Текст книги "Рок-н-ролл мертв"

МИСТИКА

Только зря я радовался насчет ментов. Разбудил нас телефонный звонок.

– Да? – подняла трубку Настя. А потом, после паузы, ответила звонившему:

– Хорошо. Я подойду.

Я видел, как ее лицо, и так-то довольно помятое, просто стерлось, на нет сошло во время этого короткого разговора. Она положила трубку и сказала мне:

– Меня в прокуратуру вызывают.

– Быстро они, – подивился я. – Пойти с тобой?

– Не надо, – трезво рассудила она, – понадобишься, и тебя вызовут. Чего зря нарываться. Тогда я вызвался хоть подбросить ее. По дороге она сказала, что одно в этом звонке хорошо: теперь хоть не придется разыскивать Рома по моргам. Она так и сказала – Рома, а не "тело", например). Вчера она была в таком шоке, что даже не спросила у врачей, куда его повезли. Не понравилась мне чем-то серая "Волга", которая шла за нами и вместе с нами остановилась возле прокуратуры. Но, когда, высадив Настю, я отправился домой, "Волга" осталась стоять, и я успокоился. По дороге я зарулил к Джиму, но его не оказалось дома. Я только рассказал его предкам, какие у нас дела вершатся и дальше поехал. Но еще и дверь ключом не открыл, как услышал дикий телефонный трезвон. "Что-то вообще, жизнь у меня какая-то телефонная пошла", – думал я, торопливо отпирая замок и хватая трубку.

– Коля, – зазвучал взволнованный Настин голос, – это какой-то ужас…

– Что такое? Что там тебе сказали?

– Ты понимаешь, они совсем не по этому делу меня вызывали.

– Не из-за Рома?

– Из-за него. Но, понимаешь… Только я туда вошла, как они начали нести какой-то бред – что Ром ограбил сегодня ночью какой-то валютный магазин. Стали меня допрашивать, где я была с четырех до пяти утра…

– А что случилось в это время?

– Они твердят, что именно в это время и был ограблен магазин.

– Да какой, к черту, магазин? Ты им объяснила, что Ром в это время был уже мертвым?

– Не стала я об этом говорить. Что-то меня удержало. Понимаешь, все это так глупо звучало. Чушь какая-то. Я просто ждала, когда они меня отпустят. Но потом они показали мне запись… Голос ее задрожал, и она примолкла.

– Какую еще запись? – У меня снова, как вчера, слегка поехала крыша.

– Этот магазин – частный. И хозяин там, видимо, крутой. У него в доме напротив, в одном из окон, установлена камера. И она ночью пишет все, что возле дверей делается. Он хозяину квартиры, чье окно, башляет за то, что тот кассеты меняет.

– Ну и что?

– Это был Ром. Мертвый. Понимаешь?! Он мертвый этот магазин грабил.

– Слушай, Настя, ты в порядке?

– Нет.

– Я и чувствую.

– Как ты думаешь, Крот, в порядке я, когда Ром умер? И когда я своими глазами видела, как он, мертвый, ломает дверь магазина?

Я слышал, что она сейчас-сейчас сорвется. Но произнес, наверное, самую идиотскую фразу, какую только мог:

– Ну, ты что-то не так увидела.

– Пошел ты!.. – крикнула она и бросила трубку.

Я сварил кофе и завалился на диван. Похоже, я слегка перегрузился впечатлениями. Мозги просто отказывались соображать. Но после получасового разглядывания табачных колец и потолка сквозь них, я мало-помалу пришел к выводу, что разговор с Настей нужно продолжить. Я набрал ее номер, но трубку никто не поднимал. У меня засосало под ложечкой от нехорошего предчувствия. Я спустился вниз, сел в "Жигуленок" и двинул к ней. На этот раз я не мчался очертя голову, как ночью, и добрался только часа через полтора. И застал перед ее подъездом небольшую кучку зевак. Чуть поодаль стояла "скорая". Я даже не удивился. Пробившись к дверям, я увидел, как двое санитаров выносят на носилках прикрытое простыней тело. А за ними по пятам – зареванная Настина младшая сестренка Тома. Я тронул ее за плечо:

– Что с ней?

– Я открыла… А она… – и сколько я не тряс ее, сквозь слезы не смогла вымолвить больше ни слова. Тогда я догнал носилки и тот же вопрос задал санитару.

– Вроде, отравление. С час назад она кончилась. Но точно сказать можно будет только после вскрытия и анализов.

– Я взгляну на нее? Я ее друг. Настя лежала с закрытыми глазами, неестественно закинув голову. Бледное лицо ее чуть припухло. Мертвая. Мертвее не бывает. Но, словно стараясь оттянуть время, я снова и снова пытался прощупать пульс, прослушать сердце. В конце концов, санитарам надоело стоять, и они двинулись к машине; а я, как заводная кукла, не отставая, брел рядом с носилками. Дверцы захлопнулись и машина выехала со двора. Перед тем как сесть в нее, один из санитаров сочувственно похлопал меня по плечу и вроде бы хотел что-то сказать. Но потом только рукой махнул.

Я отвез Томку домой – к Настиным родителям. По дороге спросил, как у нее дела с поступлением в театральный, но она была не в состоянии произнести что-нибудь членораздельное, и ехали мы, в основном, молча. Я остановился у подъезда, и когда она выходила, поймал за руку, притянул к себе и, как мог нежнее, погладил волосы – такие же мягкие, как у Насти. По-моему, она слегка неравнодушна ко мне, как это бывает с младшими сестренками старых друзей или подруг. Как бы не было мне худо самому, я должен был ее поддержать. Пусть помнит, что у нее есть друзья, которые ее никогда не подведут. Я отпустил ее, она шмыгнула носом, мне показалось, с благодарностью, и пошла. Страшные слова готовилась она сейчас сказать отцу и матери… Я с ней подняться не набрался духа. Постоял немного и поехал. В прокуратуру поперся. В вестибюле я спросил у похожего на ворону дежурного, кто занимается делом Романа Хмелика. Тот подозрительно меня оглядел, но потом-таки звякнул куда-то и сказал мне: «В тринадцатую пройдите – на третий этаж». Встретил меня мрачный, но, сразу видно, умный мужик. Лет сорока, в официальном прикиде. Он назвался следователем Евгением Валериановичем Гридневым и поинтересовался, чем может быть мне полезен. Но цепкий его взгляд говорил о том, что он как раз решает, чем могу быть полезен ему я. Я назвал свое имя, место работы и объяснил, зачем явился:

– Я хотел бы увидеть запись – из магазина.

– Какую запись?

– Вы понимаете, какую. Которую его жене показывали.

– А вы откуда об этой записи знаете?

– Настя мне и рассказала.

– А вы, простите, когда в последний раз видели Хмелика?

– Вчера на концерте.

– И как он вам показался?

– Очень усталым… Вы мне запись покажете или нет?

– Вы, как я понял, журналист?.. Все ясно. И я попер на понт:

– Вот что, Евгений Валерианович, я вам клянусь, что писать об этом без вашего специального разрешения не буду. Роман – мой старый друг. Это нужно лично мне, понимаете? А если вы мне откажете, тогда я точно буду звонить на каждом углу и все следствие вам попорчу. Гриднев тихонько постучал пальцем по краю стола, говоря:

– Вот только пугать меня не надо, молодой человек. Я сам кого хочешь напугаю… А запись я вам покажу, черт с вами. Он полез в сейф и вытащил кассету. Потом открыл стенной шкаф, а там – КИМовские видик и телевизор…Перед скудно освещенной дверью, стоя на коленях голой спиной к объективу, возится человек. Рядом с ним на асфальте лежит небольшой темный прямоугольный предмет. Эта картина не меняется с полминуты. Вдруг на спине человека появляется несколько небольших черных пятен. Человек быстро хватает лежащий рядом предмет, который оказывается пистолетом и, поднявшись во весь рост, оборачивается лицом к камере. Да, это Роман, сомнений быть не может. Но, господи, что с ним?

Неестественно перекошенный открытый рот; выкатившиеся из орбит глаза… А там, где спину его только что покрыли пятна, спереди, на животе и груди – зияют ужасные рваные раны. Словно и не замечая их, он стоит, вперив невидящий взгляд в темноту. Около минуты рука с пистолетом подрагивает, методично отклоняясь то вправо, то влево.

– Это он расстреливает машину патрульно-постовой службы, – нарушив тишину, пояснил Гриднев. – Милиционеров было двое. Теперь уже не у кого спросить, как в деталях было дело, и почему они начали палить в него, даже не попытавшись взять.

Меня прошиб озноб. Жуть. Роман – труп, это коню ясно. Права была Настя. Пули, пройдя насквозь, не остановили его. Я что есть силы прикусил губу и почувствовал солоноватый привкус. Если это сон, то он – реальнее реальности.

А на экране – мертвый Ром засовывает пистолет за пояс джинсов, расправившись, видимо, с находившимися вне поля зрения камеры ментами, и, снова опустившись на колени, продолжает свое загадочное занятие. Спина ниже ран залита черной кровью, жирным пятном расплывающейся на джинсах. Еще через мгновение он вдруг резко встает на ноги и выходит из кадра. Вспышка!!! С минуту в дыму и строительной пыли ничего нельзя разобрать. Но какое-то неясное движение там все-таки есть. Вот становится виден пролом – примерно в рост человека – на том месте, где только что была дверь.

Но тут запись обрывается, сменившись черно-белой рябью помех на экране.

– Все, – сказал Гриднев, вынимая кассету и пряча ее обратно в сейф. – Это все, что мы имеем. К сожалению. В этом месте кончилась лента, а хозяин квартиры, в которой установлена камера, так напугался взрыва, что зарядить новую и не подумал.

– Где сейчас… Роман?

– Это, мой дорогой, я у вас хотел узнать. И все прочее, что вы знаете, прямо или косвенно касающееся этого дела. Замечу, с ограблением на такую крупную сумму я в своей практике сталкиваюсь впервые. "Неужели он не въезжает?!" – поразился я. Магазин, ограбление, крупная сумма… – это же все такая ерунда. Главное… И я додумал вслух:

– Как он мог действовать после всех этих ран?

– Да, мне тоже кажется это странным. Но в специальной литературе встречаются описания подобных или близких к этому случаев. По-видимому его накачали каким-то мощным допингом, и свою задачу – взорвать дверь – он выполнил, как автомат. Сейчас он, конечно, вряд ли жив. Я понял, что у этого, вроде бы и очень проницательного человека никогда не появится в голове идея, что Ром был мертв не ПОСЛЕ, а ДО ограбления. И я не собирался его переубеждать. Обменявшись координатами, мы мило с ним разошлись. Я обещал держать его в курсе всего, что мне удастся выяснить. И он пообещал то же…Когда меня перестало трясти, я добрался до ближайшего телефона и позвонил Тоше. Его пионер ответил мне, что "папа на даче". Что ж, бывал я на его фазенде, бывал.

Я и мой «Жигуль» выбрались с людных улиц на пригородное шоссе. «Ах, Тоша, Тоша, – рассуждал я про себя, – как же давно следовало тебя удавить. Да все казалось – пригодишься…» Антон Пташкин был институтским «комсомольским вожаком». Пока мы «несли свою вахту в прокуренных кухнях» и «сажали алюминиевые огурцы», он с усердием и завидным успехом делал политическую карьеру, пока-районного масштаба. Тоша Пташкин? Как не знать. Рубаха-парень! Заводила и хохмач. Он тебе и КВН институтский проведет, и конкурс СТЭМов, он и на картошку народ организует, да так, что и не пикнет никто. В архитектурном ему цены не было. Правда, Генка Великс – из его группы – аж слюной брызгал, доказывал, что Тоша в ГБ постукивает. Но никто Генке не верил. Завидует он, вот и придумывает. Генка, он вообще – тип неприятный и неопрятный. И надо же: Тоша на третьем курсе еще учится, а уже – комсорг института! И ни какой-нибудь липовый. Раньше сюда сверху назначали, а его студенты сами выбрали – из своих рядов. Демократическим путем. Да что там говорить! Когда меня из института в очередной раз пинали (в последний и окончательный) – за «аморалку», кто за меня заступился?

Тоша. "Славяне, – говорит. – Наш Коля человек, советский. Попал под влияние. С кем не бывает? Возьмем его, – говорит, – на поруки, волосы он пострижет, слово даст песен этих не петь, и все будет как надо…" Не послушались его, правда, тогда старшие товарищи, пнули-таки меня. А после собрания ко мне Генка Великс подошел, говорит: "Ты, Крот, учти. Пташкин тебя защищал, а в преподавательской перед этим говорил, чтобы гнали тебя. "Мне у ребят авторитет нужно зарабатывать, я за него горой буду стоять, – так он декану говорил, – а вы уж сами решайте, как поступить." "Слушай, Великс, – отвечаю я, – что ты вынюхиваешь? Тебе-то какое дело?!" Мне уже все обрыдло до смерти, особенно морды их. Потом "Дребезги" к какому-то фестивалю готовились, типа "Рок – за мир" или что-то в этом духе. И я Тошу там в оргкомитете обнаружил. Он, оказывается, уже – секретарь райкома. После прогона подкатил он ко мне: "Крот, – говорит, – ты талантливый парень. Я завидую тебе. И помочь хочу. Мы, – говорит, – при райкоме студию молодежную организуем; ребят способных собираем. Приходите, у нас и аппаратура хорошая, и звукозапись налажена". Это меня сейчас от одних только слов этих ломает – "молодежная", "райком", "фестиваль"… А тогда только так и жили. И тогда ломало, но другого-то не знали. Записались мы в его долбаную студию. А вскорости переросла она в хозрасчетный молодежный центр "Феникс"; и Тоша из секретарей ушел, только этим центром стал заниматься – в качестве "президента". В райкоме его при этом еще больше ценить стали, поскольку доходы (от нас, от театра миниатюр, от танцевальной группы, да от нескольких видиотек) покатили, комсомолом доселе невиданные. А тут, как раз все совпало: в стране очередная политическая "оттепель" – раз, кооперативы и МП разрешили – два, я притащил Рома – три. И наши записи поползли по Союзу (даже в журнальных хит-парадах наши магнитные альбомы в первых номерах были). Вот тогда-то Тоша и объявил, что от райкома отпочковывается: отныне фирма "Феникс" – самостоятельная. И всех он – разгоняет, кроме нас. Я-то к тому моменту из группы уже ушел. Но в тот день заглянул к ребятам в подвал, гляжу: пир горой, шампань рекой. Радость. И я за них порадовался – я ведь тоже когда-то мечтал, чтобы фирма своя… Да. Дураки мы были. Забыли пословицу – про Юрьев день. Не дают его так просто. Сейчас-то мне кажется, что будь я тогда с ребятами, я бы просек, что к чему. А их он – как котят облапошил. Объявив себя коммерческим директором группы, Тоша Пташкин, заранее зная ответ, задал риторический вопрос: "Славяне! Хотите, через четыре месяца играть в "Олимпийском"?" У них слюнки и потекли. Тогда-то он и предложил им подписать заранее подготовленную бумагу. Это был договор сроком на пять лет, по которому Антон Павлович Пташкин обязывался перед группой "Дребезги" (далее – фамилии и инициалы участников в алфавитном порядке) вывести последнюю на "большую сцену". Первым этапом выполнения обеими сторонами данного договора значилась организация Пташкиным А.П. выступления "Дребезгов" на сцене спорткомплекса "Олимпийского" не позднее, чем через четыре месяца со дня подписания договора. Если названного события не произойдет, договор автоматически расторгается, и Тоша выплачивает группе неустойку в размере своего заработка за прошедший со дня подписания период – т. е. 40 процентов сборов от всех выступлений группы. Контракт действителен по отношению к группе до тех пор, пока в ней, независимо от названия, играет хотя бы двое из названных выше музыкантов. Цифра сорок и без того была явно завышена, а по условиям договора, Тошин процент был "чистым": плата за инструменты, за аренду помещений, оплата труда обслуге и прочее – все шло из шестидесяти оставшихся. Но это ребят не остановило. Они мечтали о славе. Им надоели концерты в третьеразрядных подмосковных ДК… И – понеслись горячие денечки. Через два (!) месяца они играли на сцене "Олимпийского". А еще через полгода их носила на руках вся страна. Но к тому времени они уже кое-что поняли. Например, что от их шестидесяти процентов после всех затрат остаются считанные гроши. Что условия договора изменить невозможно. Что Тошины деньги – это ПРИБЫЛЬ, а их – ОБОРОТНЫЙ КАПИТАЛ. А значит, на руки причитающееся они получить не могут. Им не хватало буквально на жратву и одежду. Точнее, не хватало БЫ, если бы Тоша не заботился о том, чтобы у них было все необходимое. Более того, жили они если не в роскоши, то, во всяком случае, очень прилично. Но Тоша скрупулезно фиксировал их вечный долг и, стоило им заработать более или менее крупную сумму, она автоматически шла на погашение. Все это я обнаружил, когда вернулся к "Дребезгам" в качестве штатного пресс-агента. Но изменить я ничего не мог: в финансовых и юридических делах Тоша собаку съел. Надо было видеть, как он пух от гордости. Он не только греб бабки, но и "представлял" группу на приемах и в телепередачах. Эдакий просвещенный меценат. Иногда он даже заявлялся на репетиции и пытался учить ребят, что и как им следует играть. Но уж тут-то его обламывали круто. Как мы его ненавидели!.. Мы слышали, что и в центре у Намина, и в театре Пугачевой – примерно те же дела. Но там-то хоть музыканты заправляют, им простительно, казалось нам. А Тоша… Самое поразительное, что именно Ром ненавидел его особенно яро, и именно он полностью – с потрохами – отдался ему. И тут я снова вспомнил обо всем, что произошло. И снова перед глазами встала голая спина Романа, изрешеченная пулями. И вновь студенистой массой навалился страх. Вот Ром поворачивается мертвым лицом ко мне, живот и грудь – сплошные лохмотья плоти, а тонкие пальцы – пальцы соло-гитариста – сжимают пистолет…

Я тряхнул головой, отгоняя видение, и огляделся по сторонам. Я ведь почти перестал наблюдать за шоссе. А там, оказывается, творится кое-что паршивенькое: позади меня, след в след идет машина «скорой помощи». Я увеличил скорость, но расстояние между нами осталось прежним. Я уже выжимал из своего бедного металлолома остатки сил, когда «скорая» легко меня обошла. Из окна боковой дверцы высунулась рука и качнулась вверх-вниз, давая мне знак остановиться. Но я жопой чуял, что делать этого не надо. И я не замедлил скорости. Машины мчались на пределе. Мы уже минут пять как проскочили дачный поселок, где я собирался накрыть Тошу. Недалеко впереди – нас ждал левый поворот за небольшой холмик с чахлой зеленью. А вправо тут было ответвление – узкое, одностороннее. Вместе образовывалась неравноценная развилка. Притормозив, «скорая» впритык, стенка к стенке, пошла вровень с моими «Жигулями», немного выдаваясь корпусом вперед, и стала брать чуть-чуть вправо, спихивая меня на обочину. Она потому так наглела, что за все время проскочило только две встречные машины – движение здесь очень хилое. Водитель я не особенный, и эта гонка казалась мне бешеной. Мои руки словно срослись с баранкой, а сердце молотом колотило в уши. Я уже готов был сдаться, как вдруг в башке моей народилась идея. Я резко выжал сцепление и, одновременно выкручивая руль влево, ударил по тормозам. Мой пылесос выкинуло на встречную полосу. Водитель «скорой» попался на эту удочку: он вырулил туда же, но, конечно, метрах в пяти впереди меня. И тогда я до отказа утопил педаль акселератора и рванул вправо, надеясь попасть в узкое ответвление… Но – не вписался в поворот. Проломив бордюр, мой «Жигуль» как с трамплина спорхнул с полуметровой насыпи и, заглохнув от удара, встал, как вкопанный, под шоссе. Образовавшаяся на миг тишина тут же прервалась лязгом, хрустом стекла и грохотом. Когда, заведя машину, я по насыпи еле-еле забрался обратно наверх, я увидел откуда были все эти звуки: «скорая» въехала прямо в здоровенный «Белаз», вынырнувший из-за холма. А чего ж они хотели – мои преследователи – столько времени мчаться по встречной полосе?

Туда мне почему-то ехать не захотелось. Во-первых, если мне не нужны неприятности с милицией, мне нужно дергать отсюда как можно скорее; а во-вторых, мне, когда из пальца-то кровь берут, и то – тошно становится. И, оттого ли, что я на миг представил, какую картину я могу там увидеть, от встряски ли, но меня и вправду начало тошнить. Но я пересилил себя и, отерев ладонью выступившую испарину, двинул в обратную сторону – в сторону Тошиной фазенды.

КОЗЛЫ

Вот она – дача. Нарисовалась. Я уже примерно представлял, что буду иметь счастье там лицезреть.

…И он привел меня в престранные гости,

Где все сидели за накрытым столом,

Там пили портвейн, там играли в кости

И называли друг друга говном…

Тоша достает меня своими жлобскими замашками. В будни меня ломает от одного его вида: костюмчик, галстучек, улыбочка с ямочками на гладко выбритых скулах… За то уж в выходные он «отрывается» – едет на дачу со своими дружками-молодыми «бизнесменами», да с девками, «за которых не дашь и рубля», и жрет там водку до полного опупения. Я оставил свой помятый пылесос перед калиткой и вошел. Из-за двери двухэтажного коттеджа диким голосом орет Розенбаум. Пихнул дверь – не заперто. Прошел сенями, вышел в горницу. Трое на трое. Все в порядке. Спят. Нашел я Тошу, стал его за ноги из этой кучи-малы вытаскивать. Но он и сам оклемался, вылез. Лыка не вяжет.

– О, – говорит, – Колек. А я как чувствовал, что ты приедешь. "Седня, – говорю, – славяне, Колек приедет. Бля буду".

– Будешь, будешь, – приговариваю я и волоку его за шкирку на свежий воздух. Вывел, тряхнул его слегка и говорю:

– Что ж ты, Антон Павлович? Тезка твой как говорил? "В человеке все должно быть прекрасно". А ты нажрался как свинья. А?! Он слегка в себя пришел и вдруг всхлипывать стал – так жалобно:

– Чего ты хочешь-то? Ты скажи только, я сразу… Дал я ему тут пару хороших оплеух, потом подтащил к бочке с водой, которая под водосточной трубой стояла, окунул его туда рожей и подождал, пока захлебнется. Тогда только вытащил. Смотрю: и вовсе стал приличный.

– Что случилось? – спрашивает почти трезво.

– Ты зачем, – говорю, – тварь такая, Рома на иглу посадил?

А он даже и глазом не моргнул:

– Не садил я его, – отвечает, – он сам. Он только спросил, где можно взять подешевле, я и помог.

– Ишь ты, благодетель какой. И за какие коврижки ты ему даром героин стал таскать? Не накладно ли? А ведь ты дерьма кусок даром не дашь. С чего это ты расщедрился?

Тут Тоша скорчил физиономию обиженную:

– Ну ты, Крот, всегда ко мне придираешься. А я, между прочим, люблю тебя, Крота… Дал я ему коленкой по яйцам, чтобы не лез со своей любовью и чтобы время было молча подумать, чего стоит звенеть, а чего не стоит. И он минуты две молчал. Обдумывал. Только звуки шипящие издавал. А я в это время: "Где ты брал героин и зачем давал Рому? Где ты брал героин и зачем давал Рому?.." – и так – раз пятнадцать. Тогда-то он мне, как на духу, все и выложил:

– Есть, – говорит, – человек один. Он мне за каждую инъекцию, которую Роман себе делает, – платит. Я за последние месяцы на этом деле в три раза больше, чем с концертов, получаю. Он ведь совсем уже выдохся, доход с него все меньше и меньше. А скоро, чувствую, и совсем не будет.

– Я не понял, за что этот твой "человек" платит-то?

– За инъекцию. За укол.

– Я знаю, что такое инъекция. Я не пойму, ему-то это зачем?

– Какие-то медицинские опыты. И если он не врет, а он врать не станет, я его не первый год знаю, то на этом деле он может круто заработать. А тогда обещает и меня в пай взять. Но в чем там суть я, честное слово, не знаю. Почти. Я уж не стал цепляться за это его "почти"; потому что надоело уже с гадом вокаться. Каждое слово – еле вытянешь, и каждое может оказаться враньем. Надо двигаться дальше.

– У тебя телефон тут есть? – спрашиваю.

– Наверху.

– Сейчас ты этому своему "человеку" и позвонишь. И скажешь, чтобы он срочно сюда приезжал. Ясно?

– Нет уж, Николай, – заявляет мне Тоша, – так не пойдет; он – мой деловой партнер, и ни разу он меня не подводил. И я, в свою очередь, подводить его не буду. Тогда я коленкой поводил – выразительно так: прицел – в область паха, и сразу Тоша во всем со мной стал согласным:

– Ну, ладно ты, ладно. Пошли… Поднялись мы по лесенке пологой, там – что-то вроде веранды, а перед входом в нее – столик с телефоном. Вот набирает Тоша номер и ждет. Я ему объяснил, ЧТО говорить надо. Тоша ждет, а я чувствую, что начинаю отключаться. Но тут, наконец, ответили ему.

– Алло, – говорит он, – Анатолий Алексеевич? Вы бы не смогли сейчас подъехать ко мне?.. Зачем?.. Это не телефонный разговор, но очень важно… Да, на дачу… Когда? Хорошо, жду. Ко мне обернулся:

– Только часа через два он сможет.

– Ну и славно, – говорю я. – Я пока тут, на веранде посижу. Отдохну. И я, пройдя внутрь, сел на диван. А потом решил, что прилечь – даже лучше будет. Я понимал, что нельзя… но ничего с собой поделать не мог. Усталость напрочь отключила волю. Веки были свинцовыми, и под них словно подсыпали перца…Мы с Ленкой сидим перед кроваткой маленькой Насти. Та смешно морщит носик, и мы смеемся, глядя на нее. Я чувствую, как теплая волна нежности окатывает меня с ног до головы. Ленка спрашивает, почему я решил назвать дочь именно так. Я слегка смущаюсь, но не показываю вида и говорю, что так звали мою любимую воспитательницу в детском саду. Ленка снова смеется… Стук в дверь. За окном раздается неприятный звук – то ли вой собаки, то ли ветер засвистел. Мне становится страшно. Я подхожу к двери и спрашиваю, кто там. Низкий хрипловатый, неуловимо знакомый голос словно бы не доносится из-за двери, а рождается прямо в моей голове:

– Открой, Коля, это я – Роман. Я пришел сделать так, как ты хотел.

– Врешь. Ты – не Ром, он умер, – отвечаю я, не открывая.

– Да, я мертв, но я пришел выполнить твое желание.

– Какое желание?! Я ничего у тебя не просил.

– Но ведь ты хотел, чтобы твоя дочь была такой, как Настя.

– Но Настя тоже мертва!

– Вот ты и понял меня. Твоя дочь будет ТАКОЙ ЖЕ… И вдруг я вижу, как дверь начинает отворяться. Я хочу удержать ее, пытаюсь протянуть руку. Но что-то мешает, удерживает меня. Я хочу закричать, но вместо крика из моего горла вырывается только слабый стон. Но и этого звука мне хватает, чтобы проснуться. И в полутьме веранды я обнаруживаю, что ни рукой, ни ногой я двинуть не могу не только во сне: руки мне за спиной вяжет Тоша, а кто-то еще, стоя возле на коленях и склонившись над моими ногами, скручивает их. Как меня угораздило отключиться?! Я дернулся что есть силы, тот, что возле ног отшатнулся, а Тоша и вовсе отскочил метра на два. Но – что толку? Дело свое они уже сделали.

 
Хотелось полетать – приходится ползти,
Хотелось доползти. Застрял на полпути…
 

Тоша включил свет, и я уставился на его напарника. Мама моя родная, роди меня обратно! Кого я вижу. Так вот, что это за Анатолий Алексеевич: Севостьянов, тот самый дядя Сева, что нас – «Дребезгов» – на корню гнобил. Вот значит она – преемственность поколений. Крепнут узы ленинского комсомола и родной компартии. Последнюю, правда, разогнали, но узы-таки крепнут.

– В трудное положение вы нас поставили, – сказал дядя Сева проникновенно, подсаживаясь на стульчик напротив меня. – Мы ведь, понимаете, убивать вас не хотим. А, похоже, придется. Сложно нам.

– Может быть, я могу вам чем-то помочь? – спросил я чересчур, наверное, саркастически для человека в моем положении; хотя очко у меня и играло – не железное.

– Если б ты, Крот, не лез не в свои дела, тебя бы и не трогал никто, – вмешался Тоша.

– Это то, что вы Романа с Настей убили – не мои дела?

Тоша искренне, по-моему, удивленный искательно глянул на Севостьянова.

– Да, Антон, так вышло. Он не выдержал тройной дозы. Я не хотел. Но теперь, понимаешь, обратной дороги нет. Если дело раскрутится, и тебя потянут. А вот этот, – дядя Сева кивнул на меня, – и девчонка еще – случайно в курсе оказались. С ней я меры уже принял, теперь придется и его убрать.

– Анатолий Алексеевич, – с дрожью в голосе говорит Тоша, – я в это дело ввязываться не буду. Даже если и потянут меня, ничего серьезного за мной нет. А убийство – это не игрушки…

– А ты что думал, мы тут в игрушки играем? – зло оборвал его дядя Сева. – Нет уж, назвался груздем – полезай в кузов. Ты что думаешь, мне все это нравится? Я что – уголовник? Но сейчас другого выхода просто нет. И кончать его, – он снова кивнул в мою сторону, – будешь именно ты. Иначе, понимаешь, продашь ты меня, чуть тебя покрепче прижмут. И воцарилось долгое молчание. То ли какой-то детектив мне вспомнился, то ли вдохновение накатило, только тишину эту, отчаянно блефуя, нарушил я:

– А зря вы думаете, что если меня грохнете, все ништяк будет. Зря вы меня за фраера держите. Я что, не понимал, куда еду? Все, что я знаю о вас – и об убийстве, и об ограблении (при этих словах Тоша снова искательно глянул на Севостьянова), я сначала отпечатал в пяти экземплярах, под копирку, потом разложил по конвертам и отдал надежному человеку. Письма адресованы в самые разные места – в прокуратуру, например, в "Аргументы и факты", еще кой-куда…

– Тебе никто не поверит! – чужим голосом вякнул Тоша, а Севостьянов слегка пригнулся, словно от неожиданно навалившейся тяжести. Я же, обрадованный успехом, возразил:

– Поверят, Тоша, поверят. Письма ведь не к кому попало попадут, а только к тем людям, которые меня "от и до" знают. Они поверят. И в лепешку расшибутся, но вас достанут. К тому же письма-то эти будут отправлены только в том случае, если я исчезну или со мной произойдет какая-нибудь беда. Это как раз и будет главным подтверждением того, что все мною написанное – правда.

– Что ты о нас знать-то можешь, гаденыш? – задал риторический вопрос дядя Сева; но в голосе его угадывалась неуверенность, и я понял, что ситуацию пока что контролирую.

– Да уж побольше, чем вы думаете. Я же вас уже давно вычислил. И Тоша, случалось, кое-что болтал. Он ведь – болтун… Дядя Сева так на него глянул, что Тоша быстро-быстро затараторил:

– Врет он все, Анатолий Алексеевич, ничего я не говорил. Да я и сам ничего не знаю…

– Заткнись, – обрубил Севостьянов и поднял на меня свой умный но тяжелый, как свинец взгляд серых глаз:

– Что же тебе, мил человек, надо? Раз ты так много знаешь, тебя тем паче живым отпускать нельзя. Зачем искал? Зачем людей моих, понимаешь, губил?

Вот это был удар ниже пояса. Зачем я его искал, если я его и не искал вовсе? Но надо было что-то сочинять. И я ляпнул, что в голову пришло:

– Я хочу работать с вами.

– Они посмотрели друг на друга и усмехнулись одновременно. Да, промазал.

– Вот что, Антон. Нужно его просто прозондировать. И все мы узнаем: писал он эти письма или нет, а если писал – то кому передал. Благо, сегодня суббота, там нет никого.

– Анатолий Алексеевич, – отвечает ему Тоша, – он хоть и врет, что с нами работать хотел, а я ведь его знаю, с ним можно и договориться. Мужик он деловой, к героизму особому не склонный. Если сумеем ему объяснить, что нет у него другого выхода, с нами будет. Даже и не знаю, спасибо Тоше говорить за такое обо мне мнение или наоборот – оскорбляться.

– Сейчас с ним возиться – времени нет, – говорит Севостьянов. – Вот прозондируем, там и видно будет: ежели врет он все – сам понимаешь, – он выразительно провел ребром ладони по шее, – а не все, тогда, возможно, и разговаривать будем. Агитировать. Тряхнем, понимаешь, стариной; а – комсорг?