Текст книги "Затянувшееся задание. Колесо сансары"

Глава 9

Лама Доржо, фокусник и связник японской разведки

Доржо всей душой любил забайкальскую степь, ее величавую даль, когда нижний мир и верхний мир на ее ладони сливаются, а в этом месте духи неба и земли ведут между собой спор, отчего воздух колышется. Еще любил местные сопки, нет, не горы часто с белыми холодными шапками снега, где нужно потеть, пока на них взберешься, а именно сопки, невысокие, с округлыми боками, иногда по верху с живописными скальными выступами, часто совсем лысые, как головы буддийских монахов. Весной с чудесными полянками-родинками фиолетовых подснежников, некоторые с малюсенькими рощицами, которые торчали как недобритые волосы, летом желтеющие от палящего солнца. Нравились ему запах трав и шелестение ветра, даже суровые ветра Белого месяца он обожал. В такое время можно было спокойно сидеть в гостях у кого-то из знакомых почти целый месяц, ничего не делать, пить кумыс или архи, а еще тебя угощают вкусненьким, дарят подарки. Из юрты или избы никто не выгонит – как-никак праздник. А вот людей совсем не любил. В детстве в родном улусе Зугала́й (зугаа — веселье, бурят.) ему часто доставалось от сверстников за мягкость характера и неуместную мечтательность, а когда отец отдал его в обучение в Цугольский дацан, то и там старшие хувураки (младший послушник, ученик ламы) за его неповоротливость и неспешность в движениях норовили толкнуть, подставить ногу или по-другому обидеть. Хусэтэем (силач – бурят.) он никогда не был, поэтому обиды сносил молча. Став постарше, научился ладить с людьми, изобретя свой метод. Стал он постоянно улыбаться, шутить, первым выполнять поручения настоятеля, старых уважаемых лам, и вроде как перестали его донимать, перестали видеть в нем серьезного человека, противника. Ну, а с веселого балбеса какой спрос? Стал Доржо человеком сам себе на уме, но жить легче стало. Мыслей своих никому не доверял, делал, что просили, а чего не требовали, не делал. Грамоту осилил только старомонгольскую, да и то читал с трудом. Мандалы, требующие терпения и благочиния, выкладывать ему не доверяли, сутры бубнил только в обыденные дни, когда в храме из прихожан никого нет.

Забрел как-то к ним в дацан, перед самой сменой власти в стране, буддийский монах из Внутренней Монголии, шел на Байкал – священным озером любоваться. Умный и опытный человек был. Настоятель дацана уважительно встретил гостя из далеких краев, приютил на несколько месяцев, а в услужение дал ему малахольного Доржо, тому шел четырнадцатый год. Монах был хоть старый, но веселый и разговорчивый. Увидев, что из Доржо настоящего служителя культа не получится, научил его десятку незамысловатых фокусов и еще поведал много сказаний и волшебных историй. А у Доржо не то чтобы талант обозначился, но ловкие его руки быстро освоили таинственные появления и пропажи предметов. Старый монах ушел, а Доржо продолжал осваивать фокусы. Сначала дурачил хувураков, те стояли, открыв рты. Потом настоятель запретил ему это дело. Тогда Доржо стал бегать в соседние деревни и улусы (селение – бурят.) демонстрировать свое редкое умение, при этом рассказывать сказки и небылицы. Степняки, русские рабочие, селяне за эти невеликие представления платили ему то продуктами, а то давали монетки – развлечений-то в степи совсем нет. Один раз в восемнадцатом году оказался он в селе Могойтуй на русском празднике масленице. По суровому времени народ не шибко гулял, но человек пятнадцать, в основном девки и ребятня, собрались в плотный кружок и завороженно глядели, как Доржо ловко доставал из уха монетку, дышал огнем, из пустой шкатулки выпустил живого воробья. Девки-то и заставили его потом выпить русской водки – самогона, дали большой пышный калач, крича: «Накося! Закуси!», смеялись над ужимками и песенками, которые прямо потоком лились из Доржо после выпитого стакана. А то, что Доржо по-русски немного, а девки не знали ни слова на бурятском, никого не смущало. Друг друга понимали. Тут-то и пропала душа Доржо – понравилось ему. Весь мир был радужным, весело и задорно смеялись румяные светловолосые девки, хватая его под руки и целуя в щеки. После этого стал попивать крепкие горячительные напитки Доржо, службы в дацане избегал, все норовил в степь уйти или в сопки, а как настроение появлялось – к людям, показывать фокусы, с каждым разом уходя все дальше и дальше от дацана. Иногда даже стал оставаться ночевать у новых знакомых после очередной пьянки. Ширетуй-лама (настоятель дацана) ведать не ведал, чем занимается Доржо, если в дацане кто и знал что-то о вольном поведении Доржо, то молчал. Когда пришел срок, то принял Доржо восемь обетов, стал монахом – ламой рабжун (первая ступень). Особо в жизни для него ничего не изменилось, только переселился из общежития для хувураков в маленький домик, деля его со старым Даши-ламой, который большую часть ночи медитировал, а днем сидел в главном храме и распевал тихим старческим басом молитвы – к упокоению готовился. Получалось, что и наблюдать за Доржо было некому.

Один раз с ним произошел мрачный случай. В августе двадцатого года, когда шли бои на Маньчжурской ветке железной дороги в районе станции Оловянная. Доржо возвращался к себе в дацан в Цугол, неспешно ковыляя вдоль реки Онон, при этом прихлебывал из большого штофа самогон, запивая огненную жидкость водой из реки. Вдали слышались звуки боя, то ли красные гоняли белых по сопкам, то ли белые красных – Доржо было глубоко плевать, почему и кто в кого стреляет, его совершенно не интересовало. Он опьянел изрядно, хотел спеть песню, но ничего не получалось – заплетался язык. Вдруг мимо него на бешеном аллюре пронеслись несколько всадников, по виду русские казаки, вслед им спустя некоторое время промчалась пара десятков вооруженных людей в разномастной одежде. «А это красные!» – решил Доржо, продолжая идти своей дорогой. Но несколько всадников возвратились, один из них – бурят в стеганой безрукавке поверх синей рабочей блузы, на взмыленной вороной кобыле, с карабином на плече и нагайкой в руке – подъехал к нему, спросил на бурятском языке: «Беляки давно проскакали, сколько их?» Доржо заплетающимся языком помахал руками и отвечал: «Не знаю. Кто белый, кто синий. Я простой лама из дацана. Хожу, на степь смотрю, на воду, на солнце любуюсь. Будда запрещает вмешиваться в мирские дела!» Всадник нагнулся с кобылы, заглядывая в лицо Доржо, и уже на русском сказал, обращаясь к своим товарищам: «Да это Доржо, гаденыш из нашего улуса! Лентяй и пьяница! Ему плевать на все на свете! Он из дацана. Вон и сейчас бухой (пьяный – местный диалект)». Потом опять к Доржо, напирая грудью вороной, увидел на Доржо поверх дээл накинутый орхимж коричневого цвета (одеяния буддийских монахов). «Что? Ламой стал? Поумнел! В люди вышел!» – видимо, вымещая злость за свою тяжелую, полную труда и грязи жизнь, несколько раз коротко, по-кавалерийски, стеганул того по спине нагайкой. Доржо скорчился от боли, хмель сразу улетучился: «За что, за что?!» – закричал он и упал в грязь на берегу. Земляк еще раз хлестнул, но не достал, и со словами: «У-у, контра! Пристрелю в следующий раз, чтоб народ не дурил!», – пришпорил кобылу, рванул с места, и красный отряд умчался, поднимая пыль. Доржо долго сидел на берегу, размазывая слезы и допивая остатки самогона. Мысли были горькие: «Что плохого я сделал? Хожу. Никого не трогаю. Народ забавляю. Подаянием питаюсь». С этого дня невзлюбил он красных конников, а когда советская власть стала донимать служителей религии, то обозлился и на новую власть. А когда, уже в двадцатые, за его бродячий образ жизни стала милиция проходу не давать, то совсем затаил злобу на Советы.

При большевиках народ все реже и реже стал посещать дацан, кормиться стало тяжелее. Многие ламы стали уходить в Китай и Внутреннюю Монголию. Оставались старые да больные. Доржо-лама стал чаще прикладываться к чарке, дважды грех совершил – украл в молельне немного денег на покупку спиртного, на службах сидя, дремал, помогать немощным избегал. Монахи косились на него, но вера не позволяла им проявить несдержанность и гневливость. Однажды, когда сосед по жилью скончался, Доржо обменял на спиртное нехитрые пожитки покойного. Тут уж сангха (буддийская община) стала шептаться. Тогда Ширетуй-лама призвал Доржо к себе, долго смотрел ему в глаза, а потом сказал: «Тебе лучше покинуть нас. Я не могу тебя выгнать, поэтому ты уйдешь сам. Тебе просто не место в дацане». Доржо погоревал-погоревал, что теряет крышу над головой, сложил в котомку свою вещи, трижды сделал ритуальный обход, покрутив барабаны на удачу, помолился не в пример прежнему, добросовестно, и вышел за ворота 22 июня 1927 года. Новой жизни он не боялся. Государство вело какую-то новую экономическую политику, народ наелся, оделся, стал покупать дорогие вещи: «Вон, в Оловянной, на станции, у многих рабочих гармошки, патефоны появились. Какие-то праздники часто справляют. Плевать, что новые, революционные, главное – весело! А то, что ненавижу эту власть, так потерплю, всю жизнь терплю». И с того времени стал Доржо-лама как трава степная перекати-поле. Бродил много: обошел все Забайкалье, Бурят-Монголию, нигде подолгу не засиживался, только зиму старался пережить в тепле. Сходил через Внутреннюю Монголию в китайскую Маньчжурию. Там-то, в городе Цицикаре, что к северу от Харбина, куда его занесла нелегкая, познакомился он с маньчжуром непонятного возраста. Был тот такой очень вежливый, обходительный, носил смесь европейской и китайской одежды, волосы короткие, стриженые, на неприметном лице – маленькие усишки. К Доржо относился с уважением, восхищался якобы подвижничеством ламы, мол, желтую веру несет по миру. Доржо называл учителем, внимательно слушал его рассказы о странствиях по свету. В общем, начали они приятельствовать. Как-то, когда был Доржо под хмельком, стал расспрашивать о политике. Доржо честно сказал – не нравится ему в Советской России, так как там веру притесняют, а к власти добрались люди костные, к состраданию не способные, и погладил себя по рыхлому плечу, где так и остался рубец от краснопартизанской ногайки. Потом, размякнув от выпитого, стал жаловаться на жизнь, на нищету. Маньчжур слушал молча, сочувственно кивал головой. Назавтра пришел одетый в дорогой светлый чесучёвый костюм-тройку и фетровую шляпу, поднял Доржо с лежанки, помог умыться, а затем привел его в харчевню, где подавали пшеничную лапшу ламянь и водку байцзю. Дождался, когда Доржо немного выпьет спиртного и закусит горячей ароматной лапшой спросил:

– Многоуважаемый Доржо, надеюсь, вам стало полегче и вашему здоровью уже ничто не угрожает! – Разговор велся на монгольском языке.

– Хорошо, все хорошо, и я вам благодарен за участие, Баярлалаа (спасибо – монг.), – Доржо действительно был благодарен.

– У меня к вам очень серьезный разговор и очень выгодное предложение.

Доржо даже заинтересовался. Уж очень необычно начал разговор этот обходительный субъект.

– Я вас внимательно слушаю.

– Мое имя Хашимодо. Я представитель японо-корейской торговой фирмы. Мы торгуем промышленными товарами. «Вот это да! Шпион японский», – про себя сразу решил Доржо, но для него ровным счетом ничего не значило.

– Вы, я вижу, человек бесхитростный и порядочный, поэтому я не буду ойролцоогоор тухай тийм (ходить вокруг да около – монг.).

– Да слушаю вас, слушаю! – от выпитого и наличия вкусной лапши в желудке Доржо находился в состоянии эйфории, да и беседа обещала быть интересной, поэтому ограничился предыдущей фразой.

– Не хочет ли уважаемый Доржо-лама помочь братьям по вере облегчить страдания от притеснений властей на севере? – «торговый агент» вопросительно смотрел в лицо Доржо.

– Нет, не хочу. Мне наплевать, где и какая власть. Любая власть – зло, – Доржо понял, что собеседник под «севером» подразумевал СССР. – От власти одни притеснения и унижения, а я люблю волю, широкую степь, высокое синее небо и гуляющий, где хочет, ветер.

– Да? Э-э-э… – промышленный агент несколько замялся, по-видимому, никак не ожидал такого откровенного ответа. – А вас никто и не собирается неволить, да и помощь совсем необременительная. И самое главное – прилично заработаете. Можете потом Тибет посетить, в самой Лхасе побывать.

– Ух, какой лис! – у Доржо действительно было желание совершить большое путешествие в Лхасу. «Может, это поможет обрести утраченную веру?» – иногда думал он. – А прилично – это сколько?

– Много, очень много! – оживился Хашимодо. – В любой денежной единице!

– А мексиканскими долларами можете? – Доржо стал куражиться. Когда-то давно где-то он услышал, серебряный мексиканский доллар – самая надежная валюта.

– Э-э-э… – Хашимодо опять застопорился, видимо, не знал, что ответить. Но, подняв глаза к залепленному мухами потолку, произнес: – Пожалуй что да! Но мне нужно этот вопрос изучить, уважаемый господин Доржо.

Тут Доржо озадачил собеседника еще раз, выдав еще один запрос.

– А патефон с пластинками мне найдете? Я музыку люблю очень. Не песенки, а такую, где много людей играет на разных инструментах. Раньше у меня приятель был на станции Оловянной, рыжий Пляска, – так Доржо именовал на бурятский манер своего товарища. – Вот у него была эта машинка и музыка хорошая. Только он мне не разрешал трогать пластинки.

Хашимодо рассмеялся:

– О-о-о! Уважаемый Доржо, это не проблема совсем. Я вам патефон американский принесу, а через день и пластинки с оркестровой музыкой. Будете слушать сколько угодно!

– Ну а помощь какая? – Доржо поискал глазами пиалку с недопитой байдзю. Хашимодо, заметив это, ловким движением добавил спиртное в чашку.

– О, сущий пустяк, – обрадовался «торговый агент». – Вам нужно передавать небольшие посылки человеку, проживающему в ваших родных местах. Вот и все. В посылках невеликого размера ничего запрещенного не будет. – И помахал рукой прислужнику, чтобы принес еще один маленький фарфоровый кувшинчик с водкой.

Доржо долго раздумывал – выдул почти весь кувшинчик теплой сладковатой слабенькой байдзю, поморщился: русский самогон лучше, да и монгольская архи крепче. Сомневался лишь он в одном, точнее, пугала его возможность попасться в руки советских властей: «Те не пожалеют! Посадят в тюрьму сразу! А это неволя и конец запахам степных трав и веселым гуляньям». Опять вспомнил про ногайку. Наконец решился: «Эх! Хорошая жизнь намечалась, да еще с музыкой. Да и риск-то невелик, как-никак руки и голова работают, что случись, выкручусь».

– Хорошо, господин торговый агент, я согласен! – и сердце Доржо вяло встрепенулось, несколько раз ударилось в грудную клетку.

Прошло три месяца.

Не обманул вербовщик. Первое задание, которое ему поручил лощеный Хашимодо, было и не задание вовсе, так, прогулка: вернуться на родину, в агинские степи, и передать письмо. Даже показал небольшой листочек прозрачной рисовой бумаги с начертанным десятком иероглифов. Мол, ничего опасного. Доржо сложил послание четвертинкой, сунул его в свою шкатулку для фокусов со вторым дном. Хашимодо одобрительно наблюдал за манипуляциями Доржо, потом битый час объяснял, кому предназначалось письмо и как его передать.

Спустя сутки, в сопровождении какого то местного китайца в конусовидной соломенной шляпе, он поздней ночью перешел границу. Через реку Аргунь переправились на утлой лодчонке. Доржо это порадовало – ноги даже не замочил. Потом молчаливый китайчонок довел его до ближайшего поселка и не сказав ни слова, вернулся в сторону границы. Доржо попыхтел, сделал спине китайца неприличный жест, закинул свою котомку на плечо и косолапя привычно затрусил в сторону ближайших домов. Спустя неделю, следуя указанию Хашимодо, он был уже на станции Оловянная, где разыскал сапожника в будке на базаре и молча отдал ему записку, наплевав на какие-то правила хитроумного Хашимоды. Сапожник, по внешнему виду китаеза, удивления не высказал ни самому курьеру, ни способу передачи. Но когда Доржо совал ему в руки записочку, он делал вид что не понимает, что происходит.

Более никуда не заходя, а хотелось повидать старых приятелей, тем же днем Доржо поспешил обратно за обещанной наградой. На маньчжурской стороне границы его уже дожидался Хашимодо, который обрадовался, внимательно выслушав рассказ Доржо о благополучном кратком вояже. На телеге повез его в Цицикар, где поселил в дрянной гостинце. Деньги выдал сразу, взял расписку. А так как в грамоте Доржо был не силен, пришлось написать ее на старомонгольском языке, который немного знал еще по дацану. Затем этот аккуратист Хашимодо намазал тушью указательный палец Доржо, приложил его расписке. Доржо потом обсосал палец и сплюнул.

Почти месяц Доржо жил припеваючи, ел вволю – мясом насытился на год вперед, ну и выпивал, конечно, так, немного – для настроения. Крутил целыми днями патефон. Деньги особо не считал, да черт разберет, что и как стоит на китайском рынке!.. С мексиканскими серебряными долларами шустрый агент не подвел – выдал именно их. Как всегда, полученная сумма быстро и внезапно закончилась, и Доржо несколько раз просил денег у Хашимодо, который регулярно посещал его, интересовался настроением и здоровьем. Придя очередной раз, тот зачем-то стал производить денежные расчеты. Мелочный оказался, и в итоге получилось, что задолжал Доржо хлыщу Хашиморде, как он стал его называть за глаза, по местным меркам, приличную сумму. Хашимода просил не расстраиваться, а в качестве компенсации денежных средств еще раз сходить на советскую территорию. Всего-то нужно было отдать посылку прежнему человеку. Доржо попыхтел-попыхтел, ой как не хотелось переться в опасное путешествие, но пришлось. Хошимодо вручил небольшой платок узелком. Переправился через границу прежним порядком, но в этот раз не торопился Доржо, по день, а то и два задерживался в деревнях и на чабанских стоянках, но добрался до Оловянной и злосчастной сапожной будки, где сидела все таже рожа, похожая на морду жижиг чоно (мелкий степной волк – бурят.). Пока добирался до нужного места, очень ему хотелось посмотреть что в узелке – был он небольшим, но увесистым. Помятуя религиозные заповеди, а еще наставления Хашиморды, похожие на угрозы, поборол искушение – донес узелок и, особо не таясь, отдал его сапожнику. Тот сразу засуетился, из будки выскочил, забегал, кого-то высматривая. А потом вытолкал Доржо за дверь, сказав прийти вечером к большому оврагу.

Одзиму раздражало безответственное поведение связника. Тот явно не беспокоился о конспирации. Поэтому он запретил ему появляться в будке на рынке и выбрал безопасное место на окраине поселка. В узелке были деньги. Много денег. Советские две пачки и десять золотых старорежимных царских червонцев. Одзима той же ночью спрятал полученное в ближнем тайнике. Был у него еще и дальний тайник – настоящая нора, в дальних сопках. Но про него еще не время.

Так и стал Доржо почтовым курьером для японской разведки. Занятие опасное, но в целом необременительное. Одна проблема – благополучно и незаметно для зеленых фуражек перейти границу. Если Доржо следовал на территорию Советского Союза, то его, обычно ночью, переправляли на лодке через реку Аргунь под присмотром Хашимодо. Если возвращался в пределы империи Маньчжоу Ди-го, то тут старался сам – ночами, от лесочка к лесочку, от кустика к кустику, голышом через реку. Но ничего, путешественником он был бывалым, и приключениями эти ходки он не считал. С собой всегда имел пару настоящих советских бумажек, которые оправдывали его появления возле границы, и знакомых-приятелей было достаточно по местным деревням-поселкам. Всегда находилось место, где переночевать, обогреться, напиться горячего чаю. Доржо иногда халтурил, нарушая инструкции Хашиморды передвигаться пёхом или на попутном транспорте, он садился на ближайший пассажирский поезд, то до поселка Борзя, то до станции Мациевская, а то и вовсе слезал на любом разъезде поближе к границе. «Чего я буду ноги мозолить, чай, не казенные!» – оправдывал он себя, нисколько не задумываясь о том, что рано или поздно может вызвать подозрения у соответствующих бдительных органов. За два года после своего знакомства с Хашимодой он пересек границу девять раз. Почему нечетное число, потому что поздней осенью 1944 года свой вояж сделал последний раз.

– Товарищ младший лейтенант! – Перелыгина в коридоре перехватил порученец по штабу. – Вас капитан Луговой срочно вызывает. – И побежал дальше по коридору штабного барака. Спустя три минуты Сергей был у начальника.

– Вот, Перелыгин, ознакомься, распишись в получении и исполняй, – капитан достал из своего железного ящика для хранения документов лист бумаги с текстом.

Сергей прочитал документ. Это было поручение начальника особого отдела Забайкальского фронта. А текст был таков, что, по данным закардонной агентуры, имеются сведения, что границу СССР в районе Даурии регулярно переходит связник японских разведовательных органов. Из установочных данных имеется то, что является по национальности азиатом, возможно, монгол или бурят, в довоенные годы проживал в Оловяннинском районе. Часто общался со знакомым – жителем станции Оловянная, скорее всего, русским, среднего роста, светловолосым, лет около сорока, имевшим патефон.

«Да! Порученьеце! – думал Перелыгин, выходя от начальника. – Найди в поле травинку! С чего начать? Пойду в местную милицию».