Текст книги "Сад камней"

Жалко только девочку, Юлю, она же и правда светилась. Светится. Но далеко не факт, что кто-нибудь еще разглядит, кроме меня. Хотя, с другой стороны, то, что видно мне одной, возможно, и не настоящий свет…

Внезапно свет погас повсюду, во всем обитаемом мире, потух тот рассеянный сумрак, который раньше и в голову не приходило принимать за свет. Наверное, там, вовне, коротко и обыденно выключилось то единственное окно. И никакой луны, никаких звезд сквозь плотный занавес туч. Ни фонарика, ни свечи, ни зеленых цифр на циферблате, ни светлячка в лесу. Конец света. Можно спокойно закрывать глаза, потому что все равно ведь никому не спастись.

* * *

Спи, маленькая.

Моя ноченька, мое солнышко, моя черная жемчужинка. Самый-самый красивый сон, как мы с тобой договаривались… Не раскрывайся, хорошо? Нет, я не ухожу. Спи.

Да, кажется, уже. Только тихо, а то если разбудишь, потом уже не заснет. На нее иногда накатывает вот так, прямо среди ночи… Нет, скорую не вызываю, зачем? Они тоже ничего не могут, только вколоть успокоительное, а я как-то сохранила ампулу и посмотрела потом в справочнике – ужас. Детям вообще нельзя такое колоть! Они же ничего не соображают, они сами боятся, им лишь бы заглушить наповал, даже дозу не рассчитывают, так и вгоняют целую ампулу. Представляешь, Мариша раз извернулась, выдернула у этой тетки шприц и воткнула ей в ногу, сквозь халат, сквозь колготки, или что там на ней было надето, всю иглу целиком! Пришлось дать десятку, чтоб уехали. Мы потом до зарплаты одну гречку варили. Хотя в садике вроде бы нормально кормят… она у меня все ест, солнышко.

Ты ее рисунки видела? Посиди, сейчас принесу. Дверь придержи, вот так, чуть-чуть, чтобы щель. Вот, смотри. Правда же, здорово? Правда? Но это надо вместе с ней смотреть, она про все рассказывает. Здесь же на самом деле не картинка, а целая история, в развитии, с персонажами, с историей каждого, как сундучок в сундучке, понимаешь? Вот это, например, удивленная бабочка. Она удивилась, потому что впервые в жизни увидела дракона, который отдыхает на пляже. Дракон вот, в уголке, он еще маленький и застенчивый, и он умеет строить замки из песка. А у бабочки дома трое детей, мальчик и две девочки, или наоборот… Все время что-нибудь придумывает! Никогда не могу у нее добиться, чтобы рассказала, чем они занимались в садике. Ей неинтересно просто пересказывать. Выдумывает, сочиняет каждую секунду какую-то другую, отдельную жизнь. Она так живет.

А он что?.. Ничего он. Я ему написала тогда, все равно не ответил, не надо было писать. Может быть, и не дошло, теперь-то какая разница. Нет, Мариша совсем на него не похожа. И на меня не похожа, я знаю, она вообще другая. Да, брюнет, но у него-то глаза… слушай, а я ведь не помню уже, какие у него были глаза. Правда, забыла. Когда он уходил, стекло еще запотело, ноябрь, на улице холод, и я протерла рукой брешь полукругом, как радуга. Смотрела, а оно медленно запотевало вновь. И всё. Как не было ничего. А потом – Мариша.

Наследственность – это важно, я понимаю, могло и через поколение передаться, наверное, ты права, надо написать. Только у меня адрес шестилетней давности. Но я попробую.

Это не болезнь, ну как вы не понимаете, и ты, и все?! Ни к какому психиатру я ее не поведу, на учет не поставлю. Когда на нее накатывает… ну как бы тебе объяснить…

Тихо! Ты слышала, она или показалось? Пойду гляну, а то проснется, увидит, что меня нету, а я же обещала не уходить… Все время я ее обманываю. Мне кажется, она вообще давно уже никому не верит. Никому-никому.

Маленькая, ты спишь?..

* * *

Это оникс, детка.

Вода в пруду была матовая и черная, пузырьки воздуха поднимались из глубины и порождали маленькие концентрические круги, на которых едва заметно покачивались желтые вкрапления плавающих листьев. Я нагнулась, подобрала шершавый камешек или, может, орех, – не успела понять и глянуть – и на поверхности разошлись уже серьезные широкие круги, переливаясь, отражая небо. Можно смотреть вечно. Я, наверное, так и сделаю.

При свете дня поселение должно было показаться будничным, а оказалось еще более странным. Проснувшись, лежа ничком одетая на лоскутном одеяле, я первым делом начала искать глазами окно, источник сероватого, но достаточного света. Нашла с трудом: мое окно смотрело створка в створку в другое, наглухо запечатанное ставнями, которых можно было запросто коснуться, не разгибая руки. Кроме лежанки и низкого сундука, в комнате не было ничего, ну разумеется, умываются здесь где-нибудь во дворе – всплеск раздражения, неравновесно вялого, никакого – и распахнутый дверной проем: куда дальше?

Постройки громоздились без всякой системы, создавая лабиринт, из которого, казалось, невозможно найти выход. На узкой тропинке – нелепые, внезапные предметы. То высоченная, в человеческий рост, корзина, то миниатюрная повозочка на резных колесах, то целая связка толстых, перевитых лозой палок – посохов? – то сундуки и сундучки, сложенные один на другой китайской пирамидой, шаткой на вид, то связка каких-то веревок петлей поперек дороги…

А со всех сторон подступали углы и стены, криво, косо, под наклоном, готовые сдвинуться еще чуток, накрениться, схлопнуться – и все. Я лавировала между ними, пытаясь припомнить, какой дорогой вел меня вчера хозяин по имени Отс – Отс же, правильно?.. а хозяйку зовут Иллэ, и еще здесь есть девочка Тарья, Таша, видите же, я все помню, – но выхода никак не находилось, и мимо вот этой корзины я, кажется, проходила уже…

Свернула за угол – и вышла к пруду. Черному, гладко-матовому с неуловимым движением расходящихся по воде кругов, очень похожему на камень оникс, осенний оникс.

В моем саду камней непременно будет точно такой. Единственное, что сада камней у меня никогда не будет, бывают мечты из разряда несбывающихся – в принципе, по определению, так задумано. Лежит себе на периферии сознания и памяти, на границе слепого пятна, то скрываясь за горизонтом, то показывая золотистый краешек, и понимаешь, что никогда, – но если б не оно, было б совсем уж невыносимо жить.

Мой сад камней. Когда все хорошо, когда есть близкая цель и ускользающая победа, я о нем не помню. Только если – обвалилось, рухнуло, разбилось вдребезги, а если подумать, то и не существовало ни разу на самом деле. Ведь каждый раз новая задумка всерьез кажется гениальной, а все, что происходит потом, – цепочкой неправильностей, нестыковок и неувязок, из-за которых погрешность нарастает в геометрической прогрессии. Виноваты исполнители, в нашем деле их слишком много, виноваты начальники, их еще больше, виноваты обстоятельства, всегда вероломные и непредсказуемые: вот если бы сразу, из головы – и на широкий экран… Но и это, как правило, ложь, иллюзия, самообман; неточность всегда есть в самом начале, червоточина сидит уже в идее как таковой, в синопсисе, блуждающем по студиям, в заявке на столе у продюсера, в твоей собственной голове, только признать это куда больнее и обиднее.

Сад камней – существует. Независимо ни от чего. Он просто есть, совершенный, прекрасный. Даже если его и не будет никогда.

Круги от брошенного камешка разошлись, сглаживаясь, к самым берегам, вода снова стала неподвижной, еле заметно тревожимой пузырьками чьего-то дыхания или разложения. Скользнул по невидимой ряби случайный лучик, на мгновение проявив ее, словно пленку, – и тут же исчез, и снова матовая чернота. Желтые листья тихо лежали на воде, распластавшись, торжественно подняв черешки.

Наверное, я вышла из поселения в другую сторону, ведь там, откуда пришла вчера, не было никакого пруда. Возвращаться или попробовать обойти вокруг?

Лес обступал линию пруда, огибая его золотым разомкнутым полукольцом. Сделав несколько шагов вдоль воды, я уперлась в неожиданно плотную, непроходимую стену. Кустарник, издали похожий на пестрое покрывало, щетинился из-под декоративных листьев острыми игольчатыми веточками, густыми, как частый гребень, древесные стволы сплошь заплетали сухие плети ежевики и дикого винограда, не оставляя прохода или даже просвета. Вот это лес. Настоящий, без человеческих уступок вроде дороги-колеи неизвестно откуда и черт знает куда. Такой лес я, пожалуй, понимаю, и даже слишком хорошо. Он не пустит. Я бы на его месте не пустила.

Пришлось снова идти по лабиринту нелогичных построек и непонятной утвари.

С опозданием удивила тишина: в этом маленьком мире каждый звук должен быть слышен по радиусу всего поселения. Чем они, местные жители, занимаются с утра?.. Наверное же, работают, а любая работа предполагает шум. Прислушалась: ни жужжания, ни шороха, ни стука. С другой стороны, по их меркам, уже, наверное, давно не утро. А я еще не умывалась, между прочим.

Завернула за очередной угол, готовая к длинной веренице пристроек, петляющих среди перекошенных стен, – и вдруг вышла на вчерашний двор. Точно такой же, если не считать освещения. Старуха Иллэ сидела в дверном проеме, ритмично запуская морщинистую руку в корзину и роняя в миску отсортированные и очищенные от шелухи орехи. Ее не отключали с вечера, это точно.

Я умею быть приветливой, почему бы и нет. Могу улыбаться во весь рот, почти не напрягаясь, искренне и дружелюбно:

– Доброе утро.

Старуха продолжала свое монотонное движение, казавшееся скорее инстинктивным, чем разумным, вроде работы пчел или муравьев. В двух ее длинных седых косах, спускавшихся куда-то за корзину, проглядывали черные нити, как на негативе. Коричневое сморщенное лицо ритуальной маски с тонким кожаным шнурком сложного плетения поперек лба. А одета, между прочим, в старый спортивный костюм: растянутый ворот, пузыристые треники… Типаж. Уважаю по-настоящему яркие типажи: такая внешность не бывает имманентной, за ней всегда скрыта биография. Правда, далеко не всегда достойная уважения – но все-таки. За массовку у меня таким платят, как за эпизод, это мое условие, жесткое, иначе я не работаю.

Глухая, что ли? На полтора тона выше и громче:

– Доброе утро, Иллэ!

Опять не отозвалась, и вправду глухая, как лесная коряга. Запрограммированная лущить и перебирать орехи, и так целую жизнь, боже, а ведь, пожалуй, трудно придумать более трагичную судьбу. Я передернула плечами, и это вместо того чтобы встряхнуть, заорать, докричаться, у меня строились в линейку и куда более непробиваемые пни, хотя бы лесовики из «Морды», немые, безглазые и вооруженные до гнилых зубов, неприступные, начисто лишенные разума и полные до краев первобытной гордостью, как и их дикие горы… И ничего – договорилась. Сняла. В тот очередной раз, когда казалось, что вот оно, попадание, наконец-то в цель, в кровь, на разрыв – а оказалось, снова мимо, обманка, чертовы черепки. Но то было давно, и я пережила. Все можно пережить и выжить.

Старуха вскинула глаза. Как будто только что, а не две минуты назад, услышала свое имя. Глаза у нее были тусклые, бесцветные, совершенно никакие.

Посмотрела. Вернулась к своей корзине.

Так. Бесполезно.

– Иллэ, где Отс?

На его имя она среагировала – коротким глотком, дрожанием век. И никак больше; но прокололась, дала себя поймать, и теперь уже не сможет и дальше прикидываться глухой, не выйдет. Мне надоела зыбкая поэтичная загадочность, я хочу конкретики, информации, определенности, я никогда не умела без этого жить, не признавая компромиссных недомолвок и спасительной лжи, куда более безжалостная к себе самой, чем ко всем другим, хотя им тоже обычно хватало. Ну так я жду. Где?

– Отс, – снова с длинным опозданием повторила старуха. Негромко, без сомнения и зова. Он сейчас придет, как приходил вчера. Здесь, наверное, все всегда повторяется, прокручивается по кругу, закольцовывается в дежавю. Они так живут.

– Здравствуйте, Марина.

– Отс, – я развернулась на сто восемьдесят градусов, вложив в разворот силу нарастающего раздражения, почему-то не доставшегося старухе. – Где вы ходите? Где у вас тут умываются, где клозет, можете показать?!

Мужчина с темным лицом, при свете дня еще более морщинистым, даже узловатым, словно больное дерево, спокойно кивнул:

– Да, конечно, – безупречная корректность английского дворецкого в энном поколении. – Идемте за мной.

Не так просто. Мне все-таки удалось завестись, пускай слабо, с полоборота и, видимо, настолько же – однако знакомое, единственно родное и самоценное ощущение уже промыло сосуды горячим и пенным, бурлящим, стремящимся наружу, словно пузырьки искристого газа. Пора бы навести здесь порядок, разобраться в целом и в частностях, застолбить расстановку сил, чтобы дошло, чтоб знал в конце концов!!!

Он уже шел, и я шла за ним, плелась хвостом, как на привязи, брела, куда ведут. Постепенно опадала игристая пена в крови, не выплеснувшись, не достигнув края. Когда-то – и не один раз – меня пытались учить добиваться именно такого эффекта: вдохни поглубже, сосчитай до десяти, медленно выдохни, а не пошли бы вы все?! Со мной пробовали по-разному. Ласково увещевали вполголоса и заговаривали медитативным полушепотом, орали вдвое громче, отборным матом, угрожали, трясли кулаками и перли корпусом, и все обламывались, как один, потому что были априори слабее, потому что никому – слышите? – ни единому человеку на свете нечего противопоставить той самой, будоражащей и пенной, поющей в ушах скоростным свистом, пробивающей насквозь силе, о которой я сама ничего не знаю, кроме того, что она у меня есть. Была. Всегда была, сколько я себя помню, а теперь…

Отс посмотрел через плечо, скривил коричневые губы в снисходительной улыбке более сильного. Никакой он не сильный, это я слабее него, слабее кого угодно, потому что в конце концов должно было так случиться, иссякнуть, высохнуть до дна. Мне сорок два, не будем забывать. В этом возрасте такие, как я, все равно так или иначе кончаются.

– Забыл сказать вам, Марина, – мягкий убедительный голос, словно начитавший сотни лекций в иностранных университетах. – Я был с утра на станции, вам пришла посылка. Потом зайдете ко мне, отдам. Умывальник и туалет у нас тут.

…Жестянка на гвозде, приколоченная к дощатой двери с сердечком насквозь, а по ту сторону, конечно, круглая дыра в полу. Открыла, поморщившись от невыносимого скрипа и запаха навстречу. Все как и предполагалось, в рамках стилистики жанра. Хоть что-то – в них.

Упала металлическая капля. Оглушительно, будто контрольный выстрел.

* * *

Оникс – это у нас разновидность халцедона с тонкой плоскопараллельной полосчатостью. Не буду я повторять, не ври, ничего ты не записываешь. А мне, между прочим, нравится про полосчатость, ты вслушайся, как звучит, практически стихи. По-гречески «оникс» – ноготь, и, думаю, своя логика в этом есть: ну-ка, покажи ногти… ага, вот видишь. Похож на агат, но различается расположением полос, да и много чем еще, не спутаешь. Оникс полупрозрачен, сейчас я включу солнце, и ты посмотришь, как будет красиво на просвет.

Знаешь, а ведь от оникса не бывает ничего хорошего – только грусть, разлука, страшные сны. Впрочем, они же все равно есть, оникс там или не оникс. И лучше, когда вот так. Отдельно, в своей специальной нише, на черном облаке, под стеклом. Здесь у меня всегда осень, ее тоже давно пора было отложить в сторонку, под отдельный купол. Никогда я не любила осень, ты же знаешь, но для оникса – самое оно.

Ну как, нравится тебе у меня? А ты думал! Ну давай, полетели дальше.

Глава вторая
Яшма

Надо сесть и разобраться. Подумать. Раньше, чем открывать.

Такие посылки я видела последний раз двести лет назад, в детстве – Мариша, скорее принеси ножницы! – они, посылки, приходили с единственного адреса, который я выучила наизусть и потом искала этот город на каждом глобусе, каждой географической карте, и находила всегда выше, чем начинала поиски, на самом краю крайнего-прекрайнего Севера, за пунктирным пояском полярного круга. Там жила мамина родственница, тетушка или двоюродная бабка, я никогда ее не видела – только эти фанерные ящики, тяжеленные, перемотанные шпагатом в шоколадных медальках сургуча. С выведенным шариковой ручкой нашим адресом, маминым именем, с обязательной припиской «и Маришечке». Внутри были консервы, иногда вкусные, сгущенка или ананасы, изредка носочки или бантики для кос. Больше мне никто никогда ничего не присылал. Ниоткуда.

Ящик лежал на спиле толстенного ствола под открытым небом, еще свежего, янтарно-желтого, с четкими кольцами древесных лет. Фанера выглядела по контрасту куда более ветхой, сероватой. Обойные гвоздики по краю, шпагат крест-накрест, сургучная блямба. Мое имя – ФИО, все правильно – красивыми разборчивыми буковками под наклоном по зернистой поверхности, работников почты, видимо, специально обучают экстремальной каллиграфии. И адрес: станция Поддубовая-5.

Никто не знает, что я здесь. Нет, получается, кто-то знает. Даже не так: кто-то знал об этом еще раньше, чем я сама решила и решилась – такие посылки идут долго, ее должны были отправить как минимум несколько дней назад…

Бред.

Или фальшивка.

Давай думать. Прокручивать покадрово назад.

Вот звонок из министерства, все накрывается, объективно и бесповоротно, однако я отказываюсь принимать такую объективность, я готова драться, я сделаю все, что необходимо, и даже больше, и реальность изогнется, подстроится под меня, как это происходит всегда. Ору в трубку допотопного телефона с заедающим диском, такие сохранились только в вестибюлях провинциальных гостиниц, счастье и проклятие которых – внезапные съемочные группы на полмесяца натуры. И одновременный звонок на мобилу, Эдуардыч: все действительно пропало.

Нет, я еще могла бы выгрызть хоть маленький кусочек победы, с трофеем в зубах не так больно и страшно в который раз умирать. Но нет сил, нет сокрушительного гнева, не накатывает, не пробивает. На ничего не значащих полусловах опускаю обе трубы. Стоп-кадр.

Поехали дальше. Вокзал, билет куда угодно, побыстрее, подальше, что тут непонятного?!! – ну разумеется, меня запомнили, уж меня-то запоминают все, везде и всегда. Теоретически, если кто-нибудь из группы бросился бы по моим горячим следам, ему выдали бы в кассе исчерпывающую инфу. До поезда оставалось минут сорок, могли успеть, пока я глушила мутный кофе в прокуренной вокзальной кафешке, почему бы и нет. Могли взять билеты в соседний вагон – и отслеживать на расстоянии, что будет дальше. Жадно прислушиваться, перешептываться, гасить ладонью залпы гнусного хихиканья, приникать воспаленным глазом к скважине, азартно строить предположения и делать ставки, мерзость. Но такой расклад практически все объясняет. Вопрос: кто?

Приподняла ящик со стола-спила, взвесила в руках: легкий, не консервы с Севера. Осмотрела придирчиво, особенно пристально изучая печати на сургуче и налепленную сбоку квитанцию – на вид все совершенно как настоящее, а номер почтового отделения и не должен мне о чем-либо говорить. Где оно тут, интересно, не в полуразрушенных же стенах так называемой станции… Впрочем, у местного Отса, если уж на то пошло, посылка не вызвала подозрений. Открываем?

Если это привет от съемочной группы, брошенной на самовыживание, на произвол судьбы, – то там, конечно, какой-нибудь милый сюрприз в той стилистике, на какую у них хватило чувства юмора и мести, одно не слишком-то отличается от другого.

Да, бросила. Они сами нарывались, они не стоили и не заслужили другого. Там, где надо было сплотиться, встать плечом к плечу и локоть к локтю, ощетиниться штыками общего сопротивления и общего дела, они – словно сорвали крышку с чайника – дали волю всему наиболее мерзкому и гнусному, что назревало давно исподволь, обседало изнутри, как пузырьки воздуха накаляющуюся перед кипением емкость. Вступила в активную фазу латентная война всех против всех, пружинно раскрутились тайные интриги, конфликты интересов и амбиций. Гадко и смешно. Как только прополз слушок, что финансирование по зарплатному фонду до сих пор не перечислено и вряд ли когда-нибудь будет, вся группа со зверским азартом ринулась перетягивать ставки и урывать друг у дружки съемочные дни. Прошел следующий слух, о грядущих сокращениях, сам по себе нелепый и бессмысленный, никакими сокращениями было бы, конечно, ничего не спасти – однако прошел, и делом жизни каждого стало если не самому удержаться на плаву, то хотя бы утопить того, кто ближе.

Мышиная грызня распространилась по всем уровням. Вцепились обоюдно в глотки администраторы и бухгалтеры, водители и монтировщики, подружки-гримерши Ася и Валентина стали смертельными врагинями, кроткий пьяница Толик рассек бровь другому осветителю, помреж Мальский с завидной регулярностью строчил и подбрасывал мне докладные в жанре доноса, а уж что творили актеры… Бог мой, ко всему же можно подойти творчески, а тем более к интригам, особенно если ты артист, к чертям собачьим! – но все гадости, которые эти люди подстраивали друг другу в открытую или исподтишка, были невероятно тупы и плоски, уровень разборок валялся настолько ниже плинтуса, что и выслушивать взаимные претензии конфликтующих сторон, и читать третью версию событий в изложении помрежа было тошно и муторно, словно ехать в тряской машине вдоль многокилометровой мусорной свалки.

Во всем этом не участвовала только Юля. Балетная девочка Юля, мне ее порекомендовал Яр, вот так просто позвонил через десять лет и предложил посмотреть. Я не хотела с ним говорить, не хотела его видеть – и не стала, нечего. Но все-таки поехала в то хореографическое училище, отсмотрела их там всех, начинающих балеринок с мускулистыми икрами, немыслимыми амбициями и заранее изломанными судьбами. Юля. Она светилась. Она бы вытянула на себе все, весь фильм – на одном своем нездешнем свете, но что уж теперь говорить. Будем надеяться, у Яра есть кому позвонить еще.

Итак, если мы допускаем, что все-таки сплотились – не целая группа, конечно, какая-то часть, креативный центр, ядро, – объединились ради страшной мести, так сказать… Открывать? Или, может, не доставлять удовольствия, взять да и выбросить нераспечатанную в пруд?

Резко развернулась – и напоролась на взгляд. Неожиданный и страшный, будто дерево посреди дороги навстречу на полной скорости.

– Кушать будете? – спросила девочка Таша.

* * *

– Он тебе говорит: или ты пойдешь со мной, или я тебя убью. Прямо сейчас. Что ты делаешь?

– Блин. Ну иду с ним.

– Вы идете по длинному-длинному коридору. В конце – свет, серебристый такой, ненастоящий. А по бокам двери, много-много дверей через равные промежутки. Ты замечаешь, что одна из них приоткрыта. Что ты делаешь?

– Вырываюсь и убегаю, да?

– Это я тебя спрашиваю. Можешь вырваться, можешь дальше с ним идти. Или что-нибудь еще придумай.

– Что?

– Танька! Это же про тебя история!!! Я задаю предлагаемые обстоятельства, а ты сама в них действуй. Ну?!.

– Обстоятельства… ты как задашь, блин. Ну я иду с ним дальше. Может, загляну по дороге в щель, что там.

– Ага. Вы идете довольно быстро, щель узкая, но ты успеваешь увидеть светлую комнату и женщину у окна. Очень красивую, в голубом платье. Она оборачивается на ваши шаги, и ты в последний момент понимаешь, что это Анаис.

– Кто?

– Анаис! Ну, волшебница, которая была с тобой на корабле, помнишь, мы позавчера играли? Ее еще захватили в плен черные наемники Ричарда, потому что она как раз израсходовала силу на магический шар. Забыла?

– Помню, помню. А она меня увидела?

– Ты не знаешь. Вы прошли мимо. Свет становится все ярче, но мертвеннее, что ли. От него больно глазам. И вдруг справа резко распахивается створка двери, и вам наперерез выскакивает… Танька, звонок?

– Вроде бы. Кто выскакивает? Доскажи!

– Ты с ума сошла, контрольная же. Бежим!

– Ну Маринка!.. На фига нам эта контрольная, блин, ну опоздаем чуть-чуть. Ты доскажи, а я буду придумывать, что делать…

– Дура!!! Бежим, кому сказала!.. На следующей перемене.

* * *

Тоненькие обойные гвоздики вышли из фанеры легко, будто корешки маленьких растений из земли. Отбросила крышку подальше, в груду хлама, наваленную среди нескольких пристроек, столпившихся углами друг к дружке, словно набитые в тесном доке разнокалиберные корабли.

Внутри лежал сверток из темной ткани, уютный, как свернувшаяся кошка. Развернула мягкую фланель и обнаружила еще одну оболочку, белую, блестящую. И так двадцать раз подряд, пока в руках не останется пустота из-под последней обертки?..

А впрочем, какая разница, не суть важно, что там. Главное – меня все-таки выследили, окружили, загнали в западню, в улавливающий тупик, вот на что оно похоже, это инкапсулированное место, а никакое не укрытие, не убежище, не спасительная щель. Конечно, здесь нельзя оставаться. Может быть, я и позавтракаю тут, с ними, но потом так или иначе придется уходить. Не имеет значения куда. Куда-нибудь, где некому будет так разборчиво написать на зернистой фанере мое имя и адрес – и подбросить брутально, в открытую, не дав себе труда выдержать даже минимальную паузу.

Девочка Таша стояла рядом, смотрела во все глаза, черные и круглые, как последние ягоды на облетевших кустах. Под моим вглядом сглотнула, мимолетно облизала кончиком языка обветренные губы.

– Тарья, где у вас тут почта?

– Что?

– Откуда, спрашиваю, принесли эту посылку?!

Пожала плечами:

– Со станции.

– Я была у вас на станции. Там ничего нет.

– Не знаю. Отс всегда ходит сам.

– И часто он раньше приносил такое вот?

– Но вас же не было раньше.

Хватит. Кажется, ты просто тянешь время, приостанавливаешь его, замедляешь в рапиде, чтобы он не снимался подольше, плотный белый чехольчик, под которым прощупывается что-то твердое, продолговатой формы. Черт возьми: сдернула одним коротким движением. Если они смотрят – бывает хорошая оптика, – то пускай видят, что мне все равно.

Коробочка была ярко-синяя, с золотым вензелем, что-то очень ювелирное, подчеркнутое, претенциозное: никогда мне не дарили подобных вещиц, знаков-символов немереного богатства и небезупречного вкуса, даже и не пытались, даже Висберг, даже в те времена, когда почти ничего обо мне не знал. Забавно будет обнаружить в ней силиконовую какашку из магазинчика приколов – или в лучшем случае обыкновенное ничего.

Разумеется, внутри лежал еще один чехол. Кто бы сомневался.

– Ну?!! – выдохнула Таша.

Подарить ей, что ли? Прямо сейчас, не открывая, это будет красиво. Если, конечно, не силиконовая какашка.

– Давай смотреть.

…И сначала я увидела пальцами. Твердый овал, выпуклый, словно линза, чуть-чуть неровный у нижнего края, поверхность камня всегда остается несовершенной, если шлифует мастер, имея целью не добиться безупречной формы, а извлечь на свет его тайную жизнь, картину, спрятанную внутри. Это яшма – я знала точно, знала раньше, чем глянула глазами. Большой, почти в ладонь, медальон, оправленный в завитки мягкой кожи, на плетеном косичкой шнурке. Подцепила на палец, и камень закачался маятником, недолго, постепенно сокращая амплитуду, тяжелый. Подбросила, поймала в ладонь.

Яшма бывает какая хочешь, и черная тоже, матовая, непроницаемая – но картина в ней все равно есть, пускай неявная, проступающая на повороте в нужных полградуса, под лучом выдержанного в правильной пропорции солнца, в определенном прищуре ресниц. Серебристый женский профиль, а если вот так, то иероглиф, а может быть, пейзаж, дорога, море, ночь. Скользит между пальцами шнурок, рельефный, теплая змейка на ощупь: внимание. Воспоминание, дежавю.

«Прощание», четырнадцать лет назад, мой первый полный метр. Солнце, яркая набережная, и я перебираю десятки таких вот плетеных шнурков, и качаются окантованные кожей попсовые кулоны, а я искала деталь, метафору, сквозной образ, и все было не то, не то!!! И Пашка чуть ли не силой оттащил меня от лотка, на котором не нашлось тогда вот этого конкретно – черного яшмового медальона… А теперь что, теперь поздно, и та неудача, одна из, тоже замята и забыта, да и обусловлена она была, конечно, вовсе не отсутствием в кадре куска черной яшмы.

Но ведь никто, никто не мог знать. Я сама не знала, пока не увидела.

Не может быть и речи о глупом розыгрыше, о мелочной мести, о жадных взглядах в длиннофокусный объектив из-за угла. Что-то совершенно, полярно другое. Ускользающее, как серебристый профиль-иероглиф с выпуклости черного медальона, странное, непостижимое, а потому требующее постижения, проявления рисунка, извлечения каменной картины на свет. И вместе с тем слишком притягательное для допустимого. Нельзя столько знать обо мне, нельзя видеть настолько насквозь. Никому.

– А дадите мне посмотреть?

Протянула, не глядя:

– Смотри. Если понравится, возьми себе.

– Можно?!. – восхищенно-недоверчивый полувыдох-полушепот.

– Тебе нравится?

– Да…

– Бери. Но ты мне за это все покажешь и расскажешь. Как вы тут живете, что у вас где. Я, может быть, надолго к вам, и я должна знать. Договорились?

Таша кивнула быстро-быстро, несколько раз, на ее настороженной звериной мордочке восторг мешался с боязнью обмана, вероломства, подвоха: не может же быть, чтобы такое сокровище – и так дешево, почти что даром. Она права. Я тоже знаю, что даром не бывает ничего. А потому лично мне не нужно. От кого бы то ни было; но хотелось бы знать от кого. И я совершенно точно останусь тут.

Встала из-за спила-стола, стряхнула с кольчужного подола свитера приставшие щепки и древесную пыль. Девочка застегнула наглухо, под горло, молнию на вороте болоньевой ветровки, медальон явно был уже там, под низом, но момент, когда именно Таша надела его на шею, я проглядела, пропустила. Значит, идем осматривать наши новые владения. Хорошо.

Новое место, будь это локации для съемок, или дом отдыха, или фестивальная гостиница, – всегда кажется поначалу слишком большим, запутанным, странным, способным на дивные изгибы пространства и даже времени. Но стоит сориентироваться, разобраться, что к чему, как подобным вещам, иррациональным, родом из чужой и чуждой логики, просто не найдется лишнего угла, квадратного метра на этой уже своей, изученной земле. И загадка разрешится сама собой. Дальше все будет просто, симметрично, соразмерно и красиво, словно сад камней.

* * *

Виталик – сын родной сестры моей покойной мамы, мне он, соответственно, кузен, двоюродный брат. У него было двое детей от первого брака, Сева и Сонечка, Сева сейчас в Штатах, так вот Аня приходилась сводной сестрой Саше, Сонечкиному мужу, я понятно объясняю? Диктофон – это очень хорошо, записывайте, милая. Потом разберетесь, не сомневаюсь, сразу видно, что вы разумная девушка.

Аню я видела еще совсем юной девочкой, на Сонечкиной свадьбе, и потом еще один раз, когда они приезжали к нам в гости, еще до того, как Петю перевели на Северный флот. Вот, смотрите, это мы с Петей в порту, перед отплытием, он тут капитан второго ранга, правда же, какой видный мужчина? Тридцать шесть лет мы прожили вместе, тридцать шесть лет, и ни разу он мне не изменил, даже в дальнем плавании – я бы знала, жены всегда знают, попомните мои слова. Дай Бог вам такого мужа, деточка. Нет-нет, не буду отвлекаться, я прекрасно помню, вас интересует Аня. Вернее, Маришечка, но ее я никогда не видела, только на фото. Все, что знаю, – по Аниным письмам. Она часто мне писала, бедняжка, кому еще ей было писать?