Текст книги "Святые старцы"

Только в 1827 году отец Лев получил возможность покинуть монастырь и отправиться на богомолье в Киев. Возвращаясь оттуда, он прибыл 6 октября 1828 года в Площанскую пустынь, где в то время пребывал и его учитель белобережских времен – отец Василий (Кишкин). Нет сомнения в том, что встреча получилась радостной. Тогда отец Лев познакомился и с иеромонахом Макарием (Ивановым), недавно лишившимся своего духовника, схимонаха Афанасия. Глубоко скорбя, Макарий возносил молитвы о том, чтобы ему был послан новый учитель. И вот его молитвы были услышаны. Но в Площанской отец Лев оставался недолго, около полугода. В апреле 1829 года он прибыл в Оптину пустынь – ту самую, где 32 года назад начиналось его послушание… Ехал не один – с ним были шестеро его учеников: отец Макарий (Грузинов) и послушники Александр Сапожников, Диомид Кондратьев, Павел Тамбовцев, Георгий Васильев и Иван Николаев; позже приехали Димитрий Брянчанинов с другом Михаилом Чихачёвым. Интересно, что незадолго до отца Льва в Оптиной пустыни около года подвизался его земляк – уроженец Карачева монах Досифей (1753–1828).

В Оптину отца Льва позвали два подвижника благочестия – настоятель игумен Моисей (Путилов, 1782–1862) и его младший брат, начальник скита иеромонах Антоний (Путилов, 1795–1865) (средний брат, игумен Исаия (1786–1856), подвизался в Саровской пустыни). Эти братья по праву считаются целой эпохой в жизни Оптиной. Неутомимые труженики и люди высоких духовных дарований, именно преподобные Моисей и Антоний сделали Оптину пустынь настоящим «садом» русского старчества. А делать это было не так-то просто, ведь в то время само это понятие было новым и во многом неясным как для мирян, так и для монашества, и для духовного начальства. Приходилось преодолевать и косность, и невежество, а временами и откровенную клевету…

Местом жительства для новоприбывших определили Иоанно-Предтеченский скит. Его строительство началось в августе 1821 года, и в начале 1830-х он представлял собой крохотное поселение вокруг построенного в 1822-м небольшого деревянного храма Иоанна Предтечи (он сохранился по сей день), в четверти версты от самой пустыни. Несколько деревянных домиков были крыты тёсом и обнесены плетнем, да и то не со всех сторон. Между келий были недавно высажены фруктовые деревья и кустарник, на восточной стороне выкопаны два прудика. Вплотную к скиту подступал суровый хвойный лес. Это было особенное, уединенное место, предназначенное лишь для молитвы и душеполезных размышлений. Сюда не допускались женщины, да и мужчинам в скит войти можно было только с особого благословения.

Отец Леонид поселился в отдельно стоящем домике на северной стороне скита, рядом с большой, в сотню ульев, пасекой. Первым делом в домике разместили иконы – большую, написанную на холсте во весь рост икону преподобного Александра Свирского, такого же размера икону Ангела Хранителя, а между ними поместился дар схимонаха Феодора – икона Владимирской Божией Матери, которую, в свою очередь, вручил тому Паисий (Величковский) при отъезде Феодора из Нямецкого монастыря в Россию.

Глубоко почитавший отца Льва настоятель сразу же поручил новоприбывшему духовное окормление всей братии. «Отец Моисей с любовию принял старцев и водворил их в своей обители, – писал будущий архиепископ Литовский и Виленский Ювеналий (Половцов, 1826–1904). – Он лучше других понимал высокое значение и силу их благотворной деятельности». Причем, по единодушному мнению знавших его, отец Моисей сам вполне обладал высокими духовными дарованиями, но, отчасти по глубокому смирению, отчасти по невозможности совмещать хлопотную должность настоятеля с окормлением сотен людей, поручил старчествование отцу Льву. И не прогадал. Игумен Марк (Чебыкин, 1831–1909) вспоминал, что отец Лев, «как имевший дар прозорливости, вникал во всё. В то время назначение послушаний, келий и тому подобное – всё делалось большей частью по указанию старца. Старец же решал вопрос о том, где жить новоначальному – в монастыре или в скиту. Духовное общение от этого между настоятелем и старцем не страдало. Старец заправлял не только внутренней, духовной, но и внешней стороной братства обители».

Благодаря сохранившимся описаниям мы можем без труда представить себе, каким был отец Лев в то время – выше среднего роста, тучный, с круглым бледным лицом, обрамленным небольшой бородой. Густые волнистые волосы, которые к старости сделались настоящей «львиной гривой» изжелта-седого цвета. Небольшие серые глаза смотрели на собеседника строго и проницательно. Красивые руки с длинными пальцами (на левой руке не было указательного – отец Лев лишился его во время рубки дров на Валааме). Несмотря на хромоту, старец передвигался быстрой, легкой походкой, без тени сутулости.

Главными чертами характера старца были смирение и кротость. Никто не видал его раздраженным или гневающимся, унылым или ропщущим на тяжкие обстоятельства. Недаром его учитель отец Феодор еще на Валааме называл его «смиренным львом».

Одевался отец Лев очень просто – в подрясник, рясу и мантию, сшитые из мухояра, хлопчатобумажной ткани с примесью шерсти или шелка. Для приема гостей надевал заношенный белый балахон. Питался дважды в день, за трапезой обычно беседовал с учениками, любил пошутить или рассказать занятную историю. Мог иногда выпить стакан пива, рюмку вина.

Большую часть дня отца Льва занимал прием многочисленных паломников, стремившихся в Оптину пустынь. Этот прием велся и в самой келии (причем во время разговора иеромонах мог плести поясок, который потом вручал гостю), и в других обстоятельствах, например, за заготовлением дров. Так или иначе, общение с отцом Львом запоминалось и оставалось в душе навсегда. Почти ко всем обращаясь на «ты», говоря простым, доходчивым и выразительным русским языком, он тем не менее никогда не советовал «от себя», всегда ссылаясь на Священное Писание. В зависимости от состояния собеседника отец Лев то возвышал, то понижал тон своей речи, мог даже и изменить сам голос. Иногда вставлял в свои рассуждения шутки, которые, по свидетельству его биографа схиархимандрита Агапита (Беловидова), «вполне описать и изобразить почти невозможно и, во всяком случае, неудобно». Одна из посетительниц отца Льва, смущенная таким его поведением, однажды сказала ему:

– Простите меня, батюшка, я иногда смотрю на вас как на человека святого, а иногда помысл говорит мне, что вы колдун.

В ответ на это старец с улыбкой отозвался:

– Да, должно быть, того и другого есть понемножку.

На самом деле в подобном полуюродстве заключался глубокий смысл. Ученики и гости отца Льва признавались, что с другими старцами часто не могли свободно и спокойно рассказать о смущавших помыслах, – невольно сдерживал строгий вид монахов. А простая, открытая манера общения отца Льва невольно располагала к откровенности.

Прежде всего отец Лев учил тех, кто приходил к нему, познанию себя. Призывал следить за душевными страстями, бороться с ними, добрые дела не мешать с тщеславием и человекоугодием. Особенно бичевал самолюбие, стремление покрасоваться, выглядеть ученее и благочестивее, чем есть на самом деле. Одному из учеников говорил, укоряя:

– Если бы ты был, яко апостол, простосердечен, не скрывал своих человеческих недостатков, не притворял бы себе особенного благоговения, ходил бы не лицемерствуя, – то этот путь ближайший ко спасению и привлекающий благодать Божию. Непритворство, нековарство, откровенность души – вот что приятно смиренному сердцем Господу: аще не будете яко дети, не внидете в Царство Божие.

Если приходивший к нему пытался обвинить в чемлибо другого человека и оправдать себя, отец Лев слушал не перебивая и иногда даже поддакивал. Но в конце говорил:

– Ну хорошо, значит, ты прав, а тот виноват. Значит, мы с тобой квиты, ты теперь праведный и тебе теперь до меня нет никакого дела. Иди-ка с Богом, ты теперь спасен. А меня оставь, ибо мое дело – употреблять труд и время для грешников. Иди-ка, иди со своей праведностью, а нам, грешным, не мешай.

Конфликты, возникавшие между монахами, старец всегда разрешал так, чтобы урок из происшедшего вынесли обе стороны. Так, когда только что поступивший в обитель монах обидел старого, оба пошли к отцу Льву с жалобой. Все в монастыре были уверены, что новичок получит достойный нагоняй. Но вместо этого отец Лев укорил старика:

– Не стыдно ли тебе равняться с новоначальным? Он только что пришел из мира, у него волосы еще не успели отрасти, с него и взыскивать-то строго нельзя, коли он недолжное скажет. А ты сколько лет в монастыре живешь и не научился внимать себе.

Молодой монах уже радовался, считая, что старец принял в споре его сторону. Но отец Лев, оставшись с ним наедине, строго сказал:

– Что же это ты, брат, делаешь? Только что пришел из мира, волосы у тебя не успели отрасти, а ты уже старых монахов оскорбляешь?..

Показного почтения, выказываемого ему, отец Лев не любил. Своему ученику он заметил как-то:

– Ты на лету хочешь схватить мои слова, хочешь мимоходом спастись, наскоро научиться. Потому у тебя и восторги, целование батюшкина плеча или руки. А я при отце Феодоре был к нему без фанатизма; мысленно же готов был кланяться ему в ноги с сыновним почтением.

(Слова «без фанатизма» звучат очень современно, но это было одно из любимых выражений отца Льва. «Без фанатизма» – так по разным поводам любил говорить он.)

Видя откровенное, напоказ, смирение и благочестие, отец Лев неизменно называл это химерой. Когда кто-то попросил его пояснить это слово, старец ответил:

– Видал ли ты, как цветут огурцы? Есть цвет настоящий, а есть цвет без завязи, на котором не бывает огурца, то есть пустоцвет. Это и есть химера.

Быстро прославил старца дар исцеления. Обычно он помазывал посетителей елеем от иконы Владимирской Божией Матери, на бесноватых возлагал епитрахиль и читал молитву из требника. Некоторых отправлял к мощам святителя Митрофана Воронежского, причисленного к лику святых в июле 1832 года. Других поил «горькой водой», которой в день уходило по ушату и более. Одна богатая купчиха, излечившаяся благодаря «горькой воде», купила ее рецепт за 10 тысяч рублей ассигнациями. Выяснилось, что в состав воды входили три золотника (12,7 грамма) нашатыря и три золотника сабура, которые растворялись в штофе (1,2 литра) кипятка; когда настойка остывала, в нее вливалось три золотника водки и немного елея.

Искусный врачеватель душ и тел вскоре стал известен далеко за пределами Оптиной пустыни. По единодушным свидетельствам очевидцев, в присутствии отца Льва те, кто пришел к нему со своими болями и бедами, начинали чувствовать глубокую духовную радость, внутренний мир и спокойствие. Страшные помыслы исчезали без следа. К нему ехали за советом и утешением дворяне, мещане, купцы, крестьяне, священники… Особенно любил старец принимать крестьян. Многим это казалось странным, и однажды белёвский протоиерей отец Иоанн Глаголев, увидев отца Льва окруженным простыми женщинами, заметил ему:

– Охота вам, батюшка, возиться с бабами?

– Что ж, отец Иоанн, и правда, это бы ваше дело, – ответил отец Лев. – А скажите-ка, как вы их исповедуете? Два-три слова спросите, вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, вникнули бы в их обстоятельства, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда долго с ними заниматься. Ну а если и мы не будем их принимать, куда же они, бедные, пойдут со своим горем?..

Обмануть людей трудно, и эту любовь, это искреннее расположение отца Льва люди, конечно же, чувствовали. О том, какой любовью отец Лев пользовался в народе, свидетельствует запись архимандрита Леонида (Кавелина, 1822–1891):

«Случилось мне однажды проезжать из Козельска в Смоленскую губернию. По дороге в уединенных деревушках поселяне, узнав, что я еду из Козельска, наперерыв спешили узнать что-нибудь об отце Леониде. На вопрос: почему вы его знаете? – они отвечали: “Помилуй, кормилец, как нам не знать отца Леонида? Да он для нас, бедных, неразумных, пуще отца родного. Мы без него были, почитай, сироты круглые”. Вот памятник, который вековечнее многих мраморов и гранитов!»

Но, конечно, основу монашеского бытия отца Льва составляла молитва. Погружаясь в нее, он подчас забывал о том, что рядом находятся другие люди, не слыхал обращенных к нему слов келейника. Большую часть дня он молился келейно, с ближайшими учениками, но вечером, после трапезы, собирал у себя всю братию. Монахи рассаживались на полу. Кто хотел читать молитвы, должен был поднять вверх руку и вызваться на чтение. Отец Лев внимательно следил за тем, чтобы чтец не гордился своим голосом или манерой, не торопился и не читал излишне медленно. Иногда он останавливал чтеца, делая замечания.

Игумен Антоний (Бочков, 1803–1872) так описывал келию отца Льва: «Келья старца, от раннего утра до поздней ночи наполненная приходившими к нему за духовной помощью, представляла картину, достойную кисти художника. Старец в простой одежде, в короткой мантии, был виден из-за круга учеников своих, которые стояли перед ним на коленях, и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы не проходивший послушания; другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорблении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы бежать на край света; на другом выражалась хладнокровная улыбка недоверия ко всему видимому – он пришел наряду с другими явиться только к старцу и уйти неисцеленным; но и он, страшась проницательного его взгляда и обличительного слова, потуплял очи и смягчал голос, как бы желая смягчить своего судию ложным смирением. Здесь видно было истинное послушание, готовое лобызать ноги старца; там немощной, отринутый всем миром, болезненный юноша не отходил от колен отца Леонида, как от доилицы ее питомец. Между прочими видна была седая голова воина, служившего некогда в отечественной брани и теперь ополчившегося под начальством такого искусного вождя против врагов невидимых. Здесь белелись и волосы старца, который, признавая свое неискусство в монашестве, начинал азбуку духовную, когда мир признавал его наставником. Таким-то разнообразным обществом был окружен великий старец и вождь духовный».

Благодаря примеру отца Льва, его духовному наставничеству жизнь в Оптиной пустыни в скором времени преобразилась. Поступивший в пустынь в 1830 году иеромонах Игнатий так описывал ее: «Все скитяне составляли тогда одну духовную семью. Мир и любовь царствовали в ней. Все отличались глубоким смирением. Каждый старался превзойти другого в этом отношении. Даже взглядом боялись друг друга оскорбить, испрашивая прощение при малейшем оскорблении брата. Все сохраняли безмолвие. По кельям друг к другу не ходили. Некоторые только выходили иногда для уединенных прогулок в скиту в ночное время. Новоначальных наставляли не столько словами, сколько примером своей жизни. Благой пример старших братий благодетельно действовал на них, располагая их к подражанию. На общие послушания выходили все обязательно (исключая некоторых почтенных старцев). Дрова для топлива келий собирали сами в лесу. Чай пили только по субботам, воскресным и праздничным дням, собираясь для сего у старца Леонида на пасеке. Самоваров же по кельям братия не держали. Приготовление пищи по кельям и вообще держание съестных припасов в кельях было воспрещено. О водке и табаке не было и помину. Для откровения помыслов все братия ходили ежедневно к старцу на пасеку после вечерней трапезы и у него же в келье выслушивали молитвы на сон грядущий».

Поистине идиллическая картина, но, увы, – приукрашенная. Недаром говорится, что монастыри воздвигаются молитвенным потом и слезами. Само понятие старчества, привнесенное отцом Львом в жизнь обители, было новым, мало кому известным и понятным. Даже опытные монахи не могли взять в толк, почему схимник, который, по идее, должен находиться в молитвенной тишине, постоянно окружен толпой разного народа; почему, помазывая больных женщин елеем, он крестообразно помазывает не только лоб, щеки и губы, но и гортань, и грудь. Вызывали негодование манера речи отца Льва и даже… его комплекция (то, что тучен он из-за болезни, недоброжелатели в расчет не принимали). По-видимому, ревность старожилов обители вызвала и та быстрота, с которой отец Лев был назначен общим духовником… Особенно ополчился на старца схимонах Вассиан (Гаврилов, 1767–1857), который славился в скиту своим строгим постничеством. Ел он мало, преимущественно прогнившую траву снить, спал на голой земле… Отец Лев относился к такому внешнему рвению скептически и писал ученикам о нем: «Об В-не пусть думают, как кому угодно, и ублажают его высокое жительство; но мы к оному веры не имамы и не желаем, дабы кто следовал таковой его высоте, не приносящей плода. От плод бо их, сказано, познаете их (Мф. 7, 16). А плод духовный есть: любовь, радость, мир, долготерпение, вера, кротость, воздержание и прочее. Сожалея о нем, желаем ему прийти в познание истины».

Но вместо того чтобы «прийти в познание истины», Вассиан начал засыпать епархиальное начальство доносами. В одном из них, в частности, говорилось, что во время проезда отца Льва через город Орел местные жители, от простых горожанок до дворянок, вставали перед ним на колени и кланялись в ноги. Служивший в Орле полковник Отдельного корпуса жандармов Михаил Николаевич Жемчужников заподозрил неладное – уж не сектант ли отец Лев?

В итоге отца Льва вызвал для объяснений епископ Калужский и Боровский Никанор (Клементьевский, 1787–1856). Прочитав вслух донесение Жемчужникова, он спросил у иеромонаха:

– Что ты скажешь на это?

– Справедливо оно, но что же мне делать с бестолковыми бабами? – был ответ. – Кланяются, как истукану; а что я не принадлежу ни к секте, ни к расколу, а чисто православный сын Христовой Церкви, в этом не сомневайтесь.

– Объясни же мне, как ты веруешь.

– Извольте, Преосвященнейший владыко, но как благословите объяснить – просто или по-киевски?

Владыка попросил «по-киевски». В ответ отец Лев прочитал Символ веры так, как это делалось в Киево-Печерской лавре – с самой низкой ноты, постепенно повышая голос. Выслушав, епископ поблагодарил отца Льва и… оставил у себя в гостях на целую неделю, а провожая после гостевания, плакал…

Но в сентябре 1834 года расположенный к старцу епископ был переведен на Минскую кафедру, а в Калугу прибыл владыка Николай (Соколов, 1780–1851). Он поначалу не обращал внимания на доносы отца Вассиана, который утверждал, что «лянидовщина» (так он именовал старчество отца Льва) губит монастырь. Но мало-помалу обилие этих доносов начало его беспокоить, и в ноябре 1835-го он своим распоряжением перевел отца Льва из отдельной келии, стоявшей на пасеке, в скитскую келию.

К этому переселению отец Лев отнесся благодушно. Просто взял в руки Владимирскую икону Божией Матери и с пением «Достойно есть…» перешел в новое жилище. Остальные вещи вслед за ним перенесли расстроенные ученики. Утешая одного из них, отец Лев писал: «Я почитаю себя спокойным от сих мнимых неприятностей… Я в том уверен, что ничего не может со мной последовать, чего не попустит Бог; а когда что угодно послать Ему за грехи мои, должен принимать с покорностью, ибо от руки Его никуда не избежим». А Промысл судил новое испытание – 2 февраля 1836 года старца переселили уже из скита в саму пустынь, причем с запретом носить схиму и принимать людей. Перевели его в мезонин братского корпуса с крутой лестницей, по которой и молодым взобраться было нелегко. Но когда ученик старца, отец Александр, обратился к нему со словами сочувствия, тот весело ответил:

– Экой ты чудак, Саша-Алексаша! Ты посмотри-ка, тепло-то как! Просто покатывайся с боку на бок. А ты говоришь – неудобно. Да по мне хоть бы на колокольню поместили, только бы тепло было.

Но, видно, недоброжелателям отца Льва этого было мало. Окончательно «добить» его, по их мысли, должен был визит в Оптину митрополита Киевского и Галицкого Филарета (Амфитеатрова, 1779–1857). Главный гонитель отца Льва, отец Вассиан, 17 июня 1837 года специально отправился встречать митрополита на переправу через реку Жиздру – с тем, чтобы уже в дороге вывалить на владыку все свои жалобы. Он и окликнул митрополита, пересекающего Жиздру на плоту, прямо с берега:

– Владыка, благослови!

– Кто это?.. – Митрополит близоруко сощурился.

– Схимник Вассиан, старый твой знакомый. Помнишь?

– Помню, помню, – с ноткой неудовольствия в голосе отозвался Филарет. – Зачем же ты здесь?

– Тебя встретить, владыка, и дорогой побеседовать с тобой.

– А что ж, и вся братия здесь?

– Нет, владыка, я один.

– А что же ты, с благословения настоятеля делаешь мне исключительную встречу?

– А что мне у него благословляться? – заявил Вассиан. – Он ишшо молод.

Владыка грозно нахмурился:

– Ах ты самочинник! Ты как схимник должен быть в своей келье и там меня встречать, если буду, а не буду – должен с благословения настоятеля со мной видеться!..

Вассиан еще пытался возражать, но митрополит просто не стал его слушать – сойдя с плота, сел в экипаж и отправился в монастырь.

С владыкой Филаретом отец Лев был хорошо знаком с давних пор. Но ничем не показал этого, а скромно стоял в толпе других монахов (братии насчитывалось около двухсот человек). Благословив всех, митрополит обратился к настоятелю монастыря отцу Моисею:

– А где же старец отец Леонид? Я его не вижу.

– Да он принял ваше благословение и отправился в свою келию.

– О нет! Попросите его ко мне. Я сейчас хочу с ним видеться.

Послали за старцем. Увидев его, митрополит с улыбкой сказал:

– Ах, отец Леонид, вот где Господь благословил нам в жизни сей видеться. Слава Богу! Я счастлив, что вижу вас.

Отец Лев хотел было поклониться владыке до земли, но Филарет прервал его:

– Куда нам с тобой кланяться? Теперь не до поклонов – прошло то цветущее время…

За обедом высокий гость и старец сидели рядом и дружески беседовали. Митрополит поинтересовался, почему отец Лев не носит схимническое облачение, и, услышав от епископа Калужского Николая, что это ему запрещено, тут же попросил снять это запрещение. Затем владыка обошел монастырские келии, побывал и у Вассиана, который тут же начал рассказывать ему про губящую Оптину «лянидовщину». Но Филарет прервал его фразой «Живи спокойно да благодари Бога» и ушел.

Теплое отношение митрополита к старцу, тем не менее, не поколебало недоброжелательности, которую питал к отцу Льву епископ Николай. Уже после отъезда Филарета он напустился на старца:

– А ты, дерзкий старичишка, как осмелился занять митрополита?

– Да что же мне было делать? – смиренно отвечал отец Лев. – Ведь он сам для сего меня вызвал. Это все видели. Да и вы, святый владыко, сами видели это.

– Ну, видел!.. А ты не хотел видеть, что здесь ваш епархиальный архиерей, и при всех кощунничаешь, – продолжал свои невнятные попреки епископ.

– Будьте милостивы, Преосвященнейший владыко! Здесь не было ни места, ни времени для кощунства. Да притом же я хорошо знаю, что это великий грех.

– Замолчи, а то я тебя упрячу!

– Ваша власть…

Но, судя по всему, этот неприятный диалог все же был одним из последних явных актов недоверия владыки Николая к старцу. Еще летом 1836-го на деньги местного помещика, ученика отца Льва Алексея Ивановича Желябужского, в Оптиной построили деревянный корпус, где старцу были отведены четыре комнаты. Рядом находился дровяник, где отец Лев мог заниматься физической работой. Корпус был обнесен забором, в котором проделали ведущую в скит калитку, но поскольку прием посетителей для старца был запрещен, ее наглухо заколотили гвоздями.

Впрочем, люди всё равно шли и ехали в Оптину. Толпились у калитки, нетерпеливо привставали на цыпочки, чтобы только одним глазком увидеть старца Льва. А некоторых, особенно горячо умолявших, проводил к старцу сам настоятель обители отец Моисей. Это вызывало у людей ропот, и отец Лев после этого открывал двери для всех посетителей, приговаривая: «Если не принимать, так никого не принимать, а если принимать, так уж всех принимать». Но потом из Калуги снова приходило напоминание, что прием запрещен, и двери келии старца вновь затворялись.

Однажды настоятель увидел перед келией огромную толпу и с укоризной сказал отцу Льву:

– Как же вы принимаете народ? Ведь владыка запретил принимать.

В ответ на это старец попросил подтащить поближе лежавшего перед дверями келии калеку.

– Вот посмотрите на этого человека… Видите, как у него все члены телесные поражены? Господь наказал его за нераскаянные грехи. За все это он теперь страдает, он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я его обличил и наставил. Могу ли я его не принять? Что вы мне на это скажете?

– Но Преосвященный… – неуверенно начал было отец Моисей, но отец Лев перебил его:

– Ну так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь меня поставьте, я буду все тот же! Я к себе никого не зову, а кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие духовные нужды?

На это настоятель ничего не возразил. Молча повернулся и ушел, понимая, что в словах отца Льва – Божия правда…

Как и во время пребывания старца в скиту, время его монастырского жития было отмечено многочисленными случаями, которые подпадают под одну категорию – чудо. Эти эпизоды запечатлены в бесхитростных строках воспоминаний свидетелей. Многие из них по скромности желали остаться неизвестными, потому обозначены только инициалами – монах А., игумен П. …

Так, однажды в обители появились необычные гости – полковник в сопровождении нескольких офицеров. Это был командир воинской части, назначенной на постой в Белгород и проходившей через Козельск, – Кульнёв. (Здесь нужно сделать небольшое пояснение. Дело в том, что в традиционной версии этого рассказа его персонаж назван генералом Николаем Кульнёвым. Однако речь идет о Якове Николаевиче Кульнёве (1797 —?), племяннике знаменитого героя Отечественной войны Якова Петровича Кульнёва, получившем генеральский чин только в 1849 году, уже после смерти отца Льва.)

Из любопытства полковник заглянул в Оптину, где ему предложили познакомиться со старцем Львом. В келии тот пригласил гостей сесть и спросил у офицера, кто он и где служил.

– Кульнёв, – назвал свою фамилию приезжий. – Я остался после отца малолетним, поступил в учебное заведение, окончил курс наук и с того времени нахожусь на службе.

– А где же ваша матушка? – поинтересовался отец Лев.

– Право, не знаю, в живых ли она находится или нет, – отвечал полковник. – Для меня это, впрочем, все равно.

Старец нахмурился.

– Как так?! Хорош же вы сынок!

– А что же? – возразил полковник. – Она мне ничего не доставила, все имение раздала, потому и я потерял ее из виду.

Отец Лев покачал головой:

– Ах, полковник, полковник! Что мелешь?.. Мать тебе ничего не доставила, а всё прожила. И как это ты говоришь, что она все раздала? А вот об этом-то ты и не подумаешь, что она едва могла перенести удар лишения твоего родителя, а своего супруга; и с того времени и до настоящего стоит пред Богом, как неугасимая свеча, и как чистая жертва посвятила свою жизнь на всякое злострадание и нищету за благо своего единственного сына. Вот уже около тридцати лет она проходит такой самоотверженный подвиг. Неужели же эти ее молитвы – не наследство? У многих генералов, при всех изысканных средствах, дети не лучше прохвостов, а Яшенька и без средств, да вот полковник!

Кульнёв был глубоко потрясен этой речью. Он взглянул на иконы и… зарыдал. Заплакали и стоящие рядом офицеры. Слова старца тронули душу каждому.

– Отец мой! – произнес полковник и опустился перед иеросхимонахом на колени. – Вы оживили мой дух. Чем более я старался пренебречь именем моей матери, тем более стеснялась душа моя. Я усиливался убить веру во все святое; и если я не отчаянный, то меня удерживал авторитет, которым я во всю мою жизнь дорожу. Отец мой! Вы меня воскресили. Я теперь ясно вижу попечительность о мне Промысла Божия. Скажите же мне теперь, когда и где я могу видеть мою молитвенницу-матушку?

– Поезжай в Болхов, – отвечал старец…

Мать полковника Анастасия Степановна действительно жила в Болхове. Она уже давно приняла монашеский постриг и схиму с именем Анастасия. Приехав к ней, офицер робко попросил доложить, что ее сын Яков желает ее видеть, и услышал голос матери:

– Яшенька, Яшенька, голубчик мой! Иди сюда, я не могу встать, вот уже несколько лет нахожусь в сидячем положении…

Увидев в кресле парализованную мать, полковник упал на колени, рыдая, подполз к ней и целовал ее руки и ноги. С того времени он содержал мать до самой смерти и принял у нее родительское благословение на брак. А о словах отца Льва, преобразивших его жизнь, Кульнёв говорил так: «О, я их никогда не забуду, передам их своим детям и потомству». Умерла схимонахиня Анастасия (Кульнёва) в июне 1847 года; ее сын прислал в Болхов 200 рублей, и на эти деньги в 1853-м был расширен Всехсвятский храм Болховского Богородичного монастыря…

…В другой раз в Оптину приехал ректор духовной семинарии. Когда ему предложили встречу со старцем, он ответил: «Что я с ним, мужиком, буду говорить?» Но встреча все-таки состоялась. И первой фразой, которую произнес отец Лев, была:

– Ну, что тебе со мной, мужиком, говорить?..

Ректор был и смущен, и потрясен. А поговорив со старцем два часа, сказал так:

– Что наша ученость?.. Его ученость – трудовая, благодатная.

…Один помещик хвастался тем, что как только увидит отца Льва, сразу же «поймет его насквозь». Когда он появился в келии старца, тот приставил ладонь ко лбу, словно заслоняясь от солнца, пристально посмотрел на вошедшего и произнес:

– Эка остолопина идет! Пришел, чтобы насквозь увидеть грешного Леонида. А сам, шельма, семнадцать лет не был на исповеди и у Святого Причастия!

После этих слов помещик внезапно расплакался и признался, что действительно семнадцать лет не исповедовался и не причащался.

…Из Мценска в Оптину приехала семья купца Николая Васильевича Ломакина. Его жена Екатерина Ивановна крепко пила, и как ни старался муж, отвадить ее от пьяного зелья не мог. В конце концов решили поехать к старцу. Только увидев женщину, отец Лев произнес:

– Катя, пойдем-ка я тебя исповедую на живую ниточку.

И сразу же после исповеди болезнь женщины прошла. Вернувшись в Мценск, она не могла терпеть даже запаха вина.