Текст книги "Действующие лица (сборник)"

«Как тяжело не выглянуть в окно…»

 
Как тяжело не выглянуть в окно.
А выглянешь – и сам тому не рад,
Что различило выцветшее око:
Сырых небес шинельное сукно,
Убогий строй кладбищенских оград,
Ленивое мерцание порока.
 
 
Субъект с лицом внезапнее дыры
Седлает «Вольво», уминает порно
И слово обращает в серебро.
На рынке репа чуть не полторы,
Всё противоестественное спорно,
А седина почти уже в ребро.
 
 
Куда деваться, бедный мой народ?
Я говорю не о евреях, нет,
О тех, с кем жил с тридцать седьмого года.
Затеять под кроватью огород?
Содеять бронебойный фальконет?
Упиться безысходностью исхода?
 
 
А может, изловчиться и запеть,
Залопотать неугомонным ртом
О гермах, термах, бешеной лазури?
Но нет ни сил, ни опыта стерпеть
И в сотый раз не рассказать о том,
Как прохиндеи нищего разули.
 

2.05.94

«Верните прошлое, где столько было целей…»

 
Верните прошлое, где столько было целей:
Догнать Америку и выстоять за книгой,
Где всё пронизывал подробно, как мицелий,
Восторг всеобщности с казарменной интригой;
 
 
Где сокровенная стезя казалась торной:
Следы, отметины, и непонятно – где? Чьи?
Где многогрешный ваш, но, в принципе, покорный
Был постоянно изощрён в простосердечье.
 
 
Верните прошлое в любом доступном виде,
Там слаще верилось, чем думалось и мнилось,
Там шизофреники, рекущие «Изыди!»,
Одни и ждали, чтобы власть переменилась,
 
 
Там трудолюбию учились мы у белок,
А коллективной безмятежности – у пчёлок,
Там всюду лопалось, но лишь из пары щелок
Всеразъедающий высачивался щёлок.
 
 
Верните прошлое, в котором был я молод,
И жив товарищ мой, и лето было чаще,
Где вечен день и на секунды не размолот,
И где Пегас ещё не блеял так мычаще,
 
 
Где Коломбины упоительные стати
И юный Каин сторож собственному брату…
Верните прошлое, и будущее, кстати,
По крайней мере, скомпенсируйте утрату.
 

Январь 1996

Трое в лодке
(нищета и собаки)

Посвящается ведущим популярной рекламной радиопередачи «Трое в лодке» (1993–1994 годы)

 
Некоторым нравится,
Когда им плюют в физиономию.
«Это освежает», – говорят они,
Сияя повлажневшими глазами.
Некоторые любят,
Когда у них просят закурить
И, не дожидаясь ответа, бьют.
«Жизнь не проходит мимо», —
Замечают они,
Пытаясь подняться.
Некоторых интересует,
Когда наконец закончится
Процесс первоначального накопления капитала
Мордастыми молодыми людьми,
Похожими друг на друга, как надгробья.
«Надежда умирает последней», —
Восклицают они и смотрят вдаль,
Где, заламывая руки,
Протягивает ноги надежда.
 
 
А трое в радиолодке
С утра надрывают глотки:
Отличное настроение,
В груди и мыслях роение
Флюида новой формации,
Носителя информации.
Обои от «Искрософта»,
От «Крафта» штаны и кофта.
Колёса от «Логоваза»,
От «Плаза» ночная ваза,
Для любящих бабьи лона
Предметы от «Бабилона»,
От «Хопёр-Инвеста» невеста,
Короста от «Люмпентреста»,
Клипсы от «Каталепси»,
Чипсы от «Раболепси»,
Джинсы от «Менатепси»
И все выбирают «Пепси»…
 
 
Некоторым нравится
Думать, что всё поправится,
Обустроится, образуется,
Герой ненароком разуется,
И все увидят копыта
У нашего неофита.
«Нет в мире печальнее повести,
Чем повесть о проданной совести», —
Говорят они окружающим,
Абсолютно не возражающим.
И только трое в радиолодке,
Ещё не чуя, что дело нечисто,
Вовсю рекламируют сковородки
Товарищества «Мефисто».
 

9.11.94

Октябрь-1993

 
Ни сил, ни сна, ни радости в зобу,
А только волчья сыть телеэкрана:
То депутат ударится в божбу,
То прогрессист мордует ветерана.
На драной липе местный марабу
Клюв расщепляет, как ядро урана.
Сипящий север, ноющий сустав
Традиционно требуют октав.
 
 
И вовремя: октябрь уж наступил,
А следом суета вокруг кормушки.
Ужасный век недаром нас тупил —
Опять зараздавались погремушки;
Угрюмый билдинг вместо Фермопил —
Танцует мир на бесноватой мушке,
Неверен, крив и, видимо, не зря
Таврён кровавым крапом Октября.
 
 
А виршеблуд, впорхнувши в мезонин,
Выводит неверморы чёрной пастой,
В то время как поэт и гражданин
Торопится извлечь свой молоткастый
Из вышеименованных штанин
И принят на ура клыкастой кастой,
Которой предлагает от затей
Искать цивилизованных путей.
 
 
Увы, цивилизацию пока
Определяют шлюха и громила.
Полишинель по факту сын полка,
Его секрет от неприятья мыла.
Стигматы не с небес, а с потолка
Доступнее, но верится уныло.
И поневоле хочется туда,
Где светлый праздник Страшного Суда…
 
 
Какой текущий выдался момент,
Какое бесконечное мгновенье.
Грядёт очередной эксперимент
Под знаком подневольного говенья.
Болящий дух стал вовсе рудимент,
Сердечный жест – фигура сокровенья.
Зато предмет, которым нас гребут,
Теперь национальный атрибут.
 
 
И всё-таки октябрь. Шуршит, летит,
Бормочет, плещет, блещет, умирая,
Клонит ко сну, вгоняет в аппетит.
И мать Земля воистину сырая.
В озябших небесах сквозной петит
Последней стаи. С чувством самурая,
Закрасившего кровью свой позор,
Смотрю вослед. И стекленеет взор.
 

20.10.93

«Новое поколение вымирает…»

 
Новое поколение вымирает,
Демонстрируя полное оголение
Нервов, нравов, телес, и даже, вроде бы, выпирает
Странный какой-то орган на месте совести,
Имеющий видимой целью преодоление
Сил, понуждающих ногу ступать, колесо везти.
 
 
По-другому не скажешь – именно вымирает,
Не поголовно, как скот или войско на поле боя,
А подушно, полично, и, значит, не вымеряет
Сокровенными сроками время существованья,
А, допустим, перестаёт различать зелёное и голубое,
Но зато совершенствует способы усвоенья и доставанья…
 
 
Ни состраданья, ни зависти, как о себе самом.
Апокалипсис затянулся. Агасфер, страдая за давнее,
Потянул за собою всех. При этом те, кто с умом,
Уверяют прочих, что, дескать, приспело время метаморфоз.
Прочие верят и от этого выглядят еще забавнее.
В воздухе медленно распускается хлорофос.
 

5.05.96

Тяжёлая вода

 
Конец августа
тысяча девятьсот девяносто пятого года.
Просыпаюсь за полночь
в ярости от ликующе-страстного гуда
И тут же давлю источник вокала —
недососавшего жизнь мою гада.
В окне, шурша и причмокивая,
разволакивается вчерашней газетой обещанная погода.
Морфей мгновенно слинял,
и можно подвигать извилинами, покуда
Ещё не мотает жилы твои на скребки и на метлы
дворничих разухабистая бригада.
 
 
От первой же мысли о том,
что жизни осталось так безнадёжно мало,
Во лбу мгновенно мелеет,
во рту – как будто в похмельных потьмах
по ошибке наелся мела;
Тем более волны житейского моря уже рассекаешь,
не как фрегат, а в качестве мола.
Вообразишь, смутишься, одно и подумаешь:
«Эк тебя заломало»,
Порождённая наспех химера, стряхнувши небытие,
тебя же и поимела.
Всё надеялся: как-нибудь перемелется,
да никак не вымолить время для перемола.
 
 
За окном между тем занялось:
заиграло, запело, ударило светом,
на стене взбликовало фото
Сочинителя Л. с бородой нараспашку,
с ущербной улыбкой провинциального фата;
Из-за шкафа смущённо вылез призрак счастья
с традиционным приветом от господина Фета.
Оставалось начать: забегать, врубить, сполоснуть;
оставалось жить – была бы охота
За тобой максимально неощутима,
и потому никаких сверхпрограмм
от романа с суперзвездой до поедания суперфосфата —
Вот одно из главных условий
успешного наведенья психотроп и мостов,
а проще сказать – душевного марафета…
 
 
Конец августа и бесчисленных репетиций
ещё в июне обещанного действа,
называемого «Прощание с летом».
От судьбы не уйти – так известный праведник,
спасшись из города грешников,
погибшего в пламени лютом,
Всю свою благодать профукал в момент,
затеяв инцест с дочерьми,
и звали этого старого греховодника Лотом.
Вот и я таков – не в смысле инцеста, а раб судьбы —
вот и дергаюсь, что твой юнкер Шмидт с пистолетом,
Глядя с горечью, как осина, и клён, и лиственница,
уходя, приветствуют нас безмолвным салютом,
А ночами всё гуще тянет в окно гнилью и сыростью,
понимаем, что гибелью, а говорим – болотом.
 

Август – октябрь 1995

Просьба

Памяти Эрика

 
Пять лет миновало с того сволочного дня,
Когда ты ушел в песок и тебя не стало.
Сквозь мерную дрожь вечереющего огня,
Сквозь сонную взвесь магнетического кристалла
Слежу за тобой, за условно живым, за тем,
Как ты говоришь беззвучно, куришь без дыма,
Как ты выбираешь из переплетенья тем
Не ту, воплощенье которой необходимо
Паскуде-издателю, как для пупка бандаж,
Костыль для ходьбы, извиненье для выраженья;
И вот уже резво скачущий карандаш
Кропит белизну, разгружая воображенье…
Но как бесновался, как выл я пять лет тому,
Метался меж сосен, себя невпопад жалея,
Как сердце топил, как немой идиот Му-му,
В клокочущей смеси портвейна, чернил, елея,
Как память крестил, как осеннюю тьму монах,
Как в сумерках шёл по Сенной за тобою следом,
И как, объявившись в моих суетливых снах,
Ты вёл себя так, словно что-то про что-то сведал.
Про что? – намекни, просвети, не оставь слепцом,
Надеждой плесни по уныло цедящим жилам.
Вот я – неглубокий старик с проходным лицом,
Мне верить в ничто, в пустоту уже не по силам.
Продлить отраженье? Небывшее освежить? —
Не дай угодить врасплох на скорбные дроги.
Как мама моя, атеистка, кричала: «Жить!» —
Полгода кричала: «Жить!» на смертном пороге.
 

24.09.93

Воспоминание в пионерском лагере Ижорского завода
(пос. Тюрисевя, ныне Серово)

 
Воспоминанье, круглое, как дата,
Восторжен и болтлив, что твой дебил,
Здесь, в пионерском лагере когда-то
Я Гольдину Викторию любил.
 
 
Тому назад лет сорок с лёгким гаком
Я сочинял сей образ впопыхах
Вот в этих соснах, выпачканных лаком,
Вот в этих недовытоптанных мхах.
 
 
Неотвратимый, жаркий, словно дьявол,
Я вис и вился, каменел и мчал,
В её зрачках то плавился, то плавал
И что-то неизбежное мычал.
 
 
Смугла, туманноока, бурноброва,
Всегда одна, навязчиво одна,
Она была не то чтобы сурова,
Но как-то вдохновенно холодна.
 
 
А всё же зрела, всё-таки внимала,
Ответный пламень вспыхивал и тух,
Но результата слишком было мало
В сравненье с тем, что изнуряло дух…
 
 
Теперь здесь осень. Радужные пятна,
И воздух, кисловатый, как вино.
И что казалось встарь невероятно,
За давностью времён исключено.
 
 
Исключено. А было бы забавно
Забытую Викторию найти
И рыхлой статью пожилого фавна
Свинтить её с торёного пути.
 
 
Сомнительные радости говенья
Вдруг мстительным восторгом освежить,
Небывшее восстановить мгновенье
И снова вдохновенье пережить.
 
 
А в результате вычеканить оду
Про то, как Бог судил, а чёрт ссудил.
Хоть говорят – в одну и ту же воду,
Но ты же ведь в неё и не входил.
 
 
И так закончить: бывшая отрада,
Прими привет от старого дружка —
От запевалы третьего отряда
И старосты юннатского кружка.
 

1992

Пробуждение

 
Просыпаюсь по частям,
Наблюдаю с интересом:
Вдруг какая не проснётся —
То-то будет красота.
Взрыло дряблою волной
То, что раньше было прессом,
Шея скрипнула шарниром
И душа сошла с креста,
 
 
На котором до утра,
До включения сознанья
Безмолитвенно моталась,
Будто вялилась во сне,
Угнетённого ума
Безмятежное созданье,
Орган самосозерцанья,
Потаённое пенсне.
 
 
Сон истаял, мрак погас,
Жизни рьяное роенье
Раскодировать ни смысла,
Ни возможности, увы,
Норовя перевести
Впечатленье в настроенье,
Омолаживаю звенья,
Охорашиваю швы.
 
 
Вместо музыки сумбур
Типа сельской нескладухи,
Перегляды, переплясы,
Хохоточек жестяной;
Затаились и шуршат
То ли мухи, то ли духи,
Крысоватый зверопудель
Распевает за стеной.
 
 
Вот такая лепота,
Вот такое пробужденье:
Ни посмертно не засеять,
Ни построчно не продать.
Это словно бы суметь
Пострадать за убежденье,
Что страдание не может
Убежденье оправдать.
 
 
Вот и глохни, и тряси
Оплешивевшею репой,
Эту музыку распада
Не умеющий постичь,
Окольцованный, как гусь,
Недоумок недолепый,
Разухабисто несущий
Недощипанную дичь.
 
 
Вот и лопайся по швам,
Безотчётно потакая
Чьим – не ведая – затеям,
Воспалённый, как чума.
«Отчего же, – скажут, – жизнь,
Неприметная такая,
Вдруг становится причиной
Повреждения ума?»
 
 
Эта каверзная связь
Сокровенней пуповины:
Ощущенье восхищенья,
Подогретого бедой.
Это вечные, как стыд,
По себе сороковины
С упоительным рефреном:
«Жаль, что умер молодой».
 

Час собаки

 
Растворив кошерное в квасном
И забывшись регулярным сном,
Только это я соприкоснулся
С кем-то важным в чём-то расписном,
Занавес упал, и я проснулся.
 
 
Так вот пробудился и лежу,
Как седок низринутый – вожжу,
Волоча поводья сновиденья,
И себя неволею ввожу
В каверзы предутреннего бденья.
 
 
Вроде ночь, а в голове светло.
Что за тварь колотится в стекло?
Муза или кто-нибудь попроще?
Прыснуть дэтой, оборвать крыло,
Засушить, и то-то будут мощи,
 
 
То-то утешенье дураку
Вставить в набежавшую строку
Эти романтические знаки:
Пульса безмятежное ку-ку,
Веры недокошенные злаки.
 
 
Прилетел незримый шестикрыл,
Ласково дыханье перекрыл,
Чтобы стало бедному понятно,
За какой нуждой он воду рыл
И откуда на исподнем пятна.
 
 
Отозрел недогрешивший аз,
Ссёкся голос, изморгался глаз,
Что ни свяжет – праздно либо ложно.
Вот и жизнь прошла. В который раз.
Всё равно привыкнуть невозможно.
 

26.04.94

«Всему приходит череда…»

 
Всему приходит череда:
Вражде, нужде, обидам.
Спешит за вторником среда,
За стадом индивидум.
 
 
За барышом спешит товар,
Молчание за словом,
И честный рисовый отвар
Торопится за пловом.
 
 
Всему выходит срок и прок.
Давно ли мой ровесник
Салютовал, узрев порок,
Парил, как буревестник?
 
 
Давно ли был он ас перин,
Пленялся дивной ножкой?
А нынче глушит аспирин
И заедает ношпой.
 
 
Вот так и мы с тобой, мон шер,
На склоне сели в лужу.
Давно ли шустрый акушер
Нас выволок наружу?
 
 
И первый свих, и первый стих,
И вечность в каждой дате,
И долгоногих аистих
Божественные стати.
 
 
Давно ли Шуберт на воде
И Моцарт в птичьем гаме?
Вдруг – бац! – и нет тебя нигде,
Уплыл вперёд ногами.
 
 
И в наступившей пустоте,
Пустив пузырь из носа,
Тебя списали по статье
Морального износа.
 

9.03.95

«Дремота опутала нас, как лоза…»

 
Дремота опутала нас, как лоза,
Свинцом затекла поясница.
Мы спать улеглись и закрыли глаза,
И время нам начало сниться.
 
 
И то, как минута тащилась, и то,
Как час извернулся мгновеньем,
В отверзии сна, как в лучах шапито,
Не стало для нас откровеньем.
 
 
Мы время ютили в пустых словесах,
Винили в малейшей напасти.
Нам стрелки в ручных, как скотина, часах
Его разрезали на части.
 
 
– Вот, – думали мы, – не идея, не вещь,
А нечто, предмет измеренья;
Впилось незаметно, раздулось, как клещ,
Не муча ни слуха, ни зренья,
 
 
И всё, и пропало, и нет его, нет.
И лишь иногда, временами
Светает, смеркается, гасится свет…
Но только потом, через тысячу лет,
Поймёшь, как сурово за весь этот бред
Господь посмеялся над нами.
 

15 ноября

 
«Ничего не бывает даром-м-морда!» —
прозвучало как бы с небес.
Возможно, из недр, похоже, своих, в общем,
вышло довольно внятно.
Точно не ангел, они молчат, но вроде бы и не бес.
Зажмурил глаза, а там никого, какие-то злые пятна.
 
 
Потягивает поверить, хорошо бы узнать, во что.
Между прочим, через неделю будет месяц до двадцать второго.
Некто, возникший словно из шляпы, предлагает сыграть в очко,
Очкастый и тухлый, как рыболов с картины В. Г. Перова.
 
 
«Господи, – говорю, – пощади. Хотя бы лет пять скости».
А он себе знай шурует повдоль, персть попирая посохом.
Красота, привычно осклабясь, пытается мир спасти
Доселе неведомым этому миру способом.
 
 
Видимость мыслей и мнимость бед непросто соединить,
Как, допустим, свинью и, скажем, кота в колеснице царя Адмета.
И всё бы сошлось по уму, по шву, но не пролезает нить,
И признаков больше, правду сказать, чем самого предмета.
 
 
Утешься впрок, упечалься вспять, незримой слезой стеки;
В этом сумраке ночи не разглядеть, в упор не ущупать фарта.
Но до двадцать второго через неделю сущие пустяки,
А там хоть чем, хоть рукой подать до света, до птиц, до марта.
 

* * *

 
По замкнутой трассе едва семеня,
С мурлом о небывшем судача,
Мой бог оказался умнее меня,
И это – навряд ли удача.
 
 
Во всём своему потакая уму,
Он то не горит, то не тонет.
Он тоньше, хотя бы уже потому,
Что лишней заботой не донят.
 
 
Незримое нечто он тайно сгустит,
Им тайно отравит фужер твой,
И слово сомлеет, и смех загрустит,
И дар твой окажется жертвой.
 
 
Он в мыслях отточием, в недрах торчком,
Он в горле, и в зеркале он же,
А я, совокупный, слабею очком
На перестраховочной лонже.
 
 
Мой ангел-хранитель, мой гений земной,
Рекущий грешно и невнятно,
Мой бог оказался не очень-то мной,
Но кто проиграл, непонятно.
 

«Воистину поэт: всё в дело, всё в огранку…»

Я памятник себе воздвиг.

Не наступите.

Вс. Зельченко

 
Воистину поэт: всё в дело, всё в огранку,
Божественный укол учуяв спозаранку,
Нанизывает мир на копьецо зрачка.
Всё владит в мерный стих – баранку ли, вагранку,
Апрель в Ессентуках и монорим сверчка.
Воистину похож, не опытом, но ликом,
Скользящим вдоль чела сканирующим бликом,
Мерцанием в глазу классических химер…
А местность возбуждать неукротимым кликом
Есть тысячи ходов, вот первый, например:
Подкрашенной водой плеснуть по трафарету,
Лукаво надписать: «Себе, анахорету»,
С три короба наврать, как некогда Улисс,
И наконец, вопя – «Карету мне, карету!»
Вдруг выскочить в носках из северных кулис.
Одышливый, с лицом бескрайним, как полати,
Как Бенедиктов, глух, как Вяземский, в халате,
Он в Риме был бы гусь, в Афинах гусевед,
Предмету вопреки умеющий некстати
То звук перенапрячь, то перепудрить свет.
Воистину судьба: не ведая препоны,
Уже при жизни стричь завидные купоны,
И вдруг сплошной клистир и ацидофилин,
Эрато извела помпоны на тампоны,
И надувной Пегас уплыл, как цеппелин.
 

сентябрь 1994

«Мир от меня отстал. Возможно, что забыл…»

 
Мир от меня отстал. Возможно, что забыл.
Сказать ли – повезло? Не знаю, не уверен.
Неволюсь тем, что есть. Так, глядя на кобыл,
Судьбу благодарит тяжелобрюхий мерин.
 
 
Так басенной лисе не в тему виноград,
Так песенный сурок забил на савояра.
Мир от меня уплыл: ни терний, ни наград,
Лишь зеркало из тьмы подмаргивает яро.
 
 
Напрасно я считал, что нет меня среди
Угрюмых долбунов, заносчивых и хитрых.
Напрасно я себе командовал: «Следи» —
Но не было меня ни в перечнях, ни в титрах.
 
 
Надменность красоты, насмешливость ума
Напрасно я ценил и примерял напрасно.
Навязчивый, как стыд, как вера, как чума,
Кидался на рожон и выглядел непраздно.
 
 
Сошло. На нет и с рук. Искомая строка
Колеблется едва, влекома тёмным даром.
И всё-таки я жив. Невыносим пока.
И ласково дышу на ладан перегаром.
 

2.11.98

Достаточно свободные стихи про что угодно

Про свободные стихи

 
Мой приятель Туловищев
Сочинял изумительные стихи:
Чеканная рифма,
Упругий ритм,
И мыслям при этом было
довольно просторно.
Но однажды
некий развинченный тип
Из тех, которые,
Когда все резко сделают
«Кру-гом!»,
Оказываются впереди,
Сказал ему: – Туловищев,
Ваши стихи, конечно,
вполне и весьма,
Но слишком традиционны.
Мой приятель опечалился
и спросил:
– А что же мне делать?
– Пишите свободным стихом.
– Мой стих свободен, —
Гордо ответил Туловищев, —
Он зависит только
От состояния моих мыслей.
– Вы ошибаетесь, уважаемый.
Свободный стих – это жанр,
В котором нет места
Оковам чугунного метра
И бренчащим болванчикам рифм.
– Свобода – это неряшливость, —
Грустно заметил мой приятель,
Но к совету прислушался…
Однажды в конце октября
Я зашёл к Туловищеву домой.
Он сидел весь в бинтах и гипсе
И переписывал «Онегина»
Свободным стихом.
– Поэзия рафинируется, —
Сказал он мне доверительно, —
Ни оков, ни болванчиков,
Только мысль,
Голая и естественная,
Как задница павиана.
– Что с тобой случилось?
Эти бинты, этот гипс…
– Хотел улететь на юг, —
Ответил он с горечью, —
Браконьеры не дали.
– Туловищев, ты сошёл с ума! —
Воскликнул я в отчаянии.
– Я знаю, мне говорили.
Но как жизни прибавилось,
Как прибавилось жизни,
Если б ты знал.
 

Про корни

 
Вертлявые шелушащиеся корни
Выползают на поверхность,
Снуют в неподвижной траве,
Цепляются за камни и стволы,
Греются на песчаном обрыве,
Скрывая в незримых недрах
Связующее начало.
Не так ли слова,
Жужжащие, свистящие, блеющие,
Сплетающиеся в речь,
Порхающие в листве
вечерних газет,
Образующие бессмысленные
созвучия,
Таят в неведомых недрах
Непостижимую связь?
Что единит сыча и сычуг,
Лебёдку и лебеду,
Сирень и сирену?
Допустим, возможно вообразить
Из окон клуба
Клубы табачного дыма, —
Но куда мы пристроим клубни?
Допустим, можно соединить
Жабу и жабры —
Но при чём здесь жабо?
Можно представить старину Лота,
Играющего с дочерьми в лото
На фоне цветущего лотоса,
Но это будет всего лишь
Условное суесловие,
Эквилибр с эквивалентами,
Вензеля левизны…
Однажды дерево рухнет
И корни взлетят на поверхность,
Являя своё единство.
Однажды пустое созвучье
Исполнится странного смысла
И обретёт свободу.
Не так ли запрошлым летом
Твою фату кружевную
С моей фатовской гримасой
Связал равнодушный Фатум?
 

26.02.86

Про время

 
Вдруг примерещилось
И как-то сразу окантовалось,
Будто я пережил время.
Не какое-то отдельно проименованное,
Типа время страстей человеческих,
Время разбрасывать камни
Или, скажем, время цветущей жимолости,
А нормальное время,
Озвученное петухами и курантами,
Неторопливо стекающее по четвёртой оси.
 
 
И вот оно прекратилось, а я продолжаюсь.
Его не стало, а меня когда ещё хватятся.
В сущности, ничего не переменилось,
Разве что стал внимательнее к своим отражениям
И завтрашний день перестал казаться
Таким уж неотвратимо отвратительным.
 
 
А не далее как вчера
Или теперь уже неважно когда
Я слышал сквозь случайную щель,
Как врач говорил какой-то неясной женщине,
Что в принципе это излечимо,
Но есть ли смысл.
Женщина плакала,
И я не вполне уверен, что от счастья.
Попытался тихонько подплакать,
Но не получилось, не вышло,
Времени не хватило.
 

24.11.08