Текст книги "Жил на свете человек. Как мы стали теми, с кем родители говорили не общаться"

Искры устремляются вверх. Людмила

Я всегда мечтала иметь много детей. Мне казалось глупостью и неоправданным скупердяйством экономить любовь, дарить ее только одному человечку. Она ведь такая огромная, Любовь. Как Солнце. И она никогда не убывает, если ее отдавать. Так мне думалось в детстве. Но получилось так, как получилось, и я смогла родить только одну дочку. Что ж, Господу виднее, кому какой дар посылать.

Замуж я выходила трижды. Первый раз – как только мне стукнуло восемнадцать, лишь бы уехать из дома родителей. Жить с ними было уже невмоготу. Каждый шаг – под контролем, каждая копейка – под запись. Но семейное счастье мне не улыбалось, все попытки заканчивались неудачей.

Может, так проявлялась душевная травма моей юности, трагическая гибель самого близкого друга, и я подсознательно искала спутника жизни по его образу и подобию.

А может, мне изначально было это не дано – строить отношения. Как бы то ни было, трижды убедившись в собственной несостоятельности в роли жены, я перестала пытаться начинать с начала. Зато в последнем браке я родила дочку, которая стала светом моей жизни, домом моей души. На годы вперед я обрела для себя смысл всего. Жизни, казавшейся априори бессмысленной. Тоски и печали, ставших предвестниками радости. Горя, зазвучавшего прелюдией счастья. Ныне и присно.

Моя жизнь была полна – заботами о Светке, ее здоровье и развитии. Я была счастлива, несмотря на то, что все разрубленные брачные узелки в итоге привели меня в исходную точку, к родным пенатам. К разбитым и забытым идолам домашнего очага. Многое здесь изменилось, изменилась и я сама. Я поняла это, когда ушел из жизни отец, а потом у матери случилось два инсульта подряд, что привело к обширному параличу. Так у меня появился второй ребенок – моя собственная мама.

Мне пришлось сломать весь привычный уклад жизни, найти возможность работать дома. В компании ценили мой опыт и предложили заниматься сайтом и пабликами в соцсетях. Я выкупила у них свой рабочий компьютер и обустроила домашний офис. Года четыре все получалось вроде бы неплохо, но потом бизнес благополучно развалился, и от компании и моего заработка остались одни воспоминания. Не считая компьютера. С деньгами стало трудно, их катастрофически не хватало. Мы перебивались с маминой пенсии на Светкины алименты, если же мне удавалось какие-то копейки заработать на фрилансе, это был праздник.

В параличе мать пролежала весь остаток своей жизни – восемь лет. Больше всего угнетало то, что ни на какие улучшения рассчитывать уже не приходилось. Оставалось только ухаживать за ней и поддерживать те немногие функции, которые у нее еще сохранялись, – подвижность одной кисти и подобие младенческого лепета.

Перестроить образ жизни и приспособить его к новой реальности оказалось для меня не самым сложным. Гораздо труднее было переломить себя, чтобы отыскать где-то глубоко внутри силы для любви и терпения, силы выдержать это испытание. Я утешалась лишь тем, что Господу виднее, кому какой дар посылать, и он не дает нам ношу не по силам.

День за днем и год за годом я училась понимать своего второго ребенка, свою маму: по невнятному лепету – ее желания, по губам и глазам – настроение, по движению руки – потребность в общении. Многое изменилось во мне. Я поила ее водой, словно поливала ростки любви внутри себя, каждой ложкой каши утоляла свой детский голод по теплу и ласке, с каждым использованным памперсом выбрасывала застаревшие обиды.

Дочка помогала мне по хозяйству, не брезговала никакой работой и по уходу за бабушкой. Но со временем я стала замечать, как ее удручает наша жизнь: все по распорядку, ни друзей не пригласить, ни повеселиться, музыку или телевизор громко не включить. Я поняла, что Светке труднее, чем мне, – и правда, что это за жизнь для девчонки? Поэтому она стала потихоньку перебираться в свою квартиру, которую ей оставила вторая бабушка, по отцу.

С переездом дочери я стала заметно уставать, к вечеру чувствовала себя совершенно разбитой, опустошенной, словно из меня выкачали три литра крови. Теперь я редко готовила отдельно для себя, ела то же, что давала маме, – кашки, суп-пюре, протертые овощи. Да и есть как-то особо не хотелось, разве что Света привезет что-нибудь вкусненькое.

Круг моего общения неуклонно сужался и в итоге сжался практически в точку: невропатолог, участковая медсестра и Светка. Тяжелее всего для меня было эмоционально отпустить дочь. Чувствовать постоянно нашу неразрывную связь было у меня в крови, я не представляла себя без нее. Конечно, я понимала, что у ребенка должна быть своя жизнь и все птенцы когда-то улетают из гнезда. Я вспоминала себя в ее возрасте, жесткий родительский контроль, сводивший меня с ума, и пыталась бороться с собой, со своим материнским эгоизмом.

Света приезжала теперь все реже (в основном когда я об этом просила), по телефону долго разговаривать не любила – «Да нечего рассказывать, ничего нового», каждое слово чуть ли не клещами приходилось из нее вытягивать. Чтобы хоть как-то быть в курсе ее жизни, ее идей и настроений, я завела себе тоже страничку во «ВКонтакте», там и общались. Но перестать беспокоиться о своей кровиночке я так и не смогла себя заставить.

Это беспокойство все чаще перерастало в стремительно захватывавшую меня тревогу, порой на ровном месте: в Сети не появляется, на звонки не отвечает, абонент не абонент. В голове тут же начинали бесконтрольно развиваться сотни сценариев, что же могло случиться. Наверняка что-то страшное и непоправимое. Меня накрывало разрушительное цунами. Я начинала звонить и писать всем ее друзьям, ожидая худшего. И лишь когда Светка выходила на связь, меня наконец отпускало. Тогда я еще не знала, что это называется «паническая атака».

Свою личную жизнь мне тоже надолго пришлось поставить на паузу. Хотя я порой знакомилась с кем-то в интернете и даже встречалась в реальном мире, на сколь-нибудь серьезные и длительные отношения в моих обстоятельствах рассчитывать было бы просто глупо. Но с одиночеством я давно уже смирилась, да и до того ли – во мне нуждалась мама.

Смерть матери не стала для нас неожиданностью и трагедией, мы были к ней готовы (как мне казалось). Она была освобождением. И для нее, и для меня. Восемь лет беспомощности, бессловесности и обездвиженности – настоящая пытка для любого. Для человека крайне эмоционального, экстраверта, к тому же властного, привыкшего руководить и контролировать всех и все вокруг (а именно такой и была всегда моя мать) – пытка вдвойне. Можно только догадываться, что творилось у нее в голове и на сердце, пока разум еще не начал затуманиваться и угасать. Отмучилась.

Для меня ее уход тоже казался освобождением – я сдала свое бессрочное дежурство. Но свободы как-то не ощутила. Я могла теперь отсыпаться хоть сутки напролет – но нет, сон долго не приходил, а когда удавалось заснуть, был поверхностным и недолгим.

Утром я совершенно не чувствовала себя отдохнувшей. Скорее, наоборот, измученной. Как будто меня всю ночь били палками. Мне стоило огромных усилий заставить себя встать с постели и начинать шевелиться. На то, чтобы хоть отчасти прийти в себя, уходили часы. Что уж там говорить о работе. Иногда только ближе к ночи я решалась наконец-то включить компьютер и что-то поделать. «Прокрастинация перфекционизма» поставила я в своем статусе во «ВКонтакте», и иронии в этом была лишь мизерная доля.

На готовку и уборку я забила – ела все те же кашки да пюрешки, что прежде варила для мамы, привести в порядок квартиру меня мог заставить только приезд Светланы. А уж поход в магазин около дома откладывался изо дня в день, до тех пор пока не заканчивались абсолютно все продукты, включая черствые сухари.

Заподозрить неладное меня заставили лишь панические атаки, которые стали регулярными и сменили окраску. Теперь мои фобии источником своей ударной мощи выбрали новый объект – меня саму. Лавина тревоги разрывала мою бедную голову от малейшего дискомфорта в груди или боли в затылке. Лихорадочно листая в интернете симптомы инфаркта и инсульта, я непременно находила их все у себя. Меня захлестывало предчувствие скорой смерти.

Причем я боялась даже не столько умереть, сколько повторить судьбу матери и на годы стать обузой для дочери.

Изрядно потрепав мне нервы и мозги, паника спадала, но беспокойство теперь уже не отпускало. К тому же сердце болело все чаще и сильнее, периодически зашкаливало давление, а тут еще начались проблемы и с желудком. Я поняла, что со мной действительно что-то не так. И вот в один прекрасный день (а точнее, в четыре часа утра), когда мне никак не удавалось при помощи валидола и нитроглицерина вытащить кол из сердца, я вызвала скорую.

Кардиограмма никаких признаков инфаркта не показала, но врач сказал: «Клиническая картина налицо» и «Лучше перебдеть, чем недобдеть», – поставил укольчик от давления, и меня отвезли в больницу. Так начались мои хождения по докторам.

Каких только анализов и исследований я не проходила: УЗИ сердца, желудка, брюшной полости, КТ, МРТ, рентгенографию, гастроскопию. Никто ничего не нашел. Объективно – никаких органических патологий. «Ну, давление иногда подскакивает, так лет-то вам сколько? Для вашего возраста нормальное. Сердце болит? Да нет там ничего! Нет, не в том смысле, что нет сердца. Оно-то есть и вполне себе здоровое. Вот если бы вы у нас не на обследовании лежали, а (не дай бог, конечно) в коме с отсутствием мозговой активности, то могли бы стать идеальным донором для трансплантации».

Короче говоря, за два года мне пролечили только межреберную невралгию, и то больше для острастки и профилактики. А сердце-то болит! Наконец в одной из клиник кардиолог поставил мне диагноз «кардионевроз» и направил к психотерапевту.

После двухчасовой консультации Наталья Алексеевна (психотерапевт) констатировала:

– У вас, голубушка, затяжная депрессия, что в ваших обстоятельствах совсем немудрено. И, судя по всему, она у вас хроническая, с длинным хвостом. А что такое депрессия? Это не просто «ой, мне все надоело, ничего не хочу». Депрессия – это психоэмоциональное расстройство, это болезнь. И ее нужно лечить.

– Наверно, вы правы, – согласилась я. – Я давно подозревала, что со мной не все в порядке, что-то не то с психикой и эмоциями. Но как же тогда все эти болячки – сердце, желудок? Они ведь на самом деле болят, и болят сильно. Я же не выдумываю все это.

– Это психосоматика. Что это такое? Любой орган и любая система у нас связаны с вегетативной нервной системой, которая отвечает за то, чтобы орган работал и здравствовал. Она неподконтрольна сознанию, но находится в подчинении спинного мозга и некоторых отделов головного мозга. Функции органов зачастую нарушаются тогда, когда неправильно работают эти самые вегетативные (нервные) волокна. Либо когда личный начальник у человека в организме работает неправильно. А этот начальник у нас кто? Правильно, психика. И проявляться ее забастовки могут по-разному: расстройством стула, нарушением сна, частыми болевыми синдромами то в одном месте, то в другом. Так что, думаю, это как раз ваш случай.

Почему-то я сразу ей поверила, и мне стало легче. Хоть кто-то разобрался сам и прояснил мне, что происходит.

Мы стали заниматься с Натальей Алексеевной, я раз в неделю приходила к ней на сессию. Причем начала она не с сегодняшних моих проблем, как я себе представляла, а с самых ранних, детских, эпизодов – конфликтов с родителями, в школе.

Больше всего внимания она уделяла моим отношениям с матерью, нашей конфронтации. И тут мне многое пришлось переосмыслить. Я увидела, что всю свою жизнь пыталась быть не такой, как моя мать. Интуитивно иногда я это чувствовала, но только психотерапевт помогла мне осознать многие мои реакции. И действия, которые приводили совсем не к тому результату, на который я надеялась.

Что же касается моих соматических симптомов, болей в сердце и прочих, их довольно быстро удалось купировать небольшими дозами антидепрессантов. Все это ушло без следа. Но, думаю, все же здесь больший эффект дала именно психотерапия. Наталья Алексеевна также научила меня справляться с паническими атаками – как оказалось, в моем случае они тоже были одним из проявлений депрессии.

Я многое передумала за последнее время – о жизни, о религии, о Боге. Помню, моя бабушка часто говорила: «Христос терпел и нам велел», была у нее такая присказка.

А я вот теперь думаю, что терпеть-то как раз и не нужно.

Почему мы так легко соглашаемся терпеть и мучиться, принимаем болезнь за норму? Ведь депрессия – это именно болезнь, как грипп или ангина, только болит при этом не горло, а душа. И мы позволяем болезни разрушать наши души, наши жизни.

Наталья Алексеевна научила меня работать над эмоциями, проживать их и осознавать, чтобы не они владели мной, а я – ими. А еще я вспомнила услышанные в юности слова из Книги Иова: «Человек рождается на страдание, как искры – чтобы устремляться вверх». Наконец-то я поняла для себя эти слова. Счастье – это минуты отдыха для души, короткие передышки между сражениями. Всю остальную жизнь мы страдаем, и мы боремся со страданием. И мы должны бороться. За свою жизнь, за свою душу. Только так мы устремляемся вверх. Как искры.

Разруха в головах. Владимир

Мы часто слышим о том, как далеко шагнул научно-технический прогресс, с удовольствием пользуемся плодами революции в информационных технологиях, возлагаем большие надежды на прорывы и открытия в медицине, от развития которой зависит множество жизней, в том числе нас самих и наших близких людей. Мы уже привыкли не удивляться, а гордиться достижениями современной науки, мы протягиваем руки к звездам и погружаемся в глубины атомов.

Но чем больше загадок природы мы разгадываем, чем больше получаем знаний о мире, в котором живем, тем больше у нас появляется поводов повторить вслед за Сократом: «Я знаю, что ничего не знаю». А главное – мы не знаем самих себя.

Надо признать, что наши представления об устройстве человека – о его физиологии, психике, а особенно о его сознании – находятся фактически на эмбриональном этапе развития. Несмотря на обилие сведений и теорий. Изучая организм человека, мы рассматриваем физическое тело, сознание и эмоции отдельно друг от друга и лишь приблизительно понимаем, как они работают, как взаимодействуют между собой и как влияют друг на друга. И то лишь на уровне биохимии и электрических импульсов. Хотя, конечно, есть теории и исследования, которые рассматривают человека как информационную или биоэнергетическую систему. Но до их практического приложения еще очень далеко.

Хуже всего, на мой взгляд, дело обстоит с пониманием работы сознания человека. Мы не очень-то представляем, что это вообще такое, сознание, и откуда оно взялось. Это функция мозга или же мозг – лишь инструмент сознания? Вопрос из разряда «Что первично – курица или яйцо?» Мне иногда даже кажется, что человек скорее изобретет искусственный интеллект, чем разберется с тем, как устроен его собственный.

Мы действительно не знаем сегодня, как на самом деле работает наше сознание, как оно взаимодействует с сознанием других людей, на каких уровнях, как происходит обмен информацией с ноосферой[14]14
  Ноосфера – новая стадия эволюции биосферы, сфера взаимодействия общества и природы, где общество оказывает огромное влияние на природные процессы. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Мало кто задумывается над этим. Разве что писатели-фантасты да Люк Бессон. Ученые не находят подтверждения тезису о том, что человек использует всего 10 % возможностей своего мозга, называют его нейромифом. А я почему-то верю.

Можно долго рассуждать об этих глобальных вещах, но остановлюсь на главном для меня как для врача-психиатра. Я убежден, что все болезни человека напрямую связаны с работой мозга, а точнее, со сбоями в его работе. И заболевания не только психосоматические, но абсолютно все.

Человек давно перестал ощущать свою принадлежность природе и не отдает себе отчета в том, как своими руками разрушает не только физическое тело планеты, но и ее сознание. Ноосферу, планетарный разум, информационное поле – не важно, как его называть. Третий закон Ньютона никто не отменял, и любому действию всегда есть равное противодействие. Бесконечные войны, убийства себе подобных, насилие, ненависть – весь этот энергетический мусор мы выбрасываем в ноосферу, загаживая и искривляя ее. А потом удивляемся росту психических расстройств и эпидемиям неизвестных ранее болезней – откуда все это на наши головы свалилось? Да оттуда и свалилось. Бумеранг не Акела[15]15
  Акела – персонаж сказочной повести «Маугли» Р. Киплинга, волк, вожак стаи, который промахнулся, не смог убить зверя и, по законам стаи, должен теперь отдать свое место вожака более молодому волку. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], он не промахнется.

Так что, разрушая мир, мы разрушаем себя, и все наши болезни – от головы, вернее, от разрухи в головах. Все взаимосвязано и взаимозависимо. Это, как говорится, my humble opinion[16]16
  Мое скромное мнение (англ.). Часть устойчивого выражения in my humble opinion (англ. «по моему скромному мнению»), ставшего популярным акронимом IMHO (а затем и по-русски: имхо). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. И пусть британские ученые назовут его очередным нейромифом.

Выбраться из западни. Наталия

Депрессивное расстройство – очень коварная штука. Мы никогда не знаем, что может у нас вызвать депрессию. Когда это связано с потерей близкого человека, это понятно. Это очень травмирующее событие, и здесь вполне логично, что она разворачивается.

Очень многие депрессии скрыты, и пока не проведешь часы в беседах с пациентом, выявить их сложно. Нарушения психоэмоционального фона могут маскироваться и под соматические патологии. И наоборот – соматическая реальная боль вызывает депрессию.

Если мы не изучаем себя, мы не знаем, от чего у нас может начаться депрессия. У каждого человека есть какие-то слабые места. Они часто появляются как диссонанс между установочными верованиями, которые идут от воспитания, и собственными интересами. Если более внимательно относиться к себе, можно научиться понимать, что некоторые представления человека не совсем адаптивны для него. Зная это – избегать каких-то психических патологий. В этом смысле уместно сказать, что невротическая депрессия – это отчасти потеря себя.

На приеме я многим своим пациентам говорю: «Ваш диагноз – это горе от ума». У кого хороший интеллект и чувство юмора, они все это понимают. Депрессия – это правда горе от ума. Идет постоянный анализ причинно-следственных связей, проекция на будущее, возврат в прошлое, опять анализ. Нет восстановления и расслабления ума. Отсюда развивается депрессия.

Расскажу историю одного пациента, иллюстрирующую, в том числе, игры сознания и подсознания. Петр пришел ко мне с тяжелой хронической депрессией и алкоголизмом. На тот момент ему было 40 лет, из них лет пять он уже безуспешно пытался бросить пить. Бросал, опять срывался в недельные запои, зашивался-расшивался, ходил даже к бабкам-знахаркам. Помимо алкоголизма там был целый ворох эмоциональных проблем.

Стали мы с ним работать. Прежде всего важно было определить основную проблему, вызвавшую депрессию, источник, который ее питал столько времени. Первой причиной, заметной даже на самый поверхностный взгляд, стала для Петра смерть жены от рака легких.

Болезнь обнаружили поздно, когда операция была уже бесполезна. Чтобы как-то облегчить состояние жены, Петр отремонтировал деревенский дом, оставшийся от родителей, и после очередного курса химиотерапии перевез жену в деревню. Там ей было намного легче дышать, чем в мегаполисе. Петр был хорошим плотником и легко находил возможность заработать. Единственной проблемой были лекарства, за ними нужно было ездить в город. Болезнь быстро прогрессировала, и действие обезболивающих заметно снизилось. Боли становились невыносимыми, лекарств, полученных по рецепту, не хватало, и Петру приходилось докупать их на черном рынке.

Поездка в город занимала много времени, на это обычно уходил целый день. За больной в отсутствие Петра ухаживал их сын, но в тот раз мальчик остался в городе на выпускные экзамены. Петр попросил соседку присмотреть за женой, дал ей обезболивающее и снотворное и уехал за лекарствами. Когда он вернулся домой, жена уже ушла из жизни.

Потеря близкого человека всегда трагедия, и не каждый может с ней справиться самостоятельно. Но принять неизбежное рано или поздно приходится. Когда мы начали осторожно прорабатывать ситуацию и анализировать эмоциональные реакции Петра, я увидела, что корни его депрессии лежат гораздо глубже. Понемногу история прояснялась, и стало очевидно, что в состоянии пациента преобладающим было чувство вины.

В принципе, это естественная реакция и один из закономерных этапов принятия горя, но в случае Петра она приобрела гипертрофированные масштабы. Его восприятие мира, обостренное горем, смешивало реальные факты и предположения и рисовало для сознания искаженную картину мира. Петру казалось, что, уезжая в город, он по неосторожности оставил у постели жени упаковку морфина, и, проснувшись, она приняла все порошки. Он терзал себя сомнениями – было ли это ее намеренным решением избавиться от страданий или нелепой случайностью и ошибкой дозировки.

Он пытался воссоздать в памяти все обстоятельства своего отъезда, но так и не смог вспомнить – положил ли злополучную пачку на столик, куда она потом делась, видел ли позже обертки от порошков. Так или иначе, но эта картина зафиксировалась в сознании, стала даже более отчетливой, чем действительность, и Петр принял ее как неоспоримый факт. Именно с этим фактом он не мог справиться и смириться. Сорвался и стал пить.

Чтобы забыть, чтобы вспомнить, вновь и вновь погружаясь в события того дня под действием алкогольной «анестезии».

Дальше – по накатанной: привыкание, потеря контроля, рост толерантности[17]17
  Рост толерантности – увеличение дозы, необходимой для опьянения. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], абстиненция[18]18
  Абстиненция – комплекс неблагоприятных симптомов, возникающих на фоне отмены употребления вещества, вызывающего зависимость (например, алкоголя): потливость, сердцебиение, дрожание рук, расстройства сна и настроения. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Так продолжалось около трех лет, за которые он пропил все, что имел: машину, квартиру родителей, всю бытовую технику. Забросил работу, растерял всех друзей, а главное – сына.

Парень тяжело переживал смерть матери, с которой был очень близок и неразлучен. Справляться с горем, как я поняла, ему помогала только забота об отце, которого мать по-настоящему любила и который этим был ему дорог. Мальчик принял на себя все хлопоты по дому, убирался, покупал продукты, готовил. Пытался образумить отца или хотя бы удерживать на краю падения в запой. Вот как раз один из таких эпизодов и привел к катастрофе.

Когда сын отобрал у него очередную бутылку водки и попытался как-то приструнить, Петр начал скандалить и в конце концов в качестве своего «оправдания» вывалил на голову парня свою версию событий: «Ты не понимаешь, что это я виноват в ее смерти! Это из-за меня она свела счеты с жизнью. Из-за меня!»

До этого момента отец никогда не высказывал ему ничего подобного – ни слова, ни полслова. И для семнадцатилетнего подростка такой поворот стал сокрушительным ударом. Он словно во второй раз потерял мать, а теперь еще и отца. Они оба предали его, оба его бросили. Конечно, я могу сейчас только предполагать, что происходило в его сознании, как рассыпалось все то, за что он еще цеплялся. Это лишь мое понимание процесса как психолога. Но факт в том, что мальчик не выдержал стремительного крушения своего мира и совершил суицид.

Тогда, потеряв сына, Петр осознал, что дошел до такой точки, до такого дна, когда дальше уже некуда падать. «Я чувствовал себя ничтожеством, подлым предателем, – признавался он. – Я предал сына, бросил как щенка в бурную реку. Он так нуждался в моей помощи, а я упивался жалостью к себе. Я предал память жены, которой обещал заботиться о сыне и всегда быть рядом. Я предал себя, все, что было мной, свою любовь к ним обоим». И он встал перед выбором: окончательно потерять себя либо попытаться что-то делать с этим, как-то выбираться из пропасти.

Когда Петр ко мне пришел, он уже два месяца был «чистым». Зашиваться снова не хотел, считал, что такие временные меры не для него, хотел закрыть этот вопрос раз и навсегда. Поэтому никаких кодировок мы с ним не стали делать. Выбрали метод, который, с моей точки зрения, как раз и дал результат. Каждое утро он вставал и принимал решение: я занимаюсь смертью или занимаюсь жизнью. Пью я или не пью. Он делал свой выбор и быстро выпивал таблеточку. Это таблетка, которая противоречит алкоголю, – с ней алкоголь нельзя пить. И все. Каждый день он жил здесь и сейчас. Делал выбор здесь и сейчас.

В плане психотерапии основной акцент я делала на когнитивные техники. Основной задачей считала проработку чувства вины, которое у Петра после гибели сына усилилось в разы, поглотило его полностью. Однако уже на первых сессиях столкнулась с мощным сопротивлением. Я поняла, что Петр как бы застревает в травмирующей ситуации с тем препаратом, оставленным на столике. Чтобы разрешить эту проблему и снять противодействие, решила использовать гипноз. С его помощью мы восстановили детали события: упаковка морфина, которую он помнил лежащей на столе, была пуста, последний порошок он дал жене перед отъездом. Все остальное в его интерпретации было жестокой игрой сознания.

Так мы сдвинулись с мертвой точки и могли уже работать дальше. Мы с ним лечились около года. Понятно, что и антидепрессанты попили немного, и противотревожные препараты кое-какие. Понемногу справились и с депрессией, и с алкоголизмом. В итоге Петр бросил пить. И никаких кодировок у него нет. И до сих пор он не пьет, ремиссия уже около десяти лет. Человек выбрал жизнь и выбрался из аркана.

Все мы живем в мире, который стремительно меняется, и мы не можем абстрагироваться от современных условий, в которых пребываем, от объективной реальности. Если нажать любую кнопочку телевизора или просто посмотреть вокруг, то окажется, что жизнь – это одна сплошная депрессия. «Но мы все идем и идем, мы корчимся, барахтаемся, мы захлебываемся в тине, мы карабкаемся по гладким беспощадным стенам. Мы плачем, мы отчаиваемся, мы жалобно стонем и вопим от нестерпимой муки. Но мы все равно идем дальше, идем, страдая, идем, прорываясь сквозь все препятствия»[19]19
  Герман Гессе, «Череда снов», 1916 г.


[Закрыть].

Депрессия тоже не стоит на месте, она адаптируется к новой среде обитания, меняет свои маски, изобретает новые приемы, повсюду расставляет свои силки, пользуясь нашей легкомысленностью. И мы не можем продолжать игнорировать ее и дальше. Ведь от психического и психологического здоровья – человека, общества, нации – зависит не только качество их жизни, но порой и сама жизнь.