Текст книги "Действующие лица (сборник)"

Про выбор

 
Однажды меня не узнали до такой степени,
Что я удивился столь искренне,
Что меня тут же узнали и говорят:
«А мы тебя не узнали.
Похоже, будешь богатым,
В крайнем случае, займёшься долголетием».
Альтернатива выглядела весьма незатейливо,
Однако деваться было некуда,
И я выбрал вид на долгое жительство,
Чем и занимаюсь до сих пор
С удручающим постоянством.
«Эхма! – говорю я себе порой, угрюмо прихохатывая, —
Это же сколько времени понадобилось,
Чтобы понять, что надо было соглашаться на богатство:
Во-первых, всё время занят, куда потратить,
А во-вторых, не успеешь посожалеть о несвободе выбора
И утомиться его несовершенством».
 

11.10.07

Про стечение обстоятельств

 
Стечение многих обстоятельств
Практически в одно место
Привело не то чтобы к катастрофе,
Но к довольно непростым осложнениям.
(Всё правильно, любезный,
Ваше чувство стиля вас не обмануло:
Нельзя писать – несложные упрощения
Или как там, но, в принципе, это неважно,
Ибо весь мир давно уже
Патологически тавтологичен,
За исключением разве что масла,
Которое перестало быть масляным,
Счастье, что вообще осталось.)
Итак, стечение многих обстоятельств,
Бурное, будто следом
Слили большую воду,
Привело к сакральному убеждению,
Что оставшейся жизни явно не хватит,
Чтобы всё-таки догадаться о её цели
И поразить наконец эту неуловимую цель
Совершеннейшим к ней равнодушием.
(И опять вы правы, голубчик,
Ваш логический механизмик
Сработал безукоризненно:
Нельзя говорить всерьёз о цели,
Имея весьма размытые представления о средствах
Или как там, но, в принципе, это неважно,
Ибо весь мир давно уже
При слове «цель» восторженно вздрагивает
И начинает обратный отсчёт.)
То есть я хочу сказать, моя дорогая,
Что неожиданное стечение многих обстоятельств
В то место, где и одного бы вполне хватило,
Привело не то чтобы к катастрофе, но, скажем, к печали
По поводу отсутствия соответствующего заряда тротила,
Дабы всё это грохнуть к чёртовой матери в самом начале.
И потом, какая любовь, когда мрак, и сырь, и ветви наги?
На подгнивших подмостьях, да ещё и без публики,
какие, братец, спектакли?
Тем более что своевременная ампутация толчковой ноги
Освобождает от избыточных амбиций,
а в них-то и было всё дело, не так ли?
 

4.04.2000

Про современную поэзию

 
Отказались от ритма
(Пьяные плясали под метроном
И напрочь отшибли стрелку).
Отказались от рифмы
(Чтобы не было, как у Пушкина).
Отказались от знаков препинания
(Препинанье при этом усугубилось).
Почти отказались от мысли
(Лишённая возможности
Быть пропетой и протанцованной,
Лишённая удовольствия
быть опознанной
В превосходных созвучиях:
тоски-тиски, жизни-тризне, друга-туго,
Мысль сама отказалась
от их торопливых услуг).
Осталась метафора —
Напыщенно распущенная,
Ошалевшая от вседозволенности,
Вывернутая наизнанку
банальность.
 

14.07.86

Про кино

 
Молодой человек с гитарой
Идёт по улице
И убеждён, что все убеждены,
Что совсем не случайно
В руках у него гитара.
 
 
Знаменитый артист
Со своим знаменитым лицом
Идёт по улице
И догадывается, что все догадываются,
Что жизнь его адекватна.
 
 
Интересный мужчина с девушкой
Идёт по улице
И предполагает, что все предполагают,
А некоторые даже уверены!
 
 
Командировочный, сын командировочного,
внук командировочного,
Идёт по улице
И ему наплевать, что всем наплевать
На его появление в этом городе.
 
 
Гражданин, похожий на страуса,
Идёт по улице
И надеется, что все надеются,
Что однажды уже
Ему об этом сказали.
 
 
Командировочный, похожий на страуса,
Со своим знаменитым лицом
А также с девушкой и гитарой
Идёт по улице
Прямо на оператора.
И всё это так же похоже на жизнь,
Как эти стихи на сонет.
 

23.06.88

Про одного моего одноклассника

 
Один мой одноклассник,
Между прочим, бывший комсорг,
Сказал мне однажды,
Вытирая за собой рот и ухая диафрагмой:
«Дружище, а ты у нас, оказывается, писатель».
«Писатель стихов», – уточнил я застенчиво.
«Не смущайся, – сказал он. – Это бывает».
«С каждым может случиться», – заключил я уклончиво.
«А я ведь ничего твоего не читал, —
Продолжал мой одноклассник,
Кстати, золотой медалист, —
Не сподобился, не подсуетился вовремя,
Хотя поэзии не чужд».
У меня с собой было, и я ему предложил.
Мой одноклассник,
Кандидат, между прочим, наук,
Долго листал, лицом ничего не выражая,
Потом налил, вытер за собой,
Ухнул диафрагмой и спросил:
«Для чего ты это пишешь?»
«Не знаю, – отвечал я, уже предчувствуя, —
Иногда по нужде, чаще по инерции».
«Это не стихи, – сказал мой одноклассник,
Большой, кстати, друг ещё одного моего одноклассника,
Между прочим, известного пушкиниста. —
Вот у Булата стихи, у Володи стихи,
У Кукина и то стихи,
А у тебя бред сорвавшегося с иглы невропата».
«А людям нравится», – возразил я опрометчиво.
Мой одноклассник
Долго и грамматически сложно
Пытался выразить ответную мысль,
Но мысли не оказалось, и он затих удручённо.
А я сдал остальное,
И мы, аккуратно вытерев за собой,
Синхронно ухнули диафгармой.
 

15.10.07

Про некоторое чувство

 
Ситуация сложилась так,
Что едва я испытал некоторое чувство,
Как чувство тут же испытало меня,
Однако взаимности не получилось.
В сущности, ничего сверхестественного,
Чувство как чувство:
В меру неумеренное,
Слегка беллетризированное,
Исполненное прикладных намерений,
А главное, постоянно
стремящееся к автономии,
Как, скажем, зубная боль
или, допустим, чирей,
Но в отличие от этих напастей,
Оно, будучи образованием
внематериальным,
Всякий раз оказывалось
Немножко не в том месте,
Где я пытался его прикончить.
Перепробовав самые изощрённые
средства борьбы,
Включая попытку завести ещё одно чувство
Примерно той же окраски и силы,
Я наконец отчаялся и смирился,
И впал в небольшую, но весьма
герметичную прострацию.
А когда через какое-то смутное время
я оттуда выпал,
Чувства не стало,
Ну то есть словно и не бывало.
Осталось лёгкое и довольно безвредное
повреждение ума
И некоторое сосущее зияние,
Всегда оказывающееся
Немножко не в том месте,
Где я вдохновенно пытаюсь
его заполнить
Жизнерадостной спесью свободы.
 

5.03.2000

Про наше всё
(По образу и подобие)

 
Так никто и не благословил:
Одни не заметили, другие не сочли,
Третьих вообще не оказалось на месте.
 
 
Африканские предки были,
Впрочем, как и у всех,
Согласно счастливой догадке умника с «Бигля».
И дядя был, весёлый такой и толстый,
И тоже в некотором смысле Львович.
 
 
А вот голубки дряхлой не было.
Никогда, никакой.
 
 
И Лицея не было. Никакого, нигде.
Что же касается братства,
То его хоть запейся —
И в рифму, и как угодно.
 
 
С дуэлями тоже как-то не сошлось.
Нагрубить или даже врезать —
Это у них пожалуйста.
Но чтобы в десяти шагах,
С секундантом в рединготе и доктором в кустах —
Так этого и в помине.
 
 
Пытался завести донжуанский список,
Но половину забыл, как звали,
А на остальных пришлось жениться,
Естественно, не сразу на обеих.
 
 
Не сажали и не ссылали,
Хотя подсиживали и посылали регулярно.
Третье отделение вообще оказалось концертным…
А жаль, могла бы выйти судьба
Или хотя бы предназначенье.
 
 
От затянувшейся безысходности
Попробовал шипенью пенистых бокалов
Предпочесть пунша пламень голубой —
В результате загадил пластрон
И спалил бакенбарды.
 
 
Однажды не выдержал
И подписался: «Ваше всё».
В ответ спросили: «Умерло или закрылось?»
Взял себя в руки, стиснул зубы, обуглил скулы,
И чувствую вдруг – похож!
Ну то есть один к одному.
 
 
Тут всё и кончилось.
Осталось лёгкое посасыванье в недрах
И непонятно к чему относящаяся строка
«Как часто мы, того не замечая…»
 

Про Фалалеева

 
«Как я себе надоел!» – провыл Фалалеев,
Обращаясь непонятно к кому.
Непонятно кто тут же сделал вид,
Что его не существует.
«Во лбу мозжит, – продолжал Фалалеев, —
В груди еле барахтается,
Ливера меж собою скандалят,
А я отдувайся.
Предлагаешь – не берут,
Намекаешь – не дают,
Едва войдут в твоё положение,
Оно тут же становится безнадёжным.
Солнце встаёт не всегда,
И видно, что с неохотой,
Что же касается женщин,
То стыдно сознаться…»
«Как ты мне надоел, Фалалеев!» —
Простонал непонятно кто,
Выходя из себя небольшими толчками.
Фалалеев от неожиданности
Тут же сделал вид, что счастлив.
Так и застыл с этим видом,
Держа на раскрытой ладони
Расписное яйцо птицы Сирин.
 

23.11.2011

Про счастье

 
Хочется стать солидным,
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует раздуваться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – может лопнуть кожа
И будет больно.
 
 
Хочется стать любимым,
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует раздеваться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – обнажатся шрамы
И будет стыдно.
 
 
Хочется стать богатым.
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует продаваться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – закупят всего
И будет противно.
 
 
Хочется стать свободным,
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует расковаться:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой – закуют совсем
И будет обидно.
 
 
Хочется стать счастливым.
Но совершенно непонятно,
До какой степени следует быть счастливым:
С одной стороны, хорошо бы ещё немного,
А с другой стороны,
Ведь хочется быть солидным,
Хочется быть любимым,
Быть богатым, свободным —
Господи, дай мне силы!
 

1981

Сюжеты

Действующие лица

 
Максим Петрович – господин в летах;
Всегда умыт, побрит, благонамерен;
Разводит рыб, прикармливает птах;
Его кумиры – Диккенс и Каверин.
Не пьёт. И вечно палец на устах.
 
 
Его в четвёртом действии вдова
Наталья Александровна Серова.
Умна, подвижна, где-то нездорова,
Порой неутомительно сурова
И всякий раз по-своему права.
 
 
Их дети: Николай, угрюм, сутул
И мнителен – то кровь сдаёт, то стул;
Упёрт – ему не просто надо верить,
А тут же приспособить и примерить.
И губы дудкой, словно что-то сдул.
 
 
Его сестра Елена, красоты
Невыносимо терпкой; и при этом
Её глаза так праведно чисты
И речи так затейливо пусты,
Что впору взвыть… Похоже, что с приветом.
 
 
Их общий друг Вадим. Всегда готов
В пылу полупрописанных понтов
Вдруг перед ближним выпотрошить душу,
Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,
Вверяя волю призрачному кушу.
 
 
Корней Козлов – поэт и психопат.
Влюблён в Елену зло и невпопад:
То станс ей впарит, то зашлёт маляву.
Весьма плешив и там же конопат
И обожает жидкую халяву.
 
 
Ещё туда бывает медсестра,
Довольно жизнерадостная Надя,
Сосед пасётся, жалуясь и гадя,
Приехавший из Аргентины дядя
Фасует прах фамильного костра.
 
 
И наконец, ручной орангутанг,
Когда-то кем-то привезённый с Явы.
Неуязвим и грузен, что твой танк.
Сперва служивший разве для забавы,
Вдруг статус поменял и как бы ранг.
 
 
Весь этот сонм, паноптикум, кружок
То волю имитируя, то муку,
Пытается вогнать в один прыжок
Аляповатой страсти пережог,
Помноженный на сумрачную скуку.
 
 
Но вот неотвратимей бумеранга
Причудливый грядёт апофеоз:
Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,
Величественный, как радикулит,
Вдруг возникает некоторый Босс.
С Еленой, оказавшейся Лилит,
Он вертит на просцениуме танго…
Финальный монолог орангутанга
Угрюмо неизбежное сулит.
 

2011

Джузеппе Тартини.
Скрипичная соната «Трель дьявола».

 
Что протодьявол наиграл Тартини,
Вполне бы мог напеть ему Господь,
Навыть сквозь трубы, нарыдать сквозь щели,
Нашелестеть взъерошенной листвой.
И музыка была бы той же самой,
Но не «Сонатой дьявола», а, скажем,
Канцоной Херувимскою звалась.
Какая, бог мой, разница, где взяли,
И как назвали, и кому припёрло
Воспринимать буквально. Лишь бы звук
Не рвал ушей, гармония не сякла,
Форшлаги там и прочие морденты
Не забивали полногласье темы…
И кстати, вот вам трепетный сюжет:
Тартини пьет мартини на картине,
Висящей на обшарпанной стене
Харчевни, натурально падуанской,
Поблизости Капеллы дель Арена,
Расписанной неутомимым Джотто,
Когда еще не токмо что Тартини,
А вообще… когда Господь был молод,
Насмешлив и амбициям не чужд.
Так вот, на этом тусклом полотне
Тартини – так свидетельствует подпись —
Сидит один и пьёт, а перед ним,
Естественно, тартинки. И тритон
В аквариуме жмурится. И трутни
Порхают вместо мух. И тара-тина —
Пощипывает лютню в глубине
Кружала недоразличимый некто…
 
 
Так, помнится, играл в «Пищевике»,
В кафе «Восток», на публике, смердящей
Во все пазы, на латаном альте
Колтрейна, Дюка, Паркера, Бише
Полузабытый ныне Кунцман Рома…
 
 
А Люций Фер – так, вроде бы, зовут
Лютниста падуанского – он тоже
Плевать хотел на публику, тем паче
Что никого и не было, один
Синьор Джузеппе, новую бутыль
Откупоривший, вдруг переменился
И замер: люциферовский пассаж,
Случайно соскочивший и развивший
Себя в неукротимой простоте,
Вдруг оказался именно таким,
Каким воображал его маэстро,
А различить не мог…
И вдруг отверзлось
И как-то так само собой сплелось
В искомую мелодию. А дьявол,
Неясным боком вставленный в названье,
Уже потом, во сне, сказал: «Тартини,
Побойся бога, я-то здесь при чём?»
 

15.07.2008

Визит

 
«Как дурно ощущать себя бездарным,
Раздаренным, дрянным, дыроголовым,
Торчащим среди дня столбом фонарным,
Свободным от ветвей стволом еловым,
В то время как ровесник беднолобый,
По случаю заклавший душу бесам,
Плодонося мохнатою утробой,
Никак себя не чувствует балбесом.
И нам бы, впрочем, тоже упроститься:
Нелепо рыщем, попусту обрящем.
Пущай ему в грядущем не простится,
Зато он не постится в настоящем», —
Так думал пожилой и не повеса,
И не летя в пыли, а сидя в кресле.
И снова померещилось про беса,
Почудилось и дрогнуло: «А если…»
И свет померк, и завоняло серой,
И просквозило сыростью и смрадом,
И появился некто в тройке серой,
Пропел: «Привет!» – и поместился рядом.
Анфас похожий на артиста Гафта,
А в профиль на античную старуху,
Сказал он: «Ваши авиа и авто
Мешают в явь перемещаться духу».
Он сотворил бифштекс и кружку ртути,
Поужинал, рыгнул и начал снова:
«Ну что ж, давай доищемся до сути,
Авось, да и поладим, право слово».
Поэт молчал. Свело воображенье.
В аорте сулема, во лбу мочало.
«И грудь болит, и головокруженье», —
Подумал он взаймы, и полегчало.
Зажёг свечу, поковырялся в воске,
Сказал: «Ну что ж», – и начал слушать беса.
«Души твоей линялые обноски
Для нас не представляли интереса.
Стихи твои – то жалоба, то поза —
Никак не оборачивались кушем.
И вдруг произошла метаморфоза:
Ты получаешь доступ к юным душам…»
Поэт ни слова. Незнакомец в сером
Прокашлялся, и вновь запахло серой…
«Ты стал их заряжать своим примером,
Догматом отрицанья, желчной верой.
К развязным виршам, непотребным пьесам
Склонял их, оголтелых, одичалых.
Так стал ты бесом, правда, мелким бесом,
К тому же на общественных началах.
И чудно. Наше ведомство глядело,
Как бы тебя не зацепили часом.
Но ты решил оставить это дело,
В издательства пойти, пробиться к кассам.
Ты стал своим в сомнительных конторах,
Стал воспевать поля, капели, шпили,
Завидовать ровесникам, которых
Мы чуть не оптом всех перекупили.
И вот я здесь – вернуть тебя на место.
Ну кто ты есть? Полишинель, ковёрный.
Твой идеал – минутная фиеста,
А мы тебе сулим нерукотворный…»
И гость умолк. Достал табак, огниво,
Сам закурил и угостил поэта.
«Свеча горела на столе», – лениво
Сказал поэт взаймы. А тот на это
Прибавил: «Я вам не грожу, любезный,
Чего уж больше – мы вас именуем.
Но бездна есть. И ужас перед бездной
Неодолим, поверьте, неминуем», —
И был таков. Поэт слегка размялся,
Открыл окно, придвинул книгу Стерна,
Прочел абзац-другой и рассмеялся,
Расхохотался – вот что характерно.
 

Феномен

 
Я однажды стерёг заблудившихся в небе Камен,
Размышляя, какая мне в жизни грядёт перемена.
Вдруг звонок. Открываю. В проёме стоит джентльмен:
Габардиновый плащ, но улыбка вполне современна.
И внезапно я понял: меня посетил феномен.
То есть только увидел – и сразу просёк феномена.
 
 
Как явил полупрофиль, как вытер ладонью скулу,
Как вильнул кадыком, как вокруг него замерли тени,
Как рассёк меня взглядом, как лазером срезал скалу,
Как легко показал, что ему абсолютно до фени,
Как закат кабану, как святое писанье козлу,
Что заметят о нём, на какой обозначат ступени.
 
 
Испросив извиненья за неупреждённый визит,
Он сказал, что явился ко мне получить разъясненье,
Что в последних моих публикациях чем-то сквозит
Безнадёжно больным, невозможно читать без стесненья,
А поскольку описан известный ему реквизит,
То хотелось бы встроить в сознанье искомые звенья.
 
 
И не пламя, а словно бы сушит, не яд, а язвит.
Попросить его вон? Разоткать пелену наважденья?
Я боюсь этих траченных богом. Их жребий извит,
Их мораль безотчетна, избыточны их убежденья,
Их булыжная речь под любое похмелье трезвит,
Начиняя тяжёлой тоской предрассветные бденья.
 
 
Я спросил, почему он решил, что возможен контакт.
Он ответил, что всякий пророк обречён на публичность.
Я сказал, что бестактность бывает врождённей, чем такт.
Он заметил, что в принципе ждал перехода на личность.
И тогда, не умея пресечь затянувшийся акт,
Я послал его вспять, то есть просто сказал неприличность…
 
 
Это феноменально: сквозь одурь и оторопь книг,
Восползающих к вечности, вскользь помыкающих тьмою,
Вдруг учуять затерянный в дебрях подтекста тайник,
И узреть в него ход, и, как Шлиман забытую Трою,
Всё подробно обрыть. И явившийся свету двойник
Будет столь очевиден, что не отоврёшься игрою…
 
 
Он не вылетел в форточку, не растворился в трюмо,
Попрощался – и вниз под угрюмую музыку лифта.
Но внезапно замкнулось на горле воловье ярмо,
И в зрачках заплясали значки незнакомого шрифта,
Словно я, сочиняя, макал свои перья в дерьмо
Или праздновал с монстром, достойным фантазии Свифта.
 
 
Мы увиделись позже, году в девяносто шестом.
Он кивнул и пошёл сквозь гирлянды какие-то, стропы.
И пока я за ним разогнался, ощеренным ртом
Вереща на ходу: «Не такие уж мы мизантропы»,
Он исчез, растворился, как сон или, скажем, фантом,
И потом нас уже не сводили случайные тропы.
 
 
Может, это и к лучшему. Стоит ли мучить слова,
Чтобы в них обнаружить затем роковое зиянье?
Чтобы с тёмной подачи на свет извлекала молва
Из-под готики строф щебетанье почти обезьянье.
Что за дело мне, что там смололи его жернова?
И зачем оно мне, ломовое его обаянье?
 
 
Он узнал реквизит, обнаружил больной цикламен
За немытым стеклом в борозде, унавоженной бытом.
Он согласен помочь, чтобы злой холодок перемен,
Как романс, не понудил жалеть о давно позабытом.
Говорю вам, я сразу заметил, что он – феномен.
Но уж как-нибудь сами, трусцой, на своём недобитом.
 

27 сентября 1994

Баллада о Буланове

 
«Козёл я буду, если жить останусь!
Мой дух издох! Мой бог – двуликий Анус!
Мне каждый разворот выходит боком!» —
Вопил Буланов, находясь в глубоком
Очке, бачке, толчке в конце июля.
Вдруг просвистела жгучая, как пуля,
Литая мысль – не встать ли к аналою,
Присыпав темя пылкою золою,
С какой-нибудь прелестницей упругой,
Готовой стать Буланову супругой,
Невозмутимо юной и невинной,
Какою-нибудь Анной или Инной,
Еленой, луннолонною Данаей;
И чтоб не только стать была дана ей
И красота античного покроя,
А чтоб она сумела, землю роя,
Варя, стирая, вовремя рожая,
А главное, никак не раздражая
Искусно наведённою виною,
Устроить жизнь Буланова иною,
Чем та, какой он пользовался ныне;
И кстати, позаботиться о сыне
Как оптимальной форме оправданья
Его блужданья в дебрях мирозданья…
Так, погасив первоначальный ропот,
Он тут же впёрся в предстоящий опыт
Со страстью фавна в исступленье гона.
Но как построить формулу закона,
Сулящего Буланову в итоге
Влить в малогабаритные чертоги
Его гнезда живительное сусло
Семейной благодати, выбрать русло,
Плывя которым, он достигнет цели,
Как обнаружить в грации, в лице ли
Цветочницы, лоточницы, студентки,
Попутчицы, случайной конфидентки,
Чей голос ровен, облик неуродлив, —
Судьбы неумолимый иероглиф?..
Он предпочёл эмпирику. Сначала
Любая незнакомка означала
Кандидатуру. Следовало тонко
Расставить романтического толка
Неумолимо вяжущие сети:
Кивок, рывок – и вот она в корсете,
В кольчужке, в шорах, в коконе соблазна.
И будучи при этом, сообразно
Перипетиям, гибким либо жёстким,
Буланов с удальством почти пижонским,
С напором завсегдатая таверен
Уже сегодня утром был уверен,
Что днём ли, ввечеру достанет пыла
Её примерить, – так оно и было.
Но скоро суетливые сюжеты —
Чуть veni, vidi, vici и уже ты
Разочарован, – словно белладонна,
Пошли язвить лихого селадона,
Рвать наизнанку, мучить слух и зренье,
И как бы мозговое ожиренье
Отслаивать. Не лёгкие победы,
Не траты на букеты и обеды,
Но что-то раздражало. Монотонность
Избранниц? Холощёная бонтонность
Традиции? Подспудный страх заразы?
Любви перекавыченные фразы?
Возможно, смрад. И все-таки Буланов
Пока что матримониальных планов
Не оставлял. Перебродив постелью,
В иные сферы с той же самой целью —
Сложить очаг фамильной благодати
(А время между тем к печальной дате
Тридцатилетья бурно поспешало) —
В иные сферы он ввинтился шало
И замер в предвкушенье излеченья:
Вот где томленье брачного влеченья
Обзавелось реальным направленьем
И даже перестало быть томленьем.
Итак, надеждой новой каменея,
Он угодил в пресс-службу Гименея;
И вот уже вечерняя газетка,
Жеманно-деловая, как гризетка,
На полосах, сквозящих желтизною,
Дав место романтическому зною
Булановской потрёпанной идеи,
Слегка порочной, вроде орхидеи,
И столь же привлекательной, явила
Из пены облепихового мыла,
Проглоченного наспех, из броженья
Заквашенного сном воображенья,
Из дебрей стилистической натуги
Глазам гипотетической супруги
Сулящее покой и обновленье
Простёганное страстью объявленье:
«Лелеющий в душе обряд венчальный,
Тридцатилетний юноша печальный,
Сто семьдесят на шестьдесят четыре,
Живущий в однокомнатной квартире,
По Зодиаку следующий Раком,
Хотел бы обрести законным браком
Вплоть до скончанья жизненного круга
Жену, единомышленника, друга
В одном лице, желательно красивом».
И дальше номер ящика курсивом…
Полгода пролетело в переписке;
Он отвечал подробно каждой киске,
Включившейся в борьбу за обладанье
Булановской недвижимостью. Зданье
Недоосуществлённого желанья
Незримо разрушалось, и пыланье
Горючей смеси в некоем камине
Сменилось тленьем. Тлеет и поныне…
Однако же наш друг в процессе тленья
В полгода раз меняет объявленье
По смыслу, стилю, перечню деталей,
Порядку перекраиванья далей,
Как раз и заключающих событья
В восторги обоюдного наитья.
Естественно, оповещенья эти
Даются всякий раз в иной газете,
Чтоб выстраданный в снах и разговорах
Фиксированных притязаний ворох,
Эпистолярной классики образчик,
Всосал очередной почтовый ящик,
Указанный навязчивым курсивом.
Всемилосердный Боже, упаси вам
Сподобиться сей роли. Но Буланов
С усердием присутственных болванов
Вёл картотеку, составлял посланья,
В которых тонко смешивал желанья
Медлительную пряность с укоризной
Холодного педанта, свадьбу с тризной
Как знаменья судьбы притворно зыбкой,
Кровь с желчью, меланхолию с улыбкой.
С кассетником, включающимся тайно,
Он бегал на свидания (читай: на
Сеансы сговорённого интима,
Что в принципе в предбрачье допустимо),
Где всячески развязывал партнёрок
Вином и разговорами, сквозь морок
Предубеждений выводя с исподу
Мадам к исповедальному исходу.
Пять абонентов представляя сразу,
Ни жест не игнорировал, ни фразу,
Ища в корреспонденции ответной
Средь вялости и скуки несусветной
Сюжет, картинку, знаки, совпаденья,
Живое описанье сновиденья,
Историйку, истерику, интригу —
И так-таки сложил, составил книгу
Из писем, разговоров, объявлений,
Характеристик, мелких впечатлений,
В предательстве зачатую и скотстве,
Внушающую мысль о превосходстве
Козла над человеком. Сыпь скандала
Клубилась и незримо оседала
На тех, кто эти записи с натуры
Готовил для голодной клиентуры,
Кто поставлял в меню универсалам
Клубничку, полированную салом,
На всех этих кожанов и крыланов,
Чей дух увлёк неведомый Буланов
Густым душком пикантного товара,
Крутой неотвратимостью навара.
И так оно и вышло: меньше года
Капризная раскручивалась мода,
И наконец прорвало – в каждом доме
Вдруг завелась нужда в лукавом томе.
Хватали, не скупясь. Таким манером
Буланов с лёту стал миллионером,
Набил мошну и постепенно ожил:
Проел, проездил, укрупнил, умножил,
И с обороту вновь решил жениться.
Ан совесть – неповадливая жница,
Хотя и сеять лакома, и пажить
Готова умозрением уважить,
Но лишь дойдёт до мыслимых пожинок,
Как тысячи невидимых пружинок
Сработают, и тысячи булавок
Вопьются в темя. Коли на прилавок
Ты выложил засватанную грёзу,
Вогнав её в сомнительную прозу,
Не жди чудес… Раскормленный Буланов
Один в дому средь бесов и угланов
Деревенеет и к возможным жёнам
Относится, как мытарь к прокажённым.
А чтоб не раствориться в прорве мрака,
Желающим даёт уроки брака:
Как вожделенье победить обетом,
Как избежать мучительного ига
Взаимной лжи. И, кажется, об этом
Готовится очередная книга.
 

7 ноября 1993