Текст книги "Рок-н-ролл мертв"

 
– …Вдребезги проклятый мир!
Вместе мы – монстры, мы – сверхчеловеки…
Вдребезги проклятый мир!!!
 

Неожиданно, как бы на полуслове, музыка обрывается, и за моей спиной падает огромное полотнище. Прожектора, вспыхнув, освещают гигантский портрет Рома. Белозубая улыбка завораживает стадион, и в воздухе повисает, готовая лопнуть от собственной тяжести, зловещая тишина. Так с полминуты молча смотрит Роман на людей, испытующе заглядывает им в лица. А я снимаю микрофон со стойки, поднимаюсь на возвышение к кленовым барабанам, захожу ему за спину и, оказавшись прямо под портретом, начинаю говорить:

– Вы видите: "Дребезги" выступают сегодня без Романа Хмелика. Потому что его нет в живых. Его убили – прошлой ночью. Сначала его посадили на иглу, а потом – стали подмешивать в героин вещество, делающее человека послушным роботом… – Говоря это, я пытаюсь найти внизу человека, к которому я мог бы обращаться (так легче говорить убедительно); мой взгляд двигается по стоящим в передних рядах и вдруг натыкается на знакомое лицо. Томка – Настина сестричка. Милое, совсем юное лицо. Глаза – две сияющие кляксы. Но что-то в них сейчас не так… Ненависть. И тут я понял: она не верит в то, что я говорю, она даже и не слушает; она думает, что мы превратили гибель Рома и Насти в эффектный сценический трюк. И вдруг мне самому начинает так казаться. Я почувствовал, как дрогнул мой голос. Но я заставил себя говорить дальше, отведя взгляд в сторону. И я подробно изложил всю историю, кроме того, что, грабя, Ром был уже мертвым (это звучало бы уж слишком невероятно), и закончил так:

– Я думаю, мы должны уничтожить этот прибор и эту лабораторию, пока зараза не распространилась. Мы должны отомстить за Романа. "Вместе мы – монстры, мы – сверхчеловеки", – пел он. Он верил вам. В этот момент погасли прожектора, и все увидели, что нижний край портрета лижут язычки жадного пламени. В их неровном свете лица зрителей, тех, кто поближе к подмосткам, вдруг кажутся мне полными понимания, доверия и решимости. Клен, Эдик и Джим уже держали в руках по факелу, запаленному от пылающего портрета. Я спустился к краю сцены и вновь обратился к людям:

– Мы зажгли эти факелы от его огня. И мы поведем вас. Вы готовы?

Пауза. Она длится долго. Слишком долго. Пламя охватывает уже всю нижнюю часть портрета. От температуры картон коробится, и черты Рома искажаются до неузнаваемости. Улыбку сменяет жуткая гримаса боли. Вдруг плотину тягостной тишины взламывает крик: "Что он нам лапшу на уши вешает?! Играют пусть!" В ответ раздается одобрительный ропот, но кто-то, перекрывая его, громко произносит: "Да вы что, не видите – не врет он". Кто-то поддержал: "Пойдем с ними. Разберемся…" "Пусть менты разбираются, а мы-то причем?" – слышится с другой стороны, и все тонет в лавине выкриков, в которой можно разобрать лишь отдельные фразы: "Деньги-то мы за что платили?", "Пустите меня к ним!..", "Хватит нам политики, пойте, давайте!"…

– Мы же просим вас о помощи, неужели вы не понимаете? – пытался я что-то объяснить. – Ром убит, как же мы можем петь?.. А в конце стадиона ни с того, ни с сего вновь принимаются скандировать: "Ро-ма, Ро-ма!" Тут же отчетливо слышен крик: "Деньги верните!" И, словно издеваясь, несколько человек начинают скандировать по-новому: "День-ги, день-ги!", и именно этот рев, подхваченный многими, подавляет все остальные звуки: "День-ги!!!" И тут человеческая масса прорвала милицейское оцепление, и вспучилась тысячами рук прямо под сценой. Я не знаю, что за психоз овладел ими, но уверен, если бы они дотянулись, они бы нас растерзали. Клен, Смур и Джим, стоя на краю, сдерживали натиск, тыча пылающими вниз факелами. В надежде тоже чем-нибудь вооружиться, я бросился за портрет и наткнулся там на пожарный бак со сложенным кольцами прорезиненным рукавом (видно его поставили тут, узнав о затее Рома спалить этот огромный картонный щит). Одной рукой я схватил брандспойт и направил его на огонь, а другой – до упора нажал рычаг на баке. Струя пены вылетела с такой силой, что я едва удержался на ногах. Она пробила покоробившийся картон портрета насквозь, образовав в нем полутораметровое отверстие. Я выскочил через эту дыру на авансцену и ударил пеной по первым рядам. Я хлестал ею, как гигантским бичом, мало что соображая, только выкрикивая азартно:

– Вот вам! Суки! Нате!.. Я очнулся, лишь услышав грохот за спиной. Прогорев и потеряв прочность, обрушились, державшие портрет, леса. Многометровый сноп искр устремился в ночное небо. Рукав, обмякнув, повис, как глупая кишка: его перебили рухнувшие обгорелые брусья. Из центра пылающей груды с шипением и треском взметнулось ввысь облако густого пара.

Толпа напирала. Бросив бесполезный теперь рукав, я выдернул из кармана кожаной куртки трофейный севостьяновский пистолет, о котором совсем забыл, взвел и, подняв вверх, несколько раз нажал на курок. Все получилось, как на недавнем представлении «Дребезгов»: я попал в прожектор, и после оглушительного грохота выстрелов послышался звон сыпящегося стекла. Толпа слегка подалась назад и притихла. Этой короткой паузы нам хватило, чтобы обогнув тлеющую груду обломков, сбежать с подмостков с обратной стороны. Миновав фургончики с реквизитом, милицейские машины и филармонические автобусы, через служебные ворота стадиона мы выбрались на шоссе. Тачку поймали быстро и, сев в нее, некоторое время подавленно молчали. Все вышло в точности, как предсказывал Смур. Но он, конечно, и сам был этому не рад:

– Да. Не вышло из нас спасителей человечества, – первым нарушил он молчание.

– Почему они все-таки не поверили нам? – искренне недоумевал Клен.

– А просто потому, что они – гады, свиньи, быдло паршивое, – спокойно объяснил ему Джим.

– Ну-ну, сам-то ты кто? – урезонил его Эдик. – Кто ты такой, чтобы тебе верили? Чтобы нам верили, нам нужно начать жизнь заново и прожить ее совсем не так. К тому же, мы чуть не на каждом концерте бунтуем против чего-нибудь, а после – расходимся по домам…

– А по-моему, – вставил свое слово тупой Клен, – просто времени было мало на репетицию, вот и вышла халява…

– Да ты хоть год готовься, то же самое было бы, – возразил Смур. – Не те времена. Это лет десять-пятнадцать назад ходили на концерты, чтобы набраться новых идей – запрещенных, "подпольных". Вот тогда нам верили. А теперь все, что можно сказать – сказано. Люди ходят развлечься. И платят за это. А ты знаешь ведь, какая жизнь сейчас. И мы от них же еще чего-то требовать начали…

– Давай, давай, накручивай, – возмутился Джим, – по-твоему, выходит, это мы – свиньи, а не они.

– Что они – свиньи, в этом я не сомневаюсь, – усмехнувшись, заверил его Смур, – вопрос только, кто в этом виноват? Не мы ли, в числе прочих?

Но доспорить они не успели: тачка поравнялась с моим домом.

– …Ты считаешь, мы сделали все, что могли? – спросил я Эдика, когда мы расположились в креслах и закурили.

– Что касается благородных порывов, думаю, все. А вот, что касается твоей личной безопасности… Зря ты дядю Севу еще там не придушил.

– Ты бы сделал это на моем месте?

– Вряд ли.

– Вот то-то же.

– И что будет дальше? – просто спросил Клен. Я глянул на часы:

– До начала трудовой недели осталось четыре часа. Сотрудники придут в лабораторию и найдут там Севостьянова. Не знаю уж, как он будет выкручиваться, но, я уверен, выкрутится. И вскоре снова начнет охотиться на меня. Не сам, скорее всего, а внедряясь в каких-нибудь обколовшихся торчков. А может и управляя очередным трупом. Джима передернуло от омерзения. Он зябко потер руки и спросил:

– Слушай, а этот Гриднев, как он тебе показался?

– Умный, по-моему, мужик. Только ограниченный.

– А может быть стоит к нему дернуться?

– На предмет?.. Но Джим не успел ответить, потому что вдруг взорвался мой сумасшедший телефон. В четыре утра. Я выругался, подошел к столику и снял трубку:

– Да?

– Это Николай Крот?

– Да, он самый.

– Наконец-то! Я ищу вас уже несколько часов.

– Кто это – я?

– Я – Гриднев, следователь, вы помните меня?

Я закрыл ладонью микрофон трубки и шепнул ребятам: "Гриднев. Долго будет жить", а потом ответил ему:

– Естественно, помню.

– Так. Я вас очень прошу, никуда не исчезайте. Сидите дома. Я буду у вас минут через сорок.

– Хорошо, – ответил я…Он появился в моей квартире даже раньше, чем обещал. И, как бог с машины, развеял все наши затруднения. Вот что он нам рассказал. Связанного дядю Севу еще в полдень обнаружил вахтер. Но даже не стал развязывать, а сразу позвонил в милицию. Прибывшие на место происшествия сотрудники патрульно-постовой службы были лично знакомы с двумя погибшими позапрошлой ночью милиционерами (район-то тот же). И они были в курсе, что убиты их коллеги музыкантом Романом Хмеликом (разве такое можно утаить?). Знали они и то, что подобными делами занимается прокуратура. Потому-то, обнаружив при беглом осмотре подозрительной лаборатории папочку с надписью "Роман Хмелик" на обложке и с несколькими страничками испещренными цифрами (это были параметры его нервной системы для настройки транслятора), они на всякий случай брякнули дежурному прокуратуры. А тот позвонил Гридневу. Опыт и интуиция подсказали последнему, что в руки ему нежданно-негаданно попал кончик ниточки, потянув за который, можно распутать весь клубок. Он примчался в лабораторию и, после короткого разговора с ее заведующим (прибывшим туда в связи с ЧП) о предназначении и возможностях биотранслятора, после разговоров с вахтером и самим Севостьяновым, окончательно утвердился в мнении, что напал на след. Дальше – дело техники. Уже через каких-то полтора часа в его кабинете сидел перепуганный Тоша Пташкин и кололся вдоль и поперек. Так что, пока мы геройствовали на стадионе, Тоша и дядя Сева уже находились под стражей, а Гриднев разыскивал меня. Разыскивал вот зачем. Все связанное с этим делом в экстренном порядке объявлено государственной тайной, и ему поручено взять с меня (а теперь и с остальных) подписку о неразглашении оной. Нас слегка ломало. Но когда Гриднев сказал нам, что дяде Севе обеспечена вышка, и Тоша тоже схлопотал немалый срок, мы, крови жаждущие, на радостях ознакомились с содержанием предложенной нам бумаги и поставили свои автографы. Гриднев отбыл, а мы завалились спать. И проспали до середины дня. А вечером – напились как сапожники: за упокой души Романа и за здоровье товарища следователя…Часов в десять в дверь мне позвонили. Открываю я будучи в невразумительном состоянии, на пороге – Томка-пацанка.

– Привет, – говорю, – заходи, заходи. А мы тут, понимаешь…

– Вижу, – отвечает она. – Веселитесь. Нормально. Ладно, извини, я пошла.

– Да ты подожди, – останавливаю я ее, – зачем приходила-то, тебе ведь что-то надо было?

– "Ничего мне не надо, – отвечает она, – пусти. – А потом говорит: – Знаешь, кем я буду после школы?

– Ну так, – отвечаю, – конечно. Актрисой. Ты ж ведь в театральный поступаешь…

– Нет, не поступаю, – говорит она. – Не буду я артисткой.

– А кем? – спрашиваю я, хотя мне, честно сказать, совершенно это до лампочки.

– Бухгалтером! – отрезала она. Так, будто не слово произнесла, а снаряд выпустила. И, хлопнув дверью, застучала по лесенке. Так я и не въехал, зачем она мне это сказала.

ЭПИЛОГ

"Кто-то шепчет: «Люблю тебя»,

Кто-то строчит донос,

Кто-то идет под венец,

Кого-то ведут на допрос…"

Константин Кинчев

Вот так неожиданно тихо и, я бы сказал, бесславно закончилась эта жуткая, по-моему, история. Был я на Настиных похоронах, а вот тело Рома, сброшенное людьми Севостьянова в Москву-реку, найти так и не удалось. «Дребезги» свое существование, естественно, прекратили, а ребята расползлись по разным командам и почти напрочь исчезли из моего поля зрения. Прошло уже несколько лет с тех пор. Ни о Тоше Пташкине, ни о дяде Севе я больше никогда и ничего не слышал, хотя Гриднев и сказал в ту нашу последнюю встречу, что меня вызовут свидетелем по делу. Но я был только рад, что никуда меня не дергают. А недавно в авиакатастрофе погиб Женя Мейко. Узнав об этом, я съездил к его родным, и там только впервые услышал о глупой и бессмысленной смерти Кости Кленова. Я попытался найти Эдика, но не сумел: он давным-давно поменялся с кем-то квартирами, и никто из наших общих знакомых его уже сто лет не видел. Через горсправку я его тоже не вычислил. Где он? Жив ли?

Последний вопрос не праздный, у меня появилось подозрение, что нас целенаправленно уничтожают. Лично я после всего этого стал таскать во внутреннем кармане плаща "трофейный" севостьяновский пистолет. За нами охотятся? Но кто охотник? Дядя Сева? Он сумел каким-то образом освободиться и процветает? Мафия? Органы безопасности? Да, но почему тогда я – настоящий участник событий – до сих пор жив? Может быть потому, что ныне я – скромный заведующий отделом культуры небольшой подмосковной газетки; существование мое размеренно и просто (работа – семья, и снова – работа) и вычислить меня сложнее, чем их – музыкантов, вся жизнь которых – сплошной бардак и непредвиденные обстоятельства?

В прокуратуре, когда я сунулся туда, мне объявили, что Гриднев Евгений Валерианович у них давно уже не работает. И в поисках его ничем мне помочь не смогли. Я не знаю, чего ждать. Я должен как-то защитить себя, Ленку и дочь. Но что я могу сделать? Пока я придумал только одно – последовательно изложить эту историю и попытаться опубликовать ее. Хотя бы под видом фантастической повести. Но, наверное, и этот шаг – довольно бессмысленный. Ведь однажды мне уже не поверили – когда рок-н-ролл, впервые по-настоящему понадобившийся нам, оказался мертвым. А может быть, это он и тянет за собой в могилу своих самых доблестных рыцарей и самых истовых жрецов?.. Мистика? Но я уже сталкивался с тем, что мистика может быть реальностью. Так что, не знаю… Не знаю.