Текст книги "Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем"

Идеология революции и интеллигенция

Интеллигенция – понятие русское. Этим словом «обозначается тот тонкий культурный слой людей, который образовался поверх многомиллионной, еще очень темной массы народа. Нужно, впрочем, предупредить, что слову «интеллигент» придавался часто в политических дебатах и более узкий смысл, а именно этим словом обозначался «не служащий» на государственной службе человек с либеральным или революционным складом мыслей»[871]871
  Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Т. 1. М., 2011. С. 40.


[Закрыть]. Именно интеллигенция в узком смысле – никогда не служившая с либеральными и революционными идеями – и стала российским правящим классом в феврале 1917 года. Ее представители составляли правительство, руководство Советом, возглавляли все без исключения политические партии, средства массовой информации.

Никто так не радовался Февралю, как интеллигенция.

Спрос на продукцию пишущей публики возрос многократно. Тиражи газет и скандальной литературы, политических памфлетов подскочили в разы. Мартов писал, что «множество издателей требуют брошюр, предлагают горы денег (спрос на литературу невероятный»; Маслов за одну брошюру в 1 лист получил 12 000 руб.; ибо она печаталась в миллион экземпляров!»[872]872
  Частные свидетельства о революции в письмах Луначарского и Мартова. М., 2005. С. 194.


[Закрыть]

Аппетиты интеллигенции росли как на дрожжах. Наживину потребовался лектор, чтобы объяснить политику правительства в его деревне, и он обратился в университет Шанявского.

– Если вам нужны настоящие лекторы, то вы должны знать, что этот товар теперь дорогой…

– А примерно как?

– Проезд туда и обратно по первому классу, продовольствие на месте готовое, двадцать пять рублей суточных и двадцать пять рублей час митинга.

– Ого!

– А вы как думали? С благотворительностью раз и навсегда должно быть покончено… Дудки! Интеллигенция – это квалифицированные рабочие, и труд их должен оплачиваться соответственно…

От таких квалифицированных работников мне пришлось отказаться, тем более что я отлично знал основной их порок, интеллигентскую манеру выражать свои – или чужие – мысли в непонятной для темного народа форме»[873]873
  Наживин И. В. Записки о революции. С. 73–74.


[Закрыть].

Интеллигенция в подавляющей своей части была за перемены. Но не всегда за власть. Творческая интеллигенция быстро разбилась по партийно-политическим и многочисленным иным нишам.

Бенуа писал, что «шалуны-левые образовали за три дня что-то около двадцати или тридцати новых «обществ» с самыми несуразными наименованиями, и, таким образом, эти «представители обществ» проболтали – один сменяя других – все часы, что длилась говорильня, а болтали они приблизительно на те же темы и почти в тех же выражениях. К заправилам «левых» примостился и Мейерхольд, явившийся в отложных воротничках в стиле ампир (или в стиле Дантона)… Чудовищную чепуху несли также всякие Зданевичи, Маяковские и прочие архигении русского футуризма (каждому из них неистово аплодировала председательница Пуни-Богуславская), но особенно позабавили меня и значительную часть аудитории всевозможные, случайные, выползшие из подполья неудачники»[874]874
  Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. С. 164.


[Закрыть].

Дмитрий Сергеевич Мережковский и его супруга Гиппиус сразу очаровались Временным правительством Керенским, с которым были знакомы лично. «Интеллигенция силою вещей оказалась на ЭТОМ берегу, т. е. на правительственном, кроме нескольких: 1) фанатиков, 2) тщеславцев, 3) бессознательных, 4) природно-ограниченных, – писала Гиппиус в дневник в марте. – В данный момент и все эти разновидности уже не владеют толпой, а она ими владеет… Контакта с вооруженным митингом у нас, интеллигентов правительственной стороны, очень мало и через отдельных интеллигентов-выходцев, ибо они очень охраняют «тот берег»… Керенский – сейчас единственный ни на одном из «двух берегов», а там, где быть надлежит: с русской революцией. Единственный. Один. Но это страшно, что один…»[875]875
  Гиппиус З. Дневники. Мн., 2004. С. 118, 119.


[Закрыть]

Идейным центром группы между большевиками и меньшевиками была ежедневная газета «Новая жизнь», основанная Максимом Горьким в апреле 1917 года. «Политическое направление «Новой жизни» было определенно интернационалистским и подчеркнутым отмежеванием от упрощений и демагогии, в которых редакция газеты обвиняла большевиков»[876]876
  Ланде Л. Состояние партийной организации к моменту Октябрьского переворота // Фельштинский Ю. Г., Чернявский Г. И. Меньшевики в революции: Статьи и воспоминания социал-демократических деятелей. М., 2016. С. 250–251.


[Закрыть]. В ней публиковались Мартов, Суханов, историк Николай Александрович Рожков, большевики Леонид Борисович Красин и Николай Николаевич Крестинский.

«Роль и поведение Горького – совершенно фатальны. Да, этот милый, нежный готтентот, которому подарили бусы и цилиндр. И все это «эстетное» трио по «устройству революционных празднеств» (похорон?) весьма фатально: Горький, Бенуа и Шаляпин. И в то же время, через Тихоно-Сухановых, Горький опирается на самую слепую часть «митинга»…

Гржебин раскатывает на реквизированных автомобилях, занят по горло, помогает клеить новое, свободное «министерство искусств» (пролетарских, очевидно). Что за чепуха. И как это безобразно-уродливо, прежде всего. В pendant к уродливому копанию могил в центре города, на Дворцовой площади для «гражданского» там хоронения сборных трупов, держащихся в ожидании под видом «жертв революции»[877]877
  Гиппиус З. Дневники. С. 118, 119.


[Закрыть].

Бенуа, со стороны, солидаризировался с взглядами кружка Мережковского – Гиппиус: «У них лозунг: поддерживать всеми силами правительство, и в частности Керенского, которого они хорошо знают лично и от которого… в восхищении. В то же время они в панике от эсдеков и от большевиков. Горького и Тихонова они считают за последних (что в этом страшного, я пока не схватываю), а бедного Гржебина просто за проходимца…

С одной стороны, жадность до власти, а с другой – какая-то заячья паника. И их упование на Керенского покоится на таком перепуге. Да какой там Керенский! Я убежден, что они согласились бы видеть Львовых на всех постах, только бы не случилась та «русская революция до конца» («прыжок в окно»), о которой они под крылышком монархии столько лет мечтали, будучи в глубине души уверены, что этот «праздник» никогда не наступит!»[878]878
  Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. С. 156, 157.


[Закрыть]

Средства массовой информации сразу же отразили все те революционные сдвиги, которые произошли и в политике, и в интеллектуальной жизни.

В первые дни революции газеты не выходили: бастовали все, включая и типографских рабочих, да и новой власти тогда не нужно было многоголосие мнений. Регулирование процесса выпуска газет взял на себя Петросовет. «Ни у кого не возникало сомнений в том, – писал Суханов, – что этот вопрос должен решить Совет рабочих и солдатских депутатов, который один только и может осуществить это решение; ни у кого не возникло сомнения в том, что этот акт защиты революции нет нужды, нет оснований представлять на усмотрение нового правительства из правого крыла, нет нужды испрашивать его санкции и даже доводить до его сведения»[879]879
  Суханов Н. Записки о революции. Т. 1. Берлин-Пг. – М., 1922. С. 111.


[Закрыть].

Пятого марта Исполком Совета постановил: «Воспретить выход в свет всем черносотенным изданиям, как то: «Земщина», «Голос Руси», «Колокол, «Русское знамя» и др.». Совет воспользовался своим влиянием на типографских рабочих: разрешение на выход газеты означал наряд на типографию (всеобщая забастовка революционных дней формально еще не окончилась). В тот день без разрешения Совета вышло и «Новое время», на что Исполком отреагировал закрытием газеты «впредь до особого распоряжения»[880]880
  Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Протоколы заседаний Исполнительного комитета и Бюро И. К. М. – Л., 1925. С. 14.


[Закрыть].

Гиппиус зафиксировала: «Вышли газеты. За ними хвосты. Все похожи в смысле «ангелы поют на небесах и штандарт Временного правительства скачет»[881]881
  Гиппиус З. Дневники. Мн., 2004. С. 114.


[Закрыть]. Пришвин подтверждал в тот день: «В ожидании первых газет длинная очередь. И когда они вышли, то все с разных сторон города, весь день, возвращаясь домой, пуками, как носят вербу, цветы, несли газеты, кто какие добыл»[882]882
  Пришвин М. М. Дневники 1914–1917. С. 64.


[Закрыть].

Общество журналистов и редакторов протестовало против столь откровенного проявления цензуры, на что Исполком ответил 6 марта новым распоряжением: «Обсудив заявление представителей печати, Исполнительный Комитет постановил подтвердить свою прежнюю позицию по отношению к этому вопросу, т. е. 1) неразрешение к выпуску контрреволюционных изданий и 2) разрешить к выпуску газету «Новое время» и, если окажется возможным по техническим причинам и газету «Копейка»[883]883
  Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Протоколы заседаний Исполнительного комитета. С. 18.


[Закрыть]. С «Нового времени» взяли обязательство не печатать контрреволюционные материалы. Даже за разрешением на выход «Правительственного вестника», ставшего «Вестником Временного правительства», его редакция должна была 6 марта обратиться в Совет[884]884
  Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. С. 371.


[Закрыть].

«Монархические газеты были уже запрещены, и их типографские мощности конфискованы, – замечал Сорокин. – Социалисты согласились с этим как с необходимостью, но увязывается ли такая постановка вопроса со свободой печати, которую они так горячо защищали ранее? Как только амбиции радикалов удовлетворены, они, похоже, становятся даже более деспотичны, чем реакционеры. Власть рождает тиранию»[885]885
  Сорокин П. А. Дальняя дорога. Автобиография. С. 15.


[Закрыть].

Народ очень быстро распробовал прессу. «Люди толпились сотнями, толкались вокруг газетчиков, переходя от одного к другому, чтобы ничего не упустить, будто раньше им читать никогда не доводилось, – подмечал Кейлер. – …Неграмотные просили своих ученых товарищей прочесть им газеты вслух, и те водили пальцем по строчкам, а умники потом толковали текст на свой лад. Это была настоящая оргия!»[886]886
  Кейлер Х. Красный сад. С. 10–11.


[Закрыть]

Идеологический спектр прессы довольно точно совпадал с политическим спектром страны, с той лишь поправкой, что либеральной прессы было гораздо больше, чем либералов. Но поскольку у бизнеса, который по причине наличия средств по-прежнему контролировал большую часть СМИ, были либеральные взгляды, они и превалировали в наиболее тиражных изданиях. Пресса в целом заметно полевела.

Правые издания были либо закрыты, либо мимикрировали, обретя либеральную окраску. Они были относительно лояльны к власти, но только до начала осени, когда перешли к тотальному поношению Временного правительства. Либеральная печать была достаточно единодушна по всем ключевым вопросам: «полная власть Временному правительству; демократические реформы в духе программы 2 марта, война до победы в согласии с союзниками, Всероссийское учредительное собрание как источник верховной власти и конституции страны».

Главным изменением стало появление большого количества социалистических изданий и рост их популярности. «Долгая жизнь подполья, усвоенный им исключительно разрушительный метод действий, подозрительное и враждебное отношение ко всякой власти наложили известный отпечаток на все направление этой печати, оставляя слишком мало места для творческой созидательной работы», – считал Деникин. Особо опасной он считал пропаганду советских деятелей, которые разъезжали по фронту «с целым ворохом «Правд», «Окопных правд», «Социал-демократов» и прочих творений отечественного социалистического разума и совести, – органов, оставляющих далеко позади, по силе и аргументации, иезуитскую элоквенцию их немецких собратов»[887]887
  Деникин А. И. Очерки русской смуты. Кн. 1. Т. 1. М., 2015. С. 396–397, 392.


[Закрыть].

Ну а для большевиков, чья пресса – особенно после июля – преследовалась, свобода слова выглядела фикцией. «На самом деле это не свобода печати, а свобода обмана угнетенных и эксплуатируемых масс народа богатыми, буржуазией, – доказывал Ленин. – …Возьмите хоть питерские и московские газеты. Вы увидите сразу, что по числу выпускаемых экземпляров громадное преобладание имеют буржуазные газеты, «Речь», «Биржевка», «Новое время», «Русское слово» и так далее и тому подобное (ибо таких газет очень много)… Потому что издание газеты есть доходное и крупное капиталистическое предприятие, в которую богатые вкладывают миллионы и миллионы рублей. «Свобода печати» буржуазного общества состоит в свободе богатых систематически, неуклонно, ежедневно в миллионах экземпляров, обманывать, развращать, одурачивать эксплуатируемые и угнетенные массы народа, бедноту»[888]888
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 210.


[Закрыть].

Вся пресса, хотела она того или нет, вносила немалый вклад в антивоенную пропаганду. Головин утверждал: «В одном сходились все газеты и листовки того времени – это в изображении отрекшегося Императора Николая II во всех его деяниях как врага народа. А это не только окончательно подрывало веру народных масс в царскую власть, но неминуемо привело и к следующему логическому построению: Царь начал войну; он все делал вопреки воле и интересов народа; стало быть, война народу не нужна. Вот силлогизм, который лежит в основе всех тогдашних рассуждений солдатской и народной масс»[889]889
  Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Т. 1. С. 73.


[Закрыть].

Военная цензура теоретически никогда не отменялась, но на практике просто игнорировалась. Керенский возмущался даже вполне лояльной прессой: «особенно, «Русское слово» (популярная в Москве газета с тиражом свыше миллиона экземпляров), которая стала публиковать сообщения с фронта, представлявшие огромный интерес для Германского Верховного командования. Восстановление военной цензуры на все публикации прессы не разрешило, к несчастью, проблему утечки этой информации»[890]890
  Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 206.


[Закрыть].

Фронтовые газеты держались в русле оборонческой линии. После Февраля первые полосы заполнили воззвания лидеров новой власти с призывами вести войну до победного конца, чтобы «не отдать немцами свободную Россию». Осуждались идеи сепаратного мира, воспевалась доблесть тех, кто продолжал выполнять ратный долг[891]891
  Гужева Д. Г. Военная печать как основное средство укрепления морального духа военнослужащих русской армии в годы Великой войны // Россия в годы Первой мировой войны. 1914–1918. Материалы Международной научной конференции. М., 2014. С. 576–577.


[Закрыть]. Поначалу Временное правительство не вело целенаправленной антинемецкой пропаганды. Врагом объявлялись не немцы или Германия, а германский империализм, реакционный кайзеровский режим, стремившийся задушить свободную Россию и вернуть на трон Романовых». Всплеск антинемецкой кампании спровоцирует приезд Ленина и разговоры о «пломбированном вагоне» и немецком финансировании большевиков[892]892
  Чевтайкина Н. Н. Эволюция «образа врага» в российском обществе в годы Первой мировой войны // Россия в годы Первой мировой войны. 1914–1918. С. 557.


[Закрыть].

Провинциальная пресса чем дальше, тем больше переполнялась описанием разрухи и сатирическими материалами. «Ростовский вестник» в апреле писал: «К своему удивлению, обыватель видит, что налоги не уничтожаются, что хвосты у лавок не уменьшаются, а потому и решает: «Все это было и раньше! Только раньше был исправник, теперь комиссар; раньше – полиция, теперь – милиция. Коротко: начальство есть, хвосты есть, следовательно, ничего нового не произошло». Исследовательница провинциальных СМИ констатировала, что она являлась «информационным источником, посредством которого действительность характеризовалась в контексте вывода: «Все плохо!». Это становилось основой массовых настроений и в свою очередь влияло на социально-политическую дестабилизацию в государстве»[893]893
  Семенова Е. Ю. Сатирические материалы в региональной периодической печати как информационный ресурс по формированию настроений тылового населения в годы Первой мировой войны // Россия в годы Первой мировой войны. 1914–1918. С. 532–533.


[Закрыть].

Книгоиздатели сразу переориентировались на конъюнктуру. Причем спросом пользовались не только эротические романы из жизни царственных особ. Пришвин 23 марта: «В это время газетного голода вынес некий торговец множество книг в зеленой обложке, мгновенно его окружила огромная толпа, и когда я добился очереди, то ни одной книги для меня не нашлось: все было раскуплено. Книга эта была «История Французской революции». Кто только не прочел ее за эти дни! Прочитав, некоторые приступили читать историю Смутного времени, которая читалась с таким же захватывающим интересом, как история Французской революции»[894]894
  Пришвин М. М. Дневники 1914–1917. С. 66.


[Закрыть].

Но литература серьезная и классическая пропала. Горький писал 31 мая: «С книжного рынка почти совершенно исчезла хорошая, честная книга – лучшее орудие просвещения… Нет толковой, объективно-поучающей книги, а расплодилось множество газет, которые изо дня в день поучают людей вражде и ненависти друг к другу, клевещут, возятся в пошлейшей грязи, ревут и скрежещут зубами, якобы работая над решением вопроса о том – кто виноват в разрухе России?»[895]895
  Горький А. М. Несвоевременные мысли. С. 38.


[Закрыть]

Библиотечные хранилища, как и все остальное в стране, стали предметом тотального разграбления. «В силу целого ряда условий у нас почти совершенно прекращено книгопечатание и книгоиздательство и в то же время одна за другой уничтожаются ценнейшие библиотеки. Вот недавно разграблены мужиками имения Худекова, Оболенского и целый ряд других имений. Мужики развезли по домам все, что имело ценность в их глазах, а библиотеки – сожгли, рояли изрубили топорами, картины – изорвали. Предметы науки, искусства, орудия культуры не имеют цены в глазах деревни, – можно сомневаться, имеют ли они цену в глазах городской массы»[896]896
  Там же. С. 13.


[Закрыть].

Мыслящие современники отмечали удивительную интеллектуальную и культурную бессодержательность революционного года. Бенуа писал, что в творческих кругах «говорили много о художественной бездарности революции. Ни памфлетов, ни куплетов, ни листков, ни какой-либо самодельщины наивной. Все по-старому, уныло, без пафоса, похоронно»[897]897
  Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. С. 311.


[Закрыть].

Какова была идеология власти? Никакой. Довести страну до Учредительного собрания. Довести войну до победного конца. Бердяев утверждал в августе: «Революция не одухотворена никакими творческими и оригинальными идеями. Господствуют отбросы давно уже разложившихся социалистических идей. Эти охлажденные идеи потеряли всякую этическую окраску и разогреты лишь разнузданием и разъярением корыстных интересов и страстей»[898]898
  Бердяев Н. А. Падение священного русского государства. С. 611.


[Закрыть].

Интеллигенция теряла ориентиры. Мережковский и Гиппиус направились 19 марта на заседание Союза писателей. Зинаида Михайловна заносит в дневник: «О «целях» возрождающегося Союза не могли договориться. «Цели» вдруг куда-то исчезли. Прежде надо было «протестовать», можно было как-то выражать стремление к свободе слова, еще к какой-нибудь, – а тут хлоп! Все свободы даны, хоть отбавляй. Что же делать? Пока решили все «отложить», даже выбор Совета»[899]899
  Гиппиус З. Дневники. С. 135.


[Закрыть].

«Она должна признаться, что в нынешних тяжелых испытаниях она оказалась несостоятельной даже с точки зрения своей интеллигентности, т. е. с точки зрения своих знаний и своего понимания. Она оказалась полузнающей, и иногда и вовсе не знающей того, за разрешение чего она так смело бралась»[900]900
  Покровский И. Перуново заклятье // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1990. С. 228.


[Закрыть], – писал об интеллигенции правовед Иосиф Алексеевич Покровский.

Куда-то подевались творческие планы. Бенуа 20 марта переживал «разочарование в своих живописных работах… Все прервано, во всем утеряна нить творческой радости. Моментами ужасно хочется… заболеть, слечь на месяц в постель, полежать в полузабытьи. Может быть, даже отведать страха смерти для того, чтобы лучше оценить жизнь! Или еще – уехать бы из России вон, хоть в Германию»[901]901
  Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. С. 215.


[Закрыть].

Искусство опрощалось. Даже внешне. «Мариинку не узнать, – писали «Биржевые ведомости» 13 марта. – Как будто ее кто-то подменил. В партере, где раньше виднелись декольте и безукоризненные фраки и смокинги, – сегодня будничные пиджаки, солдатские гимнастерки и даже косоворотки. Главный занавес, на котором был изображен государственный герб, снят и заменен другим. Золотые короны на царской и великокняжеских ложах завешаны белым сукном. Капельдинеры сняли придворные ливреи и обрядились в пиджаки»[902]902
  Биржевые ведомости. Вечерний выпуск. 1917. 13 марта. № 16133.


[Закрыть].

Репертуар театров и кино перестраивался с учетом новых веяний и вкусов публики. 19 марта в Мариинском и Александринском театрах на праздничных спектаклях с участием членов Временного правительства и Петросовета великий Федор Иванович Шаляпин исполнял написанный им самим гимн «Свободный гражданин». Всего было написано полтора десятка новых гимнов революционной России. Вертинский отмечал: «В маленьком Петровском театре, где я выступал, режиссер Давид Гутман, большой шутник и выдумщик, ставил наспех сколоченную пьеску «Чашка чая у Вырубовой»; предприимчивые кинодельцы – Дранков, Перский и другие – уже анонсировали фильмы с сенсационными названиями вроде «Тайна Германского посольства» и пр.»[903]903
  Вертинский А. Н. Дорогой длинною… С. 87.


[Закрыть]

Система образования, освободившись от «оков реакционного режима», готова была воспарить к новым, раскрепощенным интеллектуальным высотам. Одним из первых распоряжений министр народного просвещения Мануйлов позволил восстановиться на службе преподавателям, отстраненным царскими властями за свою политическую деятельность. Мечты университетской профессуры – предоставление автономии университетам и академической свободы преподавателям – немедленно стали былью. Были решены «вечные» для российских университетов еврейский и женский вопросы.

Множились планы формирования новых научных центров и организаций. В столице создается Свободная ассоциация для развития и распространения положительных наук во главе с академиком Владимиром Андреевичем Стекловым. Другой академик – историк Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский – занимался организацией Института социальных наук. Уже в апреле возникло Общество изучения революции во главе с известным историком Александром Евгеньевичем Пресняковым.

Однако профессуре довольно быстро стало очевидно, что в условиях анархии и разрухи академические свободы и университетская автономия сами по себе мало что дают. Один из наиболее видных университетских либералов профессор Михаил Иванович Ростовцев к осени издавал крик отчаяния: «Работать научно становится все труднее и труднее. Публикация научных книг уже невозможна – мы прибегаем к суррогату, литографии. На очереди закрытие и большинства журналов»[904]904
  Русская Свобода. 1917. № 24–25. С. 3.


[Закрыть]. Совет Петроградского университета в октябре принял решение, «ввиду условий переживаемого времени» разрешить предоставление диссертаций «не в виде напечатанной книги», но при условии «полного обеспечения гласности»[905]905
  Ростовцев Е. А. Столичный университет Российской империи: ученое сословие, общество и власть (вторая половина XIX – начало ХХ в.). М., 2017. С. 732–733.


[Закрыть]. Наука Временное правительство не интересовала.

Студенчество было одной из главных движущих сил революции 1905 года. В 1917 году оно было не на первых ролях, влившись в протестный поток, где основную массу составили рабочие и солдаты. В университетах стали проводиться собрания политических партий, была легализована система студенческого самоуправления. При этом, как ни парадоксально, в Петроградском университете настроения студенческих организаций менялись в пользу более умеренных элементов; в совете старост кадеты контролировали 40 % мест, социал-демократы и эсеры – 26 %[906]906
  Интеллигенция и российское общество в начале ХХ века / Отв. ред. Т. М. Китанина. СПб., 1996. С. 110.


[Закрыть].

Студенческая молодежь в столице также оказалась почти полностью во властном лагере. «Образно выражаясь, Временное правительство на короткое время стало тем политическим пирсом, к которому справа пришвартовался корабль буржуазно-либерального студенчества, ведомый по бурному морю политической жизни постфевральской России кадетскими организациями, а слева – корабль студенчества, следовавший курсом социалистических партий. Пассажирам справа расположенного корабля доверие к новой государственной власти внушала в первую очередь ее приверженность своим союзническим обязательствам в текущей войне с Германией. Пассажиров другого политического корабля, пришвартованного слева, прельщали в основном правительственные декларации республиканско-демократических свобод»[907]907
  Иванов А. Е. Студенческая корпорация России конца XIX – начала ХХ века: опыт культурной и политической самоорганизации. М., 2004. С. 387.


[Закрыть].

В российском же студенчестве в целом (не в столице) социалистов уже весной было в три раза больше, чем либералов. А к осени студенчество как отдельная политическая сил просто сошла на нет.

В мае в помещении Московских высших женских курсов заседал Всероссийский съезд деятелей средней школы… «На утреннем заседании были произнесены речи пр. Г. И. Челпановым и А. Ф. Фортунатовым… Пр. Челпанов, разобрав различные типы общеобразовательной средней школы как наиболее соответствующие педагогическим целям, указал на школу классического чистого типа, сообщающую прочную основу для формального мышления. Бурю восторгов в аудитории вызвало сообщение А. Д. Алферова о том, что Академия наук в последнем своем заседании приняла проект об упрощении русского правописания… Обсуждаются доклады г. г. Корнилова и Вентцеля о демократических основах свободной школы или об отделении школы (! – В.Н.) от государства»[908]908
  Московские ведомости. 1917. 13 мая. № 99.


[Закрыть]. Упрощать образование и отделять школу от государства!

Школа политизировалась. Нина Берберова в 1917 году заканчивала женскую гимназию в Петрограде. Представим ей слово: «Цирк Чинизелли, куда меня в раннем детстве водили смотреть ученых собак, сейчас стал местом митингов, и мы ходили туда: Наташа Шкловская записалась в партию левых эсеров (она позже была арестована, после убийства Мирбаха), Надя Оцуп – в партию большевиков (она погибла как троцкистка), Соня Р. – в партию правых эсеров (она позже покончила с собой), Люся М. – в кадетскую партию (она была застрелена при бегстве за границу). Я в партию не записалась, но считала себя примыкающей к группе Мартова. Мы жарко спорили друг с другом, но знали, что никто никого не переспорит. Мы держались вместе. Остальной класс, за исключением двух-трех тупиц, приблизительно разделился поровну между эсерами и эсдеками.

Экзамены отменили, Закон Божий ликвидировали. Мы заседали в учительском совете, где тоже были и мартовцы, и ленинцы, и тайные оборонцы. Мы отменили молитву перед началом уроков, повесили на стену в классе портреты Герцена, Плеханова и Спиридоновой. В моем журнале замелькали двойки по физике»[909]909
  Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М., 2010. С. 114–115.


[Закрыть]. Было не до учебы.

По мере скатывания страны в пропасть интеллигенция стала все более расположена как к критике новых порядков, так и, что с ней редко случалось, к самокритике. Многие интеллигенты стали видеть в самой интеллигенции истоки многих проблем России.

Бердяев увидел причину постигших страну бедствий «в ложном направлении духа, в ложных идеях, которыми в течение многих десятилетий жила русская революционная интеллигенция и которыми она отравила народные массы. Русская революция оказалась опытом последовательного применения к жизни русского нигилизма, атеизма и материализма, огромным экспериментом, основанным на отрицании всех абсолютных духовных начал в личной и общественной жизни… И источники всех наших несчастий нужно искать в соединении нигилистических идей интеллигенции с народной тьмой»[910]910
  Бердяев Н. А. Падение священного русского государства. С. 612.


[Закрыть].

Бунин приходил к выводу: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как бог на душу положит – один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать. И вот:

– Ах, я задыхаюсь среди этой николаевщины, не могу быть чиновником, сидеть рядом с Акакием Акакиевичем, – карету мне, карету!

Отсюда Герцены, Чацкие…

Боже мой, что это вообще было! Какое страшное противоестественное дело делалось над целыми поколениями мальчиков и девочек, долбивших Иванюкова и Маркса, возившихся с тайными типографиями, со сборами на «красный крест» и с «литературой», бесстыдно притворявшихся, что они умирают от любви к Пахомам и к Сидорам, и поминутно разжигавших в себе ненависть к помещику, к фабриканту, к обывателю, ко всем этим «кровопийцам, паукам, угнетателям, деспотам, сатрапам, мещанам, обскурантам, рыцарям тьмы и насилия»! Да, повальное сумасшествие»[911]911
  Бунин И.А. Окаянные дни. С. 90–91, 112.


[Закрыть].

Блок задавал вопросы русской интеллигенции: «Что же вы думали? Что революция – идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ – паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит? И, наконец, что так «бескровно» и так «безболезненно» и разрешится вековая распря между «черной» и «белой» костью, между «образованными» и «необразованными», между интеллигенцией и народом?… Стыдно сейчас надмеваться, ухмыляться, плакать, ломать руки, ахать над Россией, над которой пролетает революционный циклон. Значит, рубили тот сук, на котором сидели? Жалкое положение: со всем сладострастием ехидства подкладывали в кучу отсыревших под ногами и дождями коряг – сухие полешки, стружку, щепочки; а когда пламя вдруг вспыхнуло и взвилось до неба (как знамя), – бегать кругом и кричать: «Ах, ах, сгорим!»[912]912
  Блок А. А. Интеллигенция и революция // Великая русская революция глазами интеллектуалов. 55, 56–57.


[Закрыть]

Помимо того, что интеллигенция критиковала самое себя, ее критиковали все остальные. Критиковала уходившая в небытие аристократия. «Интеллигенция, которая теперь стояла у руля, не могла предложить ничего конкретного взамен того, что она разрушила, и народ перестал доверять этой новой касте так же, как и ее предшественникам»[913]913
  Воспоминания великой княгини Марии Павловны. С. 253.


[Закрыть], замечала княгиня Мария Павловна.

Критиковали военные, простые офицеры, как капитан Левицкий. «По-моему, наша интеллигенция не ставила правильного диагноза нашей хронической болезни и в исторической роли напоминала не врача, а, скорее, ноющего перед больным беспомощного родственника. Поставив себя в столь неправильное положение, интеллигенция почему-то не учитывала того важного обстоятельства, что она не пользовалась в народе никакой популярностью».

Интеллигенция все больше оказывалась в глазах массы населения частью той самой «буржуазии», которую она столько лет столь беспощадно бичевала. Бенуа записал в июле в дневнике: «Ну как объяснить вот этому простому человеку, как перед ним «оправдаться», что я могу жить в огромной квартире, со многими услуживающими мне людьми, непрестанно поить и кормить гостей, путешествовать по целому свету, днями почитывать книги да погуливать – и все это на деньги, полученные мной за какие-то видики, за какие-то «Купания маркиз» и за плафоны в кабинете директоров железных дорог?! Наш брат, городской обыватель, чувствует себя в гостях у каждого из этих «кормильцев» и под смеющимся глазом этих лукавых наблюдателей очень и очень смущенным. И неловко бороться с этим их лукавством, хотя и видишь его насквозь, хотя и не подслужник вовсе этих «пейзанов». Ведь они имеют право быть лукавыми. Ведь они подлинная сила – как производители, как «кормильцы». Их жульничество уж вовсе и не жульничество, раз – это сейчас так определенно сказывается – вся наша жизнь в их руках. Захотят – сохранят ее нам, не захотят – отнимут»[914]914
  Бенуа А. Н. Дневник 1916–1918 гг. С. 440, 441.


[Закрыть].