Текст книги "Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем"

Революция, как могучее землетрясение, вывернула на поверхность глубинные пласты нации с ее бунтарским и анархическим началом, которые до того сдерживались скрепами императорской власти и поверхностными европейскими культурными напластованиями. «Мы проголодались по свободе и, при свойственной нам склонности к анархизму, легко можем пожрать свободу, – это возможно»[805]805
  Горький М. Книга о русских людях. М., 2000. С. 437.


[Закрыть], – пророчески замечал Горький.

Страна оказалась в расплавленном состоянии, во власти взбудораженного от неожиданного события народа, который почувствовал неограниченную свободу, всегда им трактовавшуюся как отказ от самоограничения, и страшно уставшего от войны. «Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: «Я тебя арестую, сукин сын!» – писал Бунин. Он приехал в Петроград в начале апреля. «В мире тогда уже произошло нечто невообразимое: брошена была на полный произвол судьбы – и не когда-нибудь, а во время величайшей мировой войны – величайшая на земле страна… На полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:

– Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит.

Я спросил:

– Так что же делать?

– Делать? – сказал он. – Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету.

Я взглянул вокруг, на этот Петербург… «Правильно, шабаш». Но в глубине души я еще на что-то надеялся и в полное отсутствие правительства все-таки еще не совсем верил. Не верить, однако, было нельзя.

Я в Петербурге почувствовал это особенно живо: в тысячелетнем и огромном доме нашем случилась великая смерть, и дом был теперь растворен, раскрыт настежь и полон несметной праздной толпой, для которой уже не стало ничего святого и запретного ни в каком из его покоев. И среди этой толпы носились наследники покойника, шальные от забот, распоряжений, которых, однако, никто не слушал»[806]806
  Бунин И. А. Окаянные дни. С. 79, 98-100.


[Закрыть].

Сорокин с горечью наблюдал, как стремительно исчезали «морально-правовые и религиозные нормы – не убий, чти отца твоего и мать твою, люби ближнего, не лги, защищай свое отечество и церковь, трудись и т. п., вплоть до детальных норм судопроизводства и судоговорения…» Высшей формой имморализма стало полное пренебрежение к человеческой жизни. «Убийства, убийства и без конца убийства» – вот краткое резюме греческих и римских, египетских и китайских, персидских и турецких, средневековых и более поздних революций, вплоть до русской и германской от Р. Х. 1917–1923»[807]807
  Сорокин П. А. Социология революции. С. 135–136, 141.


[Закрыть].

«Революция, которая началась с военного бунта, перенесла мораль войны на все общественные отношения», – писал князь Евгений Николаевич Трубецкой. И добавлял: «Как только массы поверили, что враг не вне, а внутри государства, весь обычный кодекс войны стал применяться к этому внутреннему врагу. Избиение «буржуев» и офицеров, грабительские реквизиции «по праву войны» стали делом легким и обычным»[808]808
  Трубецкой С. Н., Трубецкой Е. Н. Избранное. М., 2010. С. 528, 672.


[Закрыть].

Уже 27 февраля из самых разных мест поступала информация о поджогах, погромах и армейских бунтах. В массовом порядке убивали не только офицеров, о чем было выше. Убивали представителей правоохранительных органов. 28 февраля полковник Борис Фомин записал: «Около здания Технологического института на углу Загородного проспекта… на снегу лежали трупы трех жандармов. Убитые были в вольной одежде, но, благодаря высоким сапогам и синим рейтузам, заметным при ходьбе в разрезе пальто, они были опознаны толпой и зверски убиты. У трупов животы были вспороты, и внутренности выпали на мостовую. Это была первая кровь, которую я увидел за эти грозные дни так называемой бескровной революции. Вид изуродованных трупов и глумление толпы произвели на меня самое тяжелое впечатление: выпущенный на свободу человек-зверь делал свое гнусное дело»[809]809
  Фомин Б. В. Первые месяцы после февральской революции в запасном батальоне Лейб-гвардии Измайловского полка // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция. От новых источников к новому осмыслению. М., 1997. С. 294, 303.


[Закрыть].

Еще свободный на тот момент Глобачев писал: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали над своими жертвами большевики в своих чрезвычайках… Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех беспощадно убивали»[810]810
  Глобачев К. И. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения. М., 2009. С. 130.


[Закрыть].

Всего, как будет установлено по материалам Чрезвычайной следственной комиссии, в первые дни «бескровной» революции только в одном Петрограде было убито и ранено минимум 1315 человек, из них 53 офицера, 73 полицейских, 602 солдата и 587 гражданских лиц[811]811
  Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 98.


[Закрыть]. Полагаю, цифры занижены.

Революция, примитизировав сознание, психику людей, приучила миллионы смотреть на насилие как на универсальный метод решения любых проблем.

Пресса в марте наполнилась сообщениями о разгуле криминалитета. Из Одессы сообщали: «В одном из ресторанов состоялся своеобразный митинг представителей уголовного мира. Митингом руководил отпущенный под честное слово из тюрьмы приговоренный к бессрочной каторге начальник разбойничьей шайки, наводившей ужас в Бессарабии, Котовский. Ораторы единодушно отмечали, что прежний строй способствовал росту преступности и что теперь положение изменилось, и необходимо взяться за честный труд»[812]812
  Русские Ведомости. 1917. 17 марта. № 61.


[Закрыть]. Заметка корреспондента «Утра России» из Киева: «В Белгородке бандой разбойников была обезоружена милиция и захвачена власть. Выехавший из Киева воинский отряд под командованием подпоручика Башинского выдержал с разбойниками настоящую бойню. Задержано 12 грабителей. В местечке Брусилове – еврейский погром. Из Киева выехали на автомобилях милиционеры и воинские команды. В Овруче разбиты склады денатурата. Отбросы населения перепились. В городе полная анархия. В Овруч высланы войска»[813]813
  Утро России. 1917. 31 марта. № 84.


[Закрыть].

После формирования органов милиции ситуация ничуть не стала лучше. «Ростов-на-Дону. На окраинах города произошел ряд схваток милиции и солдат с грабителями… Шайка, вооруженная дальнобойными револьверами, скрылась в галереях кирпичных заводов, которые окружены войсками и милицией. Шайка, имея большой запас патронов, все время поддерживает интенсивный огонь… Таганрог. Утром на новом вокзале толпа отбила у милиционера арестованного карманного вора, учинила над ним самосуд и затем пыталась разгромить второй участок милиции, куда был взят избитый до полусмерти вор»[814]814
  Русские Ведомости. 1917. 3 мая. № 98.


[Закрыть]. «Енисейск. Ежедневными пожарами в течение трех недель уничтожены свыше тридцати жилых домов. Население в панике уезжает. Причина пожаров – поджоги… Предполагается, что поджоги совершают уголовные преступники…»[815]815
  Русское слово. 1917. 9 мая. № 103.


[Закрыть] Нокс зафиксировал: «Московские воры собрались на свой «митинг» (полагаю, в переводе потерялось, что речь шла о сходке. – В.Н.) где-то за городом, и это сборище почтил своим присутствием сам начальник полиции (милиции. – В.Н.)! Говорят, что в честь «солнца свободы» была единодушно принята резолюция – воздержаться от воровства на два дня»[816]816
  Нокс А. Вместе с русской армией. Дневник военного атташе. 1914–1917. М., 2014. С. 549.


[Закрыть].

Самосуд стал нормой повседневной жизни. Горький с какой-то даже обреченностью писал: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов». Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование, какой смертью казнить вора – утопить или застрелить? Решили утопить, и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его.

Средние века нашей истории были эпохой отвратительной жестокости, но и тогда, если преступник, приговоренный судом к смертной казни, срывался с виселицы – его оставляли жить.

Как влияют самосуды на подрастающее поколение? Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат:

– Потопили, утопили!

Это – наши дети, будущие строители жизни. Дешева будет жизнь человека в их оценке, а ведь человек – не надо забывать об этом! – самое прекрасное и ценное создание природы, самое лучшее, что есть во вселенной. Война оценила человека дешевле маленького куска свинца, этой оценкой справедливо возмущались, упрекая за нее «империалистов» – кого же упрекнем теперь – за ежедневное, зверское избиение людей?»[817]817
  Горький А. М. Несвоевременные мысли. С. 13.


[Закрыть]

Что уж говорить про имущественные преступления. Первый этап любой революции, по Сорокину, состоит в: «а) в отпадении тормозящих захват чужой собственности условно-собственнических рефлексов у лиц бедных…; б) в силу этого – в интенсивнейшем проявлении у них безусловных рефлексов собственности (в форме захвата чужого состояния)…; в) у лиц богатых – в угасании и ослаблении рефлексов защиты своей собственности от посягательств других». Он отмечал, что еще перед революцией разгромы магазинов, рынков, рост популярности социалистических идей, серия мер по национализации в годы войны свидетельствовали о начавшемся угасании рефлексов собственности. «С началом революции это угасание стало катастрофическим. Рабочие стали захватывать предприятия, крестьяне – громить помещичьи усадьбы, апроприировать скот, мебель, земли, возрос процент имущественных преступлений и т. д. Через 2–3 месяца этот процесс стал стихийным. Со времени Октябрьской революции он был легализован»[818]818
  Сорокин П. А. Социология революции. С. 103, 105.


[Закрыть].

 
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!
 

– у Блока это в порядке вещей.

Деформация трудовых рефлексов проявилась в том, что страна в значительной степени перестала работать. Или работать так, как люди работали или должны были трудиться в нереволюционных условиях. А тем более в условиях войны. Как это происходило, мы говорили выше. Сорокин описывал: «С самого начала революции выяснилось угасание трудовых рефлексов, особенно в городах. Требование восьмичасового рабочего дня и его введение, даже на предприятиях, работавших на войну, – первое подтверждение сказанного. Фактически и восьмичасовой рабочий день не соблюдался: рабочие вместо того, чтобы работать, «митинговали» и проводили время за разговорами. Участились стачки. Общее настроение их было таково, что «теперь свобода, а раз свобода – то пусть буржуи работают». Не стало ни рабочей дисциплины, ни прилежания, ни внимания, никто никого не слушал. Любая попытка технически руководящего персонала навести порядок, например, дать выговор неисправному, уволить лентяя и т. д., рассматривалась как «контрреволюция». Призыв «рабочие – к станкам» был гласом вопиющего в пустыне… Этот процесс перекинулся на другие слои населения, а несколько позже – на крестьянство»[819]819
  Там же. С. 89–90, 91–92.


[Закрыть].

«Похоже, везде всем двигала одна и та же идея: делать как можно меньше работы»[820]820
  Нокс А. Вместе с русской армией. С. 523.


[Закрыть], – констатировал Нокс. «По всей Руси несся один клич:

– Подай![821]821
  Бубликов А. А. Русская революция. С. 99.


[Закрыть] – с горечью свидетельствовал Бубликов.

Сорокин подчеркивал, что «в нормальные периоды общества неограниченное проявление половых рефлексов (или безудержное удовлетворение полового аппетита) тормозится множеством безусловных и условных стимулов:…общественное порицание, позор, потеря чести, религиозные эпитимии, с одной стороны, с другой стороны – правовые, моральные и конвенциональные рефлексы, устанавливаемые путем воспитания и «изнутри» тормозящие половые импульсы… Революция, объявляя многие из таких тормозов «суевериями» и «буржуазными предрассудками», тем самым очень часто разрушает их»[822]822
  Сорокин П. А. Социология революции. С. 119.


[Закрыть].

Поначалу все звучало совсем безобидно, как свидетельство трогательной женской эмансипации, чего так долго добивалась прогрессивная общественность. «Настали дни великой свободы в России, и ее ярко-красные лучи коснулись многих сторон женской жизни. Почувствовалось, что спадают многие путы с женщины, раздвинулись рамки ее жизни как гражданки, матери и работницы на рынке труда. Радость обновления, праздника свободы создали праздничное настроение, и повсюду замелькали праздничные одежды, озаренные ярким пламенем символа свободы. Красный цвет, которого так боялись, считали «кричащим», занял прочное положение в туалете русской женщины»[823]823
  Журнал для хозяек. 1917. № 7.


[Закрыть].

Дальше стало хуже. Морально-нравственная планка опускалась все ниже в печати, во многом из-за потребности разоблачать ужасы прежнего режима и фоне феерических провалов действовавшего. То, что всегда считалось неприличным, стало не только возможным, но и желанным. «Публика жаждала деталей и подробностей «гниения» и «вырождения» в красках, лицах и альковных ситуациях. Она их получила в избытке!.. Изготовление скандального чтива было поставлено на поток»[824]824
  Боханов А. Н. Сумерки монархии. М., 1993. С. 124.


[Закрыть]. Вершиной непристойности было сочинение Илидора, где императрица Александра Федоровна представала эротоманкой, предававшаяся утехам с «Гришкой Окаянным». Затем газеты уже не брезговали размещать объявления об услугах «юных гимназисток» и о чудодейственных средствах для увеличения мужских половых органов.

Если в первые дни после Февраля популярным был предложенный поэтом Велимиром Хлебниковым образ революции как пришествия «нагой свободы», то затем более популярным и точным становилось сравнение Марины Ивановны Цветаевой революции с «гулящей девкой на шалой солдатской груди». Тема этой самой «гулящей девки» – во всех стихотворениях Блока той поры. Вот из «Двенадцати»:

 
Свобода, свобода.
Эх, эх, без креста!
Катька с Ванькой занята —
Чем, чем занята?
Тра-та-та!»
 
 
«В кружевном белье ходила —
Походи-ка, походи!
С офицерами блудила —
Поблуди-ка, поблуди!
Эх, эх, поблуди!
Сердце ёкнуло в груди!
 

Сорокину «любопытно было наблюдать изо дня в день это расторможение половых рефлексов с начала революции. Уже в первые ее месяцы поведение проституток на улицах Петрограда стало гораздо бесстыднее»[825]825
  Сорокин П. А. Социология революции. С. 124.


[Закрыть]. Матросы-анархисты видели в проститутках разновидность «угнетенного класса», к которому и себя причисляли. «По обеим сторонам улицы солдаты и проститутки вызывающе занимаются непотребством.

– Товарищи! Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Пошли ко мне домой, – обратилась ко мне раскрашенная девица. Очень оригинальное использование революционного лозунга!»[826]826
  Сорокин П. А. Дальняя дорога. Автобиография. С. 16.


[Закрыть]

В самого начала революции народ заплясал. В буквальном смысле. «Начались бесконечные «танцульки», танцульки с концертом, с митингами, танцульки после докладов… Вместе с танцульками – примитивный грубый флирт и… любовные объятия»[827]827
  Сорокин П. А. Социология революции. С. 123.


[Закрыть].

Арамилев наблюдал: «В казармах каждый вечер танцы. Никто их не афиширует, но к восьми часам (начало съезда) в огромном зале третьего взвода уже разгуливают десятки девиц. Танцуют всё, начиная от кадрили и заканчивая танго. Полковые музыканты с восьми вечера и до двух ночи тромбонят в свои желтые трубы, обливаясь потом и проклиная «свободу». Пробовали отказаться играть – их чуть не избили».

Ночью, возвращаясь в свой взвод, Арамилев натолкнулся во дворе на стол у продуктового склада для шинковки капусты. «В синем сумраке насупившихся теней у стола копошатся какие-то фигуры, несколько человек стоят поодаль. Не понимая ничего, спрашиваю:

– Что тут такое, товарищи?

Сиплым баритоном кто-то промычал из темноты:

– Ничего! Становись в очередь, если хочешь…

– Шестым будешь… – хихикает другой…

В третьем взводе еще танцуют. Слышны звуки задрипанного вальса. Поднимаясь по лестнице, я спрашиваю себя: «Почему же не кричит и не зовет никого на помощь эта женщина, распятая на капустном столе?» Ответа найти не могу. На фронте я видел это много раз. Насилие женщин. Очереди на женщину – все это с войной вошло в быт. Но ведь здесь не фронт…»[828]828
  Арамилев В. В. В дыму войны: Записки вольноопределяющегося. 1914–1917 годы. М., 2015. С. 218, 219.


[Закрыть]

И это в России, где до революции один развод приходился на 470 заключенных браков.

Сорокин писал, что «революционное общество начинает воспринимать мир и среду однобоко и искаженно… Разрушается хозяйство, растут смертность, голод, холод, болезни и эпидемии… Общество в первый период революции беззаботно игнорирует эти явления и занимается усиленной борьбой против… офицерских погон, срыванием гербов, слежкой за формой обращения граждан друг к другу (господин, товарищ, «вы» или «ты») и т. п. детскими бирюльками. Нет ткани на одежду. Это не мешает тысяч аршин тратить на флаги»[829]829
  Сорокин П. А. Социология революции. М., 2005. С. 168, 169.


[Закрыть].

Опрощение, запущенность стало главной приметой городской жизни. Улицы даже блестящего Петрограда не убирались. «Вследствие быстрого таяния снега в низменных местах столицы образовались целые непроходимые реки»[830]830
  Московский листок. 1917. 22 марта. № 70.


[Закрыть]. Нарастала угроза эпидемий, во многом из-за того, что у городских органов самоуправления не было средств на ассенизацию – нечистоты не вывозились. Кончилось топливо. «Это ужасное замерзание ночью. Страшные мысли приходят. Есть что-то враждебное в стихии «холода» – организму человеческому как организму «теплокровному», – писал Розанов. Исчезали многие продукты питания. «В этот страшный, потрясающий год от многих лиц, и знакомых, и совсем неизвестных мне, я получил, по какой-то догадке сердца, помощь и денежную, и съестными продуктами. И не могу скрыть, что без таковой помощи я не мог бы, не сумел бы перебыть этот год»[831]831
  Розанов В. В. Собрание сочинений. Т. 7. М., 2012. С. 47, 74.


[Закрыть]. Исчезали предметы повседневного потребления. Бенуа 5 июня: «У сапожника на 1-й линии нашлись две пары, но они жмут в подъеме и в боках. На Андреевском рынке – ни одного сапога нет. Купил с горя там парусиновые туфли – те, что раньше носили одни лишь старые няньки, по 8 руб. за пару… С отчаяния поехали на Невский, к Вейсу, и там нашли мне одну пару лакированных башмаков за 100 руб.»[832]832
  Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. М., 2006. С. 368.


[Закрыть].

Ощущение надвигавшейся катастрофы – когда эйфория прошла – было распространенным. Мартов, вернувшись в Петроград, писал: «Общее впечатление невеселое, в сущности: чувствуется, что блестяще начатая революция идет под гору, потому что при войне ей некуда идти. Страна разорена (цены на все безумные…), город запущен до страшного, обыватели всего страшатся – гражданской войны, голода, миллионов праздно бродящих солдат и т. д.»[833]833
  Частные свидетельства о революции в письмах Луначарского и Мартова. М., 2005. С. 194.


[Закрыть]. Та же картина, если не много хуже, наблюдалась и в провинции. «Тихий, зеленый, старенький Владимир испытал общую со всеми русскими городами судьбу во время революции: он опустился и опаршивел невероятно, и, как и Москва, был невероятно заплеван подсолнухами. Кое-где по площадям виднелись тесовые трибуны, выстроенные специально для ораторов в первые дни – теперь они пустовали и производили впечатление каких-то эшафотов… Местами на зданиях зловеще трепались остатки красных флагов. Дешевый кумач выцветал под открытым небом с быстротой невероятной и через несколько дней превращался в грязную тряпку»[834]834
  Наживин И. В. Записки о революции. С. 64.


[Закрыть].

Каждая революция начинает войну с символами прошлого, с одними памятниками, чтобы сразу же воздвигнуть другие 12 апреля. «Одесские новости» писали: «Возвращаясь с проводов маршевых рот, группа манифестантов-солдат и матросов подошла к памятнику Екатерине II. Один из матросов взобрался на верхушку статуи и заменил красную материю, которой статуя была покрыта два дня назад, жгутовым мешком… На пьедестале памятника другим матросом были мелом сделаны надписи «Позор России», «Ярые кровососы русского народа» и пр. Совет рабочих депутатов решил обшить памятник Екатерине II досками в связи с частыми случаями различных скоплений вокруг памятника и выходками отдельных демонстрантов»[835]835
  Цит. по: Матонин Е. Яков Блюмкин. М., 2016. С. 31.


[Закрыть].

В Екатеринославе памятник давшей городу имя Екатерине Великой все-таки сняли, объявив, что металл пойдет на снаряды. Это вдохновило поэта:

 
Пушки, плюй бомбами и погромче ори:
В первый раз в истории человечества
Оказались цари
Полезными для Отечества[836]836
  Фирсов Л. С. Николай II. Пленник самодержавия. М., 2010. С. 444.


[Закрыть].
 

Во Владимире, рассказывал Наживин, «как везде и всюду, ярость восставшего народа и здесь с необычайной энергией обратилась почему-то на общественные памятники – точно невеждам хотелось стереть свою историю! – причем первое такое заушение испытал у нас на себе известный царский приспешник и камер-юнкер Пушкин, которому ловким ударом камня восставшие граждане снесли половину лица… Вокруг другого нашего памятника, Александру II, завязалась ожесточеннейшая борьба: местные «большевики» с дезертирами во главе требовали его низложения, а коренное население во главе с базарными торговками не позволяли этого…»

Параллельно с яростным уничтожением памятников «шло столь же яростное воздвигание их: все медвежьи углы наши, все зеленые захолустья украсились «Карлами Марлами», Интерцентралами и пр. Видел я раз в Москве, как открывали памятник А. Н. Радищеву: пышные ораторы и серая, уже полуголодная толпа, и в особенности эти «красные» солдаты, эти деревенские парни с красной звездой во лбу. Господи, сколько на лицах их было равнодушия, скуки, тупого, полного непонимания!»[837]837
  Наживин И. В. Записки о революции. С. 64–67.


[Закрыть]

Из Русской революции выйдет другая Россия.

«Подобно расслабленному или парализованному и разлагающемуся организму, структура социального агрегата вдруг становится расслабленной, бесформенной и разваливающейся. Наступает «муть». Линии социального расслоения вдруг стираются… Перед нами разбросанный муравейник: без стиля, формы и порядка, разлагающийся труп с беспорядочно кишащими клетками, кочующими из органа в орган, просверливающими ткани и вместе с тем уничтожающими обычное строение социального организма… Индивиды как бы моментально взлетают из низов имущественной или объемно-правовой пирамиды на верхи, перескакивая сразу ряд ступеней, и наоборот – падают сверху вниз с такой же катастрофической быстротой и внезапностью»[838]838
  Сорокин П. А. Социология революции. С. 215, 216.


[Закрыть]. Это – Сорокин.