Текст книги "Действующие лица (сборник)"

Раздражённому читателю

 
«…А вместо дубины дубовая лира, —
Читатель вздохнул и добавил тревожно: —
С таким, как у вас, ощущением мира
Не только писать – и дышать невозможно.
 
 
Судите, планета на грани распада,
Познанье и правда в руках изувера,
Сегодня, поймите, особенно надо,
Чтоб нас окрыляли надежда и вера.
 
 
Не ретроскулёж, не пустые молебны,
Не сонные оды, не вялые глоссы.
Сегодня искусства должны быть служебны.
Явите нам Слово, ведь мы безголосы…»
 
 
А мне-то мерещился спазм восхищенья:
Мол, музыка крови, мол, эхо эпохи.
И я погрузился в свои ощущенья,
Пытаясь понять, почему они плохи…
 
 
В грядущем кривляется призрак былого —
Мигнёт, и затмится, и снова поманит.
Ну где я найду это самое Слово?
А тот, кто найдёт, непременно обманет.
 
 
Пусть горло им садит пророческий клёкот,
Глазницы сжигает священная влага.
Планета в порядке, и автор далёк от
Желанья пыланья на общее благо…
 
 
В природе апрель. Наполняемся светом,
И млеем, и блеем, и вот уже следом
К нам в сени врывается птица с приветом —
Пора со двора по Данаям и Ледам.
 
 
Позорно шалея, плыву по аллее,
Березы кусая за горькие почки.
А запахи прыщут – куды бакалее,
И всюду голодных юнцов заморочки.
 
 
И музыка праздна, и Муза капризна,
И чаячьи клики, и заячьи блики, —
Так нешто вдомек мне твоя укоризна,
Мой верный читатель, как совесть, безликий.
 
 
И мне не судья ни потомок, ни предок —
Я каждой строкою сей статус упрочу.
А быть катаклизму, авось напоследок
Тебя посмешу, похмелю, поморочу.
 

Апрель 1984

Полевой сезон

Год шестьдесят четвёртый. Салехард

 
Не то чтобы четырёхстопный ямб
Мне надоел, как некогда поэту,
Но сам размер предполагает штамп.
Вкушать литературную диету
Под мерное потрескиванье ламп
Легко и даже весело. Но эту
Оказию затеять самому —
Помилуй бог. Ни сердцу, ни уму.
 
 
Вот почему в очередной присест
Хочу, не мародёрствуя лукаво,
Отставить в угол добровольный крест
И ощутить волнующее право
На позу, на амбицию, на жест,
На прихоть рассуждать легко и здраво
О пустяках, на автодифирамб,
На недоступный пятистопный ямб.
 
 
Почистив перья, водрузив пенсне,
Начнём невдруг вывязыванье петель
Причудливо и плавно, как во сне,
Вплетая то порок, то добродетель.
Однако речь пойдёт не обо мне,
А лишь о том, чему я был свидетель.
Тряхнём колоду. На одной из карт
Год шестьдесят четвёртый. Салехард.
 
 
Когда бы о себе, совсем иной
Пошёл бы слог. Вися, как кот на шторе,
На кукольной основе нитяной,
Иль гоголем гуляя на просторе,
Я б начал так: в системе нефтяной
В одной геологической конторе,
С гастритом чередуя геморрой,
Служил наш жизнерадостный герой.
 
 
Иронии дремучую змею
Он безуспешно скрещивал с Пегасом.
Вставал между семью и восемью.
Ложился между полночью и часом.
Слегка терроризировал семью,
Считавшую героя пустоплясом.
А впрочем, был наш кадр и бодр, и щедр.
И цвёл на ниве освоенья недр.
 
 
Две трети года он влачил свой крест
По адресу Литейный, тридцать девять,
Входя в тот запараженный подъезд,
По свалке у которого содеять
Сумел Некрасов за один присест
Строк триста размышлений и посеять
Разумное и вечное зерно
В общественном сознании. Оно
 
 
Сплодоносило позже, чтобы дать
Всем равные возможности. Короче,
Две трети года тишь да благодать
В конторе на Литейном. Дни и ночи
Летят, неразличимы. Совладать
Когда уже совсем не станет мочи
С морокой безысходности, тогда
Вдруг наступает летняя страда.
 
 
И ты, как кот, стремишься на газон,
Как птица, распускаешь хвост фазаний,
И ты поёшь и свищешь, как Кобзон,
И всюду повод ищешь для лобзаний,
И наступает полевой сезон,
И миллион бессмысленных терзаний
Тебе не в кайф. И, предвкушая фарт,
Ты едешь в чудный город Салехард.
 
 
А там собранье милых сердцу морд,
И вечный день, и спирт за шесть с полтиной.
И вот тебя уносит гидроборт,
И ты летишь и тешишься картиной
Оплывшей прорвы. Комариных орд
Ещё не ощущая и утиной
В зубах ещё не чувствуя ноги,
Уже ты бог. И в голове круги.
 
 
Долги, разборки, сплетни – на потом,
Покуда дурака не отваляю.
Всё в настоящем. Прошлое – фантом.
А там все вены вам поотворяю.
Но, впрочем, речь не обо мне, о том,
Чему я был свидетель. Повторяю,
Входя в повествовательный азарт:
Год шестьдесят четвёртый. Салехард.
 

Полевой сезон
(п-ов Ямал, р. Юрибей)

 
Куда мы едем и где мы будем,
Кому поверим, кого оплачем?
Наш выход беден. Средь серых буден
Мы равнодушны к чужим удачам.
 
 
На Север правим, ругая Север,
Теплом домашним ночами бредим.
Мы сталь не плавим, зерно не сеем.
Мы только ходим, немножко едем.
 
 
Уклад наш прочен, оклад на диво.
Нас не обидит начальство наше.
И, между прочим, мы любим пиво,
И, если честно, не любим каши.
 
 
И нас, пожалуй, встревожить нечем.
Скитанья наши не пахнут Грином.
Свои печали мгновенно лечим
Синтомицином и анальгином.
 
 
Согреют жены, привяжут дети,
Но в домоседов не превратимся…
Вот так мы долго живём на свете,
И никогда мы не прекратимся.
 

Прогулка по территории заброшенного женского лагеря
(пос. Ермаково на Енисее)

 
Вот оно – царство Спящей Красавицы.
Глухая трава подмышек касается,
А я ведь не так уж и мал.
Скажем, крапива – уснувшая стража.
А вот паутина – уснувшая пряжа
В руках у заснувших мам.
 
 
Но всё это в общем не так уж и мило.
Грызёт любопытство, а надо бы мимо…
Свободен – войду и уйду.
Незваного гостя обнюхают сонно
Бараки – людьми позабытая зона
В полсотни каком-то году.
 
 
В бараке орудуют наглые мышки,
Ворона сурово маячит на вышке,
Зажав под крылом автомат.
В сортире смороды пахучие листья
И надписи: «Девочки, скоро амнистия!»
А ниже: «Дождёшься» и мат.
 
 
Железный маршрут – Лабытнанги – Игарка,
Железный режим – человек и овчарка.
Там всё было ясно суду.
Не люди – железо, не бабы – а зэки…
Иные, должно быть, уснули навеки
В полсотни каком-то году…
 
 
Порхает по сцене принцесса Аврора,
Уже приключилась с волшебницей ссора,
Осталось найти остриё.
Сюда бы её до начала сезона —
Сто лет бы ей снилась барачная зона,
Проклятое царство её.
 

Комариное
(р. Кыпа – Печаль – Кы)

 
Комары озверели. Мильонным роем,
Оглашая палатку ужасным воем,
Впивались в лучшие части тела.
Комариная тема – главная тема.
 
 
Кто-то сказал, что среди комаров
Только самки кусают и пьют нашу кровь.
Только самки… Скребя по распухшей внешности,
Я вспомнил тебя. Но уже без нежности.
 

Как мы плыли
(р. Лонготьеган, Полярный Урал)

 
Укусы мошки горят на губах,
Как поцелуи врага.
Привычно мечтая о вкусных грибах.
Олени чешут рога.
 
 
Солнца нет и быть не должно.
Откуда ему быть.
Сыро, тепло, насекомо, темно
И долго ещё плыть.
 
 
Наш главный был мрачен и, кажется, нем,
И нос его цвёл, как заря.
Тогда появилось слово «зачем»,
И следом за ним – «зря».
 
 
Зачем мы плывём по этой реке?
Зачем нас едят и пьют?
А где-то огни. Там царит этикет.
Там благоденствует плут.
 
 
Зря мы плывем. Никому ни к чему
Трудные наши труды.
А главный молчал и смотрел во тьму,
И пар валил от воды.
 
 
Когда мы пришли через тысячу лет
Туда, где конец пути,
То перед тем, как взорвать этикет,
Мы буху сказали: «Плати!»
 
 
Бух разделил нам пузатый пакет:
Впору друг друга купить.
Но перед тем, как вернуть этикет,
Мы отправились пить.
 
 
Мы пили за каждый стотысячный лист,
За каждый неверный шаг.
А главный вдруг оказался речист,
И главный сказал так:
 
 
«Налейте мне из того пузыря,
И не стоит трясти тряпьём.
Не знаю, возможно, мы плавали зря,
А может, и нет. Взопьём».
 
 
Мы чуть не сожрали его живьём,
А нос его цвёл, как заря.
И кто-то сказал: «Зачем живем?»
И никто не сказал: «Зря».
 

Остров Преображения
(море Лаптевых)

 
Полярный мак в четыре лепестка,
Полярный день, полярное сиянье,
Свирепая полярная тоска,
Которую не скроют возлиянья
Ни излиянья в обществе, давно
Установившем призрачный порядок:
Тяжёлый сон, повторное кино
И максимум душевных неполадок.
Коверкая нормальные слова,
Всему давать дурное толкованье.
Вот так мы населяем острова —
Используя себя до основанья.
 
 
Полярный круг, почти как знойный юг,
А знойный юг – литературный трюк.
Твой верный друг тебе не верит вдруг.
Свободных женщин не найти вокруг
За сотню островов. Твоя жена
Отсутствием твоим поражена
Была недолго: не ее вина,
Что Север, как Великая Стена,
Вас разделил… Нам надо уходить —
Нас только север может охладить!
Что пользы за газетами следить,
Потомков незначительных плодить?
Иная бесконечность нам в удел —
Чтоб ветер в мачтах домика гудел,
Чтоб толстый капитан Севморпути
Нам руки жал и всё не мог уйти!..
 
 
Полярный мак. Полярная сова.
Полярное медлительное море.
Вот так мы обживаем острова,
Завысив цену самой мелкой ссоре.
Весь мир возненавидя, вдруг замри,
С ним обретя высокое слиянье!
Два обелиска на краю земли
И вечное полярное сиянье…
 

Ждём самолёта
(р. Агапа, Таймыр)

 
Прогулки по косе с отсутствующим видом,
Спряжение своих неправильных знакомых,
Катанье на пустой двухсотлитровой бочке
И худший преферанс из тех, что я играл.
 
 
Насторожённый слух – гудит? – но это ветер,
Усталые глаза – летит? – но это птица…
Тяжёлая, как ложь, тупая неизвестность.
Ждём самолёта. Дни похожи, как рабы.
 
 
Кругом не видно птиц – нелётная погода,
Свинцовый небосвод сулит Атланту грыжу
И длинный-длинный дождь в сто тысяч километров…
Ждём самолёта. Бог играет на трубе.
 
 
Всегда чего-то ждёшь: победы или смерти,
Субботы или сна, свиданья, дня рожденья.
Гуляешь вдоль витрин или сидишь на стуле
И смотришь на часы, в окно или в глаза.
 
 
И нету никого, и время истекает,
На мельнице скрипят тяжёлые колёса,
И сонная река – Агапа или Лета.
Ждём самолёта. Пьют и не хотят лететь.
 
 
Весь мир про нас забыл, как будто мы китайцы,
Как будто мы – пустяк от полумиллиарда.
Пять доблестных мужчин – мужей и сослуживцев —
Ждём самолёта. Речь становится темней.
 
 
Но так уж повелось: в момент его прилёта
Всё мелкое простить, и весело грузиться,
И глубоко курить и, тыкаясь в окошки,
Планету обсуждать, плывущую внизу.
 
 
Всему приходит срок! В любом заштатном клубе
Мы сможем дать концерт квинтета оптимистов,
А в письмах всё наврём, оставив только даты.
Ждём… Самый молодой пытается взлететь.
 

1968

Полевое чтение в ненастную погоду
(р. Надым)

 
Хоть каплю радости. Три капли перед сном.
Хоть ложку мёда к утреннему дёгтю.
Ещё один журнал перелистнём —
Очередной кошмар расправит когти:
 
 
Усталый секс, докучливый разбой,
И ни кусочка радости, прощаясь.
Как ржавый винт с испорченной резьбой,
В своем собачьем спальнике вращаюсь.
 
 
Придумать радость, кажется, пустяк:
Беспечный стих с запутанной концовкой,
Кусочек солнца, стойка на кистях,
Ушибы замалюем марганцовкой,
 
 
Напишем струйкой на песке «дурак»,
В цветах жуки, под каждым камнем тайны…
Темно. Погода – дрянь. Палатка – брак.
Воспоминанья сумрачно детальны.
 
 
Сыреют спички. Плесневеет снедь.
В романах психи, плуты, проститутки.
Всё можно сочинить: любовь и смерть.
И только радость не придумать. Дудки.
 

По грибы
(р. Худосей)

 
Ведром громыхая, бреду меж грибов,
Гребу их ведром, я сегодня с добычею.
А сам наблюдаю грибную любовь,
Грибную вражду и грибные обычаи.
 
 
Семейка грибов – от восторга охрип.
Взгляните, как живо их шляпки рябят.
Вот папа – солидный потомственный гриб.
Вот мама. А рядом ватага грибят.
 
 
У папы полшляпы в загадочных шрамах.
А шляпка у мамы чуть сдвинута набок.
А вы полюбуйтесь на маленьких самых —
Нет краше их сизых упитанных лапок.
 
 
А что за пижонки резвятся в сторонке?
Кричащие шляпки с вуальками, брошками?..
Поганки-грибы, как людские подонки,
Отчаянно пёстрые с хилыми ножками.
 
 
Грибы, словно люди, – вот общий итог.
От сходства порою становится зябко.
И пусть у грибов чуть поменьше ног,
Зато у людей не у каждого шляпка.
 

Экспериментальный отряд
(Геолог – и начальник – Е. Герман, техник – и сочинитель – В. Лейкин, мл. техник – и художник – В. Емельянов, рабочий – и актёр – С. Мучеников; река Педерата, Полярный Урал. Июль 1965 года)

 
Уж вечер. В очаге трещат дрова.
Две копылухи преют в казане.
Колышется пожухлая трава.
Начальник спит и чешется во сне.
 
 
С Губы несёт какую-то чуму,
Которая окажется дождём,
Который нам, пожалуй, ни к чему,
А впрочем, перетерпим, переждём.
 
 
Корысть не в масть, и прыть не по годам,
И выспренние споры о стряпне,
И так нелеп за неименьем дам
Букет жарков на лиственничном пне.
 
 
И чем попало по сердцу скребя,
И не сказать, что всё осталось там,
И узнавать в желающих себя,
И уставать от неименья дам.
 
 
Художник развращает комаров,
Поэт рифмует клипер и мозоль,
Актёр поносит худший из миров:
Он перепутал манную и соль.
 
 
Суббота прислоняется к среде,
Планета стала плоской от жары.
Всё очень просто: крошки в бороде.
Материя первична. Комары.
 

Отпуск геолога
(Пос. Архипо-Осиповка)

 
Прекрасно засыпать под гул прибоя,
Смешать свое неровное дыханье
С дыханьем искалеченной земли
И знать, что утро будет голубое,
И будет день, и неба полыханье,
И старая шаланда на мели.
 
 
Причудливо раздетые студенты
Придут сюда искать цветные камни
И незнакомых девушек любить.
Подробности давнишней киноленты,
Полузабытых образов мельканье
И ничего, чего не может быть.
 
 
Кровь медленно стекает по аорте,
Упёрлись в небо розовые пятки…
Не требуем и не даем взаймы.
Мы заслужили отдых на курорте.
Дни наших лет беспомощны и кратки.
Мы всё сильнее не хотим зимы.
 
 
Довериться разумному прибою,
Вздыхая в унисон печальным думам
Не внять, о чём, и невдомёк, о ком.
А ночь Обскою явится Губою,
Уснувшим на косе рыбачьим чумом
И круглым неулыбчивым щенком.
 

Походная-отходная
(междуречье Пура и Часельки)

 
Всё болото, болото, болото,
Восемнадцатый день болото.
Мы бредём, отсырели от пота,
Что ж поделать, такая работа.
 
 
Восемнадцатый день – ни корки,
Терпеливо несём эту кару:
Вот вчера доели опорки,
А сегодня сварили гитару.
 
 
Пожевав сосновых иголок,
Восемнадцатый вечер подряд
Распеваем: «Крепись, геолог!
Ты солнцу и ветру брат».
 
 
И, присев у костра на корточки,
Вместо завтрака, вместо ужина,
Я смотрю на твои фотокарточки,
Это всё, что сейчас мне нужно.
 
 
Ты теперь далеко-далёко,
И меня, конечно, забыла.
Поправляя небрежно локон,
Ты с другим беседуешь мило.
 
 
Ну а я лишь зубами скрипну,
У меня другая забота.
Всё равно я, наверно, погибну,
Что ж поделать, такая работа.
 
 
Всё болото, болото, болото,
Восемнадцатый день болото,
Начинается сыпь и рвота,
Повторяю: такая работа.
 
 
Тяжело по тайге пробираться,
А голодному – бесполезно.
Мы пытались поужинать рацией,
А она оказалась железной.
 
 
Мы мужчины, не потому ли
Мы упрямо идём к своей цели.
Правда, двое на днях утонули,
А четвёртого, толстого, съели.
 
 
Эй, друзья, веселей хромайте-ка!
Пусть наш путь никогда не кончится.
Нас ведёт за собой романтика!..
Только жалко, что кушать хочется.
 
 
И пускай мы живучи весьма,
Всё равно не стоит трудиться.
С «Неотправленного письма»
Есть у нас такая традиция:
 
 
Голодать, наряжаться в рвань,
Тосковать, помирать без счёта…
В общем так: наше дело – дрянь.
Что ж поделать, такая работа!
 

Ундины
(р. Толька, верховья р. Таз, 1962 год)

 
Товарищ мой, Валерий К.,
Матёрый инженер-геолог,
Учил меня всему слегка:
Грести, брести по тундре, полог
Сооружать от комаров,
Сличать песчаники и глины,
Учил для заготовки дров
Посуше выбирать лесины,
Трепать гуся, пороть язя,
Не лезть нарочно в передряги
И, по течению скользя,
Не нарываться на коряги,
Учил готовить на огне,
Работать с компасом и картой…
По временам казалось мне:
Он у доски, а я за партой.
При этом был Валерий К.
Как бы из воска и металла,
И эта роль ученика
Меня отнюдь не угнетала.
На побегушках у судьбы
Я научился понемногу
Приёмам гребли и ходьбы,
Искусству выбирать дорогу;
Я научился не беречь
Ни головы своей, ни шкуры,
Разумно экономить речь,
Переключаться в перекуры;
Я научился пить вино,
Скрывать личину рифмоплёта
И ждать спокойно, как бревно,
Погоды, писем, самолёта.
И каждый полевой сезон
В меня впечатывал картины
Гнилых болот, забытых зон,
Хантыйской сельдяной путины,
Метели августовской бред,
Хальмер, хранимый «дарвалдаем»,
Зелёный луч как некий след
Того, чем тайно обладаем.
Забыть ли вязь оленьих троп,
Небес немеркнущие своды,
Как дох и пах, как зяб и топ
И рыл веслом лесные воды.
И как не спал до двух, до трёх,
Смакуя перекличку тварей:
Комарий вой, песцовый брёх,
Потусторонний вопль гагарий.
Предметна жизнь была, проста
И незатейлива. А ныне,
Когда с вершин своих полста,
Как блудный сын среди пустыни,
Я поношу судьбу, со мной
Весьма чудившую от скуки,
Теперь, когда я стал иной,
Малоподвижный, с видом буки
Изобличающий детей
И проповедующий внукам,
Избывший маяту страстей,
Но постоянно к прежним штукам
Летящий памятью, теперь
Я ворошу не скромный список
Приобретений и потерь,
Не имена случайных кисок,
Но постоянно лишь одно
Меня волнует приключенье;
Мне так и не было дано
Определить его значенье,
Однако в памяти сквозной
Оно таращится химерой…
Итак, июль, полярный зной,
Мы пробираемся с Валерой
К верховьям Тольки. От жары
Река порядком обмелела.
Спина в лохмотьях кожуры,
Слепни измордовали тело.
Природу бранью леденя,
Давясь дыханием свистящим,
Мы вот уже четыре дня
Промеж песков байдарку тащим.
Четыре дня, а дальше – стоп,
Теперь другим займёмся делом:
Рюкзак, лопата и топ-топ,
Пойдём пылить водоразделом,
Чтоб там, в извилинах долин
Ориентируясь умело,
Найти следы третичных глин,
А повезёт – и знаки мела…
Сия история весьма
Меня, признаться, утомила;
Однообразна, как тесьма,
И обтекаема, как мыло,
Скользит и тянется, а в ней
Нет ни интриги, ни веселья,
Лишь тень давно минувших дней.
Так жаждой маешься с похмелья,
А всё никак не утолить,
Никак не завершить леченья.
Но коли начал, надо длить,
Тем более что приключенье
Уже обещано. Вперёд,
Мой склеротический заморыш,
Мой добросовестный урод.
Повествование само лишь
Обозначается… Итак,
Байдарка на песке застыла,
В зените плавится пятак
Осатанелого светила.
Однако на душе покой,
А в перспективе ясность целей,
И мы по тропке над рекой
Снуём меж лиственниц и елей.
Здесь, несомненно, есть резон
Заметить, что людей в округе
Нет абсолютно. Не сезон.
На северном коварном юге,
Терзаем гнусом и жарой,
Олень звереет. Ханты следом
За стадом летнею порой
Каслают к морю, к домоседам
Их не причислишь. А без них
Здесь никого. Мы исключенье.
Ни подъездных, ни объездных
Путей здесь нет. Для развлеченья
Туризмом здешние места
Убоги, и сюда добраться —
Затея, в сущности, пуста.
Вот таковы об этом вкратце
Соображенья… Зной виски
Едва не пузырит. К тому же
Речушка наша вдруг пески
Порастеряла, стала уже,
Зато и глубже. Поворот,
Ещё, ещё и – что такое? —
Валера замер и вперёд
Ни шагу. Жилистой рукою
Остановил меня: – Нишкни!
Я мру, как бурундук на стрёме.
И вдруг холодные клешни
Сошлись на горле. Здесь же, кроме
Меня с Валерой, ни души,
Ни человеческого знака.
Откуда же в глуши, в тиши
И смех, и голоса? Однако
Мы перегрелись. Слуховой
Мираж. Случается порою:
То как бы грянет духовой
Оркестр за лесом, за горою,
То непонятное авто
Промчится с кашляющим воем,
То лай, то блеянье, а то
И голоса. Но чтоб обоим
Сиё прислышалось, такой
Потехи сроду не бывало…
И тут мы видим: за рекой
Из-за лесистого увала
Выходят барышни. Их две.
И чешут в нашем направленье.
Захоронясь в траве, в листве,
И цепенея в изумленье,
Мы отмечаем, что они
Одеты в платьица из ситца.
Но комарье, мошка, слепни —
Здесь невозможно не взбеситься.
Ан нет – идут и говорят,
Слегка обмахиваясь веткой,
И неуместный их наряд
Своей нелепою расцветкой
Нас раздражает… В сотый раз
Перебираю варианты.
Смурня: в округе, кроме нас,
Ни человека. Даже ханты
Ушли на север. И потом,
Хантыйка не наденет платья.
Фантом! Воистину фантом!
И нет на призрака заклятья.
Меж тем девицы супротив
Остановились, огляделись
И, лица к нам поворотив,
Как по команде вдруг разделись
И в воду бросились, визжа.
Вот на – хорошенькое дело!
И тут меня под хвост вожжа
Хлестнула: хватит! Надоело!
Пора открыться, ведь окрест
Ни экспедиции, ни стада.
– Вы из каких, мол, девы, мест?
Пора знакомиться. – Не надо, —
Сказал Валера, от реки
Не отворачивая взгляда,
И жестом жилистой руки
Остановил меня: – Не надо.
А сам сквозь иглы, сквозь листы
Следил с такою болью вязкой,
Что крупные его черты
Застыли сероватой маской.
Но вот горластое дамьё
Нахохоталось, навозилось
И с новой силою в моё
Воображение вонзилось.
Сказать по правде, их возня,
Их беспощадная природа
Не вызывали у меня
Эмоций мужеского рода,
Поскольку мысль ушла в полёт
По траектории единой:
Возможно ль здесь, среди болот
И дебрей, встретиться с ундиной,
А если нет, то эти две
Какой оказией, откуда,
Как воспринять их в естестве,
А не предполагая чудо?
Проворно платьица надев,
Ундины скрылись за излукой,
Недолго бурный говор дев
Ещё отыгрывался мукой
Неразумения. Но вот
Они исчезли, растворились;
Мы закурили, стёрли пот
И наконец разговорились.
Блажен, хоть в церковь волоки,
От потрясенья стоеросов,
Я тут же выставил полки
Предположений и вопросов.
Я пёр, переходя на ор,
Самозабвенно, как гагара,
А он бубнил свой невермор,
Как Ворон бедного Эдгара.
Я, что твой демон во плоти,
Сиял неистовым накалом,
А он сказал: – Пора идти.
Наш путь далёк и дел навалом.
Мы повернули в тундру. Там
Три дня болота проминали
И больше наших странных дам
Как будто и не вспоминали.
Что ж, я ни духом и ни сном
Не разумел, куда толкаюсь…
Потом на базе за вином
Я рассказал об этом, каюсь.
Парней клубничка привлекла,
Девицы ворковали: – Прелесть.
А мой Валера из угла
Сказал: – Должно быть, перегрелись.
Мой друг, ты был фатально мудр,
Твоё понятно беспокойство:
От пары призрачных лахудр
Оборонить мироустройство,
Спасти неверие своё
От пут аляповатой веры…
Под заунывное совьё
Пусть кувыркаются химеры,
Ты принял меры, твой костяк
Устроен на особый выдел.
А барышни в реке – пустяк.
Но ты их видел. Ты их видел!
 

Май – июнь 1987