Текст книги "Святые старцы"

С «оставлением сего, хотя малого, начальства» у отца Макария стало больше времени для чтения. Он внимательно следил по «Московским ведомостям» о ходе Крымской войны, радовался русским победам и скорбел о неудачах. «Война сатаны против Креста продолжается, – писал старец 16 октября 1854 года, – и чем кончится, одному Господу известно. Конечно, нам это наказание за грехи наши, однако с милостию и покровом Божиим. Аще не бы была Его защита и покров, что бы могли они сделать с такою сильною армадою и полчищем католицизма, протестантизма, исламизма, при таком нечаянном и неожиданном нападении?!» Узнав о падении Севастополя, старец зарыдал и долго молился на коленях перед образом Богоматери. Глубокую скорбь вызвало у него и известие о кончине императора Николая I.

К 1850-м годам относятся и многочисленные высказывания старца Макария о современной ему духовной жизни России. Многие из них звучат пугающе современно: «В Европе теперь большая часть юношества образованного не верит ничему, кроме своего ума. Папа старается всех привести в католицизм. <…> Идол нашего времени – неслыханная роскошь – заставляет всех желать и искать богатства. Железные дороги, телеграфы, купечество всемирное! Благородство осмеяно». В другом письме он замечал: «Чего-то ищут доброго и нового. Но как оного ищут? Цивилизация и прогресс! А на православную религию не обращают внимания. А на оной-то основывается все наше блаженство, и временное, и вечное. Умные, ученые, образованные люди хотят веровать по-своему, а не как учит нас Православная Церковь. Учение Церкви непогрешимо, хотя в исполнителях оного и найдутся погрешающие. Но часть не есть целое; а насмешники над погрешающими обращают язык свой на всю Церковь». И в другом письме: «Сердце обливается кровью при рассуждении вашем о нашем любезном отечестве, России, нашей матушке: куда она мчится, чего ищет, чего ожидает? Просвещение возвышается, но мнимое; оно обманывает себя в своей надежде; юное поколение питается не млеком учения святой нашей Православной Церкви, а каким-то иноземным, мутным, ядовитым заражается духом; и долго ли это продолжится? Конечно, в судьбах Промысла Божия написано то, чему должно быть, но от нас сокрыто, по неизреченной Его премудрости. А кажется, настает то время по предречению отеческому: “Спасаяй да спасет свою душу!”».

Верным помощником, а затем и преемником старца Макария был его келейник (в 1841–1846 годах), монах, иеродиакон, а затем иеросхимонах Амвросий (Гренков), один из героев этой книги. Горячую любовь и уважение к отцу Макарию великий старец Амвросий сохранил до конца жизни. Его и хоронили в рубашке отца Макария. «Мудрец был Старец, – любил говорить отец Амвросий, – я был его келейником, пользовался руководствованием его, а так во всю жизнь разгадать его и не мог».

21 декабря 1857 года, приняв перед смертью схиму, ушел из жизни митрополит Киевский и Галицкий Филарет (Амфитеатров). Глубоко любивший его старец оплакивал его кончину и тоже высказал мысль о принятии схимы, что и было сделано им в 1858-м с сохранением прежнего имени – Макарий. Здоровье его понемногу ухудшалось. «Да, уж 71-й год <…>, – писал он в ноябре 1859 года своим родственницам. – Вы скорбите о моем нездоровье, но оно изменчиво. Нельзя сказать, чтобы я лежал; но иногда бодрствую и хожу, а иногда уж и никуда не гожусь. Слава Богу о всем! Да душа-то больше тела. Тело поболит, да и тем кончится; а душевная-то болезнь простирается в вечность. Избави нас, Господи, от сей болезни и даруй исцеление!» Летом 1860 года старец предпринял последнюю свою поездку за пределы монастыря – навестил родную Калугу, показав спутникам место, где стоял дом его родителей (к тому времени он был уже продан и разобран), и поделившись воспоминаниями детства.

Время наступления смертного часа было открыто отцу Макарию заранее. В 1859-м, беседуя с больной старушкой Марией Михайловной Кавериной, он сказал ей: «Теперь ты выздоровеешь, а умрем мы вместе». Так и случилось – Мария Михайловна умерла 23 августа 1860-го, а два дня спустя началась предсмертная болезнь старца. Лекарства помогали плохо, больной жестоко страдал. 30 августа во время ранней обедни он причастился, затем игумен Антоний и шестеро иеромонахов совершили Таинство соборования. Братия подходила для прощания с любимым старцем. У всех он просил прощения, всем говорил напутственные слова, дарил образки, книги и четки… 1 сентября с ним прощались настоятель обители архимандрит Моисей и игумен Антоний, 2-го – племянницы, монахини Севского женского монастыря. Тогда же Наталья Петровна Киреевская привезла из Москвы финифтяную икону Владимирской Божией Матери – дар митрополита Московского и Коломенского Филарета (Дроздова), который очень почитал старца и во время одного из его приездов в Москву обменялся с ним четками.

5 сентября отца Макария перенесли из келии в приемную комнату, где по его просьбе положили на полу. Здесь было свежее, кроме того, и толпившиеся под дверьми келии люди могли хотя бы одним глазком взглянуть на старца. 6 сентября его состояние еще больше ухудшилось, появилась сильная одышка. Ночью отца Макария перенесли в кресла, он прослушал каноны и акафисты Божией Матери и Иисусу Сладчайшему. Со слезами глядя на иконы, отец Макарий повторял:

– Слава Тебе, Царю мой и Боже мой! Матерь Божия, помози мне!

Страдания он переносил молча или тихо стонал. Лечивший его на протяжении восемнадцати лет врач, пораженный мужеством больного, так описывал его состояние: «Только теперь могу сказать, что я видел человека, говорил с человеком. Не знаю, почему я прежде его не видел; а восемнадцать лет знакомства, кажется, могли открыть глаза. Вот как трудно видеть совершенство».

Наступило 7 сентября, предпразднство Рождества Божией Матери. В шесть часов утра отец Макарий причастился – от крайнего изнеможения, лежа, – затем воздел руки к небу и трижды произнес:

– Слава Тебе, Боже наш! Слава Тебе, Боже наш! Слава Тебе, Боже наш!

Это были его последние слова. Через пятьдесят минут, при чтении канона на разлучение души от тела, на последней, девятой его песни, иеросхимонах Макарий тихо предал свою душу Господу…

Прощание со старцем было торжественным и долгим. Беспрерывно служились панихиды, к обитому красным бархатом гробу, стоявшему в Иоанно-Предтеченском храме, стекались люди – архиереи, священники, монахи, офицеры, чиновники, купцы, мещане, крестьяне… Полторы тысячи человек провожали отца Макария в последний путь. Встречавший траурное шествие у восточных ворот монастыря архимандрит Моисей воскликнул:

– Это что-то необычайное! Восемьдесят лет живу на свете, а не видел таких светлых похорон. Это более походит на перенесение мощей, нежели на погребение!

Похороны состоялись 10 сентября. Несмотря на теплую, почти летнюю погоду, никакого запаха тления тело покойного не издавало. Могила для старца была приготовлена напротив южного придельного алтаря Введенского собора, справа от склепа, где покоился его учитель и предшественник, отец Лев (Наголкин). В день похорон многие заметили, что оба старца, и Лев, и Макарий, скончались на семьдесят втором году жизни, пробыв в монашестве соответственно сорок шесть и сорок пять лет… Впоследствии над могилой была возведена небольшая часовня.

Ученик и помощник отца Макария, будущий архиепископ Литовский и Виленский Ювеналий (Половцов), находившийся в Иерусалиме, писал о настигшем его известии: «До сих пор не могу прийти в себя от скорби о кончине такой неожиданной, внезапной кончине святого отца нашего. Последнее письмо его ко мне было от 23 августа, а 7-го числа сентября и его самого не стало!.. Не могу себе представить скита без батюшки! Какая у вас теперь общая, глубокая, безотрадная скорбь! Кто может заменить незаменимого, полного такою всепокрывающею любовию, таким “горением сердца” о всякой твари! Упокой, Господи, душу его в Царствии славы Твоей!»

Работа по сбору материалов для жизнеописания великого старца началась еще при его жизни. В 1861 году было напечатано составленное иеромонахом (впоследствии архимандритом) Леонидом (Кавелиным) «Сказание о жизни и подвигах блаженной памяти старца Оптиной пустыни иеросхимонаха Макария», а в начале ХХ века схиархимандрит Агапит (Беловидов) начал работу над его монументальным житием, затем не раз переиздававшимся.

…Минули годы. В годы революционного лихолетья была закрыта Оптина пустынь и безжалостно снесено монастырское кладбище, в том числе и часовня над могилой старца Макария. Но память о дивном духовном наставнике не угасала в русской памяти. И 26 июля 1996 года иеросхимонах Макарий (Иванов), один из величайших Оптинских старцев, был прославлен как местночтимый святой. Честные мощи старца Макария Оптинского были обретены 9 июля 1998 года во время раскопок на месте разоренного монастырского кладбища. Специальная комиссия подтвердила, что останки принадлежат именно ему. Это стало понятно, когда на правой плечевой кости обнаружились последствия вывиха, полученного старцем в октябре 1848 года (тогда опрокинулась повозка, в которой он ехал). 23 октября 1998 года Патриарх Московский и всея Руси Алексий II торжественно освятил возрожденный Введенский храм-усыпальницу, где нашли последнее упокоение мощи преподобного. А 14 августа 2000 года состоялось общецерковное прославление старца Макария вместе с другими Оптинскими старцами.

С именем отца Макария связано начало расцвета эпохи русского старчества. Будучи достойным учеником и преемником великих предшественников, преподобных Василия Площанского и Льва Оптинского, преподобный Макарий Оптинский оказал заметное влияние не только на церковную, но и на светскую жизнь своего времени, первым из русских старцев начав духовное окормление известных писателей и общественных деятелей. Благодаря его трудам широкому читателю стали доступны биография и произведения преподобного Паисия (Величковского) и многих других выдающихся богословов. Мудрость, строгость и сила старца Макария, данные им духовные заветы, посеянные им семена (вспомним фразу из его письма: «Наше дело сеять»), обращенные к нему молитвы неизменно помогают нам и сейчас.

Наставления преподобного Макария Оптинского

Скорбишь и о том, что тебя клевещут напрасно. Вспомни, как клеветали Господа нашего Иисуса Христа, Царя славы! Кто ж мы? Он безгрешен, а мы, хотя в том и невиновны, но в других случаях много повинны пред Богом; а за те-то невидимые грехи попускает Бог клевету ложную, чтобы оною очистить те грехи.

Случающаяся с вами тоска, полагаю, есть духовный крест, который надобно принимать со смирением, благодарением и терпением; оным очищаются наши неисправности, грехи и немощи, и приходим даже в познание и тех, кои мы ни за что считали, а они-то и причиною бывают такой тягости. Терпя с благодарением, вы получите облегчение оной тоски; а когда стужаете и малодушествуете, то более отягощаете себе оный крест.

Ты боишься смерти: но кто ж из нас бессмертен? Но смерть не есть уничтожение нашего бытия, а переход от настоящей кратковременной и от худшей в лучшую жизнь. Господь говорит: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет (Ил. 11, 25), ибо Он несть Бог мертвых, но живых, вси бо Тому живи суть (Лк. 20, 38).

Раздражительность показывает вам внутреннее ваше устроение, которое надобно побеждать самоукорением, терпением, любовию, а не вниманием к слабостям ближних и не осуждением; но иногда и вам наносят оскорбления, и конечно не без Промысла Божия, чтобы показать вам вашу немощь и дать средство к исцелению – борьбою, сопротивлением и смирением.

Пишешь, что увлеклась похвалою и самохвалением, и спрашиваешь: каким образом противиться сему? Кажется, всего лучше противиться смирением; не приписывать ничего себе, но Богу, ибо Он сказал: без Мене не можете творити ничесоже (Ин. 15, 5). Что твое? ты вся творение Божие; и дарование, какое имеешь, Его же; а наша только греховность, которая и должна нас смирять.

Преподобный Амвросий Оптинский
(Гренков, 1812–1891):
«Нужно жить нелицемерно…»

Тамбовское село Большая Липовица стоит у слияния двух рек – Большой и Сухой Липовицы. Эти названия, вероятно, произошли от обилия в местности липовых деревьев (стволы срубленных уже после войны и сброшенных в воду лип и сейчас можно увидеть в реке). В документах село впервые упоминалось в 1745 году; тогда это была деревня, где жили 28 крепостных крестьян, принадлежавших обер-камергеру Тычинскому. Но уже через двадцать лет Липовица стала огромным – 1600 жителей – селом. Рядом проходил тракт на Воронеж, поэтому основным занятием жителей, помимо земледелия, было содержание постоялых дворов для ночлега. Был в селе и храм, где настоятелем служил отец Феодор Гренков. Его сын Михаил пономарил там же и жил в доме отца.

23 ноября 1812 года к липовицкому храму во множестве стекался народ – отмечалась память святого благоверного князя Александра Невского, духовного покровителя императора Александра I. Еще продолжалась Отечественная война, но главные победы над наполеоновскими полчищами уже были одержаны – Великая армия отступала в Европу, преследуемая русскими полками, бои шли в Белоруссии. 16 ноября французов выбили из Минска, 22-го – из Борисова. А 23 ноября в присутствии Наполеона в местечке Бобр были сожжены все французские полковые знамена и штабные бумаги…

Словом, праздник в честь святого князя-победителя, покровителя государя Александра Благословенного, в Большой Липовице отмечали торжественно, весело. К священнику съехалось множество гостей. И за общей суматохой на задний план отступило радостное событие в семье пономаря Михаила Федоровича Гренкова – его жена Марфа Николаевна родила сына, которого назвали Александром. Это был уже шестой ребенок в семье.

Воспитывали его строго. Грамоте учили по Псалтири и Часослову, каждый праздник он пел на клиросе дедовой церкви. Но характер у Саши был озорной и неугомонный, ему никогда не сиделось на месте. Если мать просила его понянчиться с младшими (после него родилось еще двое детей, Петр и Пелагея), то он сидел лишь до тех пор, пока мать была рядом, а стоило ей отвернуться – тут же выпрыгивал в окно и был таков. Без страха лазил по крышам, гоняя голубей, дразнил лошадей до тех пор, пока не получал от них копытом. За эти шалости озорника в семье не привечали: ему доставалось и от деда с бабкой, и от матери.

Когда Саше исполнилось двенадцать, его отдали в Тамбовское духовное училище. Несмотря на то, что там он тоже считался заводилой и шутником, учился он легко. В сентябре 1830 года Александр Гренков поступил в Тамбовскую духовную семинарию, где тоже блистал успехами. «Бывало, на последние копейки купишь свечку, твердишь-твердишь заданные уроки; он же и мало занимается, а придет в класс, станет наставнику отвечать, – точно как по писаному, лучше всех», – вспоминал его однокашник. Спустя шесть лет 23-летний юноша «при способностях очень хороших, при прилежании постоянном, при поведении очень добром» окончил курс семинарии. Но еще за год до выпуска с ним произошел необыкновенный случай.

Сам старец так вспоминал об этом: «Раз я сделался сильно болен. Надежды на выздоровление было очень мало. Почти все отчаялись в моем выздоровлении; мало надеялся на него и сам я. Послали за духовником. Он долго не ехал. Я сказал: “Прощай, Божий свет!” И тут же дал обещание Господу, что если Он меня воздвигнет здравым от одра болезни, то я непременно пойду в монастырь». Так и произошло – юноша выздоровел… Но обет свой выполнил далеко не сразу.

В 1836–1838 годах Александр Гренков служил домашним учителем у местного помещика, а в марте 1838-го получил место учителя первого класса в Липецком духовном училище. Характер у него был по-прежнему веселый, бойкий, он обожал музыку, танцы, любил поболтать и посмеяться с приятелями, ходил по гостям… Но к этому уже начал примешиваться стыд за неисполненное, отложенное обещание, данное Богу и самому себе. «Придешь домой – на душе непокойно, – вспоминал он, – и подумаешь: ну, теперь уже все кончено навсегда, – совсем перестану болтать. Смотришь, опять позвали в гости и опять наболтаешь». Чтобы унять муки совести, он по ночам горячо молился перед иконой Божией Матери «Тамбовская». Когда об этом узнали его коллеги-учителя (жил Александр в общежитии), то его подняли на смех. Пришлось уходить на чердак и молиться там – но и там настигали его насмешки. Тогда он стал уходить в лес на окраине Липецка. Во время одной из таких прогулок, остановившись у ручья, Александр явственно услышал, как звон струй слагается в слова: «Хвалите Бога! Храните Бога!» Это его поразило, он долго «слушал этот таинственный голос природы и очень удивлялся сему».

Летом 1839 года, во время каникул, молодой учитель решил поехать в село Троекурово Лебедянского уезда, к знаменитому затворнику отцу Илариону, – спросить у него совета о том, как жить дальше. Компанию ему составил его друг Павел Покровский. Отец Иларион принял обоих ласково и сразу же сказал Александру: «Иди в Оптину. Ты там нужен». Затем друзья совершили паломничество в Троице-Сергиеву лавру, где Гренков раздал нищим почти все деньги, припасенные для обратной дороги.

Начался новый учебный год. И вот в конце сентября Александра пригласили в гости. Вечер получился веселый, и неугомонный рассказчик был явно «в ударе» – над его остротами от души хохотали и хозяева, и гости… Но ночью Александр так и не смог заснуть. Его терзали и мысли о неисполненном обете, и воспоминания о посещении отца Илариона, лавры, о молитве на гробе преподобного Сергия… На следующее же утро он подошел к Покровскому и решительно сказал ему:

– Уеду в Оптину.

– Как же ты поедешь? – растерялся приятель. – Ведь только начались уроки, не отпустят!

– Ну, что делать? Не могу больше жить в миру, уеду тайно, только ты об этом никому не говори.

Так и сделали. В заговор посвятили только кучера Ивана Сорокина, который вызвался отвезти Александра в монастырь на обычной телеге. И вскоре преподаватель Липецкого духовного училища Гренков… исчез. Его, конечно, хватились, но начальство шум поднимать не стало – мало ли, вдруг вернется, да и отвечать придется за то, что не усмотрели…

В воскресенье 8 октября 1839 года Александр Гренков впервые приехал в Оптину пустынь. Остановился в гостинице и сначала думал пожить там дня два. «Но, приехавши, я ничего не мог в два дня узнать и понять, – вспоминал старец впоследствии. – Пришел к старцу Льву. Вижу, сидит он на кровати, сам тучный, и все шутит и смеется с окружающим его народом. Мне это на первый раз не понравилось. Потом пошел я к отцу игумену Моисею. Он спросил меня, понравился ли мне Старец. Я сказал, что народу около него много; а что Старец не понравился – это скрыл. В другой раз, вижу я, идет к старцу Льву скитской иеросхимонах отец Иоанн в схиме. Его только что постригли в схиму. Лицо у него ангелоподобное. Он очень мне понравился, и я пошел за ним. Пришедши к Старцу, схимник поклонился ему в ноги. Я смотрю. Отец Иоанн начал говорить: “Вот, батюшка, я сшил себе новый подрясник, – благословите его носить?” Старец Лев отвечал: “Разве так делают? Прежде благословляются сшить, а потом носить. Теперь же, когда сшил, так уж и носи, не рубить же его”. Тут я понял, в чем дело (то есть что монашество состоит главным образом в отсечении своей воли). С тех пор я полюбил старца Льва».

Старец Лев благословил Александра пожить в монастырской гостинице, ходить к службам, ежедневно посещать его для откровения помыслов и дал переписывать рукопись под названием «Грешных спасение». Так продолжалось до января 1840-го. В этом месяце Гренков перешел жить в сам монастырь. Параллельно шла переписка между Липецким духовным училищем, епископом Тамбовским и Шацким Арсением (Москвиным) и монастырем по поводу «исчезновения» учителя Гренкова. Сам Александр в конце концов был вынужден обратиться с прошением на имя владыки, где ходатайствовал об увольнении его из училища и определении в Оптину пустынь. Возражений не было, и 7 марта 1840 года настоятель монастыря игумен Моисей спросил у Александра:

– Намерены ли вы у нас остаться совсем и быть приукаженным?

(«Приукаженный» – закрепленный указом, официально.)

– Я желал бы пожить так, без приуказки, испытать себя в жизни монашеской, – ответил Гренков.

– Ну, уж теперь некогда себя испытывать, говорите что-нибудь прямо – да или нет, оставаться или возвращаться назад.

В ответ прозвучало твердое «да», и 2 апреля 1840-го указом Калужской духовной консистории Александр Гренков был определен в число послушников Оптиной пустыни. А первым его послушанием стало келейничество у старца Льва (Наголкина). Также он выполнял послушание чтеца (читал келейное правило тогда, когда старец от крайнего утомления не мог это делать сам).

Первая встреча со старцем, как мы помним, произвела на Александра неблагоприятное впечатление – его смутила полнота отца Льва. Старец тогда, заметив его взгляд, сказал: «Что глядишь мне на пузо-то? Смотри, как бы и у тебя со временем того же не было». Но послушник быстро оценил духовные качества старца и искренне полюбил его. Отец Лев же, без сомнения, знал, с кем именно свела его судьба, и не раз в отсутствие Александра говорил о нем: «Великий будет человек».

На склоне дней отец Лев поручил послушника заботам своего преемника и сотаинника, отца Макария (Иванова), сказав ему:

– Вот человек больно ютится к нам, старцам. Я теперь уж очень стал слаб. Так вот я и передаю тебе его из полы в полу, владей им, как знаешь. Он будет тебе полезен.

В ноябре 1840 года Александр Гренков был переведен на жительство из пустыни в Иоанно-Предтеченский скит, где выполнял послушание повара. Потому он не смог присутствовать на погребении любимого старца Льва 14 октября 1841-го – готовил поминальную трапезу… А через месяц с небольшим, 29 ноября того же года, повинуясь воле старца Макария, тридцатилетний послушник был пострижен в мантию с именем Амвросия, в память епископа Амвросия Медиоланского. Тогда же монах Амвросий стал келейником старца Макария. 2 февраля 1843-го он был рукоположен в иеродиакона, а 9 декабря 1845-го, будучи в Калуге, – во иеромонаха. Иеромонашескую хиротонию совершил епископ Калужский и Боровский Николай (Соколов). Немногим позже, но когда именно – точно неизвестно, отец Амвросий принял и постриг в великую схиму без перемены имени. Причем братия пустыни узнала об этом только в 1865-м, и то случайно.

Во время этой поездки в Калугу ослабевший во время поста отец Амвросий подхватил тяжелую простуду, давшую осложнение на желудок. Со временем состояние его здоровья ухудшилось до такой степени, что в декабре 1847-го он вынужден был просить оставить его за штатом – то есть жить в монастыре, не выполняя при этом определенных обязанностей. Освидетельствовавший его врач записал, что «отец иеромонах Амвросий имеет болезненный желтый цвет лица, с болезненно-блестящими глазами, всеобщую худобу тела, при высоком своем росте и узкой грудной клетке – сильный, больше сухой кашель, с болью при нем в груди; боль в подреберных сторонах, преимущественно в правой, нытье под ложкой и давящую боль в стороне желудка; совершенное расстройство пищеварения <…> бессонницу и, наконец, повременный озноб к вечеру, сменяющийся легким жаром. Припадки эти означают медленную изнурительную лихорадку». Эта болезнь так и не оставила его до конца дней. Она то утихала, то вновь обострялась, временами причиняя отцу Амвросию невыносимые страдания. Но он не только никогда не скорбел о своем недуге, но считал его даже полезным для духовного совершенствования.

Отправление за штат вовсе не подразумевало, что в монастыре отец Амвросий сидел без дела. Еще в августе 1846-го, во время визита в Оптину епископа Калужского и Боровского Николая, владыка прямо велел Амвросию «помогать отцу Макарию в духовничестве». Эта помощь и стала его главным послушанием. Нет сомнения, что старец Макарий уже тогда высоко ценил духовные дарования своего ученика и видел в нем полноправного преемника. Но не забывал и смирять его. Например, видя, что отец Амвросий присел, тяжело дыша и явно страдая от болезни, он тут же повышал на него голос:

– Амвросий, Амвросий! Что ничего не делаешь?!

Некоторые из братий, жалея Амвросия, напоминали отцу Макарию о болезненном состоянии отца иеросхимонаха. На это старец отвечал:

– А я разве хуже тебя знаю? Но ведь выговоры и замечания монаху – это щеточки, которыми стирается греховная пыль с его души, а без сего монах заржавеет.

А сам умел тем временем и утешить ученика. Например, мимоходом совал ему баночку варенья: «На-ко тебе для услаждения гортани от горести!»

По поручению старца отец Амвросий начал духовно окормлять некоторых из братий, а затем и мирских посетителей. К ним он ходил в монастырскую гостиницу, причем обычно нес на спине мешок со свежими рубашками и чулками (из-за болезни он страдал сильной потливостью и вынужден был часто переодеваться). Отец Макарий, проходя мимо, иногда грозил ему палкой, приговаривая: «Посмотрите-ка, Амвросий-то у меня хлеб отнимает!» Но это была, конечно же, шутка.

7 сентября 1860 года отец Макарий ушел из жизни. Отцу Амвросию в эти дни было так плохо, что он даже одеться не смог, не то что пойти на похороны… Сразу после ухода старца наступила неопределенная пора в жизни иеросхимонаха. Настоятель пустыни, архимандрит Моисей, избрал своим духовным отцом не Амвросия, а своего младшего брата, игумена Антония, прочая же братия исповедовалась у общего духовника, скитоначальника иеромонаха Пафнутия (Осмоловского, 1808–1891). Отец же Амвросий окормлял лишь немногих молодых монахов и мирян, причем некоторые из них, хорошо помнившие Макария, относились к его сравнительно молодому (48 лет) преемнику чуть ли не с пренебрежением («Как! – говорила одна барыня. – Чтобы я после Макария пошла к этому монаху, который все вертелся в батюшкиных келиях и расхаживал с мешочком! Это невозможно».)… Но 1862 год все расставил по своим местам. В этом году скончался маститый настоятель Оптиной, схиархимандрит Моисей (Путилов). На выборах нового настоятеля голоса разделились – большая часть братии голосовала за иеромонаха Пафнутия, меньшая – за иеромонаха Исаакия (Антимонова, 1810–1894). Узнав об этом, отец Амвросий отправился к епископу Калужскому и Боровскому Григорию (Миткевичу, 1807–1881) и заявил о том, что старец Макарий при жизни назначил преемником настоятеля именно Исаакия. Этот аргумент сыграл решающую роль, и новым настоятелем стал Исаакий, чьим духовным отцом был Амвросий. Отношения между ними установились самые добрые, и впоследствии отец Исаакий говорил: «Двадцать девять лет провел я настоятелем при Старце и скорбей не видал».

Примерно к середине 1860-х отец Амвросий приобрел в Оптиной пустыни непререкаемый авторитет, всеми был единогласно признан продолжателем дела старца Макария. В 1865 году митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов) прислал ему образ Спаса Нерукотворного – своего рода благословение на старчество.

Поскольку во второй половине XIX столетия была уже широко распространена фотография, сохранились многочисленные изображения старца, позволяющие точно описать его внешность. Отец Амвросий был выше среднего роста, сутулый, с приятным, бледным от болезни лицом, обрамленным длинной редкой бородой, раздвоенной на конце. Глаза – светло-карие, живые и проницательные. Выражение лица батюшки постоянно менялось: во время беседы, в зависимости от ее предмета, он то смеялся, то хмурился, сочувственно кивал, слушая жалобы, или склонял голову, сопереживая чужой скорби. Помощник старца монах Ераст так описывал его: «Ожидая увидеть старца дряхлого, серьезного, строгого, молчаливого, глаза посетителя вдруг встречали радостное сухенькое старческое личико с добрыми проницательными глазами; с улыбкою и ласкою встречал вас смиренно в полулежащей позе, в камилавке, в черном подряснике, и уже благословлял вас дрожащей сухенькой ручкой». А в минуту молитвы его лицо озарялось дивным светом.

Жил отец Амвросий в маленьком здании, расположенном справа от Святых врат Иоанно-Предтеченского скита. Парадное крыльцо находилось с внутренней стороны скита. Дверь вела в коридор со скамьями для посетителей, направо – «почетное место», келия для встреч почетных гостей, рядом – помещение для келейника отца Михаила (Андреева, 1821–1897), а дальше – келия самого старца. Она состояла из передней и жилого помещения. В передней висела на крючках одежда – два теплых и два холодных подрясника, балахон, легкая меховая ряса, тонкая ряса, клобук, – имелись также полки с духовными книгами и лекарствами. Сама келия старца была украшена многочисленными иконами и портретами дорогих отцу Амвросию духовных лиц – митрополита Московского и Коломенского Филарета (Дроздова), митрополита Киевского и Галицкого Филарета (Амфитеатрова), Феофана Затворника, отца Иоанна Кронштадтского, Оптинских старцев Льва, Макария, Моисея и Антония и др. У стен – столик письмоводителя. Эту должность при старце занимал монах (затем иеродиакон и иеромонах) Климент (Зедергольм, 1830–1878), блестяще образованный, знавший несколько языков, создавший жизнеописания старцев Антония и Льва.

Помимо письмоводительского стола, в келии помещались также три-четыре табуретки, два кресла, стол с иконами, свечами и книгами, книжный шкаф. Отапливалась келия печью, обычно заваленной сохшими там чулками и рубашками. К печи примыкала койка. К келии была пристроена кухонька. Длинный коридор вел в хибарку, построенную специально для приема женщин.

Утро отца Амвросия начиналось в четыре часа – тогда он звонил в колокольчик, будя келейников. После чтения утренних молитв он умывался, выпивал чашку какао или кофе с ломтиком булки, после которой сразу же пил две чашки чаю, одновременно диктуя письмоводителю письма. Все это – сидя на кровати, поджав под себя ноги по-турецки. В это время под дверьми келии уже толпился народ, жаждавший повидать старца. Все наперебой сообщали келейнику, откуда они, и поэтому он докладывал отцу Амвросию о том, кто именно его ожидает, обычно так: «Вас в хибарке ждут московские, вяземские, тульские, белёвские, каширские и прочие народы». Но сразу выйти к желающим старец не мог – приступы болезни скручивали его сразу же после завтрака. Только переменив мокрую от пота рубашку и переобувшись, около десяти часов утра, он выходил к посетителям. Причем обычно ни полсловом не упоминал о своих болячках. Только однажды пояснил, почему:

– Вот все могут говорить о своих болезнях, а я и не говори – начнутся оханья, слезы… Поэтому если и скажу иногда, то только часть; а если бы вы знали все, что я чувствую… Иногда так прижмет, что думаю – вот пришел конец.