Текст книги "Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем"

Пролетариат и крестьянство – немолчаливое большинство

«Наша революция, будучи запоздалой, возникнув в условиях большего, чем то было в Великую французскую революцию, развития капитализма, именно по этой причине имеет очень сильную пролетарскую левую»[915]915
  Рожков Н. А. Избранные труды. М., 2010. С. 569.


[Закрыть], – писал историк Николай Александрович Рожков.

К 1917 году в армию мобилизовали полмиллиона рабочих только крупных промышленных предприятий, или четверть всех рабочих-мужчин[916]916
  Володин А. Ю. Русский рабочий в тылу Великой войны // Россия в годы Первой мировой войны, 1914–1918. С. 440.


[Закрыть]. Тем не менее рабочий класс крупных городов, особенно Петрограда, за годы войны продолжал численно расти, «особенно в таких связанных с войной отраслях, как металлообрабатывающая, химическая и, в некоторой степени, швейная. Наиболее заметным был рост в металлообрабатывающей отрасли: только на нее приходилось 83 % всех вновь созданных рабочих мест»[917]917
  Мандель Д. Петроградские рабочие в революциях 1917 года (февраль 1917 г. – июнь 1918 г. М., 2015. С. 63.


[Закрыть]. Мельгунов подчеркивал, что «промышленность военного времени внесла значительные изменения в сам состав рабочего пролетариата Петербурга, возросшего с 194 тысяч до 403 тысяч», и вновь прибывшие, «наносные элементы» были самыми неустойчивыми в общественном отношении, легче поддающимися заманчивым и эфемерным лозунгам большевистской пропаганды»[918]918
  Мельгунов С. П. Как большевики захватили власть, Октябрьский переворот 1917 года. «Золотой немецкий ключ» к большевистской революции. М. 2005. С. 81.


[Закрыть].

Американский исследователь рабочего движения Давид Мандель выявлял в рабочей среде Петрограда три основных типа политической культуры, в значительной степени совпадавших с профессиональными группами. Первый – большинство квалифицированных рабочих, особенно на негосударственных металлообрабатывающих предприятиях. Их отличал достаточно высокий образовательный и культурный уровень, чувство достоинства, подчеркнутый интерес к политическим вопросам. Именно здесь была опорная база большевизма. Второй – малоквалифицированные рабочие и чернорабочие, которые были политически наименее активными, их нередко называли «малосознательными массами». Наконец, высококвалифицированные рабочие государственных предприятий и рабочие-старожилы заводов и фабрик, расположенных в отдаленных пригородах – «рабочая аристократия». Многие из них имели свои собственные дома, а некоторые и по нескольку сразу, которые они сдавали в аренду. Они не разделяли непримиримости, скажем, металлистов к имущим классам, и среди них наибольшей популярностью пользовались меньшевики и эсеры. Среди этой категории рабочих вести какую-либо агитацию за свержение существующих порядков было бесполезно»[919]919
  Шотман А. Как из искры возгорелось пламя. Л., 1935. С. 55.


[Закрыть].

Более 60 % питерских рабочих были заняты именно в металлообработке (в Москве доминировали текстильщики – 43 %). Более двух третей рабочих столицы были заняты всего на 38 предприятиях с численностью более двух тысяч человек. «Концентрация больших масс рабочих на одной производственной территории… способствовала организации и развитию классового самосознания, придавала рабочим ощущение силы во время коллективных выступлений»[920]920
  Мандель Д. Петроградские рабочие в революциях 1917 года. С. 14, 61–62.


[Закрыть].

Наиболее радикальными были рабочие организации Выборгской стороны, где еще до Февраля активно агитировали представители всех социалистических партий. «Долгие годы самоотверженные и страстные пропагандисты, используя все легальные и нелегальные возможности, сеяли зерна социализма в эту благодатную почву… Нищенские заработки, длинный рабочий день, клетушки вместо жилья, шныряющие повсюду полицейские шпики и провокаторы, потогонная система труда и штрафы, наконец, неуклонно растущая ненависть к войне сделали все остальное»[921]921
  Вильямс А. Р. Путешествие в революцию. М., 1977. С. 18.


[Закрыть].

Американский консул в Петрограде Уиншип в донесении, направленном в Вашингтон в конце марта, подчеркивал, что в сознании рабочих уже прочно засела мысль, что коллективные действия, забастовки, а не упорный труд были лучшим средством повысить материальный уровень. Избранные на предприятиях комитеты и профсоюзы не столько наводили порядок, сколько поддерживали требования трудящихся и при этом не контролировали их поведение[922]922
  Листиков С. В. США и революционная Россия в 1917 году: К вопросу об альтернативах американской политики от Февраля к Октябрю. М., 2006. С. 69.


[Закрыть].

Председатель одного петроградского фабзавкома говорил, что рабочие чувствовали приближение «снов наяву», когда они будут «управлять сами собой, не склоняя головы перед властью класса собственников». На конференции производственников Южной России звучало: «Рабочий класс увлечен заманчивыми перспективами, которые обрисовали его лидеры, он ждет прихода золотого века – но тем горше будет разочарование, которого невозможно избежать»[923]923
  Эврич П. Русские анархисты. 1905–1917. М., 2006. С. 156–157.


[Закрыть].

Рабочие и солдаты запасных батальонов имели основание считать себя победителями в Февральской революции и вообще хозяевами положения. Поэтому «брошенный в среду рабочих лозунг «диктатуры пролетариата» вполне отвечал их настроениям. Эта «диктатура» и осуществлялась рабочими, преследуя узко эгоистические цели, не заботясь о том, что в корне разрушались сами предприятия»[924]924
  Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Т. 1. С. 59.


[Закрыть]. Фабзавкомы организовывались, как правило, раньше, чем успевали восстановиться профсоюзы, и отличались от профсоюзов тем, что объединяли всех рабочих конкретного предприятия (независимо от профессии) и занимались вопросами не только экономическими, но и политическими. В фабзавкомах большевики пользовались куда большим влиянием, чем в Советах.

А вот либералы явно недооценили потенциал пролетариата, непредусмотрительно списывая его со счетов в своих политических раскладах. Бердяев писал в самый разгар революции: «Рабочий класс не создал никаких ценностей, не обнаружил никаких зачатков творчества новой культуры, нового духовного типа человека. Он все заимствует у буржуазии, питается ею духовно и фатально «обуржуазивается» по мере роста своей культурности, своей сознательности, своего приобщения к благам цивилизации. За пятьдесят лет своего наиболее героического существования социалистический пролетариат – этот «класс-мессия», ничего не сотворил»[925]925
  Бердяев Н. А. Падение священного русского государства. С. 547


[Закрыть].

Но пролетариат все больше ощущал себя как «класс в себе», который активно поднимался на защиту своих прав. Реальная заработная плата рабочих до 1916 года включительно немного росла (на 7 % по сравнению с 1913 годом), особенно заметно – на 22 % – в военной промышленности. Но в 1917 году зарплата в военной промышленности была на 25 % ниже, чем в 1913-м, а на предприятиях, не связанных с выполнением оборонных заказов, – почти наполовину[926]926
  Володин А. Ю. Русский рабочий в тылу Великой войны. С. 443.


[Закрыть].

Рабочим Советы были заметно ближе, чем Временное правительство. Тем более что именно на правительство они очень скоро стали переносить свою неприязнь к «угнетателям». И, естественно, предметом ненависти стали работодатели. «За недели, отделяющие Апрельский кризис от Июльских дней, в полной мере восстановилась дореволюционная поляризация классов. Рабочие стали подозревать работодателей в проведении «скрытого локаута», т. е. саботажа производства, чтобы создать массовую безработицу и ослабить рабочее движение – авангард революции»[927]927
  Мандель Д. Петроградские рабочие в революциях 1917 года. С. 9.


[Закрыть].

На первой Петроградской конференции фабзамкомов прозвучало: «После первых недель революции произошла какая-то странность, то на одном, то на другом заводе не оказывается каменного угля, нефти, керосина, сырья, заказов и даже денег. А главное, администрация не предпринимает каких-либо шагов к тому, чтобы добывать все необходимое для нормального хода работы. По всему видно, что администрация завода проводит итальянскую забастовку, которая в данный момент равносильна саботажу»[928]928
  Панкратова А. М. Фабзавкомы и профсоюзы в революции 1917 г. М. – Л., 1927. С. 62.


[Закрыть].

Фабзавком Трехгорной мануфактуры в Москве 11 апреля заявил, что если ее владелец Николай Иванович Прохоров, «несмотря на наличие топлива, не хочет возобновить работу, то он обязан оплачивать рабочим за все время простоя полностью заработок и все военные и другие надбавки. Такой способ борьбы с локаутами был весьма успешным… Чтобы отбить у капиталистов охоту прибегать к локаутам, Советы иногда предупреждали владельцев фабрик и заводов, что если они не в состоянии обеспечить работу своих предприятий, то таковые будут у них отобраны»[929]929
  Минц И. И. История Великого Октября. Т. 2. М., 1968. С. 248.


[Закрыть].

Николаевский писал, что «его коллегам-меньшевикам приходилось вести «упорную борьбу против забастовок, к которым призывали большевики, намеренно выставляя невыполнимые или даже совершенно бессмысленные требования. Так они пустили в оборот требование «открыть книги», то есть призвали рабочих требовать, чтобы предприниматели предоставляли рабочим на рассмотрение все их счетоводство за несколько последних лет. Эта тактика большевиков преследовала совершенно очевидную цель вызывать возбуждение рабочих и направлять его против меньшевистско-эсеровского большинства в Советах»[930]930
  Николаевский Б. Меньшевики в первые дни революции // Фельштинский Ю. Г., Чернявский Г. И. Меньшевики в революции. С. 214.


[Закрыть].

Среди рабочих, которые, как и остальные, подлежали призыву в армию, были сильны антивоенные настроения. Так, собрание Путиловского завода направило приветствие I съезду Советов: «Мы надеемся, что внешняя политика, стоящая на точке замерзания по вопросу о мире без захватов, немедленно сдвинется с места»[931]931
  Рабочая газета. 1917. 5 июня. № 72.


[Закрыть].

Октябрьская революция действительно будет пролетарской. В том смысле, что в революции рабочий класс обеспечил значительную часть политического руководства, особенно среднего и низшего звена, стал его главной организационной основой и подарил пропорционально большую часть ее наиболее активных участников.

Крестьянство если и участвовало в революционных событиях, то в основном по месту жительства или в лице тех его представителей, которые носили солдатскую форму. Но оно не было пассивным наблюдателем. «Ко времени начала революции крестьянское население нашего уезда давно уже не было тем обособленным, замкнутым сословием, каким оно было раньше. Благодаря школе, распространению газет, воинской повинности и отхожим промыслам оно держалось в общем тех же воззрений и жило теми же интересами, как и другие круги населения»[932]932
  «Оставшись без царя во главе управления, мужик оказался без царя в голове»: Воспоминания В. В. Татаринова // Россия 1917 года в эго-документах. Воспоминания. М., 2015. С. 31.


[Закрыть], – утверждал бывший каширский предводитель Татаринов.

Деревня постепенно втягивалась в революцию, до нее даже вести о революции доходили долго. Были села, которые пребывали в неведении до конца марта – начала апреля. А потом селяне еще долго переваривали эту небывалую весть. Крестьянин Котов из Сычевского уезда Смоленской губернии писал: «Царь свергнут! Народ был ошеломлен вестью… Около двух недель не могли крестьяне поверить этому»[933]933
  1917 год в деревне (Сборник воспоминаний крестьян). М. – Л., 1929. С. 152.


[Закрыть]. Что уж говорить о более отдаленных от центра местах.

Наживин оставил множество зарисовок, характеризующих крестьянское сознание во Владимирской губернии. После Февраля «мы, собравшись где-нибудь на завалинке, разъясняли один другому, медлительно и нудно, что республика – это когда царь бывает вроде как староста, выборный, хорош – ходи еще три года, не угодил – по шапке. И балбесам льстила эта будущая возможность дать царю по шапке, но хозяйственные, степенные мужики молчаливо не одобряли и любили ставить в пример свое хозяйство: разве это мыслимо, чтобы хозяйство шло без хозяина»[934]934
  Наживин И. В. Записки о революции. М., 2016. С. 44–45.


[Закрыть].

Крестьянский бунт начался не сразу и не достиг того размаха, как 1905–1907 годах. Почему? Сводка, подготовленная канцелярией Думы за март – май по отчетам депутатов, объясняла это уверенностью крестьян, что на этот раз земля от них не уйдет, а также отсутствием наиболее буйной части мужского населения, которая оказалась на фронте[935]935
  Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Т. 1. С. 60.


[Закрыть]. Были и другие причины. Кто-то считал, что может вернуться прежняя власть. А где-то «еще просто снег не сошел с земли»[936]936
  Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 г. С. 485.


[Закрыть]. Евгений Евгеньевич Драшусов, офицер, служивший на минном тральщике в Финском заливе, и владелец имения Юраково в Рязанской губернии, называл такие причины задержки с погромами его усадьбы: «Простейшее практическое соображение подсказывало мужичкам, что выгоднее предоставить помещику поработать на свой счет и затем осенью уже сразу воспользоваться плодами его трудов и затрат. Кроме того, не совсем еще расшатались старые устои и действительно существовавшее уважение к нашей семье»[937]937
  «Все кончено, и никакие компромиссы уже невозможны…»: из воспоминаний Е. Е. Драшусова // Россия 1917 года в эго-документах. С. 261.


[Закрыть].

Временное правительство умоляло крестьян до Учредительного собрания воздержаться от насильственных захватов и само демонстрировало самоограничение, постановив: «Признать употребление оружия при подавлении аграрных беспорядков в настоящее время недопустимым. Обратиться к местным общественным организациям и лицам, пользующимся доверием населения, с просьбой оказать содействие для вразумления и успокоения крестьян»[938]938
  ГА РФ. Ф. 1779. Оп. 2. Д. 1. Ч. 1. Л. 23–24 (Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. 1914–1918. Т. 1. С. 467).


[Закрыть]. Деревня на время притихла.

Но уже с середины марта повседневными стали газетные сообщения: «Бежецк. Председатель корчевской уездной управы Корвин-Литовицкий сожжен крестьянами вместе с усадьбой; лес вырублен. Устюжна. Крестьянами разгромлено имение земского начальника Стромилова «Новино»[939]939
  Русские Ведомости. 1917. 17 марта. № 61.


[Закрыть]. Троцкий писал, что «в марте аграрное движение проявилось с большей или меньшей силой только в 34 уездах, в апреле им захвачены уже 174 уезда, в мае – 236, в июне – 280, в июле – 325… Крестьяне только раскачиваются, щупают почву, измеряют сопротивление врага и, нажимая на помещика по всем линиям, приговаривают: «Мы грабить не хотим, мы хотим все сделать по-хорошему». Они не присваивают себе собственность на луга, но косят на них сено. Они принудительно арендуют землю, устанавливая сами арендную плату, или столь же принудительно «покупают» землю по им же назначенным ценам… Он предпочел бы экспроприировать помещика с его собственного согласия… Но что не подлежит сомнению, так это руководящее участие в крестьянском движении солдат, которые приносят с фронта и из городских гарнизонов дух инициативы»[940]940
  Троцкий Л. Д. История русской революции. Т. 1. М., 1997. С. 388–389, 378.


[Закрыть].

Крестьянская вольница принимала самые разные формы. Так, «понизовая вольница» существовала в окрестностях Царицына, где бывший дьячок социал-демократ Минин установил власть на Дар-Горе. Среди «мининцев» особым красноречием на многотысячных митингах отличалась крестьянка Савилова, чьи слова приводила центральная пресса:

– Я крестьянка, солдатка и солдатская мать. Нас морочили и топтали в грязь, считали, что мы придушены. Теперь мы поднялись из грязи, выпрямились и затопчем в эту грязь буржуазов. Крестьянка – живой хлебный колос, налитый несчастьями, голодом и трудом, а потому голову держит вниз, а буржуазка – пустой бесплодный злак и потому задирает маковку до неба. Когда крестьянка работает, над нею птички плачут. Земля – это наш ковер, на котором мы живем. Настал час выдернуть этот ковер из-под ног бояр, которые его не ткали, не чинили, а только топтались на нем, а мы и ткали, и чинили[941]941
  Утро России. 1917. 7 июня. № 139.


[Закрыть].

Отношение к помещику в революционных условиях менялось стремительно. Драшусов на следующий день после получения известия об отречении императора собрал крестьян двух близлежащих сел. «Это все еще были те же хорошо знакомые мне мужички; кое-где лишь мелькали новые, городского типа лица. Но головы уже не обнажались при появлении барина, как велось это встарь, и вместо прежних, лукаво-просительных и дружелюбно-покорных глаз на меня пристально впились сотни дерзко-любопытных взоров, таящих за собой какую-то неприязненную решимость». Драшусов предложил крестьянам в аренду 9/10 пахотной земли и луговой покос, выставил на продажу оказавшихся из-за этого лишними лошадей. «Большинство безлошадных крестьян оказались еще и безденежными, и много лошадей пошло в кредит под туманные, хотя и многословные обещания скорой уплаты. Тяжело было видеть картину этого полурасхищения, зловеще предваряющего грядущее разграбление и погром. Пустели конные дворы и замирала издавна налаженная, бившая полным пульсом жизнь усадьбы; чувствовалось, что смертный приговор уже произнесен»[942]942
  «Все кончено, и никакие компромиссы уже невозможны…»: из воспоминаний Е. Е. Драшусова // Россия 1917 года в эго-документах. Воспоминания. М., 2015. С. 258–259.


[Закрыть].

Князь Жевахов делился впечатлениями: «Крестьяне между тем только входили во вкус революции, смотрели злобно, настроение было враждебное, и общение с ним было невозможно… Толпа точно ждала вызова, жаждала крови и была страшной»[943]943
  Воспоминания товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя Н. Д. Жевахова. СПб., 2014. С. 472–473, 476.


[Закрыть].

Политические перемены буквально придавили деревню. «Всякий мужик, не исключая и самого глупого, прекрасно понимал, что значило жить под царем. Жить под царем значило: подати платить, воинскую повинность отбывать, властям повиноваться, чужого не брать. Все это могло ему нравиться или не нравиться, но все было ясно. Оставшись без царя во главе управления, мужик остался без царя в голове. Все вопросы религии, нравственности, семьи, собственности, государства были поставлены перед ним сразу и без всякой предварительной подготовки. Нужно ли удивляться, что он запутался в них, как в темном лесу… Единственное, что он усвоил твердо, это то, что до сих пор его обманывали, а может быть, обманывают и теперь»[944]944
  «Оставшись без царя во главе управления, мужик оказался без царя в голове»: Воспоминания В. В. Татаринова // Россия 1917 года в эго-документах. С. 31, 38.


[Закрыть].

Монархические чувства сохранялись, но угасали. Короленко свидетельствовал, что во время бесед даже со стариками чувствовалось: «и они осуждали если не весь монархический строй, то несчастного слабого человека, который успел так уронить и унизить этот строй…»[945]945
  Короленко В. Г. Земли! Земли! // Великая русская революция глазами интеллектуалов. С. 120, 121, 122–123.


[Закрыть].

Политическая борьба, сотрясавшая столицы, доходила и до деревни, но мало затрагивала крестьян. «Нужен был какой-то особый энциклопедический словарь, чтобы хоть как-нибудь столковаться с деревней в материях политических, нужен был какой-то особый путеводитель по темным дебрям этих нечесаных голов, – ни путеводителя, ни словаря такого не было, и потому все эти наши митинги, все эти нужные рассуждения над непонятной газетиной превращались в какое-то преступное толчение воды в ступе… И крестьяне поумнее сами чувствовали всю бессмыслицу этой болтовни, очень тяготились беспокойной жизнью, а старики утверждали, что наступили, знать, «последние времена» и что жид Керенский – несомненный «анчихрист», – замечал Наживин.

Общегосударственные вопросы интересовали крестьян мало. «России не было – была своя волость, своя колокольня». Но и в местном самоуправлении принимать участия особой охоты не было. Наживин пишет, что «земством у нас назывался какой-то искони проклятый аппарат для причинения мужику всяких неприятностей и учинения всяких поборов. На знамение прямое, равное и тайное… мы смотрели как на новый тяжкий вид натуральной повинности, от которой всякий порядочный гражданин должен всемерно отделываться… Хорошие, хозяйственные мужики не ходили на выборы… и смотрели на новое земство вообще как на учреждение пустое, временное и чересчур дорогое: по-старому лучше было, когда старшина с писарем за какую-нибудь тысячу целковых, а то и меньше, все дела вертели: и дешево, и сердито, и понятно, а тут «ишь, паршивые черти, накрутили – и председатель, и члены, и селетарь, да еще и гласные какие-то: корми их всех, чертей».

Весьма специфически крестьянство воспринимало и пропагандистские клише о «буржуазии»: «Буржуазиат, или биржуазы (дезертиры слышали о какой-то бирже – отсюда биржуазы), – это какой-то таинственный, очень коварный враг мужика. Но это отнюдь не богач просто, так как деревня решительно не хотела считать купца-богача за своего врага, ибо купец, фабрикант, «народ кормит», так как купец свое дело знает – «не трогали пока купца, так хлеб-то по две копейки был, а ситец по гривеннику, а теперь, когда все эти комитеты да каперации загнали купца за Можай, ни к чему приступу нет, потому сами, дьяволы, не фиги не умеют и дороговизну такую развели, что хошь вешайся»[946]946
  Наживин И. В. Записки о революции. С. 46–49, 77.


[Закрыть].

Отношение крестьянства к пролетариату становилось все более негативным. Пришвин записал: «Все больше растет озлобление на рабочий класс за их 8-часовой рабочий день»[947]947
  Пришвин М. М. Дневники 1914–1917. С. 84.


[Закрыть]. Рабочий класс, в свою очередь, предъявлял претензии крестьянству за отсутствие еды в городах. Эсер Наум Яковлевич Быховский подчеркивал: «Но если города и армия терпели продовольственный голод, объясняя это в значительной степени скаредностью деревни, то и деревня в свою очередь переживала уже тогда широкий промышленный голод, не имея возможности возобновить и пополнить сельскохозяйственный инвентарь, сидя без света за отсутствием керосина, нуждаясь в мануфактуре, обуви и пр. В то время как крестьяне обязаны были продавать хлеб государству по твердым ценам, цены на промышленные продукты совершенно не регулировались… Все это вызывало глубокое недовольство деревни»[948]948
  Быховский Н. Я. Всероссийский Совет крестьянских депутатов 1917 г. М., 1929. С. 75.


[Закрыть].

Крестьянские наказы, обращенные к Съезду крестьянских депутатов, требовали: «уничтожения частной земельной собственности и перехода всей земли с недрами, лесами и водами в общенародное достояние без всякого выкупа, права всех граждан на землю, распределение земли органами самоуправления между трудящимися на уравнительно-трудовых началах, периодических переделов земельного фонда теми же органами самоуправления, с правом самого земледельческого населения на выбор форм землепользования». Отношение крестьянства к войне – как оно формулировалось в наказах Крестьянскому съезду – было однозначным: «война есть величайшее зло; завоевания выгодны только капиталистам, трудящимся массам война наносит огромный вред. Поэтому первейшей задачей революционного народа должно быть скорейшее окончание войны на основе отказа всех стран, ведущих войну, от всяких захватов и денежных вознаграждений и заключение прочного мира на началах самоопределения народов и всеобщего разоружения»[949]949
  Там же. С. 51, 53.


[Закрыть].

Социализм крестьянство не понимало. Наживину «определенно хотелось, чтобы мужички наши были об ту пору хоть чуточку социалистами… Уж очень в это время власть мошны над ними была сильна. Малейшее прикосновение к ней вызывало страшную злобу и раздражение… Я не знаю среды органически более враждебной социализму, чем русское крестьянство»[950]950
  Наживин И. В. Записки о революции. С. 79, 74.


[Закрыть].

На самых первых порах крестьяне от революционных перемен экономически выиграло. Князь Жевахов беседовал с деревенским старостой и выяснил, что он с с сыновьями сократил покосы с 12 десятин до 4-х, но выручил за сено в несколько раз больше денег, чем раньше.

Теперь все стало дорого, мужички даже перестали и продавать, чтобы не продешевить, теперь что ни день, то новые цены… Теперь у каждого столько сена, что и девать его некуда, даже портиться начало.

– Чем меньше вы будете косить и чем больше будете припрятывать свое сено, тем дороже оно будет. Но точно так, как поступаете вы с сеном, так поступают в других местах со всеми прочими товарами, и если это будет продолжаться, то вы все поумираете с голода, и сколько бы миллионов у вас ни было, но вы и кусочка хлеба на них не купите…

– Да что и говорить, – ответил староста, это точно может случиться, но, опять-таки, коли фунт керосина стоит сейчас тысячу рублей, то как же продавать сено по прежней цене? Тут и тянешься за другими и сам набиваешь цену за свой товар, прости Господи…[951]951
  Воспоминания товарища обер-прокурора Святейшего Синода князя Н. Д. Жевахова. С. 478–479.


[Закрыть]

Эта инфляционная спираль по той же логике будет действовать еще много лет. Ее сломает коллективизация. Исследователь сибирского крестьянства Н. Ю. Пивоваров подтверждает: «В целом в годы Первой мировой войны наблюдалось нарастание товарности крестьянских хозяйств, достигшее своего пика в концу 1917 – началу 1918 г. Учитывая, что мобилизация вырвала глав семей – единственных носителей законных прав в семье, чье слово сопрягалось с хозяйственной рачительностью и бережливостью, война привела к настоящему потребительскому буму крестьянок и «молодых» хозяев»[952]952
  Пивоваров Н. Ю. Крестьянство Сибири в годы Первой мировой войны // Россия в годы Первой мировой войны, 1914–1918. С. 470, 471.


[Закрыть].

Думские уполномоченные, три месяца изучавшие крестьянские настроения в 28 губерниях Европейской России, приходили к выводу: «Крестьянин питается во многих местах не реальностью, а лозунгами. Он предвкушает золотой век осуществления их. Он часто далек от мысли, что все эти лозунги окажутся мыльными пузырями по той простой причине, что земли нет, что в большинстве средних губерний не только нельзя думать о трудовой норме, но и о лишних двух десятинах»[953]953
  Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 г. С. 487.


[Закрыть].

Впереди крестьян ждало еще множество разочарований и трагедий.