Текст книги "Действующие лица (сборник)"

Бобы

 
Однажды на заре образованья
Всего, чем нынче пеленаем души,
Ребята из пифагорейской школы,
Суровые аттические парни,
Спросили у мудрейшего: «Учитель,
Ты всё постиг, всему назначил цену,
Расчислил вечность, ввёл соотношенье
Добра и зла, терпения и страсти,
Ты сделал геометрию свободной
От суетной натуги землемера,
Так отомкни своим ученикам
Затёкшие неразуменьем вежды,
Сориентируй нас и наконец
Определи, как поступать с бобами.
То ты твердишь, что дух от них тяжёлый
В утробе развивается, мешая
Образоваться истинному духу
Божественного миропостиженья,
Ещё и прибавляешь, мол, обличьем
Они подобны сокровенным членам,
Что непохвально, да ещё и судьи
Бросают ими жребий, оставляя
Взыскующих вот именно на них же;
То, сказывают, ты их поедаешь
В количествах немеряных, рискуя
Прослыть таким нескромным бобоедом,
Что как-то это даже несовместно…»
«Друзья мои, – ответствовал мудрейший, —
Что пользы в наш уклад переносить
Каноны безусловные науки,
Во всём искать не принцип, так резон.
Бобы, жуки, быки, гекатонхейры —
Всего лишь знаки, символы, предметы
Простого проектированья жизни
На плоскость равнодушного абака.
Здесь налицо смешение понятий,
Извечный дисконтакт первоосновы
И функции, контекста и подтекста,
Сеченья и секущего предмета…»
Но вдруг истошный вопль: «Сиракузяне!»
И значит, надо как-нибудь спасаться,
Но как, когда с боков уже припёрло,
А впереди бобовые угодья,
Густые плети в два и выше метра.
«Вперед, учитель! Нас они спасут!»
Но мэтр застыл. Ну нету сил топтать
То, что никак пока не удаётся
Ни возвести в нормальный абсолют,
Ни вывести из прорвы подсознанья.
Застыл, как перст, упёртый в небеса,
И тут же был настигнут и зарезан,
Как деловито позже нам поведал
Невозмутимый Диоген Лаэрций…
И вот прошли тысячелетья. Вот
Век суперзолотой, сплошной прогресс.
Но те же сны, и так же давит свод
Ненастьем оцинкованных небес.
Проникновенно утоляясь прошлым,
Извечный репетирую урок:
Что ныне мнится призрачным и пошлым,
Имело смысл, и видимость, и прок.
Но иногда, когда невдруг накатит
Слепая тень блистательной судьбы,
Я вспоминаю не квадратный катет,
А сплошь непроходимые бобы.
 

27.11.2011

Толик

 
Один чудак моих примерно лет
По телефону раз примерно в месяц
Наладился читать свои стихи,
Довольно жизнерадостные вирши
Про горечь вечереющих очей,
Про божью персть, про звёздный перезвон,
Про жертвенные судороги Музы,
Про лавры площадного охлопута,
Склоняющего публику к свободе
Намерений, про казусы проказ,
И прочее в немилосердном духе
Воителя пристрелянных небес,
Где он один в своём кондовом праве
Тесать и прясть, лудить и фасовать,
Дабы эфирной взмыть эфемеридой
По телефону раз примерно в месяц
Примерно с той же самой ахинеей.
И эта предсказуемость повтора
И смрадный пафос горного козла
Понудили спросить его однажды:
«Ты можешь объяснить, с какой нужды
Я удостоен регулярной чести
Служить тебе наперсником?» – «Дружище, —
Он отвечал, – мы двое, ты да я,
Покажем этой шушере бездарной,
Кто в здешней филармонии хозяин!
Мы холки им намнём, оттопчем уши,
Загоним их в такие крысобойни,
Куда…» Но я прервал его: «Позволь,
Допустим, я и вправду приобрёл
Избыточной затейливостью слога
Возможность быть опознанным, но ты-то,
Кого ты хочешь перелицемерить
Одической своей белибердой?
А ежели, как сказывал твой братец,
Ты ко всему ещё и православен,
То, право, славно было бы заглохнуть
И не грузить безропотных. Прощай».
 
 
Прошло полгода или даже больше,
И вот в каком-то скверном балагане
Я, встретив брата нашего кропалы,
Спросил, превозмогая осторожность:
«А Толик где? Он что-то не звонит». —
«А Толик, так сказать, переселился». —
«Куда?» – «На Серафимовское». – «То есть?» —
«Там странная история: о чём-то
Он догадался или подсказали,
О чём-то, что всерьёз ему мешало,
Ну, скажем, жить. Он перестал писать,
Уставился в неведомое нечто
И никому ни слова, ни намёка;
А через месяц бедного замкнуло…
Да, кстати, мы тут собрались издать
Его стишки отдельною брошюрой —
Напишешь пару строчек? Он к тебе
Почти с благоговеньем относился». —
«Я тоже был к нему неравнодушен». —
«Договорились. Я перезвоню».
 
 
Тому лет восемь сотрапезник мой,
Старинный мне товарищ, между прочим,
Заметил после, кажется седьмой:
«Что напророчим, то и опорочим».
 
 
«О чём ты, я не въехал?» – «Да о том,
Что ты отнюдь не самый из поэтов,
А так, слегка мерцающий фантом,
Присяжный шут, рифмующий Рахметов».
 
 
«Да что ж тебе, – спросил я, – за корысть
Гонять понты на сокровенной жиле?
Ведь там, где ты решил меня угрызть,
Меня там нет». На том и порешили
 
 
И разошлись. Не получился шок.
Ни злой хандры, ни даже мелких колик.
Но всякий раз, как не идёт стишок,
Мне в душу лезет бедный этот Толик
И говорит так ласково, соколик:
«Ну что, старик, махнём на посошок?»
 

февраль 2012

«“Встань и иди”, – негромко сказал святой…»

 
«Встань и иди», – негромко сказал святой,
Коснувшись клюкой моих безобразных ног.
Я встал и пошёл, ощущая прозревшей пятой
То, что мгновенье назад ощутить не мог:
 
 
Прогретой июнем земли комковатый прах
Зазевавшейся гусеницы ужасом взвитый мех,
Стерню придорожных трав… На первых порах
Я запомнил лишь это и свой суховатый смех.
 
 
А сзади угрюмые хари моих бесноватых лет.
А сзади ревела толпа: «Возроди! Исцели!»
Я обернулся, и в лицо мне ударил тяжёлый свет —
Я увидел свои лоснящиеся костыли.
 
 
Память пенною злобой вернула меня назад.
Душу, полную хмелем свободы, в момент опростав,
Я их рвал и крушил. Стыд, помноженный на азарт,
Дал мне сил раздробить им буквально каждый сустав.
 
 
А пока толпа наблюдала мой страшный восторг,
Растворился святой. Испарилась господня блажь.
И тогда это Босхово воинство, весь этот Орк
Стал меня окружать, повторяя: «Он заново будет наш».
 
 
Это братство неразвитых ног, пустотелых глазниц,
Горбунов крепкогрудых и траченных порчею баб,
Лишь недавно в пыли перед храмом валявшихся ниц,
Наползало, сливая гримасы в безжалостный мёртвый осклаб.
 
 
«Я, – сказал я себе, – через пару паршивых минут
Стану жертвой, добычей, игрушкой недавних коллег.
Завопят, захрипят, заурчат, под себя подомнут,
Снова ноги завьют или сделают вечный ночлег,
 
 
То есть выбьют глаза из моей туповатой балды,
И останусь я вновь с этим стадом. И кстати. Ведь что я могу,
Кроме красть и просить подаянья, как некоей мзды,
Полагая, что все, кто нормальны, пред нашим увечьем в долгу.
 
 
Нет, – сказал я себе, ощущая попутно, как время торчит
Неподвижно и чудно, давая мне видимый шанс, —
Нет, недаром я мечен. Покорность моя огорчит
Ту великую волю, что призрела мой гаерский транс.
 
 
Да, – сказал я себе, – эта воля поможет мне впредь.
Значит, надо спасаться… Прощайте, уроды!» – и я побежал.
И меня не достали ни камень, ни палка, ни плеть,
И меня пощадили верёвка, кастет и кинжал…
 
 
Я всё это вижу опять и опять, как навязчивый сон.
И вновь ничего не пойму из того рокового дня.
Встань и иди! – А куда? И зачем? И какой резон
В исцеленье моём, в благодати, случайно задевшей меня?
 
 
Ну, встал и пошёл. А куда я пришёл? И чего достиг?
То, в чём был я проворен, теперь без нужды, теперь я иной.
На столе предо мною пустые листы да стих,
Изготовленный в корчах, но так и не ставший мной.
 
 
Я живу, как все, и, должно быть, достоин своей судьбы.
Не хватаю звёзд и на грудь не ищу звезды.
А в стихах моих бельма, язвы, обрубки ног и горбы
Некрасиво кишат, как бы требуя некоей мзды.
 
 
Пытаясь понять, куда мы спешим и на чём стоим,
Я, видимо, так же нелеп, как танцующий польку аббат.
И нет меня в прошлом, и здесь я не стал своим,
Одна и забота – надежнее скрыть, что хром, незряч и горбат.
 
 
А ночью мне снится июньский день, сухой сиреневый зной,
Толпа бегущих стройных людей барахтается вдали.
Но я ухожу от них, ухожу – весёлый, оборванный, злой,
Легко чередуя перед собой верные костыли.
 

Счастлив поневоле

«Когда я был… Когда мне было… Сколь там?..»

 
Когда я был… Когда мне было… Сколь там?
Когда я не в пример портам и польтам
На вырост жил – поди меня ушей,
Не Баламутсружьём, а Биллискольтом
Тревожил вещество промеж ушей.
 
 
Когда во мне совсем другие двое,
Дерясь, мирясь, срывая ретивое,
Давились жизнью, этот самый Билл
В трофейном фильме брякнул тетивою,
И я его взыскал и возлюбил.
 
 
Нет, всё же кольтом. Тетивою – Робин,
Которого, шикарно низкопробен,
Являл на все лады Эроол Флинн,
Среди шервудских дупел и колдобин
На честных сквайров наводящий сплин.
 
 
А с кольтом Билли, старикашка Билли:
Лосины, стетсон, шрам, кобыла в мыле
Небрежно вытанцовывает вольт.
Из ничего, из воздуха, из пыли —
Неуловимый жест, и вот он – кольт,
 
 
И вот он – способ не искать фавора,
Не извлекать зерна из разговора,
Молоть и сеять – не твоя стезя;
Не передёрнул вовремя затвора —
И вышел вон. Иначе здесь нельзя…
 
 
Теперь, когда я стал… Когда мне стало
На всё с прищуром: не разгрыз кристалла,
Без мыла не сумел, теперь, когда
Спит memory, а вместо барбитала —
Варенье из запретного плода,
 
 
Теперь я говорю: не оттого ли
Мне не давались выгодные роли
Издателей, громил, холостяков…
Но обернусь и счастлив поневоле,
Что сотворил себя из пустяков.
 

18.06.01

«Давай займёмся вечностью, дружок…»

 
Давай займёмся вечностью, дружок,
Разложим на три стадии прыжок:
Толчок, завис и грузное пластанье,
Продышим в неизбежное кружок,
И, сквозь узрев закатное блистанье,
Вдруг ощутим обещанный ожог.
 
 
Давай, мой ангел, заметать следы
Былых проказ. Слоистее слюды
Небывшее пускай тасует сроки,
Покуда нет ни смысла, ни нужды
Из поражений извлекать уроки
И рвать полуистлевшие бразды.
 
 
Давай, щербины выщерив, мой свет,
Воздребезжим грядущему вослед,
Что мы не больно от него зависим,
И заодно поймём на склоне лет:
Не хочешь мочь – не будь и не зовись им,
А твой Пегас уже частично Блед.
 
 
Не дай нам бог закваситься, сиречь
В гримасах, жестах, мельтешенье встреч
Затечь, как майский мёд в июльских сотах,
А главное, себя переберечь
И в дураках остаться, в идиотах
Не дай нам бог. И не об этом речь.
 

Переживший себя

 
В глуши невольных впечатлений
О бесполезности ума
Он возбуждал свой утлый гений,
Опустошая закрома,
Где оседало с намолота
Присяжной тризны шутовской
В обход Иову, мимо Лота
Быльё, пропахшее тоской.
А ведь считался жизневедом,
Ниспровергателем личин,
Вдруг – бац! – и сам себе неведом,
Практически неразличим.
Грубеют швы, слабеют узы,
И безмятежно длится век.
Какой Пегас? Какие музы?
Их сочинил нетрезвый грек.
Нужна всего лишь дозаправка.
Но чем? И на какой волне?
У прочих проще: доза, травка,
Всосал – и ты уже вполне.
А тут сплошная буффонада
Плюс арендованный редут,
И никуда ему не надо,
Особенно туда, где ждут.
 

«Облаяв эту синь и эту сень…»

 
Облаяв эту синь и эту сень,
И эту сонь, сулящую тоску,
И эту more, ждущую момента,
Споткнуться вдруг о собственную тень,
При этом продолжая на скаку
Вылущивать и вращивать строку
В техническое мясо аргумента,
 
 
Затем поправ, вернее, поперев
Намоленное, по ветру пустить
Грехи, долги, надежды, даже сопли
И, замерев пеньком среди дерев,
Всё перетасовать и упростить,
Разъявших сокровенное простить,
Особенно – которые усопли,
 
 
И выйти вон, куда-нибудь туда,
Где нет ни лета, ни, допустим, книг,
Ни, скажем, продолжения банкета.
И то, что здесь не стоило труда,
А только укорачивало миг,
Там подверстает к делу твой двойник
С лицом, невозмутимым, как анкета.
 

7.09.08

Вторник

 
Сегодня вторник. Время перерыв
И не найдя ни смаку в нём, ни проку,
Я объявляю жизни перерыв
И предаюсь привычному пороку
 
 
Самозакланья. Вечный недолёт
Уже смешит. Становится причудой.
«Эй, – дескать, – кто там? Разворот плечу дай!»
И следом виновато: «Не даёт».
 
 
Не дёргайся, ступай, куда ведут,
Не отвлекаясь, не ища резона,
Тем более что впереди не зона,
А то, что оставляешь, – не редут.
 
 
Ступай, покуда музыка не врёт,
И солнца блин надраеннее жести,
И сытое фиглярство в каждом жесте,
И каждому порядку свой черёд.
 
 
Где Бог не выдаст, красота спасёт.
Не та ли, с разухабистым ухмылом,
Воняющая гарнизонным мылом, —
Чуть зазевался, тут же и всосёт,
 
 
И выплюнет, едва употребив,
Туда, где ты же, весело ступая,
Спешил к себе. И этот перебив
Пронзит с оттягом, как игла тупая…
 
 
Пересчитай, бессилие тая:
Нас четверо, и каждый – это я,
Поэтому возьмём четыре по сто,
Изладимся и взвоем вместо тоста.
 
 
Теперь ступай, узлом вяжи следы,
Тасуй личины, невпопад вникая.
А жизнь твоя, как время, никакая,
Пусть отдохнёт. Недолго. До среды.
 

6 января 2004

Щель

 
Ощутив то ли кость в мозгу, то ли в сердце окатыш льда,
Попытался понять, как уйти, не сделав следа,
Не разбив, не обрушив, просто уйти, как проходят мимо;
Сотворил сатанёнка, а тот показал – «Сюда», —
И разъялась щель позади всего, и душа, томима
 
 
Не предчувствием, нет, любопытством? – и тоже нет;
Запоздалой нуждой, заводным стрекотаньем лет,
Беспросветом зим, устремилась туда Психея,
Вот и вышло, что зря я боялся неловкий оставить след,
Как признался строфою прежде в этом стихе я,
 
 
На картонной скале зря таращил, что твой орёл,
Зря отсвечивал лысиной, имитируя ореол,
Примерял очевидное в частности, вообще ли.
А всего-то на круг приобрёл, что вот к ней прибрёл,
Валтасара всосавшей взачмок потаённой щели…
 
 
А теперь рассвингуйся, смекни, что ты уже не юнец
Полагать, что всякая дырка в один конец,
Мол, верблюду проще загнуться, чем распрямиться.
То есть вовсе не нужно хлебать сулему и хавать свинец,
Чтоб вернее понять, куда не стоит стремиться.
 

10.11.05

Если

 
Если удастся забыть, как бездарно начал,
Как раздарил впустую, проел вчистую,
Как не на тех поставил, не то заначил,
Как на шальном раскладе кричал: «Вистую!»;
 
 
Если вернётся кураж, рассосутся комья
В горле, в крови, во лбу и, подобно эху,
Вдруг отзовётся тот наконец, о ком я
Знал, что возможен, что есть, но пока не к спеху;
 
 
Если получится – так укатать Пегаса,
Чтоб не порхал, скотина, подобно моли,
Не шифровал пустоту, не искрил, не гас, а
Гнал борозду до одышки, до ржавой соли…
 
 
Если из грёзы ни дозы уже не выжать,
Зря не входи в расход и проход не мучай.
Чем сослагательней, тем вероятней выжить,
Если, конечно, везенье, терпенье, случай.
 

16.04.01

«Перекипевший вздор небытия…»

 
Перекипевший вздор небытия,
Отстойник зла, ограничитель спеси,
Страстей апоплексические смеси
Плюс репетиционная кутья
 
 
Из вываренных в бренности химер,
Условной плоти злачного порока,
Ботвы неотоваренного прока
И прочей хрени, жизни, например.
 
 
Куда ни кинешь, отовсюду прёт,
Взбухает, млеет, прыщет, источает,
Мнит мнимое, нечаянное чает —
Осталось взбычить жилы и вперёд,
 
 
Туда, где слаще мёда тлится тлен,
Где изо всех пазов чернеет вата,
Где воздух жмёт, и вечность комковата,
И гнилозубый щерится Верлен.
 

май 2001

«Прошло немеряно – чего там?..»

 
Прошло немеряно – чего там? —
Обид, побед, предубеждений,
Тяжёлых сплетен, праздных поз.
Настал черёд пустым заботам,
Унылой праведности бдений,
Божбе, вгоняющей в наркоз,
И всё навзрыд, наперекос,
Не исключая сновидений.
 
 
Друзья частично разлетелись.
Их деловитая летальность
Пока, увы, не увлекла.
Другие пьют. И тоже целясь
Туда же. Точность съела дальность,
Фатальность по усам стекла,
И первый блин перепекла
Итогов мнимая детальность.
 

14.10.2002

Демисезон

 
Птиц не будет. Уже не стало.
Усвистали. Следим устало,
Как утрачивает листва
Равновесие естества.
 
 
Мошек, блошек и прочих пчёлок
Растворил атмосферный щёлок.
Уж не рыщет дитя с кульком
За порхающим мотыльком.
 
 
Бесполезной унижен страстью
Ветеран с рыболовной снастью,
Жалкий промысел свой верша:
Ни подлещика, ни ерша.
 
 
Всё, что почва взахлёб рожала,
Постепенно подорожало
В полтора, даже в два, ну в три —
И сжимается всё внутри,
 
 
Стынет в жилах, густеет в порах.
Свет сереет, сыреет порох.
И понятно, что всё, каюк,
Если срочно не взять на юг.
 

25.11.04

«Коррозия подсознания предполагает всё же…»

 
Коррозия подсознания предполагает всё же
Наличие двух-трёх сюжетов, о которых, увы, без дрожи
До сих пор невозможно. Их давность едва ли меняет дело.
Как правило, дрянь, издержки страстей. И там, где раньше зудело,
Образовалось подобие некоего бесчувственного зиянья,
Этакий свищ, сквознячок, откуда словно бы тянет на излиянья.
Не ритуал покаяния, где фальши больше, чем скуки,
А примерно так, как здесь и сейчас, а иначе что пользы в стуке
На себя непонятно кому и куда… Обычное заблужденье:
Хотел обрести впечатленье, а сделалось наслажденье,
Которое тут же, войдя в торец, вышло естественным боком;
И вот по прошествии лет и сил обнаружив себя в глубоком,
Допустим, переживании, зерцалу речёшь: «Ужо нам!»
Казалось бы, червь, а грызёт, как пёс. Проказник стал прокажённым.
 

10.03.06

«Помнится, полсотни лет тому…»

 
Помнится, полсотни лет тому
Жили впрок и чешую пороли,
Лаково таращились во тьму,
Примеряли лакомые роли.
Век своё незримое ковал,
Свирепея с каждым пируэтом.
Кто не понял, цвёл и ликовал,
Кто не внял, прикинулся поэтом.
Ах, когда бы в плюшевой тиши,
Да ружьё б на стенке в первом акте,
Нежное невежество души
Не оборвалось бы на затакте.
То ли дело на манер дождя
С типовых осин сбивать орехи,
Время и пространство разведя,
Млеть в образовавшейся прорехе.
Худо ли воскликнуть voilà,
Заносясь ногою над пределом.
Но не вышло, дрогнула земля,
И предел пропал промежду делом.
Орган, генерирующий прыть,
Сделался намеренно нерезким,
Почесуха «быть или не быть»
Подзачахла, потому как не с кем.
Вот и остаётся ждать гонца,
Горестным давясь воображеньем,
С общим выражением лица
И таким понятным предложеньем.
 

22.01.08

«Чужая глупость – как она привычна…»

 
Чужая глупость – как она привычна,
Неуязвима, самоадекватна,
Отвязчива, наивна, бескорыстна,
Ожиданна, а главное – чужая:
Послушал, срикошетил – и забыл.
Я ненавижу собственную глупость,
Ликующую, праздную, шальную,
Венчающую трепет и развязность,
Умеющую выглядеть нарядной,
Слепое безрассудство до бесстыдства
Расчисленного тонко доводя;
А главное, она всегда с тобой,
Что твой сурок. И Бог проблематичен,
И смерти нет, как сказано у Блока
В одном из ненаписанных стихов.
 

25.11.01

Воспоминание о зимнем Израиле

 
В непокрытое темя
Солнце врыло, вмозжило мохнатые жальца.
Здесь Восток, здесь умеют и любят накручивать время
На незримые стержни, как пейсы на тулово пальца.
 
 
В небесах ни соринки,
Состояния дня и души сообразны.
Здесь Восток, здесь барыги так яро базарят на рынке,
Что нет воли не въехать в развязные эти соблазны.
 
 
Никакого респекта.
Ни в девице, ни в раве, ни даже в солдате.
Здесь Восток, здесь Израиль мотает и мнёт молчаливого некто,
Получая в удел хромоту, как залог благодати.
 
 
Не в балладах, так в одах
Растворяя восторг опьянения пеной,
Замечаешь, мозги полоща в этих крапчатых водах,
Как внезапно становится мысль о себе постепенной.
 
 
Средиземноморская
Равнодушная ритмика. Род метронома.
Пульс вогнать в резонанс и сидеть, бесконечность лаская,
Имитируя бойкий процесс разложенья бинома.
 
 
Соловею по фену,
Предаюсь безмятежно короткому зною,
И мерещится мне, что вошёл, как кирпич, в эту древнюю стену,
И двенадцать колен несгибаемых намертво встали за мною.
 

Не учтённый судьбой

 
Человек с опущенной главой
В Книге Судеб, съёмщик угловой,
Публику дразнил и власти гневил
Кропотливым смакованьем плевел.
 
 
То он, приукрасив реквизит,
Нанёсет Предвечному визит,
То, как блудный сын среди пустыни,
Ищет окаянной благостыни.
 
 
То, от непотребства криворот,
Сотворит на деву приворот,
А когда она почти готова,
Он ей лепит «Азбуку» Толстого.
 
 
То не то откупорит, и с ним
Кровь сгустим и слёзы опресним,
А потом, торча на подзарядке,
«Всё пучком, – услышим, – всё в порядке».
 
 
По карнизам шастает босой,
Заедает рыбу колбасой,
Кажет в состоянии запала
Средний перст с плеча кому попало.
 
 
В Книге Судеб всякое плетут,
Могут быть и прочерки. И тут
Сколь ни тщись, а всё труха да скука.
Так оно и вышло. В том и штука.
 

12.11.07

«Двое любили одну…»

 
Двое любили одну.
Но первый пошёл ко дну,
А второй не узнал об этом,
Поскольку был занят своим:
В упор страстями слоим,
Он хрен запивал шербетом.
 
 
Двое увязли в одной,
В такой невпопад родной,
Что душу свело обоим.
И первый, а не второй,
Свистел сквозь предмет с дырой,
Но не был предмет гобоем.
 
 
Двоих заплела одна.
Туманна, тиха, бледна,
Студила верней кадила.
В известный влетев проём,
Все выиграли втроём,
Но дружба не победила.
 

9 января 2004

Записка

 
Прощайте, милые химеры,
Реликты завтрашнего дня,
Ни полумеры, ни примеры
Не переквасили меня.
 
 
Не вздул искомого огня,
Не сымитировал карьеры,
Влетевши сослепу в Гомеры,
Загнал пернатого коня…
 
 
Довольно потакать циррозу,
Лелеять в зеркале Ломброзу
И шастать по чужим садам.
Всерьёз поверивший курьёзу,
Я принял дозу, выбрал позу…
До несвидания, мадам.
 

5.12.04

К портрету одной поэтессы

 
Нарочито спотычлива, маятна
Или впрямь от природы хромает на
Все четыре. На тёмное зарится
И мычит, как блаженная старица.
 
 
Привывает, со счёту сбивается,
Сокровеньем своим упивается,
Выест, выскоблит, вытрясет, выдоит,
Пустоту лиловатую выдует
 
 
И сидит, излучая величие,
Вялобрылая до неприличия,
И взбухает в ней мания гения,
Разгадавшего химию тления.
 

21.03.01

* * *

 
Ум погубил мою судьбу.
С такими пядями во лбу,
Минуя омуты и мели,
Я мог бы всех иметь в гробу,
Как все поврозь меня имели,
 
 
Но я не справился. Ума
Непроницаемая тьма
Бурлила будто с переброду.
Его густая бахрома
Мне занавесила природу,
 
 
И я не справился. Не смог.
Не раскодировал замок,
Не заготовил первой фразы,
От несодеянного взмок,
Замкнуло контур мимо фазы.
 
 
Другой бы цвёл и щебетал,
А я надраивал кристалл,
Классифицировал моменты
И жизнерадостный металл
Переводил на позументы.
 
 
Здравополучьем обуян,
Не тем был сыт, не с теми пьян,
Зато в угоду Пармениду
Мог в эталон вогнать талан,
Перепланировать планиду…
 
 
Сползает с гор, плывёт с полей,
Трубит в ночи: «Преодолей!» —
Зиждитель горестных юдолей,
А я ему: «Досыпь, долей,
Дойми моей же дробной долей».
 
 
А та, ничтожная во мне,
Но так заносчиво вовне
Преобразившаяся в разум,
Вдруг подмигнула третьим глазом,
Как Достоевский сатане.
 

18.07.04