Текст книги "Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948"

Часть третья
Государственная служба

Глава 18
Основание партии

Мне был сорок один год, когда закончилась Первая мировая война. В тот день, когда император отрекся от престола, в Берлине вспыхнуло восстание, а германские представители отправились в неприятную поездку в штаб-квартиру союзников на переговоры о перемирии, я впервые занялся политикой. Стал основателем партии, которая должна была в последующие несколько лет сыграть важную роль.

В решении заняться политической деятельностью я руководствовался очень простыми мотивами. В течение всего последнего года войны Германия уже находилась в состоянии невидимой революции, сдерживавшейся только железной дисциплиной войны. Забастовки, яростные споры на заводах и в рейхстаге, марши протеста – все это были знаки надвигавшейся бури, которые больше нельзя было игнорировать.

Мы ломали головы над тем, какой будет новая Германия, которой суждено возникнуть в процессе революции. Не было сомнений, что будет сдвиг влево. Но станет ли он таким же радикальным, как в России, где после короткого периода противоборства экстремисты возобладали над умеренными силами? Короче говоря, станет ли Германия большевистской, установит ли Ленин в конечном счете свою штаб-квартиру не в Москве, а в Берлине, как он признавался тайком?

Вот где таилась опасность. Никто не мог сказать наперед, как будут развиваться события, когда рухнули скрепы общества. С августа 1914 года скопилось слишком много динамита в подвалах, на задворках и в арендованных домах. Что же делать?

Одним из мест собраний людей, которые, несмотря на преобладающий упадок, все еще находили время для обсуждения этих вопросов, был клуб с многозначительным названием – «Клуб 1914». Его основали в последний год перед войной. Я часто посещал этот клуб и ночевал там время от времени, когда работа задерживала меня в банке. Там я встречал родственные души – юристов, журналистов, деловых людей, банкиров. Всех их беспокоило одно – что делать?

Мой ответ на этот вопрос был таков: «Нам нужно не допустить, чтобы умеренные Германии стали жертвами экстремистов. Нужно приложить усилия для формирования мощного костяка тех элементов, которые при отсутствии экстремистских настроений не удовлетворены нынешними условиями. Нам необходима буржуазия, которая разделит свою судьбу с организованными рабочими в грядущем коалиционном правительстве». Подобные соображения привели вскоре к образованию Германской демократической партии.

Между тем множились признаки того, что конец может наступить в любой момент. 3 ноября 1918 года начали мятеж матросы главных сил флота. Спартаковские элементы проникли в среду рядового и старшинского состава военно-морского флота и водрузили красный флаг. Революция стала распространяться в Германии, подобно лесному пожару. Повсюду откуда-то возникали Советы рабочих и солдат, беря в свои руки власть на местах. Этот захват власти довольно часто сопровождался убийствами и грабежами.

В начале ноября 1918 года Берлин готовился к гражданской войне. На улицах появились заграждения из колючей проволоки, сооружались баррикады из опрокинутых транспортных средств. В центре города звучали выстрелы, заставляя обывателей разбегаться по домам. Авторитетов не было: вооруженная толпа была готова захватить бразды правления.

9 ноября принц Максимилиан Баденский объявил об отречении императора от престола даже до того, как сам император решился на это. Но его поставили перед свершившимся фактом. Генштаб уговорил его уступить бесповоротному велению судьбы. Но было ли это веление «бесповоротным»? Говорят, что Гинденбурга, с рекомендацией которого согласился в конце концов император, на смертном одре одолевали угрызения совести. С субъективной точки зрения он, несомненно, был убежден, что поступал правильно, когда советовал в 1918 году императору отказаться от трона. Вполне возможно, однако, что через пятнадцать лет он горько сожалел об этом шаге, когда осознал, что случилось со страной в результате утраты монархии.

В полдень 9 ноября я вышел с приятелем из отеля «Эспланада» и увидел, как через Потсдамерплац двигались первые грузовики с вооруженными красными солдатами. Это было любопытное зрелище. Люди, проходившие мимо грузовиков, выглядели подавленными и равнодушными они не смотрели на грузовики. Красные революционеры кричали, размахивали ружьями и вообще старались произвести впечатление. Вокруг них, впереди и сзади, было обычное для середины дня на Потсдамерплац уличное движение. Весьма интересная символическая сцена, отражавшая размежевание в Германии, – революция в грузовиках, апатия на улицах.

Увидев эту сцену, мы изменили свой маршрут и направились в рейхстаг, чтобы найти депутата, который просветил бы нас относительно складывавшейся ситуации. Огромное государственное здание выглядело заброшенным и безжизненным. Раздавались гулкие звуки шагов, когда мы шли по длинным коридорам. Наконец мы дошли до кабинета либеральной группы: дверь была закрыта на ключ изнутри.

– Там должен быть кто-то, – сказал я и постучал.

Никто не отзывался. Я постучал снова.

За дверью прозвучал дрожащий голос:

– Кто это?

Я узнал его сразу – это был голос Штреземана. В то время он возглавлял национально-либеральную фракцию в рейхстаге.

– Доктор Шахт, – отрекомендовался я.

В замке повернулся ключ. В проеме двери показалось круглое лицо Штреземана. Он пригласил нас войти.

– У вас есть последние новости? – спросил я, оглядывая комнату.

– Революция, – коротко ответил Штреземан, сделав усталый жест.

– Что с императором, армией, правительством, полицией…

– Не знаю, – сказал Штреземан, – я последний, кто остался в рейхстаге. – Его голос звучал глухо в пустой комнате, где обычно велись оживленные разговоры. Она выглядела сейчас вполовину больше своей обычной площади. Лицо Штреземана потемнело, глаза и линия рта выражали усталость. Он барабанил по столу пальцами.

– И что будет? – спросил я.

Он пожал плечами.

– Может, Эберт что-нибудь сделает, – сказал он. – Настал его час. У него самая сильная партия. Если он не сумеет…

Мне стало ясно, что Германия погрузилась в хаос. И поскольку я не был человеком, который уступает без сопротивления, то сказал:

– Что-то сделать нужно, герр Штреземан. Если левые возьмут верх, прекрасно. Но нам нужно основать буржуазную левую партию, чтобы социалистическое большинство не захватило все в свои руки.

– Буржуазная партия с левыми тенденциями, – откликнулся он. – Да, это может быть выходом.

Мы ушли.

В то время я, как и все, понимал, что пробил час социалистических партий. Их настойчивые усилия добиться мира на основе переговоров, огромные жертвы среди рабочих ради Германии и, наконец, последнее по очереди, но не по значению, – обещания социалистов выправить ситуацию – привлекали в их ряды массы избирателей. Это встретит бешеное сопротивление правых – как в России, – что может вылиться в войну между красными и белыми. Нам нужно действовать быстро, если мы хотим чего-нибудь добиться.

10 ноября в полдень мы собрались в большом, обклеенном темными обоями кабинете в берлинской резиденции доктора Теодора Фогельштейна. Внутрь кабинета едва проникал шум уличного движения. Я уже не помню, сколько времени мы сидели и дискутировали.

С самого начала было ясно, что для создания политической партии необходимо взаимодействие с прессой. Но с какой прессой? Мы позвонили в Моссехаус доктору Теодору Вольфу из газеты Berliner Tageblatt. Вольф немедленно согласился сотрудничать с нами. Через несколько часов заявили о готовности предоставить свою газету в распоряжение новой партии левого буржуазного направления Визнер и Штейн из Frankfurter Zeitung. С этими двумя газетами наши перспективы выглядели несколько более благоприятными.

Наконец мы решили 11 ноября, в день, когда в Компьенском лесу было подписано соглашение о перемирии, сформировать ГДП (Германскую демократическую партию). Через пять дней Теодор Вольф сформулировал текст основной декларации, который мы все приняли. К нам присоединился либерально мыслящий депутат Фишбек, взявшийся выполнять обязанности председателя исполкома партии. Проект программы, составленный доктором Паулем Натаном, был одобрен в принципе, но он оказался неработоспособным на практике. Поскольку времени было мало, а некоторые члены партии проявляли склонность тратить бесценные дни на бесплодные дискуссии, я призвал к выпуску «электорального манифеста», который содержал бы публичное объявление о рождении новой партии. Он выпускался через короткие интервалы в последующие несколько дней в виде памфлетов, адресованных определенным слоям населения. Все они носили временный характер, но имели целью пропагандировать повсюду цели ГДП. Мой «электоральный манифест» даже стал программой, продиктованной нуждами текущего момента, которая очертила только широкие контуры тенденций развития нашей партии. Но в то время мне казалось существенным, чтобы мы хоть что-то сделали для достижения своих целей. Из этого манифеста я запомнил лишь одну фразу: «Народ Германии сможет развивать свои национальные особенности свободно и независимо…

Один из нашей компании – кажется, это был граф Бетуси-Хук – чуть улыбнулся, когда прочел этот фрагмент, и сказал:

– Это предложение характерно для вас, герр Шахт. Очевидно, вы приехали из старейшей в Германии крестьянской республики.

– Не понимаю, – признался я.

Он рассмеялся:

– Это слова фермера из Дитмаршена, а не берлинского банкира. И вы утверждаете, что не являетесь республиканцем?

Он имел в виду инцидент, который произошел, когда Теодор Вольф зачитал проект своей декларации, начинающейся со слов: «Мы республиканцы…

– Стоп! – прервал его я. – Не могу подписаться под этим текстом. Я монархист.

Все удивились. Как, спрашивали другие, монархист может быть соучредителем демократической партии?

– Господа, – сказал я, – в мире имеется несколько конституционных монархий, где осуществляется демократическое правление. Вы знаете разницу между республикой и демократией? Первая представляет собой тип государства, вторая – форму правления. Демократия может быть консервативной, либеральной или социалистической.

Теодор Вольф согласился и продолжил чтение. На этот раз предложение начиналось так: «Мы основываем нашу точку зрения на республиканских принципах…»

Я согласился с этой редакцией. Что еще мог я сделать? В данный момент ничего. Император находился в Голландии, германская монархия прекратила существование…

Сколько же путаницы вносят модные словечки! Если сегодня упоминают демократию, люди немедленно связывают ее не только с республикой, но также с левой политической позицией. Они путают тип государства, то есть внешнюю конструкцию, с политическим содержанием государства. Демократия означает проявление политической воли, выраженной посредством свободного голосования граждан и решений большинства в рамках существующей государственной конструкции. Эта политическая воля претерпевает изменения в результате опыта и в соответствии с тенденцией экономического и культурного развития, а также изменений внешней политики. Если бы слово «демократия» было синонимом какого-нибудь левого определения, то есть социализма или либерального радикализма, это привело бы к политической кристаллизации. Демократия является философией жизни лишь постольку, поскольку она означает, что страна должна управляться волей большинства. Но демократия не является жесткой и твердой директивой для определенного философского направления действий. Политическое разумение большинства может меняться и изменяется на самом деле в результате накопления опыта. В ходе исторического развития демократия утверждалась в рамках республиканского, олигархического и монархического типов государства. В отдельных случаях она даже способствовала временному наделению властей всецело диктаторскими полномочиями.

Наши надежды, связанные с формированием ГДП, сбылись. Социал-демократам не удалось добиться большинства в Национальной ассамблее в ходе выборов 19 января 1919 года. ГДП обеспечила себе семьдесят четыре депутатских места и на критической стадии гарантировала, что социалистические теории не будут осуществляться в одностороннем порядке. Социал-демократы были вынуждены сформировать коалиционное правительство с представителями левой буржуазии.

Два министра от ГДП помогли наладить постепенное и последовательное политическое развитие страны вместо экстремистского хаоса. Одним из них был Гуго Прейсс, эксперт по конституционному праву, который сыграл решающую роль в разработке конституции Веймарской республики. Другой министр, Вальтер Ратенау, в качестве министра иностранных дел в 1922 году дал возможность Германии вновь принять участие в переговорах с целью активизации ее торговой политики в результате заключения договора в Рапалло.

Я лично был весьма удовлетворен такими успехами. Политическая активность партийного деятеля меня не привлекала. Я отказался баллотироваться на выборах в качестве кандидата от партии и фактически принимал участие в ее делах недолго.

Никогда в своей жизни я не давал себя запугать. Во время революции в Берлине я не менял стиля одежды, не носил темных очков и продолжал каждый день прогуливаться по Берлину. В короткий временной промежуток между революцией и Национальной ассамблеей я произнес несколько публичных речей, в которых откровенно высказывал свои убеждения. Аудитория отнюдь не всегда была дружелюбно настроенной. Но она сознавала, что во мне нет страха.

Только в одном случае мне помешали говорить. Это случилось в Вене в переполненном зале. Там в первых рядах разместились около пятидесяти хулиганов, которые подняли такой вой и свист при моем появлении, что мне пришлось отказаться от выступления. Я был один против пятидесяти. Позади них находились три тысячи граждан, которые пришли ознакомиться с программой Германской демократической партии. Эти три тысячи позволили, чтобы их терроризировала группа из пятидесяти хулиганов, вместо того чтобы выбросить их из зала. Свобода без порядка рушит любую демократию.

В другом случае я выступал перед Ассоциацией немецких офицеров. Организация предложила шести политическим группировкам прислать по одному оратору. В течение двадцати минут каждому из них следовало подробно разъяснить аудитории свою текущую программу, выбрать по жребию очередность выступления. Мне выпал первый номер. Я вышел на подиум и сразу ощутил атмосферу молчаливой враждебности, исходившую от аудитории. Если я не хотел попусту сотрясать воздух, то должен был сделать в течение минуты нечто такое, что выбило бы из них чувство высокомерного отчуждения.

– Дамы и господа, я выступаю, – начал я, – как представитель ГДП, которая, как вы, конечно, знаете, является партией Berliner Tageblatt («правильно!»), партией крупных еврейских финансистов («совершенно верно!»), партией Золотого Интернационала (громкие возгласы: «совершенно верно!»). – Я преднамеренно сделал паузу и продолжил: – Вы понимаете, дамы и господа, что эти идиотские фразы являются предварительными замечаниями, чтобы определить характер аудитории, к которой я обращаюсь…

Офицеры опешили и, вероятно, несколько смутились. Они подались вперед и внимательно слушали. Никто не пытался меня прервать.

Эта речь обозначила окончание моего активного участия в делах ГДП. Я снова удалился в банк и посвятил себя своей работе. В последующий период Демократическая партия не выполнила обещания, данные ею во время блестящего старта. Она не сумела претворить в жизнь свои принципы. Ее представителям не хватало боевитости. Многие более крепкие политические партии увеличили свой электорат за счет ГДП.

Но 19 января 1919 года, во время революции и ослабления гражданского контроля властей, партия выполнила задачу консолидации либерально мыслящих элементов среди немецких граждан и выражения их протеста против программы социализации Социал-демократической партии Германии.

Я вышел из партии, когда через несколько лет в связи с экспроприацией имущества аристократии партия подвергла нападкам фундаментальное право частной собственности.

Глава 19
Член Совета рабочих и солдат

Один из наиболее невероятных эпизодов моей жизни озаглавлен следующим образом: «Доктор Яльмар Шахт – член Совета рабочих и солдат». Сцена действия – Целендорф.

Революция в Целендорфе началась с рассылки председателем Совета прихода приглашений жителям округа собраться в большом холле гимназии. Там он произнес речь, которая по своей явной нелепости побивала все мыслимые рекорды. Совет прихода, сказал он, приготовил дешевый общественный завтрак в ресторане на открытом воздухе, расположенном на границе с Целендорфом, справа от основной дороги из Берлина. Когда из Берлина повалят революционные толпы, их привлечет этот дешевый завтрак. Они утолят свой голод и ко времени вступления в сам Целендорф станут такими же ручными, какими бывают львы в состоянии пресыщения пищей.

Меня крайне позабавило предположение, что берлинские «красные» устремятся в Целендорф, имея в карманах по шесть пфеннигов, чтобы принять участие в общественном завтраке. Нет нужды говорить, что ни одна душа из «красных» не явилась бы в Целендорф. Хорошо натопленные, просторные залы собраний города выглядели бы для этих толп гораздо более привлекательными, чем завтрак на окраине за мизерную цену.

Однако в гимназию кое-кто все же явился, причем во время председательской речи. Его звали Гере, и был он депутатом рейхстага от социал-демократов. Взмахом руки он заставил председателя замолчать, стал за столом в позу оратора и громко сказал:

– Теперь наша очередь!

Участники собрания онемели в изумлении. Председатель съежился и затих. Я наблюдал за происходящим не без доли иронии. Немцы не могут дать отпор человеку, который лезет на трибуну напролом.

Гере был кем угодно, только не человеком, склонным к насилию. Я знал его лично: он принадлежал к типу мягких и добродушных людей. Был теологом, священником и приверженцем высоких принципов, вошедшим в социалистическое движение не раньше 1890 года из круга сторонников Наумана с их национал-социальным проектом. В пятьдесят семь лет он был членом Германской социалистической партии (ГСП), которая в тот самый день, когда он выступал перед нами, назначила его заместителем военного министра. (Никто не годился лучше для проверки миролюбивых намерений ГСП, чем упомянутый вновь назначенный заместитель военного министра.)

Воспользовавшись случаем, Гере дал волю своему красноречию, петушился и объявил, что суверенная власть возложена теперь на две германские социалистические партии – ГСП, бывшую в большинстве, и независимых социалистов (НГСП).

Когда оратор зашел слишком далеко, я прервал его:

– Полагаю, что суверенная власть сохранится только до тех пор, пока Национальная ассамблея не провозгласит конституцию!

Гере умолк на мгновение. Среди участников собрания прокатился рокот. Конечно, прерывать великого человека в столь судьбоносный момент было непростительной дерзостью.

– Да, – затем сказал Гере, возможно отчасти озадаченный, но, может быть, также полностью убежденный. – Да, но только до открытия Национальной ассамблеи!

Очень важно было заставить революционные власти как можно скорее понять, что они представляли собой всего лишь подручное средство. В то время все надеялись, что выборы в Национальную ассамблею приведут к смене обстановки. И наши надежды были оправданы.

Я опустился на свое место, вполне удовлетворенный. Это происходило 10 ноября 1918 года. В полдень того же дня я выехал в Берлин и обсудил со своими друзьями вопрос о создании Либеральной партии левого толка.

Но до этого имело место неожиданное продолжение собрания в Целендорфе. Когда Гере закончил свое выступление, был избран Совет рабочих и солдат прихода и общины Целендорф. Присутствовавшие на собрании солдаты назначили в него своего человека, второго представителя определили под шум всеобщего одобрения. Мое имя поддержали многие участники собрания, и с этого момента я стал членом Совета рабочих и солдат Целендорфа.

Третьего представителя следовало выбрать из числа рабочих.

– Пусть встанут члены моей партии! – потребовал Гере.

Встали три человека, одного из которых быстро избрали. «Администрация» Целендорфа теперь была готова выполнять свои функции.

«Править» в ратуше оказалось для нас нелегким делом. В воскресенье там не было ни души. Шкафы с официальными документами были закрыты, столы – пусты. Я сразу же вспомнил период оккупации Бельгии, когда фон Зандту следовало занять пост гражданского губернатора в Брюсселе. Оглядев пустую комнату, он воскликнул:

– Как можно здесь управлять? Нет даже малого дохода!

Однако, чтобы обозначить свои добрые намерения, мы составили воззвание к жителям Целендорфа, которое было напечатано за нашими подписями в следующем номере местной газеты. Совет рабочих и солдат больше не собирался. Наше воззвание, несомненно, попало в местный архив. Всю остальную работу мы передали существовавшей власти.

Успех на выборах в январе 1919 года не означал устранения социалистической угрозы. Наоборот, конфликт в рядах левых социалистов только начинался – борьба за власть между ГСП, НГСП и спартаковцами.

Чтобы понять обстановку, нужно знать, что власть в это время находилась в руках Совета народных делегатов. Он включал не только социалистов большинства – Эберта, Шейдемана и других, – но также двух независимых делегатов. Независимые решительно следовали радикальному направлению социализма, то есть социализма Карла Либкнехта и его Спартаковской лиги, которую поддерживали революционные силы флота в Киле.

25 ноября 1918 года Совет народных делегатов решил созвать Национальную ассамблею с полномочиями сформулировать конституцию и утвердиться, таким образом, на основе парламентской республики. В период между 10 и 12 декабря 1918 года это решение утвердила Национальная конференция Советов рабочих и солдат, дав, следовательно, гарантию того, что в Германии не будет никакой «русской революции».

Вслед за этим произошел раскол в рядах независимых. Их левое крыло слилось 1 января 1919 года со Спартаковской лигой в единую Германскую коммунистическую партию (отныне известную как ГКП). Большинство же социалистов, которые хотели править не такими методами, как русская система Советов, но политическими и цивилизованными методами, стали приверженцами борьбы с коммунизмом.

Перед Рождеством 1918 года произошло опасное выступление народных дивизий флота, окруживших Городской дворец в Берлине, и вскоре после Нового года в Берлине же развернулись ожесточенные бои в кварталах прессы. Временные добровольцы, бывшие офицеры и батальоны рабочих социал-демократов выступили совместно против угрозы большевизма.

Однажды в период этих беспорядков, когда судьба Германии висела на волоске, я стоял у окна в отеле «Кайзерхоф» и наблюдал, как разворачиваются колонны социал-демократических профсоюзов, призванные Эбертом удерживать Вильгельмштрассе против спартаковских демонстрантов одной лишь своей численностью. Могучий человеческий поток вливался на Вильгельмштрассе – поток рабочих, художников, простых граждан, каждый из которых и все вместе поддерживали профсоюзы и политику Эберта по установлению закона и порядка.

Спартаковские массы разом устремились из Моренштрассе, надвигались под прямыми углами на сторонников профсоюзов, сблизились с ними и остановились. Последовали взаимные обвинения, затем драка. Неожиданно со стороны спартаковцев полетел какой-то предмет и упал среди сторонников профсоюзов. До меня донесся глухой звук взрыва, и я понял, что взорвалась ручная граната. За этим сразу же последовало отрезвление. Спартаковцы отступили, их оппоненты собрались группами вокруг одного из своих сторонников, который лежал на земле убитым. Осколки ручной гранаты поразили живот жертвы. Безвестной жертвы, единственного представителя армии мужчин и женщин, которые по зову своего партийного лидера вышли из своих арендованных жилищ для сохранения порядка и достоинства.

На этой смерти проблемы не кончились. Революция в марте 1919 года только в одном Берлине привела к гибели 1200 человек. Решение социалистического большинства править Германией при помощи парламента, а не диктатуры консолидировало в то время наше положение как западной державы, но ценой ожесточенной борьбы и кровопролития по всей стране.

Понесший поражение в войне и жертвы во внутренней борьбе, немецкий народ сражался в 1919 году в одиночку. Это сражение с того времени выросло в мировую проблему первостепенной важности и нанесло серьезный удар по большевизму.

Эти усилия послужили на пользу не только самим немцам, но также полякам, чехам, финнам, эстонцам, латышам, венграм, румынам и болгарам. Волевая, трудолюбивая, более приверженная порядку, чем большинство других стран, Германия обрела собственное спокойствие в мире лишь для того, чтобы возникла новая угроза, теперь не с Востока, но с Запада, – угроза в виде требований репараций со стороны бывших врагов.

У меня лично был очень ранний опыт знакомства с репарациями – задолго до того времени, когда я официально добивался их отмены. Но, прежде чем углубиться в эту проблему, объясню сначала, как налагались на нашу страну эти репарации и почему в них не было никакого здравого смысла.

С этой целью я должен попросить своих читателей взглянуть на войну не с привычной позиции, с точки зрения солдата, но с позиции делового человека.

Любая современная война начинается боевыми средствами, которые имеются в наличии, и заканчивается оружием, о котором вначале и не мечтали.

Внешне Первая мировая война началась во многом так же, как война 1870 года, – патриотические песни, ружья, увешанные цветами, военные мундиры светлого цвета и та смесь глубокой и поверхностной веселости, которая охватывает людей перед смертельной опасностью. Оснащение войск было настолько примитивным, что в течение первых месяцев войны французские солдаты (так мне говорили позднее) запихивали связки дров в и без того объемные вещевые мешки, чтобы готовить в военном лагере пищу. Когда в августе 1914 года армии вступили в войну, бой характеризовался еще штыковыми атаками и перестрелкой с близкой дистанции. Через четыре года забастовки и революции среди гражданского населения Великобритании, Франции и Германии показали, что беспрерывный отток национальных экономических ресурсов сам по себе способствовал краху в войне.

Условия в странах обеих враждебных группировок оказались очень схожими. Альберт Баллин надеялся, что война закончится полным политическим фиаско, которое даст деловым людям шанс высказывать, со своей стороны, разумные мнения. Возможно, эта надежда могла бы реализоваться даже в таких условиях, если бы не вмешательство третьей, неевропейской державы в ход войны. Соединенные Штаты сначала использовали свой экономический потенциал, а затем и свои армии в Европе, решив, таким образом, исход войны в пользу стран Антанты.

Я не собираюсь объяснять причины вступления в войну Соединенных Штатов. Факт, однако, состоит в том, что, как я писал позже в своей книге «Конец репараций», поступая таким образом, они приняли на себя политическую ответственность, которую в то время еще не были готовы нести. По-моему, это не беспочвенная критика. Многие американцы осуждали уклонение Америки от политической ответственности после войны гораздо резче, чем я.

Считалось, что война закончилась всеобщим истощением. Карта Европы нуждалась лишь в небольших изменениях. Это общее истощение, эта явная бессмысленность войны техническими средствами могли бы стать хорошим уроком для обеих воевавших сторон. Лучшим, что могло случиться с точки зрения мировой истории, было бы окончание первой войны техническими средствами полным тупиком.

Требования союзниками по Антанте репараций после Первой мировой войны возбудили национальное негодование, а негодование – не лучшая почва для проведения миролюбивой внешней политики. Капитал на растущей политической ожесточенности, на экономических бедах Германии делали как правые, так и левые экстремисты до тех пор, пока в 1932 году они постепенно не создали обстановку, когда встал один вопрос: кто, левые или правые, добьется своей цели? Об этом свидетельствуют два простых подсчета.

Компартия, которая 6 июня 1920 года вошла в рейхстаг с двумя представителями, 6 ноября 1932 года (через двенадцать лет и пять месяцев) владела ровно сотней депутатских мест. Она отставала от ГСП на двадцать мест и была третьей по количеству депутатов рейхстага партией в Германии.

Однако национал-социалисты Гитлера, которые под таким названием пробились 20 мая 1928 года в рейхстаг и были представлены там всего лишь двенадцатью депутатами, имели там в 1932 году почти две сотни мест и стали сильнейшей партией Германии.

Политики, вызвавшие эту ситуацию своими астрономическими претензиями к рейху, которые отказывались внимать предостережениям против их собственного экономического безрассудства, сегодня снимают с себя всякую ответственность и умывают руки в связи со всем этим делом.

Жертвами войны стали и члены моей семьи. Мой брат Олаф умер от болезни, подхваченной в военные годы. Наш младший брат Вильгельм – светловолосый, очень милый, любимец моей матери – был убит в сражении на Сомме. Весть о его смерти в этой кровавой бойне на Западном фронте глубоко потрясла моих родителей. Когда у меня находилось время, я ездил в Шлахтензее. Брал с собой детей, чтобы они увиделись с дедушкой и бабушкой. Это была либо пятнадцатилетняя Инга, либо восьмилетний Йенс.

Даже в то время я не был в состоянии игнорировать политические проблемы, которые не могли не возникать после войны. Цифры наших потерь полностью не раскрывались. Никто по-прежнему не знал, что страна понесла военные потери 1 миллион 600 тысяч человек убитыми и 3 миллиона 500 тысяч ранеными. Их погубили, искалечили смертоносные изделия промышленности, которую мы с таким энтузиазмом помогали строить. У кого были глаза, тот понимал, что после войны не могло быть речи о восстановлении империи с ее неразрешенными проблемами, о возрождении прусского милитаризма старого образца (его уже постигла роковая участь на поле битвы, и он был вынужден уступить место новым методам войны техническими средствами), о разделении избирательных прав на три класса и о постоянном устройстве страны. Война отмела все это. Возникла необходимость найти что-то новое для замены старого, обветшалого. Но что это будет?

Таковы были внутренние проблемы Германии после ее поражения в войне машин. Нельзя было ожидать, что наши бывшие противники смогут понять их в полном объеме. Нельзя было также ожидать, что они будут полностью игнорировать борьбу Германии за свое место в западном мире, которая велась в последующие двенадцать лет. Я предвидел это еще в 1919 году. Когда в Германии было сформировано правительство, меня пригласили обсудить с представителями союзников вопрос о немецких контрибуциях державам-победительницам. В Гаагу была направлена делегация промышленников и экспертов, и там нас ожидала союзная комиссия. Моя задача заключалась в обсуждении вопроса о поставках немецкого углекислого калия и других химических продуктов.