Текст книги "Божественный Юлий"

Попросим читателя вспомнить некоторые исторические подробности. Цезарь победил Помпея при Фарсале, а затем, преследуя бегущего противника, прибыл в Египет. Здесь он узнал, что Помпея уже нет в живых. С явным облегчением он приступил к осмотру Александрии. Возникли беспорядки – египтяне считали свою страну независимым государством и не могли спокойно смотреть на сопровождавших Цезаря ликторов. Он же ходил по городу как ни в чем не бывало, слушал философов и делал вид, будто знать ничего не знает. В Египте у него была одна-единственная цель: вытянуть из царской сокровищницы побольше денег под предлогом, что недавно скончавшийся царь был должен Риму довольно значительную сумму. Кроме того, он хотел отдохнуть. До него дошли слухи о спорах между царевичем Птолемеем и его сестрой Клеопатрой из-за наследования трона, но это мало его интересовало. Клеопатры тогда в Александрии не было. «Она же, – пишет греческий историк Дион, – вначале пыталась добиться у Цезаря поддержки против ее брата через третьих лиц, но вскоре проведала о его склонностях (а он был великим сладострастником и вступал в связь со многими, точнее, с каждой, что встречалась на его пути) и тогда послала к нему нарочного с вестью, что она, мол, стала жертвой коварных друзей и просит позволить ей лично изложить ему свое дело, дабы он их рассудил. Была же она образцом красоты средь женщин и находилась в расцвете молодости, голос у нее был дивный, и она умела пленить своими чарами любого; и вот она, эта звезда, созданная, чтобы ею любоваться и ей повиноваться, эта девица, умеющая поладить даже с мужчиной, вдоволь пожившим и немало любившим, – короче, существо необыкновенное, – решила, что лучше всего ей встретиться с Цезарем, возлагая всю надежду на свою красоту. Поэтому она попросила свидания и, получив согласие, разоделась и приняла такой вид, чтобы его ослепить своей дивной красой и в то же время разжалобить. С этим намерением она приехала в Александрию (она находилась за городом) и ночью, тайно от Птолемея, явилась во дворец. Цезарь, увидев ее и только услыхав голос, исходивший из ее уст, тотчас потерял власть над собой в такой мере, что еще до рассвета приказал вызвать Птолемея и попытался их примирить. Так несостоявшийся судья превратился в защитника этой женщины».

Цезарю все же не удалось отстоять интересы Клеопатры без кровопролития. Войну в Египте он затеял именно ради нее. Однажды он там едва не утонул, бросившись вплавь по морю, как рассказывают, с книгой в руке, которую он держал над водой, чтобы не замокла. В другой раз ему пришлось сильно страдать от жажды, так как египтяне засыпали каналы и накачали в запасные резервуары морскую воду – римляне были вынуждены целую ночь рыть колодец. Он сжег семьдесят два египетских судна и ненароком – часть александрийской библиотеки, в чем тоже не признался в своих «Записках». Но в конце концов он разбил войско Птолемея, и, когда побежденный брат Клеопатры утонул в Ниле, Цезарь смог в награду вкусить ничем не омрачаемых наслаждений. Клеопатра уговорила его поплыть вместе в Верхний Египет. Цезарь страны не знал, помнил, пожалуй, лишь исторический репортаж Геродота о путешествии по Нилу до Элефантины. Итак, они поплыли.

Открывавшиеся их взорам пейзажи относят к числу прекраснейших в мире. Начало пути еще не предвещало тех красот, которые их ждали дальше. Плоская равнина Дельты и безоблачное небо: вначале только это и было. Они пока предпочитали миловаться в царской каюте, обставленной с восточной роскошью и такой утонченностью, что сам Цезарь, привыкший как-никак к европейской умеренности, был, наверно, чуть смущен. Сказочное это гнездышко любви, плывущее по Нилу, все же производило впечатление на покорителя мира. Ничего подобного ему не довелось испытать ни в Греции, ни в Малой Азии. Юная царица – подобие Изиды или Мут и Хатор, девушка чем-то сродни богам, – отдавалась ему как небожительница. Он посадил ее на трон и прекрасно знал, что произошло это по его милости, но и она, полубогиня, в какой-то мере делала его богом. История вроде бы смешная – ведь трудно принимать всерьез этот любовно-религиозный спектакль, и все же невольно поддаешься необычному волшебству. Такую вот странную иллюзию создала Клеопатра на своем судне. «Они часто пировали до рассвета», – деликатно пишет об этом Светоний.

Чем дальше плыли они вверх по реке, тем заметней изменялся пейзаж. Равнина Дельты осталась позади, теперь по обе стороны были лишь узкие полосы зелени вдоль берегов Нила, да купы финиковых пальм, здесь и там высились построенные фараонами древние храмы, и в небе виднелись стайки ибисов. Через некоторое время и эти пейзажи кончились, зато скалы, которые раньше маячили только далеко на пустынном горизонте, стали больше, они приблизились, подошли к самой воде. Антиквар, понятно, не может с полной уверенностью сказать, о чем тогда думал Цезарь, но предполагает, что о памятниках. (Топографические данные позволяют выдвинуть на этот предмет достаточно обоснованную гипотезу.) В окрестностях острова Элефантины и вблизи Первого Порога сам рельеф почвы внушает мысль о памятниках, особенно если перед этим вы осмотрели и, конечно, запомнили статуи Рамсеса в Фивах. И вот, у Первого Порога загадка этих колоссов вполне проясняется для каждого, кто туда плывет, – что уж говорить о Цезаре! Можно не поддаться очарованию отраженных в Ниле огней, можно даже устоять перед причудливой красотой скал, их плавных очертаний в воде, но и самый сухой рационалист не может тут не подумать о том, что каменные Рамсесы существуют ведь в самой природе. И Цезарь, которого все же волновала проблема памятников в широком масштабе, понял, что фараонам грешно было бы не воздвигать своих статуй, когда вокруг, насколько хватает глаз, было так много подходящего материала. Он плыл мимо черных гранитных блоков и замечал, что они удивительно напоминают исполинов. Казалось, и обрабатывать тут нечего. Прямо выбирай да ставь на постамент.

С любовницей-полубогиней, сам почти бог, плыл Цезарь все дальше вверх по реке, среди каменных гигантов, этих почти готовых памятников. Впрочем, в Верхнем Египте все было гигантским, и об этом обязательно надо помнить, рассматривая историю необычной любви Цезаря к Клеопатре. Лишь в кульминационный момент, когда они приближались уже к Эфиопии, как называлась таинственная страна к югу от Египта, случилась неприятность. Среди солдат объявились признаки недовольства. Ибо вслед за влюбленной парой ехала армия, которой хотелось поскорей обратно в Италию, где им должны были выплатить жалованье. Шел уже девятый месяц пребывания Цезаря в Египте, и, возможно, у Первого Порога, несмотря на возвышенное настроение Цезаря, раздавались песенки о «плешивом кобеле». Как бы там ни было, вождь под влиянием солдат решил повернуть обратно.

Роман, однако, не закончился. Можно было бы даже патетически заявить, что любовь эту прервала только смерть. После отъезда Цезаря из Египта Клеопатра родила ребенка и вскоре отправилась туда, где находился он, то есть в Рим. Цезарь ждал ее приезда с нетерпением, хоть легко догадаться, что визит египетской царицы не прибавлял ему популярности у римских граждан. Все знали о личных целях этой встречи. Диктатор принял гостью с величайшими почестями. Клеопатра поселилась среди садов за Тибром, и не было никаких признаков, что она намерена возвратиться в Египет. Цицерон написал Аттику полное желчи письмо: ненавижу царицу, очень она о себе воображает, ее управляющий, этот Сара, он, знаешь ли, не только подлец, но еще и держится со мной высокомерно, сама царица – наглая баба, не могу об этом думать без глубочайшего возмущения, в конце концов у каждого есть самолюбие, у меня тоже, и я бываю обидчив. Цезарь ни на что не обращал внимания. Наконец-то он достиг вершины могущества, водружал самому себе памятники, правда, поменьше и в другом стиле, он делался богом и даже – что почти невероятно – одержал частичную победу над лысиной. А именно – он получил в порядке исключения привилегию носить лавровый венок не только во время триумфов, но и в обычные дни. С той поры он носил венок постоянно, чтобы скрыть лысину.

Воспоминания о поездке к естественным монументам у Первого Порога и любовные наслаждения с Клеопатрой привели к тому, что Цезарь как-то обмолвился о преимуществах Востока, где, мол, легче управлять страной. Подобное наблюдение, впрочем, сделал и Помпей в Азии – такая мысль уже носилась в воздухе. У Цезаря были смутные, скорее фантастические идеи, которые он не пытался и, вероятно, даже не хотел осуществлять. Но, видно, о них проговорился – в Риме шли толки о безумных замыслах божественного Юлия. Столицу империи перенесут в Александрию! Этот слух передавался из уст в уста. Некоторые называли другой город: нет, не в Александрию, а в Илион. Но присутствие Клеопатры убеждало, что, пожалуй, все-таки в Александрию. Произошло еще кое-что, и весьма знаменательное: после долгого раздумья Цезарь наконец дал согласие, чтобы недавно родившийся сын Клеопатры носил имя Цезарион. Было отчего встревожиться. Люди спрашивали себя: что же, собственно, таится в этой увенчанной лаврами голове? Неужто Рим будет подражать египтянам или персам? Неужто Запад покорится Востоку?

В такой атмосфере сын Сервилии, Марк Брут, и совершил всем известное дело: убил Цезаря.

У Кальпурнии перед этим были дурные сны, возможно, из-за Клеопатры, и она говорила мужу, чтобы в день мартовских Ид он не шел на заседание сената, случится, мол, беда. Какой-то прорицатель тоже советовал диктатору остерегаться мартовских Ид. По дороге в театр Помпея, где уже поджидали заговорщики, Цезарь встретил этого прорицателя. «Ну что? – сказал Цезарь. – Иды марта наступили». – «Но не прошли», – вполне резонно возразил тот. Час спустя божественный Юлий был мертв. Клеопатра приказала упаковать полученные от Цезаря подарки, после чего отплыла в Египет.

* * *

Если бы не одна песенка, можно бы на этом покончить с обзором любовных связей, ограничившись двенадцатью указанными фактами. Ведь мы дошли уже до смерти любовника. Смерть оборвала последний, вероятно, прекраснейший его роман. Но Светоний приводит еще солдатскую песенку, которую нельзя оставить без внимания. В связи с содержанием этой песенки надо снова вернуться вспять к юности Цезаря.

Так вот, когда Сулла столь жестоко обошелся с Цезарем, потребовав его развода с Корнелией, Цезарю, хотя дело уже было улажено, опротивело жить в Риме на глазах у деспотичного Суллы, и он выхлопотал должность у претора, собиравшегося в Малую Азию. Вскоре они туда прибыли. Случилось так, что претор поручил Цезарю доставить из Вифинии какие-то суда. Исполняя распоряжение, молодой человек явился ко двору вифинского царя Никомеда, где был принят необычайно тепло. Одно это вызвало толки, к тому же Цезарь немного загостился у Никомеда. Возвратившись, он через несколько дней заявил претору, что хочет еще раз съездить в Вифинию – у него, мол, там дела, надо получить деньги, причитающиеся его клиенту. Претор, разумеется, дал согласие, и Цезарь снова застрял у Никомеда. Там его случайно увидели римские купцы, проездом остановившиеся в Вифинии. Тогда-то и пошел слушок: Цезарь-де прислуживал царю за столом, наливал вина, и вообще там были одни юноши и среди них Цезарь, и одет-то он был в пурпур, а потом его увели в какой-то покой, и там-де он спал, а у Никомеда-то ложе из золота, и, словом, можно сказать, что некий римлянин стал царицей Вифинии. Сплетни эти тянулись потом за Цезарем десятилетиями, стали неисчерпаемым источником для полемических выпадов партии оптиматов. Проникли эти сплетни и в солдатские песни как весьма забавная тема. Во время триумфа в честь победы над Галлией Цезарь горделиво въезжал на Капитолий, сорок слонов шествовали справа от колесницы и сорок слева, пылали факелы, воины несли роскошные трофеи, шли пленники, шел скованный цепью Верцингеториг, а где-то в хвосте звучала песенка:

 
Цезарь галлов покоряет,
Никомед же Цезаря,
Торжествует нынче Цезарь, покоривший Галлию,
Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.
 

Антиквар вынужден заметить, что тем самым божественный Юлий предстает перед нами как педераст. Антиквар признает это с неохотой, ибо успел составить себе о Цезаре другое мнение. А именно – он видел в этом стальном характере классические мужские черты. Не подозревал он Цезаря и в непоследовательности. Теперь вся эта модель порядком расшатана.

Но как было на самом-то деле? Поверим Сзетонию? Поверим Куриону Старшему, одному из заклятых врагов Цезаря? Курион где-то выкрикивал о божественном Юлии: «Это муж всех женщин и жена всех мужчин». Признаем ложе царя Вифинии тринадцатым фактом и сделаем соответствующие выводы?

Минутку, минутку… А где же другие аналогичные факты? Почему-то никто не может их назвать. Все доводы вечно топчутся вокруг Никомеда. Если уж говорить обо «всех» мужчинах, следовало бы привести имена хотя бы двух человек, а то все один и тот же. Но мы напрасно ищем второго. Только раз Светоний вскользь упоминает о чьей-то злобной сплетне, что, мол, еще один мужчина, а именно юный Октавиан, якобы стал жертвой любовных домогательств Цезаря, но сам Светоний этому не верит. Итак, мы только слышим бранные эпитеты, вроде «царская подстилка», и ничего более конкретного не можем узнать. У римских сенаторов явно не хватало изобретательности, как обычно у консерваторов. Даже Цицерон тут разочаровывает.

Возможно, какой-то намек скрыт в упоминании Светония о красивых рабах. Цезарь тратил много денег на покупку красавцев-невольников и в то же время, видимо, стыдился этих покупок, так как запрещал заносить их в кассовые книги. Но он покупал также красивые статуи. Всегда ли записывались в книгах счета торговцев произведениями искусства? Величайший тогдашний римский лирик Катулл, у которого в кошельке свистело, весьма язвительно высказывался о финансовых делах Цезаря. Стало быть, сообщения о миловидных рабах ничего не доказывают.

Больше объясняет молодость. Да, конечно, ведь фавориту Никомеда было двадцать лет. Он очень интересовался тайнами жизни. Одну из них он и узнал в Вифинии, удовлетворился этим опытом и больше никогда его не повторил. Это отнюдь не непоследовательность, но проявление сознательного подхода к жизни, глубокая систематичность, сочетающаяся с искусством отбора. Систематичность, потому что он испробовал все. Искусство отбора, потому что ограничился одной пробой. Пришлось не по вкусу: он и решил, что достаточно знания, вкуса же искал в другом. А уж он-то умел выжимать самое вкусное из дней будничных и иных, не столь будничных. Он жил быстро. Торопился. Но жизнью пользовался как мог полней. Он умел не только добывать женщин, страны, деньги, власть, божественность, но также умел воспользоваться всем этим лучше, чем кто другой. Посвящение в тайны секса, которое лишь удовлетворяет жажду знания, происходит в молодости. Цезарь управился с ним в надлежащий срок. Пора наслаждения жизнью, и заодно период, когда можешь выбирать удовольствия, наступает потом. Он это время использовал всесторонне. Любовное покорение Египта, блаженство с Изидой на Ниле в обществе каменных Рамсесов, заготовок для собственных его памятников, это, как вы понимаете, не детская забава. Он и это сумел пережить как зрелый мужчина.

Неизвестно, помышлял ли он действительно о законной монополии на многоженство, как утверждал Гельвий Цинна. Если думал, то намерение свое не успел осуществить. Подобная привилегия, подкрепленная авторитетом закона, составляющая одну из основ строя, была бы, несомненно, любопытным плодом житейского опыта любовника и диктатора.

Ненависть
Часть четвертая

Прямо не верится, что это писал Цезарь. Какие плоские аргументы! Какая мелочность! Как он мог до этого дойти? Клевета, грубая ложь, сплетни из третьих рук – все в целом на уровне мелкого пасквилянта. Видно, тот стоял у него костью поперек горла, и Цезарь, не в силах ее выкашлять, так оплевал себя. Как крыса, полез издыхать на помойку, сучил ногами в нечистотах, лишь на это он еще был способен, он, Юлий Цезарь, он, брызжущий слюною Divus Julius,[11]11
  Божественный Юлий (лат.).


[Закрыть] совершенно обессилевший из-за этого чудака, который проиграл.

Возможно, ошибка? Возможно, он написал по-другому? В самом деле – на Капитолии памятники, у Первого Порога памятники, на голове лавры, и весь он такой необыкновенный, безграничный, четыре триумфа, veni, vidi, vici, в его постели Клеопатра, весь мир склонился, дрожа от страха или восхищаясь великодушием диктатора, а Цезарь роется в помойке. Противники побеждены. Помпея, главного врага, убили египтяне. Цезарю осталось лишь устроить торжественное погребение отрубленной головы. Цицерон уже присмирел и прижал ушки. Ах, да, он провозгласил хвалу тому, из-за кого Цезарь брызжет слюною, но сделал это даже без уверенности, что Цезарю будет неприятно. Теперь он, говорят, обдумывает послание Цезарю с дружескими советами – он возомнил себя Аристотелем и решил, что может оказывать влияние на Александра Великого своей эпохи. Усердно трудится над этим посланием, утром выбрасывает то, что написал накануне, – в общем, работа идет. Безвредная мания. Цицерон уже не в счет, он не противник, а скорее сотрудник, пусть себе сочиняет послания, они наверняка будут напичканы комплиментами. Выходит, врагов нет. Может, их вообще никогда не было? Или все же остался один – тот? Настоящий противник? Не Помпей, не Цицерон, только тот? Лицемер, разгуливавший босиком? Но ведь и он уже мертв. Или остался как противник загробный?

Право же, трудно поверить в такую бездарную борьбу Цезаря с тенью. Дело не в клевете и жалких вымыслах, примененных в борьбе. Поражает ее неуместность. Кого он хотел убедить? Он, всегда такой объективный! Он, человек дела, он, стремящийся к безличности стиля, он, который, как зеркальное стекло, отражает факты, только факты, он, не ведающий страстей, он, техническое орудие для провозглашения бесспорных истин. Откуда вдруг это бессвязное бор-мотанье? Или же Плутарх извратил слова подлинника? Ведь мы читаем не Цезаря, сам документ погиб, мы находим лишь изложение некоторых фрагментов у Плутарха. Однако это подтверждается еще кое-где; да, так и было, Цезарь пытался, как крыса, кусать пятки, да еще чьи – тени! Пусть бы хоть наносил удары спереди – в голову, в грудь, но нет, куда ему, не достанет, не дотянется даже до икр, ну, настоящая крыса, а тот– огромный, босоногий, благородный. Выступи Цезарь против того с рассуждением, с доводами против благородства, со своими идеями против добродетели, представь он хоть клочок собственной своей концепции жизни, хоть обрывок другого мировоззрения, и скажи: это разумней. А он кричит: у того, благородного, было в руках сито. Нет, это не спор между кухарками, в крысе еще есть что-то демоническое. «У того, благородного, было в руках сито, когда жгли останки его брата, – говорит крыса. – Он собрал прах и просеял сквозь сито. Он искал в пепле крупицы золота».

Так и видится холодный пот на лбу Цезаря, когда он это выдумывает.

* * *

Того звали Марк Порций Катон. Впоследствии ему дали прозвище «Утическпй» или «Младший», чтобы отличить от прадеда, Катона Старшего. В молодости он с Цезарем не боролся. Он просто был контрастом Цезарю, только и всего. Странный был человек. Он раздражал людей неистовым своим нравом, но внушал уважение. Он казался фигурой из другого мира. Как-то не вписывался он в свое время, – отчасти подражая прадеду, хоть с опозданием в сто лет, когда общество уже не понимало догм древнего цензора. Он хранил верность отжившим принципам и понимал их слишком буквально. Лучше бы ему удовольствоваться легендой, блистать одним именем, в чем, собственно, и состоит задача аристократии, – помнить, что слава имени была в прошлом надлежаще обоснована и доказательств повторять не следует. Пусть бы титул заменил практику. Что говорить, на улицах Рима появлялись десятки патрициев в изящных носилках, они не ходили пешком, а уж босые и подавно. Они вели себя как нормальные люди. Катон же исполнял роль «наилучшего», точно следуя определению (коль я зовусь «наилучшим», я должен быть им). А так как он еще звался Катон, то соблюдал принципы прадеда. В довершение он читал греческих стоиков.

Вот так, без сандалий, без туники гулял он по Форуму. Голову не покрывал ни летом, ни зимой. Иногда приходил в сенат весь замерзший, запорошенный снегом и стряхивал там с волос льдинки. Говорили, что он начисто лишен чувства юмора и это как будто проявлялось уже в детстве. Рассмешить его было трудно, он выслушивал шутки молча или отвечал на них серьезно. Если же в конце концов начинал смеяться, то уж смеялся, и смеялся, и смеялся – долго, до упаду. Было в нем что-то граничившее с тупостью, это замечали часто, но никто не решался сказать вслух. В глазах общества образ его был какой-то двойственный. Его принципиальность временами казалась отсутствием воображения. Муравьиное трудолюбие – бездарностью. Добавьте неслыханное постоянство. Катон не менял платья и не менял мнений. Он редко раздражался, но уж если это случалось, тогда повторялось то же, что со смехом: хоть по натуре он был добр, смягчить его не удавалось никому.

Эта черта в известных обстоятельствах делала его жестоким, но жестокость логически вытекала из нравственного постоянства и потому не вызывала возмущения, а скорее удивляла.

В день, когда Катон и Цезарь впервые столкнулись на заседании сената, Цезарь занял более человечную позицию, зато Катон всех восхитил последовательностью. Это было 5 декабря 63 года. На основе произведений Цицерона, Саллюстия и Плутарха, а также собственных домыслов антиквару удалось воссоздать события этого дня следующим образом.

Катон явился в Храм Согласия озябший, задолго до начала заседания, что также было его привычкой. Пока собирались сенаторы, он читал, не отрывая глаз от табличек, но вот на трибуну взошел консул Цицерон. Лишь теперь Катон взглянул на Цицерона. Уголком глаза он заметил сидевшего рядом, тщательно причесанного Цезаря. Катон слегка вздрогнул, он, впрочем, решил не смотреть в сторону Цезаря. Он был уверен, что этот франт участвует в заговоре. Не хватало только доказательств. Фульвия, любовница одного из катилинарцев, ничего не донесла на Цезаря, хотя выдала всех остальных заговорщиков, а также план поджога столицы и склад оружия. Послы аллоброгов, задержанные два дня назад на Мульвийском мосту с документами заговора, тоже не доставили материалов на Цезаря. Но Катон знал: франт находится в числе поджигателей. Ему надлежит быть в тюрьме и ждать казни. Там его место, не в сенате.

Словно бы в насмешку, франту доверили совсем иную функцию. По решению сената он уже два дня держал под домашним арестом катилинарца Статилия. Слишком уж ему доверяют. Всего нескольким сенаторам было поручено охранять арестованных, и Цезарь оказался в числе стражей. И вот он явился на дебаты о наказании преступникам, явился судить, хотя следовало бы судить его самого. Еще не так давно заседал в сенате Катилина, пока Цицерон не указал на него пальцем, не воскликнул: «Он еще жив?» Неужели это повторится? Катилина выехал, его приспешников схватили позавчера, а Цезарь намерен сидеть спокойно, охраняемый всеобщим лицемерием? Ведь суть дела понимают все. Связи франта со сторонниками путча, кажется, несомненны. Но никто не желает углубляться, сама мысль о том, что Цезарь тоже причастен к заговору, ужасает. Все предпочитают, чтобы правда – да спасут нас бессмертные боги! – не была доказана. Достаточно того, что уже известно, – вчера поступили доносы на Марка Красса, надо наконец остановиться, не расширять информации о масштабах заговора, по крайней мере, не расширять открыто, надо делать вид, что все закончилось и не захватило тех вершин, на которых находится франт.

Но Катон не мог примириться с трусостью сенаторов. Его вынуждают участвовать в чем-то мерзком. Ему и Цезарю придется сидеть рядом, как сидят они теперь. Равенство с преступником? Делать невинные глаза в нравственно позорных обстоятельствах? Катон на такое не годится. Все его умственные силы устремились в одном направлении: найти доказательство вины Цезаря. Это должно удасться, надобен только случай, – может быть, даже здесь, в сенате.

Цицерон между тем произнес вступительную речь: да соизволят отцы сенаторы обсудить род наказания для заговорщиков. Сенату, конечно, ясно, что масштабы замышлявшегося катилинарцами злодейства превосходят человеческое разумение. Поджог Рима, резня оптиматов, насилование их жен, поругание весталок, призвание аллоброгов из Галлии. Пожалуй, довольно. Надо определить кару соразмерную преступлению. Согласно принятой процедуре, первым выступит Децим Силан, консул, избранный на будущий год.

Децим Силан был мужем Сервилии, сестры Катона. Он сказал то же самое, что думал Катон: что тут, конечно, можно говорить лишь о высшей мере наказания. Ведь речь идет о губителях отечества. Эти люди решили стереть с лица земли родной город и все истинно римское. Известно, как предки карали за измену родине. С преступниками надлежит поступить, согласно священной традиции предков.

Мнение Силана показалось естественным. Впоследствии четырнадцать сенаторов поддержали предложение Силана о смертной казни. Катон уже предвидел следующий пункт программы. Сейчас взойдет на трибуну Цезарь. Польется поток наглой лжи. Франт горячо присоединится к мнению предыдущих ораторов, ведь другого выхода у него нет. Ни один преступник, будь ему каким-то чудом дано право заседать в сенате, не станет публично оправдывать преступление. Вождь демократов, Юлий Цезарь, до сих пор рассчитывал на народ, позабыв, что народ, уж во всяком случае, не мечтает поджариться на пожаре, а этим и угрожали ему, без сомнения, замыслы катилинар-цев. Теперь вождь демократов уже на народ не надеется. Поэтому мы сейчас услышим весьма суровое и насквозь лживое осуждение заговора.

Действительно, Цицерон уже обратился к Цезарю с установленной формулой: Die, Cai Juli. Говори, Гай Юлий.

Но в этот момент у входа в храм появился какой-то человек. Цезарь не выступил с речью. Видимо, дело было важное, раз этого человека впустили. В заседании произошел непредвиденный перерыв – оказалось, что принесли письмо Цезарю, и Гай Юлий еще с минуту медлил, как бы готовясь начать речь и стараясь еще дочитать письмо. Франт умел делать несколько дел сразу. Катон сидел так близко, что мог наблюдать все эти маневры с письмом. Письмо, как видно, было краткое. Цезарь прочел его быстро. Но выражение лица у него не изменилось. Катон знал – франт всегда владеет собой.

Когда Цезарь спрятал письмо и начал говорить, смысл его речи был таков, что слушатели ушам не верили. Сперва вообще было трудно понять, к чему клонит длинное вступление. Цезарь говорил о преимуществах объективности. Здесь, мол, в сенате, ни к чему такие чувства, как ненависть, симпатия, жалость или гнев. Что до предков, – кто-то, кажется, упомянул о древних традициях? – то предки умели не поддаваться страстям и потому, например, во время пунических войн, щадили карфагенян. Следует подчеркнуть этот достойный подражания исторический прецедент. Есть и Другие. Катону хотелось заметить, что, действительно, есть и другие и что истории известен также его прадед, который советовал безо всякой пощады уничтожить Карфаген, о чем Цезарь, конечно, слышал. Но было все еще неясно, к каким выводам намерен прийти оратор. А Цезарь продолжал: мы собрались, чтобы определить наказание соразмерное преступлению. Возникает вопрос – существует ли соразмерное наказание? Если существует, Цезарь готов на него дать согласие. Но так как злодеяние превышает все человеческие понятия – а такая формулировка тоже была, – следовало бы, возможно, отказаться от соразмерного наказания и прибегнуть к обычным статьям закона. В том, что говорили до сих пор отцы сенаторы, есть один не вполне понятный момент. Красноречиво и патетически нам живописали картины страшных бедствий: похищают девиц, вырывают из рук матерей младенцев, город пылает, бряцание оружия, горы трупов, потоки крови и слез. Картина, что говорить, ужасающая, но с какой целью ее столько раз нам здесь рисовали? Не затем ли, чтобы сенаторы стали противниками заговора? В таком случае усилия были излишни. Сенаторы и так – противники заговора по той простой причине, что собственные беды никому не кажутся незначительными, и нет смысла специально расписывать людям грозящие им страдания. Лучше бы напомнить, сколь серьезная ответственность лежит на сенаторах. Возьмем человека такой высокой нравственности, как Децим Силан (тут Цезарь весьма лестно отозвался о муже Сервилии). Кто может не оценить подобный характер и подобное самообладание? К сожалению, сегодня Децим Силан проявил неуместную нервозность. Неужели его, несколько необычное, предложение подсказано страхом перед беспорядками? Но ведь у нас есть Цицерон, мы знаем прозорливость нашего консула, мы уверены, что безопасность отечества охраняют достаточно сильные и хорошо вооруженные стражи. Надеемся, что Силаном руководил не испуг, но впечатлительность и ошибочное убеждение, будто можно найти кару соразмерную преступлению. Нет, смертная казнь – не соразмерна. Что есть смерть? Естественная необходимость и облегчение. (Теперь Цезарь говорил для Цицерона, как бы подмигивая ему: ну-ка, любезный мой философ, уж ты-то, верно, знаешь, что об этом думают твои учители стоики.) Ни один разумный человек не страшится смерти, люди мужественные встречают ее с радостью, смерть – это просто отдых от страданий. (Да, да, любезный философ, мы эту болтовню наизусть знаем, не сомневайся.) Словом, предложение Децима Силана не обеспечивает должного наказания и не согласуется ни с традицией, ни с законом. Ибо надо добавить, что, по закону, римских граждан нельзя подвергать казни без суда.

Цезарь словно бы закончил. Эффект речи был ошеломительный. Сенаторы замерли, даже Катон прямо-таки онемел. Цезарь же умело выждал минуту-другую, а затем задал риторический вопрос: не вытекает ли из сказанного им, что он хочет оставить задержанных без наказания. Отнюдь нет. Их надлежит заточить в тюрьмы и разместить в разных италийских городах, а имущество конфисковать. Приговор должен быть бессрочный и ни при каких обстоятельствах не подлежать апелляции. Всё.

Катон меж тем задумал решительный шаг. Франт хватил через край. Несколько перепуганных ораторов тотчас заявили, что Цезарь их убедил и они, мол, теперь против смертной казни. Катон знал: пока будет поддерживаться эта фальшивая игра, в которой Цезарь рядится патриотом и каждый говорит не то, что думает, истина и достоинство никогда не победят. Надо сорвать личины – примерно так решил Катон. Пусть воцарится ясность. Доказательство вины Цезаря все же нашлось. Собственно, хватило бы и одной его речи – это явная защита убийц и поджигателей. Но есть более бесспорное доказательство. Поскольку Цезарь высказался против смертной казни после получения таинственного письма, можно сказать с уверенностью, что в письме этом что-то есть.