окрестности городка были разнообразными – выгон для скота, мелколесье, кустарник, болота, сенные покосы, луга и несколько слобод.

По Карачеву были разбросаны три каменных и девять деревянных храмов. Один из них – собор Архангела Михаила на правом берегу Снежети – сохранился по сей день. Местные жители глубоко почитали основателя Карачевского Воскресенского монастыря (в 1764-м упраздненного и возрожденного в 2004-м) Тихона Карачевского; официально не прославленный в лике преподобных (это произошло лишь в 2003 году), он тем не менее уже тогда считался покровителем городка и его окрестностей.

Семья жителей Карачева Наголкиных была мещанской. Это значило, что они жили в городе, занимались ремеслом или владели недвижимостью. Сказать точнее невозможно – никаких данных о родителях героя этого очерка не сохранилось. Известно лишь, что сын в семье мещанина Даниила Васильевича и его жены Улиты Егоровны Наголкиных родился в 1768 году. Есть и второй вариант даты его рождения – 1772 год, но на надгробии старца был указан его возраст на момент кончины, что позволяет сделать вывод о верности первой даты. Имя ему дали редкое по тем временам – Лев. И вскоре мальчик начал оправдывать его: рос он чрезвычайно крепким и сильным, в юности мог запросто поднимать двенадцатипудовый (192 килограмма!) груз.

По-видимому, семья Наголкиных не могла похвалиться богатством, потому что в подростковом возрасте Лев начал служить «малым» у купца Петра Васильевича Сокольникова, жившего в городе Болхове и торговавшего пенькой и конопляным маслом. В обязанности «малого» входила скупка пеньки и масла у крестьян, а затем продажа его белёвским посредникам, которые везли товар в Петербург. Но Лев Наголкин быстро сумел проявить себя – начал сбывать товар напрямую столичным купцам. Сделки эти совершались в городке Сухиничи, бывать там приходилось много раз, и впоследствии старец Лев говорил, что «дорога из Болхова в Сухиничи мне так была знакома, как с печки на лавку».

Во время одной из поездок «малый» Наголкин едва не погиб – на зимней лесной дороге на него напал волк. Юноша нанес ему удар дубиной, но разъяренный зверь впрыгнул в сани и зубами вырвал у путника часть икры правой ноги. Тогда обливающийся кровью Лев одну руку сунул в пасть волка, а другой начал его душить. Зверю так и не удалось больше его укусить, а когда завиднелась деревня, Лев сбросил почти задохнувшегося к тому времени непрошеного гостя с саней. Место укуса зажило, но с тех пор Лев приметно хромал на правую ногу.

Купец Сокольников высоко ценил способности своего «малого». Ведь тот был не только силен и отважен, честен и смекалист – во время поездок по России он хорошо узнал страну, ее людей, причем не только «простых», но и благородных. Не будучи дворянином, прекрасно понимал особенности их жизни, мог поддержать разговор на разные темы с офицером, гражданским чиновником, купцом, крестьянином; с жителем любой местности говорил так, как будто был его земляком. Неудивительно, что Сокольников увидел в Льве своего возможного преемника и начал прочить свою дочь ему в жены. Но… столкнулся с неожиданным отпором. Как оказалось, 29-летний к тому времени «малый» давно уже мечтал о другой доле – монашеской.

Что именно побудило к этому внешне вполне успешного молодого торговца-силача, знавшего вокруг все ходы-выходы?.. В точности это нам неизвестно. Может быть, семена, посеянные в детстве благочестивыми родителями, дали всходы; может, чудесное спасение от хищника оставило неизгладимый след в душе. Может быть, в одном из разъездов попался на пути торговцу пенькой священник или монах, беседа с которым запала в душу. А может, и сама купеческая жизнь – вечная суета, торговля, забота о мирском, денежном – обернулась к Льву пустой стороной. Но, скорее всего, влияние на Льва оказал сын его работодателя – Максим Петрович Сокольников (впоследствии – настоятель Белобережского, Симонова и Ново-Иерусалимского монастырей архимандрит Мелхиседек, 1784–1853). Был он на шестнадцать лет моложе Льва и с юных лет стремился к монашеству, учился у старца Василия Кишкина. Видимо, именно постоянное общение с благочестивым, богомольным Максимом и подтолкнуло Льва к мысли об уходе в обитель. Так или иначе, в 1797 году оба они сделались послушниками в Оптиной Введенской пустыни, расположенной рядом (всего в двух верстах) с маленьким, но знаменитым в русской истории благодаря героическому сопротивлению ордам Батыя городком Козельском, на правом берегу неширокой Жиздры…

По легенде, монастырь был основан в конце XIV века «разбойником благоразумным» Оптой, в монашестве Макарием. В 1724-м обитель была упразднена, два года спустя восстановлена, но при Екатерине II выведена «за штат», то есть лишена содержания, и в конце столетия пребывала в умирающем состоянии – в 1773 году ее населяли всего два престарелых монаха. Возрождение Оптиной началось двадцать два года спустя благодаря митрополиту Московскому и Коломенскому Платону (Лёвшину, 1737–1812), который назначил настоятелем опытного иеромонаха Авраамия (1759–1817). В год поступления в пустынь карачевского мещанина Льва Наголкина в ней жительствовали двенадцать насельников, а от государства монастырь получал 300 рублей в год.

В любом монастыре всегда нужны умелые и сильные рабочие руки, и в этом смысле 29-летний богатырь Лев оказался для возрождавшейся к жизни и представлявшей собой постоянную стройку Оптиной настоящей находкой. Например, однажды нужно было спешно закончить тяжелую работу – соединить каналом два озера рядом с баней. Хотели было нанимать двадцать подённых рабочих, но Лев с не уступавшим ему в физической силе Максимом Сокольниковым взялись за дело вдвоем и закончили его… за один день. После работы тружеников вволю накормили: «Мы вдвоем съели в этот день пятнадцать фунтов (шесть килограммов. – В. Б.) хлеба». Так же ревностно трудился молодой человек и на других послушаниях – да так, что за два года его богатырское здоровье сильно пошатнулось.

В 1799-м последовал переход Льва из Оптиной в Белобережскую пустынь. Его биограф схиархимандрит Агапит (Беловидов) предполагал, что этот шаг был вызван желанием молодого человека обучаться духовной жизни под водительством нового настоятеля, отца Василия (Кишкина), о котором тот наверняка слышал от Максима Сокольникова. Но отец Василий был назначен настоятелем Белых Берегов позже – лишь в январе 1800 года. Так или иначе, их встреча все же произошла, и 14 сентября 1801 года мещанин Лев Наголкин был пострижен в монашество с именем Леонид. Постриг совершал благочинный епархии игумен Кесарий (Плюгин), а отец Василий (Кишкин) был восприемником постригаемого. Через небольшое время, 22 декабря, отец Леонид был рукоположен во иеродиакона, а 24 декабря, – в иеромонаха.

Сохранились две истории, свидетельствующие о духовных качествах новопоставленного иеромонаха. Однажды братия отказалась выполнять клиросное послушание, и настоятель повелел отцу Леониду с еще одним монахом пропеть всё бдение вдвоем. В тот день иеромонах возил с хутора сено, очень устал и только-только сел за стол в трапезной. Но, узнав волю настоятеля, тут же безропотно встал и отправился на клирос. В другой раз он в последний момент успел схватить за край одежды монаха, впавшего в прелесть и, полагая, что его подхватят в воздухе ангелы, бросившегося оземь с колокольни.

Некоторое время отец Леонид, оставаясь в числе Белобережской братии, пребывал и в Чолнском монастыре, где в то время подвизался его земляк, уроженец Карачева схимонах Феодор (Перехватов, 1756–1822) – ученик Паисия Величковского, прибывший из Нямецкого монастыря. Именно он стал главным учителем будущего старца.

В истории Белобережской пустыни начало XIX столетия было временем обновления, строительства и растущей славы, и можно предположить, что отец Леонид был правой рукой отца Василия (Кишкина) в руководстве пустынью. Во всяком случае, когда отец Василий в 1804 году подал прошение об отставке, братия избрала новым настоятелем именно Леонида, которому было слегка за тридцать. Новость застала его на послушании – иеромонах варил квас для братии. Так, в фартуке, с черпаком в руках, его и нашли на квасоварне.

В 1805-м в Белые Берега, к радости отца Леонида, переселился из Чолнского монастыря отец Феодор. Два года спустя старца настигла сильная болезнь – он девять дней не ел и трое суток находился в летаргическом сне, после чего объявил настоятелю о желании перебраться в уединенный скит. Для отца Феодора построили небольшую келийку в лесу, в двух верстах от пустыни; там он поселился с другим нямецким старцем, отцом Клеопой. И, по-видимому, вскоре настоятель почувствовал, что нуждается в духовном окормлении со стороны старцев. В 1808 году отец Леонид добровольно сложил с себя настоятельство (его сменил его давний друг Мелхиседек (Сокольников)) и перебрался к отцам Феодору и Клеопе. Там он принял постриг в малую схиму, одновременно вернув себе прежнее имя, такое же, как и в миру, – Лев.

(Здесь нужно учесть, что в дальнейшем это имя сам старец практически не употреблял, и почти все знавшие его, в том числе в период старчествования в Оптиной пустыни, называли его Леонидом. Мы же будем называть его Львом.)

Отшельничество продолжалось недолго. Узнав, что в лесу проживают великие старцы, богомольный народ потянулся к их келиям. Все это смущало отшельников, и они задумались о том, чтобы перебраться в более уединенные края – на север. Первым, в 1809 году, уехал в онежскую Палеостровскую пустынь отец Феодор, чья келия сгорела во время пожара. Отцы Лев и Клеопа два года продолжали жить на прежнем месте, но затем всё же удалились по требованию настоятеля Белых Берегов, подкрепленному указом епископа Досифея. В 1811-м Лев и Клеопа прибыли в Валаамский скит, туда же год спустя перебрался и отец Феодор.

«Слава милосердному нашему Богу, что сподобил и меня, недостойного и скверного, сожительствовати со отцы моими в скиту Валаамском, – писал отец Феодор. – Привел нас в место безмолвное, спокойное, от человек удаленное, молвы освобожденное. Отец Леонид определен у нас в скиту смотрителем». Место действительно было безмолвное и спокойное – Спасо-Преображенский Валаамский монастырь только начинал приобретать те черты, которые известны всем ныне. Добраться до него было непросто.

Впрочем, безмолвие было относительным – отцов Феодора, Льва и Клеопу постоянно посещала местная братия, жаждущая наставлений. Настоятелю Валаамского монастыря игумену Иннокентию (Моруеву, 1738–1828) такая деятельность не нравилась, он считал, что свободное общение старцев со всеми желающими ущемляет его права как настоятеля. Тем более задело его, когда министр духовных дел и народного просвещения князь Александр Николаевич Голицын все время своего пребывания на Валааме находился в келиях отцов Феодора и Льва. Иннокентий пожаловался митрополиту Санкт-Петербургскому Амвросию (Подобедову, 1742–1818), и в феврале 1817-го на Валаам прибыл благочинный над монастырями отец Иларион. Он предложил старцам тридцать письменных вопросов, на которые те подробно ответили, и пришел к выводу о полной их невиновности. Кроме того, за старцев успели вступиться ректор Петербургской духовной академии архимандрит Филарет (Дроздов, 1782–1867) и ректор Петербургской духовной семинарии архимандрит Иннокентий (Смирнов, 1784–1819). Тем не менее отцу Льву пришлось самому отправляться в столицу и давать там объяснения.

Во время этой поездки в Петербурге произошел случай, засвидетельствовавший дар прозорливости, присущий иеромонаху Льву. Он свел знакомство с вдовой полковника Акилиной Ивановной Черкасовой, которая после смерти мужа вынуждена была заложить в банк драгоценности. Когда отец Лев пришел к ней домой, Черкасова, сама не зная зачем, вынула стопку закладных из комода и подала иеромонаху. Некоторое время тот молча разбирал документы, а потом произнес:

– Ах, бедная! Ты должна заживо пропасть.

– Что все это значит? – спросила Черкасова.

– А то, что по этим билетам ты должна вносить проценты, а не будешь вносить, тогда будут нарастать проценты на проценты; затем все твои вещи должны будут поступить в продажу, а чего недостанет, ты обязана будешь доплатить. Банк своего не уступит. И за малость посидишь в долговом отделении или попросту в тюрьме.

– Ах, батюшка, что же мне делать?

Отец Лев взял из пачки один билет и сказал:

– А вот что. Надобно эту вещь выкупить и продать, а на вырученные деньги выкупить и продать другую, и так далее.

Так вдова и поступила, и вскоре совершенно освободилась от висевшей над ней угрозы финансового краха.

Хлопоты в Петербурге окончились благополучно. Владыка Амвросий принял сторону старцев, вызвал к себе настоятеля Валаамского монастыря, строго отчитал его и предупредил, что в случае первой же жалобы на него он будет немедленно сменен. Но отцы Феодор и Лев (отец Клеопа скончался еще в мае 1816-го), оказавшиеся в центре всей этой смуты, не пожелали впредь оставаться на Валааме и в июне 1817-го прибыли на жительство в Александро-Свирский монастырь, размещенный недалеко от Лодейного Поля. Там прошли следующие десять лет.

В 1820 году монастырь посетил император Александр I. Услышав от ямщика имена старцев Феодора и Льва, он пожелал познакомиться с ними. Сами же монахи решали между собой – как быть, если государь обратит на них внимание.

– Если из-за князя Голицына было нам искушение, то что будет из-за государя? – сказал отец Феодор. – Потому, отец Лев, не будь велеречив, а всячески помалкивай и не выставляйся.

Так и поступили. Когда император поинтересовался, где здесь отец Феодор и отец Лев, монахи чуть подались вперед, но на все вопросы отвечали отрывисто и кратко. Когда Александр I попросил у отца Феодора благословения, тот ответил: «Я монах непосвященный, я просто мужик».

Жизнь любимого учителя Льва (Наголкина), отца Феодора (Перехватова), оборвалась 7 апреля 1822 года. После этого отец Лев не пожелал более оставаться в Александро-Свирском монастыре. Его с учениками приглашали и в Площанскую пустынь, и в Оптину; к последнему варианту склонялся и сам иеромонах, отмечая: «Наши сердца наклонность туда имеют, поелику я там начало полагал и здоровье потерял». Но на деле вышло так, что монастырское начальство пять лет удерживало его в Свирской обители. Там его нашел один из главных его учеников – поручик инженерных войск Дмитрий Брянчанинов, в будущем святитель Игнатий (1807–1867). Познакомившись с отцом Львом в Александро-Невской лавре, он стал его духовным чадом и, выйдя в отставку, поступил в Свирский монастырь послушником. В составленном в 1881 году жизнеописании святителя Игнатия об этом говорилось так: «Димитрий Александрович всею душою предался отцу Леониду в духовное руководство. Эти отношения отличались искренностию, прямотою, представляли совершенное подобие древнего послушничества, которое не решалось сделать шагу без ведома или позволения наставника».