Текст книги "Арабы. История. XVI–XXI вв."

Если реформаторы в Тунисе, Египте и Османской империи рассчитывали с помощью конституционных реформ избежать экономического краха, то их надежды не оправдались. Ранние конституционные движения слишком уважительно относились к своим правителям, чтобы жестко ограничивать их. Они рассчитывали, что их бей, паша или султан окажутся просвещенными правителями, пекущимися о благе своих государств и подданных, и добровольно согласятся поделиться своей властью с представительными собраниями. К сожалению, это были абсолютно нереалистичные ожидания. Тунисский бей, каирский паша и османский султан продолжали править, как прежде, и ничто не могло помешать им вести свои государства к банкротству.

Самой большой угрозой независимости Ближнего Востока были не армии Европы, а ее банки. Османских реформаторов серьезно тревожили риски, связанные с европейскими займами. В 1852 году во время переговоров о привлечении французского займа один из советников отвел султана Абдул-Меджида I в сторону и настоятельно порекомендовал ему не брать в долг: «Ваш отец [Махмуд II] пережил две войны с русскими и много военных кампаний. Давление на него было огромным, но он никогда не занимал деньги за границей. Сейчас в нашем государстве мир. Что скажут люди, если вы начнете брать деньги у иностранцев?» Далее советник продолжил: «Нельзя брать в долг даже пять пиастров, потому что одна ссуда потянет за собой другую и конца им не будет. И государство пойдет ко дну под грузом долгов». Хотя Абдул-Меджид был убежден этими словами и отказался от займа, через два года он вернулся к европейским кредиторам[127]127
  Этим советником был Ахмед Джевдет-паша, см.: Charles Issawi, The Economic History of Turkey, 1800–1914 (Chicago: University of Chicago Press, 1980), 349–351; Roderic Davison, Reform in the Ottoman Empire, 1856–1876 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1963), 112.


[Закрыть].

Как уже говорилось, в 1863 году Хайр ад-Дин подал в отставку с поста главы Верховного совета, чтобы не быть причастным к первому иностранному займу. Позднее он с горечью описал недальновидную финансовую политику, приведшую его страну в 1869 году к постыдному банкротству: «После исчерпания всех ресурсов регентства премьер-министр принялся один за другим делать внешние займы, и менее чем за семь лет Тунис, который никогда никому не был должен, оказался обременен колоссальным долгом в 240 миллионов пиастров [6 млн фунтов стерлингов, или 39 млн долларов США]»[128]128
  Mzali and Pignon, «Documents sur Kheredine», 189–190.


[Закрыть]. По оценкам Хайр ад-Дина, на протяжении всей эпохи реформ доходы тунисского государства оставались на одном уровне, составляя около 20 млн пиастров в год, и, следовательно, на протяжении семи лет подряд расходы превышали поступления в государственную казну на 170 процентов. В 1869 году была создана Международная финансовая комиссия, которая установила полный контроль над финансами Туниса, фактически лишив его государственного суверенитета.

В 1875 году банкротство объявило османское правительство, которое за 20 лет сделало 16 займов на общую сумму почти 220 млн фунтов стерлингов (1,21 млрд долларов США). С каждым новым займом империя все больше попадала в экономическую зависимость от европейцев. После вычета скидок, необходимых для привлечения скептически настроенных инвесторов, и разного рода комиссий и сборов, взимаемых за размещение займов на европейских рынках, правительство Османской империи получило всего 116 млн фунтов стерлингов (638 млн долларов США), бóльшая часть которых пошла на обслуживание османского долга (около 19 млн фунтов стерлингов, или 104,5 млн долларов США, на погашение и более 66 млн фунтов стерлингов, или 363 млн долларов США, на выплату процентов). Таким образом, у правительства остался всего 41 млн фунтов стерлингов (225,5 млн долларов США) для инвестиций в свою экономику при общей сумме долга в 220 млн фунтов стерлингов (1,21 млрд долларов США). Как и предупреждал советник Абдул-Меджида, под грузом долгов османское государство пошло ко дну.

В течение следующих шести лет, пережив очередную катастрофическую войну с Россией (1877–1878) и понеся территориальные потери по Берлинскому трактату 1878 года, османы наконец-то пришли к соглашению со своими европейскими кредиторами. В 1881 году была учреждена Администрация османского публичного долга, возглавляемая советом из представителей основных государств-кредиторов (Великобритании, Франции, Германии, Австро-Венгрии, Италии, Нидерландов и самой Османской империи). Председательство ротировалось между Францией и Великобританией. Под контроль Администрации были переданы целые сектора османской экономики: доходы от соляной монополии, рыбные налоги, шелковая десятина, гербовые сборы, пошлины на алкоголь, а также часть ежегодных выплат, получаемых от османских провинций, шли на погашение внешних долгов. Поначалу в ведении Администрации оказалась даже высокодоходная торговля табаком, но вскоре была создана специальная администрация для надзора за монополией на покупку и продажу табака. Экономика и финансы Османской империи попали почти в полное подчинение Администрации османского публичного долга, которую европейские державы использовали не только для того, чтобы навязывать свою волю султанскому правительству, но и для того, чтобы открыть османскую экономику для европейских железнодорожных, горнодобывающих и других коммерческих компаний[129]129
  Owen, Middle East in the World Economy, 100–121.


[Закрыть].

Хотя Каир признал банкротство последним после Стамбула и Туниса, в 1876 году, положение Египта было бы куда лучше, если бы он сделал это намного раньше. Он шел по тому же пути, что и Османская империя. За период с 1862 по 1873 год Египет сделал восемь иностранных займов на общую сумму 68,5 млн фунтов стерлингов (376,75 млн долларов США). После вычета скидок и комиссий от этой суммы осталось всего 47 млн фунтов стерлингов (258,5 млн долларов США), из которых около 36 млн фунтов стерлингов (198 млн долларов США) пошло на погашение долга и выплату процентов. Таким образом, для инвестиций в свою экономику египетское правительство получило всего 11 млн фунтов стерлингов (60,5 млн долларов США) при общей сумме долга 68,5 млн фунтов стерлингов (376,75 млн долларов США).

Поскольку привлекать средства на покрытие долгов становилось все труднее, хедив Исмаил начал продавать государственные активы. С помощью внутренних займов ему удалось собрать 28 млн фунтов стерлингов (154 млн долларов США). В 1872 году египетское правительство приняло закон о предоставлении землевладельцам, которые заплатят земельный налог за шесть лет вперед, 50-процентной скидки на будущий земельный налог на неограниченный срок. Эта отчаянная мера не смогла спасти тонущий корабль, и в 1875 году хедив продал правительственный пакет акций Суэцкого канала британцам за 4 млн фунтов стерлингов (22 млн долларов США), вернув всего четверть из 16 млн фунтов стерлингов (88 млн долларов США), в которые, по оценкам, обошлось Египту строительство канала. Лишившись ключевых активов, египетское казначейство в апреле 1876 года попыталось договориться об отсрочке процентных платежей по госдолгу. Это было равносильно объявлению банкротства, и международные коллекторы, как стервятники, налетели на Египет.

За период с 1876 по 1880 год все финансовые потоки Египта были взяты под контроль экономическими советниками из Великобритании, Франции, Италии, Австрии и России, которых заботили главным образом интересы иностранных кредиторов. Как и в Стамбуле, была учреждена официальная комиссия. Один нереалистичный план сменялся другим, на жителей Египта легло непосильное налоговое бремя. С каждым новым планом европейцы все больше участвовали в управлении финансовыми делами Египта.

Этот европейский контроль упрочился в 1878 году, когда в кабинет министров были «приглашены» два представителя европейских держав. Британский экономист Чарльз Риверс Вильсон стал министром финансов, а француз Эрнест-Габриэль де Блиньер – министром общественных работ. Уже в следующем году Европа наглядно продемонстрировала свою власть над Египтом, когда хедив Исмаил под предлогом кадровых перестановок вывел Вильсона и де Блиньера из кабинета министров. Правительства Великобритании и Франции в ультимативной форме потребовали у османского султана убрать строптивого египетского наместника. В одночасье Исмаил был смещен и заменен его более сговорчивым сыном Тауфиком[130]130
  Там же, 122–152.


[Закрыть].

С банкротствами Туниса, Стамбула и Каира реформаторское движение на Ближнем Востоке прошло полный круг. Процессы, начатые с целью усиления Османской империи и вассальных государств и защиты их от внешнего вмешательства, вместо этого сделали их уязвимыми перед усиливающимся доминированием европейцев. Со временем неформальный контроль перерос в прямое колониальное правление, и вся Северная Африка была поделена между набирающими силу имперскими державами Европы.

Глава 5
Первая волна колониализма: Северная Африка

Предпосылки для колонизации арабских земель были заложены намного раньше, но по-настоящему европейский империализм в арабском мире начался в последней четверти XIX века. Как было сказано в предыдущей главе, открытие ближневосточных стран для европейских технологий и финансирования, вылившееся в безответственную расточительность местных правительств, позволило европейским державам распространить свое влияние на все османские земли от Северной Африки до Аравийского полуострова. Банкротство Османской империи и ее автономных североафриканских провинций снизило барьеры для установления более прямых форм европейского контроля.

К 1880-м годам Северная Африка стала ареной сосредоточения европейских имперских амбиций. Отстаивание своих национальных интересов в южном Средиземноморье заботило европейские державы куда больше, нежели сохранение территориальной целостности Османской империи. «Самоотверженный» лондонский протокол 1840 года был забыт, и в последующие десятилетия произошел раздел Северной Африки. В 1881 году Франция захватила Тунис, в 1882 году Великобритания оккупировала Египет, в 1911 году Италия заняла Ливию, а в 1912 году был установлен франко-испанский протекторат над Марокко (единственной североафриканской страной, сохранившей независимость от Османской империи). К началу Первой мировой войны вся Северная Африка перешла под прямое колониальное правление европейских держав.

То, что эпоха европейского империализма в арабском мире началась именно с Северной Африки, объяснялось целым рядом причин. Североафриканские территории находились далеко от центра Османской империи и пользовались значительной автономией от Стамбула. В отличие от них, арабские провинции в Великой Сирии, Месопотамии и на Аравийском полуострове располагались ближе к имперскому центру и в ходе реформ 1839–1876 годов были тесно интегрированы в политическую и экономическую жизнь империи. Если Дамаск и Алеппо были провинциями, то Тунис и Египет – вассальными государствами. Другими словами, те факторы, которые способствовали большей автономности североафриканских территорий, такие как их особый статус в составе империи и формирование собственных правящих династий, сделали их и более уязвимыми для европейской колонизации.

Безусловно, сыграла роль и географическая близость этих государств к Южной Европе, в частности к Испании, Франции и Италии. Они находились в зоне досягаемости как для доставки промышленных товаров и потоков капитала, так и для переброски военной силы. Другими словами, если для Османской империи Северная Африка находилась на отдаленных рубежах, то для Европы она была «под боком». И с подъемом новой волны империализма на исходе XIX века для европейцев было вполне естественно обратить свои взоры на ближнее зарубежье.

Наконец, имелась и еще одна причина для европейской колонизации Северной Африки – прецедент. Давнее присутствие французов в Алжире подготовило почву для возникновения у них притязаний на Тунис и Марокко и дало Италии основания искать удовлетворения своих имперских амбиций в Ливии. Хотя история не знает сослагательного наклонения, вполне вероятно, что, если бы не историческая случайность, приведшая к вторжению Франции в Алжир в 1827 году, колониального раздела Северной Африки могло бы не произойти.

Как и Тунис, Алжирское регентство номинально было частью Османской империи, но пользовалось значительной автономией во внутренних и внешних делах, включая право устанавливать прямые отношения с европейскими государствами. Правящая элита Алжира состояла из османских военных, которые в свое время прибыли из Стамбула и создали административный совет, избиравший собственного правителя – дея. Османский султан формально подтверждал назначение избранного дея и требовал с Алжира выплаты дани. Единственным должностным лицом в Алжире, который официально назначался Стамбулом, был главный шариатский судья. Во всем остальном власть османского султана над Алжиром носила церемониальный характер.

Автономный статус давал алжирским деям возможность устанавливать собственные коммерческие и политические отношения с Европой без посредничества Стамбула, но без могущества стоявшей за ними Османской империи у них было мало рычагов влияния на европейских партнеров. Итак, история, о которой идет речь, началась с того, что в период с 1793 по 1798 год во время французских военных кампаний в Италии и Египте Алжир поставлял революционному правительству пшеницу в кредит. В последующие годы Алжир неоднократно требовал у Франции погасить долг, но все его просьбы натыкались на глухую стену. Прошло несколько десятилетий, а французы так и не выполнили своих финансовых обязательств, и эта сделка стала источником растущих разногласий между двумя государствами.

В 1827 году отношения между алжирским деем Хусейн-пашой (правил в 1818–1830 гг.) и французским консулом Пьером Девалем достигли точки кипения после того, как французское правительство в очередной раз проигнорировало письмо алжирца с требованием погасить долг за зерно. Во время жаркой дискуссии с Девалем Хусейн-паша вышел из себя и ударил того по лицу мухобойкой.

В своих докладах вышестоящим лицам Деваль и Хусейн-паша приводят очень разные версии случившегося[131]131
  Оба текста приводятся в книге: Hurewitz, The Middle East and North Africa in World Politics, vol. 1 (New Haven, CT: Yale University Press, 1975), 227–231.


[Закрыть]. Как рассказывал Деваль министру иностранных дел Франции, он явился на аудиенцию во дворец дея и застал того в очень возбужденном состоянии. «Почему ваш министр не ответил на письмо, которое я ему написал?» – раздраженно спросил Хусейн-паша. На это Деваль ответил ему ровно и вежливо: «Я имел честь принести вам его ответ, как только получил его». Услышав это, дей взорвался: «Почему он не ответил мне лично? Кто я ему – чернь, босяк, с которым не стоит считаться?! Вы, французы, – негодяи, безбожники, идолопоклонники!» С этими словами он вскочил с места, бросился на консула и нанес ему три «жесточайших» удара мухобойкой, которую держал в руках. А после этого велел французу убираться.

Арабская мухобойка представляет собой пучок конских волос, прикрепленных к небольшой рукоятке. Не совсем понятно, как таким инструментом можно нанести «жесточайшие» удары, но французский консул твердо стоял на том, что таким образом была поругана честь Франции. Свой доклад министру он завершил словами: «Если ваше превосходительство не желает придавать этому делу то серьезное и публичное внимание, которого оно заслуживает, я прошу, по крайней мере, разрешить мне уйти в отставку».

В своем докладе великому визирю Османской империи дей признал, что ударил Деваля мухобойкой, но возложил всю вину за эту провокацию на него. По его словам, он три раза писал французам с требованием погасить долг, но не получил ни одного ответа. Он вызвал французского консула на аудиенцию и поднял этот вопрос «в вежливых выражениях, с изначально дружественным настроем»:

«Почему я не получил ответа ни на одно из писем, отправленных мною вашему [французскому] правительству?» На это консул высокомерно заявил, что «король Франции и Французское государство вправе не отвечать на письма, которые вы им посылаете». Далее он осмелился выразить презрение к мусульманской религии и Его Величеству [султану], покровителю всего мира. Не в силах стерпеть это оскорбление, превзошедшее все границы допустимого, и призвав на помощь мужество, присущее лишь мусульманам, я нанес ему два или три легких удара мухобойкой, которую держал в своей смиренной руке.

Какая бы из этих двух версий ни была ближе к истине, очевидно, что французы не собирались расплачиваться по долгам 30-летней давности, а алжирцы не собирались прощать им эти долги. После инцидента с мухобойкой французы потребовали возместить ущерб, нанесенный чести Франции, в то время как алжирцы продолжили настаивать на погашении задолженности. Ни одна из сторон не желала уступать в этом споре, и катастрофические последствия не заставили себя ждать.

На нанесенное им «оскорбление» французы ответили ультиматумами. Сначала они потребовали, чтобы алжирцы приветствовали флаг Франции орудийным салютом, но дей категорически отказался. Затем французы установили морскую блокаду порта Алжира, что нанесло больше ущерба марсельским торговцам, чем алжирским корсарам, чьи быстрые суда легко проскальзывали между французскими военными кораблями. Ситуация зашла в тупик, и в конце концов через два года французы решили спасти лицо и отправили своего дипломата провести переговоры с деем. Но алжирцы открыли пальбу из орудий и не позволили кораблю с посланником даже приблизиться к берегу. Алжирский инцидент перерос в серьезную проблему для французского короля Карла X, который на тот момент и без того находился в незавидном положении.

Попытки Карла Х (правил в 1824–1830 гг.) восстановить абсолютную монархию вернули Францию к предреволюционным временам, грозившим новым народным восстанием (в своих заметках о Франции Рифаа ат-Тахтави подробно описал этот бурный период). Его премьер-министр Жюль де Полиньяк считал, что иностранная военная кампания поможет сплотить французское общество вокруг престола. Но было очевидно, что другие европейские державы, в частности Британия, могут выступить против этой кампании, которая неизбежно приведет к изменению баланса сил в Средиземноморье. Поэтому Полиньяк отправил послов в Лондон и к другим европейским дворам, чтобы убедить всех в том, что предстоящее вторжение в Алжир преследует самые благородные цели: положить конец пиратству, христианскому рабству и выплате пошлин, которые Алжирское регентство взимало с европейцев за обеспечение безопасности судоходства. Заявив, что Франция печется об общеевропейских интересах, Полиньяк рассчитывал заручиться международной поддержкой французского вторжения в Алжир.

В июне 1830 года французский экспедиционный корпус численностью 37 000 человек высадился к западу от алжирской столицы. Очень скоро разгромив алжирские войска, 4 июля французы вступили в город. Но эта триумфальная победа уже не могла спасти Карла X, который был свергнут в том же месяце в ходе Второй французской (июльской) революции. Как писал египетский богослов Рифаа ат-Тахтави, живший в то время в Париже, французы гораздо больше радовались свержению непопулярного короля, чем оккупации Алжира, для которой, по его мнению, «не было других причин, кроме удовлетворения его [Карла X] прихоти»[132]132
  Newman, An Imam in Paris (London: Saqi, 2004), 326–327.


[Закрыть]. Тем не менее после падения монархии Бурбонов французы остались в Алжире. Это было одним из немногих долговременных наследий ничем не примечательного правления Карла X. С капитуляцией Хусейн-паши 5 июля 1830 года завершилось 300-летнее османское господство над Алжиром и началась эпоха французского колониального правления, продлившаяся 132 года.

Хотя французы разгромили османский гарнизон в столице Алжира, эта победа не обеспечила им контроля над всей страной. Но, если бы они решили ограничить свое присутствие прибрежными городами, им бы не грозило столкнуться с организованным сопротивлением. Европейцы уже долгое время оккупировали ряд стратегических портов на североафриканском побережье. Захват французами столицы Алжира в июле 1830 года и портового города Оран в январе 1831 года мало чем отличался от присутствия испанцев в крепостях-колониях Сеута и Мелилья (которые по сей день остаются испанскими владениями). Однако французы имели далеко идущие планы. Они хотели колонизировать плодородные прибрежные равнины, заселив их французскими поселенцами в рамках так называемой политики «ограниченной оккупации». И такая колонизация вызвала ожесточенный отпор со стороны коренного населения Алжира.

Оно состояло из арабов и берберов – неарабской этнической общности, обратившейся в ислам после мусульманских завоеваний VII века. Имея собственный язык и культуру, берберские народы населяли всю Северную Африку, но особенно много их было в Алжире и Марокко. Арабы и берберы сохранили свою независимость от алжирских деев, сопротивлялись любым попыткам обложить их налогами и не позволяли турецкому гарнизону распространить османское господство за пределы крупных городов, таких как Алжир, Константина и Оран. Они не горевали из-за падения регентства, но проявили перед французскими захватчиками ничуть не больше покорности, чем перед турками.

Когда французы начали колонизировать прибрежные равнины, местные племена организовали мощное сопротивление. Оно началось на западе страны недалеко от Орана. Арабы и берберы обратились к лидерам своих суфийских орденов (мистических мусульманских братств), многие из которых вели свое происхождение от семьи пророка Мухаммада. Поскольку суфийские ордены были организованы в сети лож, охватывавших весь Алжир и имевших среди своих членов многих влиятельных людей, это была самая подходящая структура для организации оппозиционного движения.

Одним из наиболее могущественных суфийских братств в западном Алжире был орден Кадирийа, во главе которого стоял мудрый шейх по имени Мухи ад-Дин. Несколько крупных племен региона обратились к Мухи ад-Дину с просьбой принять титул султана и возглавить священную войну арабов западного Алжира против французских захватчиков. Но тот отказался, сославшись на старость и немощность, и предложил избрать лидером своего сына Абд аль-Кадира, который на тот момент уже показал себя мужественным и опытным воином в борьбе с французами.

Абд аль-Кадир (1808–1883) был провозглашен эмиром, т. е. вождем арабских племен западного Алжира, в ноябре 1832 года, когда ему исполнилось всего 24 года. Так началось восхождение одной из самых ярких фигур в новой истории Ближнего Востока. В течение следующих 15 лет Абд аль-Кадир сплотил народ Алжира в борьбе с французской оккупацией. Не будет преувеличением сказать, что еще при жизни он стал легендой – не только в арабском мире, но и в Европе.

Для французов Абд аль-Кадир был «благородным арабом», современным Саладином, чьи религиозные убеждения и цельность личности делали его мотивы – защитить свою страну от иностранной оккупации – безупречными. Благодаря его дерзости и бесстрашию на поле боя, а также грамотному использованию партизанского стиля ведения войны его небольшое войско одерживало победы над французской армией, более современной и лучше вооруженной, чем та, что разгромила мамлюкские силы в Египте. Его подвиги запечатлел на своих батальных полотнах французский живописец и дипломат Орас Верне (1789–1863), официальный историограф Алжирской военной кампании. Виктор Гюго посвятил Абд Аль-Кадиру стихотворение, где назвал того le beau soldat, le beau prêtre (буквально – «верный воин и священник»).

Для арабов Абд аль-Кадир был потомком пророка Мухаммада (шерифом) и сыном одного из самых уважаемых суфийских шейхов, что наделяло его непререкаемым религиозным авторитетом. Они поклялись ему в верности и были вознаграждены за это победами против сильнейшего врага. Подвиги Абд аль-Кадира будоражили умы и сердца людей во всем арабском и исламском мире – в их глазах он был «повелителем правоверных», защищавшим мусульманские земли от иностранных захватчиков.

Абд аль-Кадир вел войну поразительно грамотно. Однажды французам удалось захватить его бумаги, и они с удивлением обнаружили, что он получал очень надежную информацию о дебатах во французской Палате депутатов по поводу военной кампании в Алжире. Он знал, насколько непопулярна война во французском обществе, знал, что на правительство оказывается давление с требованием пойти на переговоры с алжирскими повстанцами[133]133
  Alexandre Bellemare, Abd-el-Kader: Sa Vie politique et militaire (Paris: Hachette, 1863), 120.


[Закрыть]. Вооруженный этими сведениями, Абд аль-Кадир вел войну таким образом, чтобы заставить французов самим искать мира.

Он вынудил французских генералов заключить с ним два мирных договора на его условиях, в которых четко определялись границы территорий, подконтрольных французам, и узаконивалась власть эмира в созданном им эмирате. Первый договор был подписан в феврале 1834 года с генералом Луи Демишелем, второй – Тафнский договор о взаимном признании – был заключен в мае 1837 года с генералом Робертом Бюжо. Последний договор признавал власть Абд аль-Кадира над двумя третями сухопутной территории Алжира[134]134
  Оригинальные тексты обоих договоров с переводом на английский язык приводятся в книге: Raphael Danziger, Abd al-Qadir and the Algerians: Resistance to the French and Internal Consolidation (New York: Holmes & Meier, 1977), 241–260. Карты с указанием территорий, подконтрольных Франции и эмирату Абд аль-Кадира, приведены там же, 95–96 и 157–158.


[Закрыть]. Но под напором экспансионистских амбиций с обеих сторон оба договора просуществовали недолго.

Яблоком раздора стал восточный город Константина, завладеть которым стремились и Абд аль-Кадир, и французы. Последние утверждали, что Константина находится за пределами территорий, признанных договором 1837 года как часть эмирата Абд аль-Кадира. Алжирцы возражали, что договор четко обозначил границы французской территории и завоеванием Константины французы их нарушили. Французская и алжирская позиции вновь оказались непримиримы. Абд аль-Кадир обвинил французов в нарушении договора и возобновил военные действия. 3 ноября 1839 года он написал генерал-губернатору Франции послание:

Мы находились в мире, и границы между вашей страной и нашей были четко обозначены… Теперь же вы объявили, что все земли между Алжиром и Константиной более не должны мне подчиняться. Вы разорвали наш договор. И дабы не быть обвиненным в предательстве, предупреждаю вас, что собираюсь продолжить войну. Подготовьтесь, предупредите своих путешественников, всех, кто живет в отдаленных местах, словом, примите все меры предосторожности, кои сочтете необходимыми[135]135
  Этот рассказ приводится в книге: Bellemare, Abd-el-Kader, 260.


[Закрыть].

Войска Абд аль-Кадира напали на беззащитные поселения французских колонистов-земледельцев на равнине Митиджа к востоку от столицы Алжира. Сотни мирных жителей были убиты и ранены, их дома сожжены. Правительство в Париже встало перед выбором: уйти из страны или же оккупировать ее полностью. Париж выбрал последнее и отправил внушительный экспедиционный корпус во главе с генералом Бюжо, чтобы окончательно «подчинить» алжирские земли французскому правлению.

Но добиться полной победы оказалось непросто. Алжирцы были хорошо организованы и сплочены. Абд аль-Кадир разделил свой эмират на восемь провинций, каждая со своим губернатором, администрация которого доходила до уровня племен. Губернаторы получали жалованье и были обязаны поддерживать в своих провинциях порядок и обеспечивать сбор налогов для нужд эмирата. Назначенные судьи обеспечивали соблюдение мусульманского права. В целом система правления была мягкой и действовала в рамках исламского права, что поощряло крестьян и представителей племен платить налоги.

Правительство эмирата собирало достаточно налогов, чтобы содержать небольшую, но очень эффективную добровольческую армию, доказавшую свою высокую боеспособность. По оценке самого Абд аль-Кадира, его силы насчитывали 8000 пехотинцев, 2000 всадников и 240 артиллеристов с 20 пушками и были поровну распределены между восемью провинциями. Они использовали классическую тактику партизанской войны: внезапно нападали на французов, заставая их врасплох, наносили им значительный урон и покидали поле боя, как только противник подтягивал силы и получал перевес.

Абд аль-Кадир также построил ряд городов-крепостей на высокогорном плато, чтобы обеспечить своей армии безопасные укрытия на случай контратак французов. В 1848 году, находясь в плену в Тулоне, Абд аль-Кадир так объяснил свою стратегию: «Я был уверен, что в случае возобновления войны буду вынужден уступить вам [французам] все центральные города внутри страны, но вы не сможете добраться до Сахары, потому что ваши средства передвижения будут тормозить вашу армию и не дадут вам продвинуться так далеко»[136]136
  Bellemare, Abd-el-Kader, 223.


[Закрыть].

Стратегия алжирского эмира заключалась в том, чтобы завлечь французов вглубь страны, где их силы будут рассредоточены и изолированы друг от друга и их проще будет разгромить. Разговаривая с французским пленным в городе-крепости Тагдемт, Абд аль-Кадир предупредил: «Вы умрете от болезней в наших горах, а те, кого не унесет болезнь, погибнут от пуль моих всадников»[137]137
  A. de France, Abd-El-Kader's Prisoners; or Five Months' Captivity Among the Arabs (London: Smith, Elder and Co., n.d.), 108–110.


[Закрыть]. Это были годы наивысшего расцвета его эмирата, и Абд аль-Кадир был уверен, что со своей хорошо организованной армией и поддержкой населения он победит французов.

Однако он не мог предвидеть той волны насилия и жестокости, которую французы обрушили на народ Алжира. Чтобы лишить Абд аль-Кадира поддержки со стороны населения, генерал Бюжо прибег к тактике опустошения. Его солдаты сжигали целые деревни, угоняли скот, уничтожали урожай и выкорчевывали сады. Им был дан приказ не брать пленных, и они убивали всех подряд, в том числе мирных жителей, включая женщин и детей. Любого из людей аль-Кадира при попытке сдаться также убивали. Чтобы избежать горькой участи, целые племена и деревни начали обращаться против эмира. Кроме того, эта тактика серьезно подорвала сельскую экономику, и налоговые поступления эмирата сократились.

Войску Абд аль-Кадира становилось все труднее выдерживать натиск французов, а местное население от поддержки перешло к неприкрытой враждебности. Семьи его солдат подвергались нападениям со стороны алжирцев, и Абд аль-Кадир собрал жен, детей и пожилых родственников в огромном лагере, который назывался зимала. По описанию самого Абд аль-Кадира, он представлял собой целый город с населением не меньше 60 000 человек. Чтобы дать представление о размере зималы, он утверждал, что «когда араб терял место стоянки своей семьи, порой ему требовалось два дня, чтобы отыскать ее [среди множества других]». Зимала также служил для тылового обеспечения армии Абд аль-Кадира, поскольку там имелись оружейные мастера, седельники, портные и другие ремесленники.

Неудивительно, что зимала стал главной мишенью французов, которые хотели подорвать боевой дух алжирских солдат и оставить войско Абд аль-Кадира без помощи из тыла. Благодаря точным разведданным о местоположении французской армии и хорошему знанию местности Абд аль-Кадиру целых три года удавалось прятать зималу от врага. Но в мае 1843 года кто-то выдал французам расположение лагеря. Абд аль-Кадир и его люди слишком поздно узнали о нападении французов, чтобы вмешаться. «Будь мы там, – впоследствии сказал он на допросе, – мы бы защитили наших жен и детей, и для вас это был бы страшный день. Но Всевышний не пожелал этого. Я узнал о несчастье лишь через три дня. Было уже слишком поздно!»[138]138
  Bellemare, Abd-el-Kader, 286–289. Сын Абд аль-Кадира рассказал о том, как нападение на зималу отразилось на боевом духе солдат, в книге: Tuhfat al-za'ir fi tarikh al-Jaza'ir wa'l-Amir 'Abd al-Qadir (Beirut: Dar al-Yaqiza al-'Arabiyya, 1964), 428–431.


[Закрыть]