Текст книги "Святые старцы"

По пути в Петербург отец Макарий посетил в Оптиной старца Льва, и между ними завязалась переписка. Из нее следует, что послушания сильно тяготили иеромонаха. «Вижу себя весьма неспособна к распоряжению по части экономической, – делился он мыслями со старцем, – и что будет далее со мною, не знаю; но будет воля Божия! Пошел сюда я не по своей воле и не ради почести или других видов, но единственно за послушание». 2 июня 1831 года он писал: «Лишение мест пустынных, образа жизни и чина монастырского наносит томность и унылость». Отец Лев утешал духовного сына, на что отец Макарий отвечал: «Вы, батюшка, от преизбытка преизливающейся в Вас отеческой любви утешаете меня, не видя вполне худого моего устроения. <…> Вы изволите писать, что я не по собственному предложению здесь нахожусь. Это действительно так, а за послушание. Но сего последнего вижу себя не исполняющим, а много прекословящим и отрицающася, почитая оное для себя невместным, и не терплю со смирением укоризны. <…> Я должен всегда находить в себе вину, а этого нет».

Обилие хлопот, неблизкое по духу послушание, обстановка огромного города, в котором предстояло прожить около года, и, конечно, переписка со старцем Львом – все это укрепляло отца Макария в желании испросить себе перевод в тихую Оптину пустынь, где подвизался его наставник. В ноябре 1832-го, возвращаясь из Петербурга, он заехал в пустынь и подал прошение настоятелю Моисею (Путилову) о принятии его в Иоанно-Предтеченский скит. Но дело оказалось небыстрым: ход прошению дали только в марте следующего года. Тем временем кандидатура отца Макария уже начала рассматриваться на должность строителя Площанской пустыни. В душе не желая этого, но покорный воле Господа, иеромонах писал отцу Льву: «Имею истинное желание быть при ногу Вашею, прочее оставляя на волю Всеведущего Бога. Ежели это случится (назначение на должность. – В. Б.), то, верно, за мое недостоинство, в наказание меня». Но все кончилось благополучно – 14 января 1834 года пришел наконец указ о перемещении иеромонаха Макария из Площанской пустыни в Оптину. Сам он писал об этом так: «Я переселился оттуда хотя и по своей воле, но не сильно того требуя, и предавшись Промыслу Божию, и желаю воспользовать душу мою через батюшку отца Леонида и, благодаря Бога, доволен здешнею жизнию; а как дальше будет, одному Богу известно». Теплые чувства к своей первой обители старец сохранил навсегда. «Я сам ее очень люблю, – писал он в 1843 году. – Да как и не любить, 23 года проведши?»

…5 февраля 1834 года 45-летний иеромонах Макарий (Иванов) прибыл в Иоанно-Предтеченский скит Оптиной пустыни. Вне сомнения, он был счастлив – ведь теперь его любимый наставник, отец Лев, был рядом с ним. Правда, два года спустя отца Льва перевели из скита в саму пустынь (расстояние между ними составляло четверть версты), но они всё равно продолжали ежедневно видеться. И составляли в эти годы как бы неразрывное целое. Если отца Макария о чем-то спрашивали, он выяснял, что сказал по этому поводу старец; так же поступал и отец Лев. А письма, которые отец Лев писал своим духовным чадам, составлял от его имени отец Макарий. «Бывало, сидят они, как Ангелы Божии, рядом, а мы стоим пред ними на коленях и двум открываем свои души, как бы одному, – вспоминала игумения Павлина. – И никогда не разделяли их и не делали между ними никакого различия. Поистине в них бе сердце и душа едина». Иногда отец Лев публично смирял отца Макария – конечно, не потому, что тот вел себя неподобающим образом, а в назидание другим. «Ах ты, дворянинишко, такой-сякой!» – мог он напуститься на ученика. Такие показательные разносы всегда принимались отцом Макарием с полным смирением. На самом же деле отец Лев прекрасно знал цену своему ученику, глубоко любил и почитал его и как-то, в ответ на просьбу охарактеризовать начальствующих лиц монастыря, кратко заметил: «Отец Моисей и отец Антоний – великие люди, а Макарий – свят».

Достоинства отца Макария были быстро оценены в Оптиной. С 1836 года он был духовником пустыни, с 30 ноября 1839 года – скитоначальником. На этой должности он проводил в последний путь любимого учителя, старца Льва. После его смерти в 1841-м именно отец Макарий считался главным духовным столпом Оптиной пустыни, ее светочем.

Жил отец Макарий там же, где и все другие скитоначальники, – в корпусе слева от Святых ворот, где занимал южную половину. Она состояла из двух комнат – приемной и жилой. Келия старца была 4,2 метра в длину и 3,1 метр в ширину, с одним окошком, занавешенным зеленой шторой. Перед окном – белый деревянный стол, обитый старой вытертой клеенкой. Стол всегда был завален письмами – прочитанными и еще не прочитанными, книгами и духовными журналами: «Христианским чтением», «Православным собеседником», «Православным обозрением» и многими другими. Там же стояли чернильница и деревянная песочница, искусно выточенная самим старцем (мелким песком в то время посыпали для просушки только что сделанную чернилами запись). У стола стояло кресло с овальной спинкой. В углу – большой келейный иконостас, где особенно почетное место занимала икона Владимирской Божией Матери. Там же – многочисленные подаренные старцу иконы и кресты, аналой, на котором лежала Псалтирь, а по сторонам – Евангелие и Апостол. К западной стене приткнулась узкая деревянная кровать, в головах которой помещались распятие и образ Пастыря Доброго. Над самой же кроватью висели портреты, а начиная с 1850-х годов – и фотографии дорогих старцу людей. Так, в келии можно было увидеть изображения братьев архимандрита Моисея и игумена Антония, святителя Тихона Задонского, схимонаха Афанасия (Захарова), схимонаха Феодора (Перехватова), старца Льва (Наголкина).

Вставал старец около двух часов ночи и сам будил своих келейников к утреннему правилу. В шесть утра читал богослужебные часы с изобразительными, после чего выпивал две чашки чаю и начинал писать письма или читать (для этих занятий он пользовался очками в стальной оправе). Одновременно шел прием пришедших к нему людей. Колокольчик звонил почти беспрерывно, и отец Макарий, отложив книгу или письмо, выходил на крыльцо к тем, кто ждал его благословения или мудрого слова. Там он принимал женщин (уже в конце его жизни, в 1860-м, для приема посетительниц была сделана специальная пристройка, которую называли хибаркой); мужчины сами заходили в келию. Об этом можно было узнать по пронзительному скрипу несмазанных петель двери. Когда келейники, которым надоел постоянный визг петель, смазали их и дверь перестала скрипеть, старец встревожился: «Кто испортил мою дверь?!» Пришлось снимать ее с петель и тщательно вытирать масло, чтобы дверь скрипела по-прежнему… «Изумительно было спокойствие старца в минуты его наставнической деятельности! – вспоминал оптинский инок отец Евфимий. – Он с одинаковым терпением выслушивал нелепое суеверие и безумное вольнодумство, бессмысленную жалобу крестьянской женщины и замысловатую пытливость эмансипированной барыни, бесхитростный рассказ простолюдина и хитросплетенную фразу: ничто не могло возмутить его христианского терпения, его полного духовного спокойствия – все было покорено им в себе глубочайшему смирению. Это был истинный учитель нравственного богословия и духовного делания. Не цветисты были поучения его, но в них слышался дух, чувствовалась теплота; размягчалось самое ожесточенное сердце».

В одиннадцать часов отец Макарий шел на трапезу, после чего отдыхал с полчаса и снова начинал прием. Иногда занимался в токарной, переплетной или футлярной мастерской (этими ремеслами он владел великолепно). Через час-два шел в монастырскую гостиницу, где его благословения и наставлений ожидали десятки, а иногда и сотни людей, после чего слушал краткое молитвенное правило и до вечерней трапезы принимал оптинских братий, пришедших для откровения помыслов. После трапезы (щи и кашу в глиняных горшках ему приносили в келию) слушал вечернее правило вместе с келейниками и ближайшими учениками, а затем отходил к недолгому сну.

В келии отец Макарий носил белый холщовый балахон, заношенный и покрытый заплатами, и вязаную черную шапочку. В храм ходил, как и все оптинские монахи, в простой мантии, летом надевал поверх подрясника рясу, зимой набрасывал на одно плечо легкую темно-зеленую шубу, обувался в грубые башмаки на босу ногу.

Внешность отца Макария современники описывали как «неправильную» и даже «вовсе некрасивую». На сохранившихся портретах и фотографии – простое, суровое морщинистое лицо с крупным крючковатым носом, строго нахмуренными бровями и как бы недовольно поджатыми губами… Но одновременно это самое лицо «сияло какой-то неземной красотой». Стройный и подвижный, старец отличался большой живостью характера и не любил в других вялости и медлительности. Говорил он также быстро, причем страдал некоторым речевым недостатком – от чрезмерной скорости произношения слов его язык иногда заплетался (по этой причине он не участвовал в монастырских церковных службах, ведь на них нужно было четко и внятно помянуть всех членов Императорской фамилии). Крепким здоровьем не отличался – к мучившей с юности бессоннице прибавилась сильная одышка, по-видимому, астматического происхождения. А вот простуд батюшка не боялся: когда зимой в его башмаки набивался снег, он совершенно спокойно, не торопясь, вытряхивал его.

Словно по контрасту с суровой внешностью, характер отца Макария был мягким, добрым, смиренным. Никто никогда не видел его раздраженным, если его отвлекали в краткие минуты отдыха. Несмотря на то, что буквально с первых же лет его пребывания в пустыни к нему не иссякал поток посетителей, он никогда не считал себя достойным подобного почитания. «Мне-то горе, бедному! – писал он. – О людях рассуждаю, а сам низлежу во всех злых; и гордости не чужд. Принимаю от подобных себе слепцов ублажение на свое осуждение. А ежели бы Вам открыть глаза, и видели бы хотя часть некую моих злых деяний, то воззрети бы не восхотели на такое чудовище». Искренне горевал, если кто-то из его подопечных не выдерживал искушений, и винил в этом себя. Так, когда молодой офицер П. А. Жерве, поступивший в монастырь послушником, перешел на жительство из скита в саму обитель, старец писал: «Петр Александр<ович> Жерве из одной крайности мнимой высоты жительства перешел в другую, низшую; оставил скит, вышел в монастырь, стал жить порассеянней. Очень жаль его бедного; вот мое искусство в окормлении! А слепцы все слепцы, <но> мнятся нечто быти. Горе мне!» Если кто-то отзывался о старце плохо, он радовался и говорил: «Слава Богу, он один только и уразумел обо мне правильно». А похвалы себе считал клеветой и расстраивался, если слышал их.

Одним из главных его душевных качеств была любовь к ближнему. Он трогательно ухаживал за больными монахами, многих снабжал деньгами и вещами, причем всегда старался скрыть свое благодеяние от посторонних глаз. Иеросхимонах Савватий (Нехорошев) вспоминал: «Около скита в это время стояла какая-то бедная девочка с набранной ею для продажи земляникой. Вдруг выходит из скита батюшка Макарий. Завидев у бедной ягоды, он начинает с нею торговаться: “Что просишь? Что просишь?” Та говорит: “Гривенчик пожалуйте, батюшка”. Но батюшка, заметив, что неподалеку от него я тут нахожусь, чтобы скрыть свое добродеяние от меня, отвечает: “Дорого, дорого! Пятак, бери пятак! Больше не дам, больше не дам!” А сам сует ей в руку рубль серебряный».

Иногда, впрочем, он мог преподать близким урок смирения. Однажды, когда из цветущего в скиту плодового сада начали пропадать соловьи (на них охотились кошки), духовный сын батюшки, послушник Павел Покровский (впоследствии иеросхимонах Платон), пришел к нему с необычной просьбой:

– Благословите, батюшка, побить кошек!

Известный своей любовью к котам, старец нахмурился:

– За что их побить?

– Да как же, они всех соловьев поели.

– Ну так что же? Это их естественное свойство! – И начал выгонять послушника из келии: – Ах ты, такой-сякой, что удумал!..

И мало того что вытолкал вон, так еще и надавал подзатыльников. Оскорбившись, Павел решил про себя покинуть монастырь. Но через три дня старец сам пришел к нему со словами раскаяния:

– Павел, ты обиделся на меня? Обиделся?.. Ну, прости. – И поклонился молодому человеку в ноги.

«Это глубочайшее смирение великого старца, имя которого в свое время славно было не только по всей России, но и за пределами ее, поразило меня до глубины души, – вспоминал отец Платон. – Весь в слезах, мгновенно я сам бросился старцу в ноги, прося простить меня». А отец Макарий тихо сказал:

– Что же ты уж и от меня-то ничего не хочешь понести? И если от меня не терпишь, то от кого же возможешь потерпеть что-либо? Терпеть скорби необходимо, душевные потрясения необходимы нам для нашего же спасения…

В другой раз отец Макарий вразумил послушника Алексея Зерцалова (впоследствии Оптинского старца архимандрита Анатолия, 1824–1894). Летом 1856 года, пообщавшись с архимандритом Игнатием (Брянчаниновым), тот поспешил поделиться со старцем своей радостью, тем более что Игнатий очень хвалил его и даже сравнил с Иосифом Прекрасным.

– Я сейчас от петербургского архимандрита! Что он мне сказал, батюшка! Что я Иосиф Прекрасный, что он очень рад меня видеть и утешается мной…

Но старец на полуслове прервал этот поток:

– Да как же ты смеешь так думать? А? Да ты… – и замахнулся палкой.

Присутствующие замерли, ожидая, что сейчас отец Макарий обрушит свою трость на голову провинившегося. Но старец вместо этого сказал:

– Смотрите-ка, какой большой! Ну-ка, ну-ка, давай смеряем… – И, подойдя к Алексею вплотную, начал палкой «измерять» его немалый рост, а сам зашептал в ухо: – Ну не дурак ли ты? Ведь архимандрит – вельможа петербургский. Он день и ночь со знатью, да и с какою знатью-то! Там похвала необходима, он привык хвалить. А ты уж и в самом деле думал, что ты великий человек? Ты длинный человек, вот и всё тут. Плюнь. Забудь всё это. Ступай, Бог тебя благословит.

Конечно, такие случаи глубоко западали в душу того, чьи грехи старец обличил, и способствовали самосовершенствованию.

Каждому своему духовному ученику отец Макарий советовал в свободное от послушаний время читать в келии труды Святых Отцов, особенно выделяя книгу поучений преподобного аввы Дорофея – «монашескую азбуку», как он называл ее. Следил за тем, чтобы никто из братии не был праздным, говаривая: «Монах, занятый делом, борется с одним бесом, а праздный – с многими». Наблюдал, чтобы братия поддерживала между собой мирные и теплые отношения… Его строгая и ласковая опека привела к тому, что Оптина пустынь вступила в период своего расцвета, «золотого века», когда монашествующие представляли собой единую семью.

В качестве скитоначальника отец Макарий усердно заботился об устройстве Иоанно-Предтеченского скита. От его внимания не ускользало ничего – ни нарушенный порядок в ризнице, ни ошибка чтеца во время чтения, ни состояние парников с огурцами. При нем украшался Иоанно-Предтеченский храм, была возведена ограда на каменном основании, трапезная, братский корпус с библиотекой, а позже, в 1857–1858 годах, построены новые каменные врата с колокольней. Сам же скит имел вид цветущего сада – всюду георгины, жасмин, пионы, левкои, маргаритки; из деревьев – яблони, вишни… Особо заботился он о состоянии окружавшего со всех сторон скит леса и в 1849 году, после бури, повалившей много старых деревьев, сам сажал молодые кедры, из которых со временем образовалась целая роща. «Человек получает в лесу себе успокоение и душевную пользу, – писал отец Макарий. – Один вид присно зеленых хвойных деревьев нашей родины веселит зрение, служа символом надежды на жизнь присносущную». Любил он и зверей, и птиц: «У меня бывает всякий день много гостей пернатых. К окну приделана полочка, и сыплем зерен разных. Прилетают разного рода пташки: синички, воробьи, иванчики (cерые дятлы. – В. Б.), сойки и другие. И всякая своим манером кормится. Естественная наука в натуре, и видна Творческая сила и премудрость».

…Слава о духовно могучем старце быстро распространилась и за пределы Оптиной. Множество паломников ехали в пустынь лишь затем, чтобы увидеть старца и взять у него благословение, а уж поговорить с ним считали за великое счастье. Конечно, прежде всего изумлял и приводил в трепет дар прозорливости, присущий отцу Макарию. Многочисленные примеры этой прозорливости запечатлели мемуаристы. Так, однажды к старцу приехал брат оптинского монаха, в будущем архиепископа Литовского и Виленского Ювеналия (Половцова) Александр. К его изумлению, отец Макарий вдруг завел с ним разговор о трудах французского социалиста Луи Блана, которые как раз горячо обсуждались в обществе. Выйдя от старца, Александр обратился к брату:

– Разве у вас получаются газеты?

– Почему ты так думаешь?

– Да вот, Макарий говорил со мной о самых новейших событиях во Франции.

– Да ты, вероятно, читал газету, когда ехал сюда?

– Читал. Так что же?

– Так старец Макарий говорил тебе то самое, о чем ты думал. Он читал твои мысли. Мы к этому привыкли. Он очень часто не спрашивает тех, кто к нему приходит, зачем они пришли, а прямо говорит – что надо делать, чтобы помочь горю.

Случаи подобной прозорливости исчислялись десятками. Упоминавшийся выше послушник Павел Покровский в миру был скрипачом и однажды, направляясь к старцу, напевал про себя какую-то скрипичную пьесу. Старец же, встретив его в келии, тут же спросил: «Что ты все напеваешь? Какие там польки, вальсы, мазурки? А по-нашему вот как…» – и тут же мастерски спародировал игру на скрипке, напевая «Барыню». А узнав, что к нему пришел какой-то странник, отец Макарий буднично отозвался: «Да это Федор пришел». Это был Федор Попов, в будущем – настоятель Троицкого Перемышльского Лютикова монастыря игумен Феодосий (1824–1903); до этого старец никогда в глаза его не видел.

Неудивительно, что среди желавших видеть дивного старца были и простолюдины, и знать. Много раз приезжали к отцу Макарию граф Александр Петрович Толстой (1801–1873), будущий обер-прокурор Святейшего Синода, и его сотрудник Константин Карлович Зедергольм (1830–1878), который в 1862-м сам поступил в Оптину послушником, а за пять лет до смерти стал иеромонахом; бывал действительный статский советник Петр Иванович Саломон (1819–1905)… Другие знаменитые авторы тех лет также посещали Оптину и, хотя свидетельств непосредственного их общения со старцем не сохранилось, можно быть уверенным, что они видели его, брали у него благословение. Так, 13 июня 1837 года пустынь посетил великий русский поэт Василий Андреевич Жуковский (1783–1852), сопровождавший в поездке по России великого князя Александра Николаевича, будущего императора Александра II. С 17 по 21 июля 1850 года в пустыни находился поэт граф Алексей Константинович Толстой (1817–1875). 7 сентября 1851 года Иоанно-Предтеченский скит посетил духовный писатель Андрей Николаевич Муравьев (1806–1874), который впоследствии описал свои впечатления и прислал их в подарок библиотеке обители. 28 июля 1852-го в скиту ночевал литератор, профессор Московского университета Степан Петрович Шевырёв (1806–1864), который, как было отмечено в летописи скита, «зашел в келию батюшки», то есть беседовал с отцом Макарием.

Но самым знаменитым посетителем отца Макария был, конечно же, Гоголь. Впервые Николай Васильевич побывал в Оптиной в июне 1850 года, и монастырь произвел на него сильнейшее впечатление: «Я заезжал на дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится в самом наружном служении, хотя и не можем объяснить себе, почему. Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами всё. <…> За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители…» В тот раз старец Макарий в скиту отсутствовал, поэтому с ним Гоголь познакомился во время второго визита – год спустя, 1 июня 1851 года. Сохранилась легенда, что старец предчувствовал его приезд. Преподобный Варсонофий Оптинский (Плиханков) так рассказывал своим духовным чадам об этом: «Говорят, он был в то время в своей келлии (кто знает, не в этой ли самой, так как пришел Гоголь прямо сюда) и, быстро ходя взад и вперед, говорил бывшему с ним иноку: “Волнуется у меня что-то сердце. Точно что необыкновенное должно совершиться, точно ждет оно кого-то”. В это время докладывают, что пришел Николай Васильевич Гоголь».

Наверняка предметом беседы, помимо прочего, стала и книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», наделавшая много шума в русских литературных кругах. В библиотеке пустыни хранился экземпляр этой книги с вложенным в нее отзывом святителя Игнатия (Брянчанинова), переписанным рукой отца Макария. Возможно, в тот приезд старец посоветовал писателю обратиться к святоотеческим творениям, дал ему рукописную книгу преподобного Исаака Сирина… Во всяком случае, в рукописных пометках Гоголя на полях «Мертвых душ» сохранилось такое признание: «Это я писал в “прелести” (духовном обольщении. – В. Б.), это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о “гнилых словах”, здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение “Мертвых душ”. Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».

После возвращения в Москву Гоголь направил благодарственные письма настоятелю Оптиной игумену Моисею и отцу Макарию (это письмо не сохранилось), приложив к ним пожертвование – двадцать пять рублей серебром. В ответ отец Макарий поблагодарил писателя и благословил его на создание занимательной книги по русской географии. «В благом вашем намерении об издании полезной книги Бог силен даровать вам свою помощь, когда будет на сие Его святая воля, – писал он. – Но, как пишут святые отцы, что всякому святому делу или предыдет, или последует искушение, то и вам предложится в сем деле искус, требующий понуждения».

Последний визит Гоголя в обитель состоялся осенью 1851 года. 24 сентября он посещал отца Макария в скиту, на следующий день обменялся с ним записками. Писатель пребывал в нерешительности – он не знал, ехать ли ему на свадьбу сестры или вернуться в Москву, но отец Макарий оставил решение за ним. Кроме того, можно предположить, что Гоголь, поддавшись настроению момента, попросил у старца благословения на уход в монастырь. Отголоски этой легенды можно слышать в воспоминаниях преподобного Варсонофия (Плиханкова): «Есть предание, что незадолго до смерти он (Гоголь. – В. Б.) говорил своему близкому другу: “Ах, как я много потерял, как ужасно много потерял…” – “Чего? Отчего потеряли вы?” – “Оттого, что не поступил в монахи. Ах, отчего батюшка Макарий не взял меня к себе в скит?”». Сестра Гоголя Анна Васильевна также говорила его биографу, что ее брат «мечтал поселиться в Оптиной Пустыни». Однако преподобный Варсонофий не склонен был безоглядно верить этой легенде: «Неизвестно, заходил ли раньше у Гоголя с батюшкой Макарием разговор о монашестве, неизвестно, предлагал ли ему старец поступить в монастырь. Очень возможно, что батюшка Макарий и не звал его, видя, что он не понесет трудностей нашей жизни».

Наиболее теплые и тесные отношения у старца возникли с широко известной в истории русской литературы семьей Киреевских. Иван Васильевич Киреевский (1806–1856) начинал как литературный критик, к 1830-м годам был известен также как издатель и философ; его младший брат Петр Васильевич (1808–1856) прославился главным образом как собиратель русских народных песен. Со старцем Макарием Иван Киреевский познакомился благодаря своей супруге Наталье Петровне, урожденной Арбеневой (1809–1900), которая в юности была духовной дочерью Серафима Саровского. Затем она окормлялась у старца Льва (Наголкина), в 1833-м познакомилась с отцом Макарием и спустя три года стала его духовной дочерью. Благодаря ей ее муж, поначалу увлекавшийся модной тогда европейской философией и даже не носивший нательного креста, стал глубоко верующим православным человеком. Через Наталью Петровну к старцу и обратился Иван Киреевский с вопросом – известно, что в Оптиной хранится множество бесценных материалов о жизни Паисия (Величковского); что, если опубликовать их в светском журнале «Москвитянин»? Это было бы и полезно, и интересно публике… Отец Макарий ответил согласием, и в четвертом номере журнала за 1845 год была размещена большая (она заняла почти весь номер) статья о старце Паисии. Так началось сотрудничество, постепенно перешедшее в духовную дружбу. Старец не раз гостил в тульском имении Киреевских Долбино, где весной 1848 года для него даже был выстроен особый деревянный домик. «Маленький домик, или точнее сказать 12-аршинная комната, – писала Н. П. Киреевская, – разделенная перегородками на четыре, поставлена нами в некотором расстоянии от нашего дома с мыслию, что она может служить местом для принятия и успокоения уважаемых нами старцев, которым случится навестить нас. В нынешнем году думали мы с мужем просить о. Макария отдохнуть в ней на некоторое время, слышав о расстройстве его здоровья, и что он сильно страдает болью в груди и плече, и от излишнего утомления проводит ночи без сна. Для этого муж мой нарочно поехал в Оптину и действительно предлагал и просил о. Макария приехать к нам для отдохновения на месяц». А еще Киреевские, прослышав о том, что Оптина нуждается в запасах картофеля или хлеба, немедленно отправляли в пустынь возы с тем и другим… Когда в 1856 году Иван Васильевич Киреевский скончался от холеры, он был похоронен в Оптиной пустыни, и старец Макарий участвовал в его погребении. А супруга Ивана Васильевича, пережившая его на 44 года, издала шеститомное собрание писем старца.

Статья о Паисии (Величковском) была только началом большой деятельности отца Макария по изданию хранившихся в Оптиной пустыни рукописных душеполезных книг. В течение 1847–1860 годов при его содействии и руководстве с помощью Киреевских были изданы «Житие и писание блаженного старца Паисия Величковского», «Четыре огласительные слова о монахине» иеромонаха Никифора (Феотокия), «Преподобного отца нашего Нила Сорского предание ученикам своим о жительстве скитском», «Преподобных отцев Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни, в ответах на вопрошения учеников», «Оглашения преподобного Феодора Студита» и многие другие, – всего 17 книг, из которых 10 были напечатаны на церковнославянском. Работа над подготовкой этих изданий шла прямо в келии старца, которая напоминала в это время редакторский кабинет. Отец Макарий вникал во всё, тщательно объяснял помощникам то или иное место из отеческих писаний, а когда они предлагали тот или иной вариант перевода, смиренно говорил:

– Пусть будет так. Я новейшей литературы не знаю, а ведь вы – народ ученый.

Сам отец Макарий наибольшее значение среди этих трудов придавал «монашеской азбуке» аввы Дорофея и переведенным Паисием (Величковским) «словам духовно-подвижническим» Исаака Сирина, примечания к которым составил сам старец. На восторженные отзывы читателей он реагировал со смирением: «Вы одобряете наши издания отеческих книг, а паче в русском переводе. Но тут нашего ничего нет, а все Божиим благоволением для пользы желающих и ищущих душевной пользы совершилось». Изданные в Оптиной духовные книги рассылались по библиотекам и монастырям, преподносились в дар архиереям. «Когда-нибудь кто-нибудь прочтет ту или другую книгу, и душевная польза одного человека вознаградит все наши труды. Наше дело сеять. Бог даст, когда-нибудь будут плоды», – писал отец Макарий.

…Нескончаемый поток посетителей, постоянные духовные труды не могли не сказываться на здоровье отца Макария. Часто он возвращался в скит после общения с народом в гостинице настолько измученным, что не мог сказать ни одного слова. «Молва, молва и ежедневная молва, – с грустью писал он своим родственницам в Севск. – Когда опомнюсь? Когда избавлюсь от помрачения и войду в себя? Не знаю. Пожалейте меня и помолитесь, чтобы я избавился от обольщения и себя, и других. Только и знаю, что толкусь да молвлю, и всякий день на гостиную сколько раз схожу; и не видно исходу. Одни уезжают, а другие наезжают; а я, грешный, везде поспел. Горе, да и только! Душа гладна без пищи; читать времени мало; да и то: какое чтение в смятении? Ну, что делать? Надо потерпеть; а кто знает, когда позовут в вечность? Лета, слабость, все сближает к тому; а я нерадею». Он решительно отклонил просьбу о настоятельстве в Болховском монастыре, с которой к нему приступили в 1847-м, несколько раз просил игумена о сложении с него должности начальника скита, и 30 ноября 1853 года разрешение на это было получено. Сам старец так описывал это событие: «Нынче, после поздней обедни, мы с отцом Пафнутием (новым скитоначальником. – В. Б.) пошли к отцу архимандриту, и я получил благословение на увольнение <…> Потом в нашем храме, вкупе с собравшеюся братиею, отслужили Божией Матери с акафистом молебен и святом Иоанну Предтече, и после краткой беседы, приличной к сему, я просил у них прощения, благодарил за любовь и послушание и поручил их новому начальнику, прося, чтобы имели и к нему послушание и любовь. И теперь, благодарение Господу, чувствую некоторое успокоение». Для братии же такая перемена стала чувствительной. «Перемена сия (передача начальства над скитом), разумеется, лишь внешняя, – отмечал скитский летописец. – Но все-таки мысль, что батюшка слабеет, понемногу слагает с себя бремена, чтобы легче шествовать к своему Отечеству (Небесному), для нас тяжела, и невольно слеза катится из глаз, а сердце леденеет от мысли о разлуке с отцом и благодетелем».