Текст книги "Рок-н-ролл мертв"

И они засмеялись – так глумливо, что мне тошно стало. Хотя тошно мне стало еще раньше: от словечка этого – "прозондировать" Зондировали мне как-то желудок – кишку глотал пальца в два толщиной. Мерзко до крайности. А этих, я так понимаю, мозги мои интересуют. Так что перспективы – радужные.

Уже в машине до меня дошло, какого я свалял дурака. Надо было сказать, что я хочу взять с них деньги. В такую-то причину они бы поверили, знаю я этот народ. Разыграл бы из себя шантажиста, поторговался бы, глядишь, живым бы ушел. Но теперь – поздно рассуждать. Молчим. Едем. Вдруг дядя Сева и говорит:

– Ты вот что, Антон. Когда прибудем, ты в саму лабораторию не заходи. Посиди возле двери, посторожи. На вот. – Он полез куда-то под сидение, вынул оттуда пистолет и отдал Тоше. – Окна там с решетками, не убежит; а вот дверь – постеречь надо. Вот, значит, как. Лаборатория. Не хухры-мухры. Дорога, которой мы двигались, была знакома мне. Вот магазин "Аленка"… Машина остановилась возле огороженного высоким металлическим забором богатого зеленью комплекса психоневрологического центра имени Павлова. Да я мимо этих ворот чуть не каждый день езжу: в двух кварталах отсюда живут Роман с Настей… Жили. Дядя Сева развязал мне руки, предупредив, что лучше мне не дергаться, и мы, миновав двор, подошли к корпусу. Вахтер, выйдя на звонок, поворчал немного насчет "в нерабочее время – не велено", но впустил-таки. Поднялись мы на шестой этаж, Тоша остался в коридоре – на стреме, а дядя Сева открыл ключом дверь и, пропустив меня вперед, запер ее изнутри. На первый взгляд это был самый обыкновенный больничный кабинет для проведения физиопроцедур: лежанка, крытая белой простынкой, возле нее – столик с поблескивающей металлическими уголками коробкой какого-то прибора. Но если слегка приглядеться, становилось ясно, что все здесь на порядок лучшего качества, чем в обычной больнице: и простынка "нулевая", и столик – импортный, а уж прибор и вовсе ультрасовременно выглядит – словно из какого-то штатовского фильма. Еще там стоял шкаф с неаппетитными сосудами и неприятными инструментами, а слева от шкафа находилась дверь в смежную комнату. Севостьянов сразу подошел к прибору, чем-то на нем щелкнул, и передняя панель засветилась зелеными и красными огоньками. Потом он открыл одну из застекленных дверок шкафа, вынул оттуда одноразовый шприц, флакончик с какой-то жидкостью и указал мне на лежанку: "Сюда". Я лег и начал потихоньку соображать: то, что он прибор включил, и что колоть меня собирается – взаимосвязано… А он мою руку берет, трет запястье ваткой со спиртом и говорит при этом:

– Ты не бойся, это – без героина, чистый, как слеза. Потом вгоняет мне этой дряни кубик и садится в кресло перед прибором ко мне спиной. (А чего ему бояться? Что я сделаю? За дверью – Тоша с пушкой.) Одевает он на череп обруч, металлический вроде, от которого к прибору кабелек тянется, и начинает чего-то колдовать: на кнопки нажимать, ручки крутить… А я в этот момент окончательно просекаю: сейчас, все что у меня в голове, у него как на ладони будет. И то, что нет в природе никаких разоблачительных писем, и то, что никогда не собирался я с ним работать, и то, что так я их с Тошей ненавижу, что даже если б и не знал я ничего про Рома, все равно бы меня пришить следовало – на всякий пожарный. И уж за чем, за чем, а за этим-то у них не заржавеет. Удавят, как цыпленка. Бегут в моей голове все эти мысли, а сам я в этот момент чувствую, что начинаю входить в какое-то состояние необычное: не то, чтоб торчу, но ясность в башке – поразительная. Это от введенного препарата, догадался я (позднее я узнал, что и правда, есть такой побочный эффект). Приподнялся я и сел на краешек лежанки. И дяде Севе через плечо заглядываю. И вижу: передняя панель разделена на две одинаковые части, а на них – кнопки сенсорные и экранчики с цифрами; пара кнопок на каждый экранчик. Возле кнопок треугольничками показано увеличение и уменьшение, а под экранчиками надписи: "зрение", "слух", "обоняние", "вестибулярный аппарат"… Всего (я пересчитал) двадцать один блок. И еще один отдельно – под его экранчиком написано: "общие характеристики психического состояния". Севостьянов быстро установил нужные цифры на одной стороне, а на другой, напряженно наморщив лоб, стал медленно наращивать показание экранчика в блоке "память". Все, – понял я, – если я не сделаю ничего прямо сейчас, я – погиб, если же сделаю, появится хотя бы один шанс выкрутиться. Я огляделся, и увидел возле лежанки металлический стульчик с вывинчивающемся деревянным сидением. Быстро, но очень осторожно, чтобы не спугнуть дядю Севу шумом, я оторвал стульчик от пола и медленно-медленно стал заносить его над головой сидящего. В этот момент дядя Сева, видимо, нашел, то что искал: он оторвал палец от кнопки и откинулся на спинку кресла. И тут же, вздрогнув, повернул ко мне искаженное гримасой страха лицо. Я уверен, он не мог ничего услышать; он прочел мои намерения с помощью прибора. Но – поздно. Изо всех сил я опустил массивный предмет на его голову. Он, бедолага, даже не охнув, завалился на бок, и я только коленку успел подставить, чтобы он не загремел на пол. Обруч слетел с его головы и повис на кабеле. Стульчик я, аккуратненько так, поставил на место и, оттащив дядю Севу на кушетку, прижал ухо к его груди. Живой. Я кинулся к окну. Решетка укреплена очень солидно, нечего и пытаться ее выломать, тем более – бесшумно. Если бы ее не было, пожалуй, можно было бы рискнуть – под окном проходит довольно широкий уступ, по которому можно было бы перебраться к окну другого кабинета. Шестой этаж… Но я бы рискнул. Стоп! Может быть, окно смежной комнаты? Я бросился туда. Она оказалась совсем маленькой: письменный стол, стул, да тумбочка. Но окно – есть! Есть и решетка. Забравшись на стол, я распахнул створки рамы и убедился, что и тут она укреплена не менее надежно. Даже, будь в моем распоряжении приличная пилка, мне понадобилось бы два-три часа, чтобы перепилить несколько прутьев… А Тоша начнет беспокоиться уже минут через тридцать-сорок. И нет у меня пилки. Меня лихорадило, и отчаяние не позволяло сосредоточиться. Ломануться в коридор? Это – на самый крайний случай. Пока у меня есть время, я должен искать более безопасный путь, чем прыжки на пистолет… Телефон!!! Идиот, телефон! Я обшарил взглядом стол, выскочил в комнату с прибором… Но телефона не было и там. Севостьянов застонал. Я должен обезопасить его. Я бегом вернулся в комнатушку и, обшарив тумбочку, нашел все, что нужно – лейкопластырь и бинты. Через минуту дядя Сева с заклеенным ртом был надежно прикручен к лежанке. Я уселся в кресло перед прибором и постарался успокоиться. Голова все еще была ясной, как никогда. Препарат еще действовал. "Как слеза" – сказал о нем дядя Сева. Так. При чем тут героин? Он сказал, "это без героина". Тоша таскал героин Роману. А в него был подмешан этот препарат. Зачем? Чтобы "зондировать" Рома. Чтобы ИМ УПРАВЛЯТЬ! Управлять с помощью этого прибора. Козе понятно! Не по своей же воле он грабил. Теперь я хотя бы знаю, как все было. Но что толку? Это меня не спасет. Хотя… Если дядя Сева мог управлять Ромом, то я могу управлять дядей Севой. Абсурд: для этого нужно уметь пользоваться прибором. Но научить этому меня может сам дядя Сева: я прозондирую его; я почти знаю, как это делается. Я еще раз внимательно оглядел переднюю панель, и почти все стало ясно. Две одинаковые половины – прием и передача, тот, кто управляет и тот, кем управляют… Левую дядя Сева настраивал сначала, значит это – его половина, свои параметры он, видимо, знает наизусть. Теперь мы поменялись местами… Я быстро поменял местами показания на экранчиках симметричных блоков "памяти", и напялил на голову обруч. Но ничего не произошло. Я чувствовал себя идиотом. Причем, сильно испуганным. Только было я собрался попытаться перестроить прибор самостоятельно, как меня осенило: я же забыл самое главное! Сорвав с головы обруч, я подлетел к стеклянному шкафчику, схватил тот самый флакончик и шприц, набрал примерно столько препарата, сколько дядя Сева вкатил мне и, встав перед лежанкой на колени, влил жидкость ему в вену. Он при этом застонал и открыл глаза. Но мне было не до сантиментов. Я вновь рухнул в кресло, вновь натянул обруч и… Я "вспомнил"! Я вспомнил все.

Я вспомнил свою юность, безрадостную и серую – послевоенный голод, разруху и безотцовщину. Вспомнил «ремеслуху» и зависть к тем, кто мог прилично одеться. Вспомнил медицинский, где я учился позже, решив стать психиатром. Вспомнил красавицу Лину, в которую был влюблен и которая стала моей первой женщиной. И то счастье, которое она дала мне. И тот проклятый нищенский быт, который разъедал все, даже самое лучшее между нами. И то, как работая в этом самом психоневрологическом центре, не видя просвета и возможности «выбиться в люди», решил двинуть по партийной линии… Я постарался не отвлекаться на все подробности жизни дяди Севы, а сосредоточился на главном. Теперь я знал, что и по прошествии многих лет, будучи уже секретарем обкома по идеологии, он не потерял профессионального интереса и «курировал» медицину. Особо он интересовался исследованиями по своей специальности – центральная нервная система. Наибольшим же фавором и бесконечной финансовой поддержкой (из партийной, естественно, казны) пользовалась у него именно эта лаборатория в родном ему учреждении. Пристальное внимание «сверху» было замечено администрацией института, и вскоре лаборатория эта заняла в институте особое – привилегированное положение; вскоре фактически все подразделения института в той или иной степени работали на результаты лаборатории, ее темы стали приоритетными. Понемногу в ней сконцентрировались лучшие институтские головы и современнейшее оборудование. Тут и было получено вещество, названное учеными «жидким нейрозондом», при введении которого каждая клетка организма превращается в приемо-передатчик биоволн. Тут был создан и этот прибор, названный «биотранслятором». Точнее, тут он был лишь в общих чертах «набросан», а окончательно спроектирован и смонтирован он был на опытном заводе НИИ медтехники. Намерения ученых были самыми, что ни на есть, благородными: новый метод давал возможность быстро и со стопроцентным КПД диагностировать патологии нервных клеток. Севостьянов же, будучи мужиком прозорливым, увидел тут нечто иное: возможность КОНТРОЛИРОВАТЬ чужое сознание (чем он, собственно, много лет и занимался, только более примитивными методами), возможность «подслушивать» чужие мысли и навязывать свою волю… Я вспомнил и Рома – таким, каким видел его дядя Сева: неопрятным бестолковым юнцом, которого и не слишком-то жаль, вспомнил всю историю этого ограбления. А еще я вспомнил… но это было так страшно и омерзительно, что я, собрав всю свою волю, отогнал видение и сосредоточился на главном – как управлять транслятором. Все было предельно ясно. «Зондирование» заняло минуты две, не больше. А на перенастройку транслятора ушло еще минут пять. Я начал с блока «боль», выставил параметр дяди Севы и начал искать свой, наращивая число в экранчике. На 332-х внезапный удар кувалдой по башке рассек ее на две ноющие половины. Я заорал диким голосом и, задыхаясь, сорвал обруч. Боль мгновенно стихла. Это был кайф. Установив мощность болевого блока на "0", я вновь покрыл голову «венцом» и чуть-чуть повернул рукоятку вправо. Затылок заныл сверлящей, как зубная, болью. Достаточно. Ничего не скажешь, тяжелый стул. Для проверки ПЕРЕДАЧИ я, как мог сильно, укусил себя за руку. Дядя Сева дернулся и застонал. «Зрение». Секунд через десять я уже видел себя со спины – за пультом прибора. Изображение накладывалось на основное, как при комбинированной съемке в кино…Все. В готовность приведены все двадцать два парных блока. Я повернул все рукоятки мощностей (кроме болевого) до упора вправо. И полностью слился сознанием с Севостьяновым. Но тут же «вспомнил», что действие препарата прекратится с минуту на минуту. Не снимая обруча, я обернулся к дяде Севе и, распутав ему руки, закрыл глаза…И, кряхтя, согнулся, развязывая себе ноги. А затем встал, пошатываясь, с лежанки. Обойдя сидящего спиной меня, я-дядя Сева наполнил препаратом шприц и вкатил себе в вену повторную дозу. Сразу стало легче управлять собственным (дяди Севиным) телом. Сорвав с губ пластырь, я подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Странно было видеть там чужое отражение. Дядя Сева выглядел худо. Я перешел к умывальнику, сполоснул и вытер лицо, затем, вернувшись к зеркалу, причесался и, нашарив в кармане ключ, с замиранием сердца, двинулся к двери.

«КАКИЕ НЕРВНЫЕ ЛИЦА, БЫТЬ БЕДЕ…»

Тоша Пташкин скучал на продолговатой, обитой дермантином скамеечке.

– Анатолий Алексеевич Севостьянов – вышел из лаборатории, сел возле него и, жутко боясь сбиться на несвойственный бывшему секретарю ОК лексикон, произнес:

– Вот так, Антон. В этот раз ты прав оказался. Уел меня, старика.

– В каком смысле?

– В прямом, в прямом, понимаешь. Парень-то этот – наш. Помогать нам будет, не продаст.

– Ну и слава богу, – с искренним облегчением вздохнул Тоша, – а то уж я за Крота испугался. (Я-то знал, что испугался он единственно за свою шкуру.)

– Ты вот что, Антон, – сказал Анатолий Алексеевич, поднимаясь и протягивая ключи от "Волги" (память подсказывала мне, что Тоша пользовался иногда этой машиной), – отвези-ка его домой и отдыхай иди. А мне тут еще поработать немного нужно.

– Хорошо, – кивнул Тоша, взяв ключи, и добавил, приглядываясь, – вы плохо себя чувствуете?

– Устал, – махнул рукой Севостьянов. – Да, игрушку-то верни, не забудь, – напомнил он, и Тоша отдал ему пистолет. – Все, ступай к машине, сейчас он спустится. Тоша помчался к лифту, а Анатолий Алексеевич вернулся в кабинет. Пройдя в маленькую комнатку, он достал из тумбочки несколько пачек бинтов и шмот пластыря, чтобы я мог связать его заново. Затем он забрался на лежанку и тщательно привязал к ней свои ноги. Затем он заклеил себе рот куском пластыря. А уже потом я сам скрутил ему руки и накрепко привязал его к жесткому ложу, не снимая с головы обруча и даже не открывая глаз. (Ощущение при этом было очень странное, словно совершаешь действие, наблюдая за собой через зеркало, или что-то в этом роде.) Я уже чувствовал, что он начинает слегка сопротивляться мне. Но я успел сделать все и лишь тогда сдернул с головы свой долбаный венец. Дядя Сева, злобно поглядывая на меня, принялся энергично извиваться на лежанке. А я вынул из его кармана пистолет, изобразил воздушный поцелуй и, крикнув: "Чао, бэби!", помчался к лифту. Вахтер подозрительно оглядел меня:

– Чего это вы по одному тянетесь?

– Нет, мы вдвоем уезжаем, а Анатолий Алексеевич будет работать до утра, – как можно убедительнее ответил я и выскочил на улицу…Предрассветная Москва, еще вчера постылая и неуютная, казалась мне раем. Мы мчались по Тверскому, и я наслаждался чувством свободы и торжеством победы. Я пытался сосредоточиться и решить, что же мне следует предпринять дальше, а Тоша гордо, как старший умудренный опытом товарищ, выдавал:

– Рад за тебя, Коля, честное слово. Правильный ты сделал выбор. Времена настают нынче сложные, и всем нам – людям с головой – нужно держаться друг за друга. Что друзья твои погибли, это жаль, конечно. Но ты пойми: без жертв не бывает. Слабый, он должен погибнуть… И он разглагольствовал бы так еще долго, если бы я не осадил:

– Заткнись ты, жопа. Он озадаченно умолк. Теперь-то я знал, какую роль в убийстве Рома сыграл он. Ученые, "курируемой" Севостьяновым лаборатории все же понимали, что их работа может быть использована и не по назначению; вопрос о том, чтобы перевести тему в разряд "закрытых", стоял давно, но, как это у нас бывает, волокитился. Самим-то им – все равно, ведь перед собой они ставили узко профессиональные задачи. Зато Севостьянов, напротив, всесторонне обдумывал перспективы и выгоды. Он не нажимал на ученых, не торопил события, он знал, что свое возьмет и без того. Ведь нейротрансляция сулит переворот не только в медицине, но и в юриспруденции, и в искусстве, и в политике. Последнее особенно потрясало его воображение. Ведь с помощью нового метода можно тихо и чисто совершить любой государственный переворот. И в любом случае – хозяином положения будет он. Словом, его ожидали блистательные горизонты. Но вот в стране случилась смена власти, и то, что еще вчера казалось незыблемым, рассыпалось, как карточный домик. Севостьянов не боялся безработицы. Все его "однополчане"-партийцы устраивались быстро и красиво: кто – в золоченые кресла руководителей различных коммерческих предприятий, кто – не менее резво чем раньше двинулся вверх по ступенькам политической карьеры, по демократической, правда, ныне лестнице… Но у него, у Севостьянова, был свой путь, свой лакомый кусок, своя золотая жила… И он, ожидая восторженного приема, попросился в "свою" лабораторию. И тут, к неприятному своему удивлению, обнаружил, что и ее заведующий, и директор института, вчера еще в беседах с ним более чем высоко ценившие его медицинские познания, сегодня относятся к нему чуть ли не пренебрежительно. "Анатолий Алексеевич, – сказал ему директор, – вы должны отдавать себе отчет, что многолетний перерыв в работе пагубно влияет на профессиональные качества. Мы тут посовещались и решили: можем предложить вам только должность старшего лаборанта…" Так он еще раз утвердился в мысли, что в нарождающемся обществе ни регалии, ни заслуги, ни вчерашнее положение значения иметь не будут. Процветать, понял он, будут только владельцы крупных материальных ценностей. А он привык процветать. И еще он утвердился в мысли, что нужно спешить. Тактичность администрации института могла и улетучиться, столкнувшись с откровенным невежеством; а истинную невеликую цену своим профессиональным познаниям он знал лучше, чем кто бы то ни было. И он согласился на эту унизительную должность. Потому что это был его последний шанс. Он снова получил доступ в лабораторию, к транслятору. И, экспериментируя, параллельно принялся разрабатывать различные варианты его применения в новой ситуации. Срочно требовался реципиент. Удобнее всего работать с наркоманом: его не придется уговаривать или заставлять делать себе инъекции. Была у Севостьянова пара надежных людей, которым он мог довериться (царство им небесное, это они сидели в "скорой помощи", которую я угробил), но среди их знакомых – наркомана не нашлось. Вот тут-то и вспомнил дядя Сева о своем "младшем товарище" – Антоне Пташкине – ныне скромном труженике на ниве шоу-бизнеса. Как раз в этой среде, по мнению идеолога Севостьянова, сплошь все – тунеядцы, гомосексуалисты и наркоманы. То, что надо. И, чуткий к чужой слабости, Тоша подставил Романа Хмелика. Посадил его на иглу и продал с потрохами. То, что Роман жил неподалеку от лаборатории, было случайным, но удобным для Севостьянова обстоятельством: радиус действия транслятора ограничивался сотней километров. Кстати, память дяди Севы не окончательно стала МОЕЙ памятью. Я, во-всяком случае, не путал, что мое, а что – его. Факты из его биографии воспринимались мной, скорее, как эпизоды из просмотренного когда-то фильма, и уже сейчас я чувствовал, как некоторые мелочи ускользают, забываются. Но одна картина впечаталась в мое сознание так прочно, что, наверное, всю жизнь она будет мучить меня. Картина, которую я сумел отогнать от себя там, в лаборатории, иначе она напрочь парализовала бы мою волю: перекошенное испуганное лицо Насти с глазами, молящими о пощаде. Усевшись ей на грудь, всей своей тушей придавив ее к полу и зажав в пятерне волосы, он другой рукой, таблетка за таблеткой, стандарт за стандартом впихивал ей в рот снотворное, а потом – вливал воду. Она давилась, захлебывалась… и почти не сопротивлялась. А после он, глядя ей в глаза, с нетерпением и ужасом ждал, когда они превратятся в холодные голубые стекляшки. До родного Лялиного переулка мы с оскорбленным Тошей добрались молча и даже расстались без слов.

Войдя в квартиру, я обзвонил ребят – Костю, Джима и Эдика. Все они оказались дома. И все, несмотря на ранний час, без особого недовольства обещали сейчас же быть у меня. Я еще не знал, зачем они мне нужны, но чувствовал, что они – помогут. Я поставил воду для чая, завалился на диван и попытался сосредоточиться. Верно ли я поступил, что не уничтожил транслятор? Наверное – нет; но в тот момент я думал о спасении своей жизни, мне было не до прибора. Это естественно. К тому же, где-то остались бы чертежи, документы, ученые, которые его создали… Так что это, пожалуй, ничего не решило бы. Правильно ли я сделал, что не прикончил Севостьянова? Правильно. Не хватало мне еще вляпаться в уголовщину. Но теперь, по-видимому, я должен принять какие-то меры, чтобы обезопасить себя от него. Ведь я – единственный свидетель. Нужно сделать так, чтобы я стал не единственным, то есть, чтобы о его преступлении узнало как можно больше людей. Но как это сделать?

Мои размышления прервал звонок в дверь. Я опасливо глянул в глазок. За дверью – искаженное линзой, и без того не блещущее красотой, лицо Клена.

– Встань пораньше, встань пораньше! – приветствовал я его, открывая.

– Ну ты – фраер! Мы уже решили, что тебя – того…

– С чего это?

– Сначала Ром с Настей пропали, потом ты исчез… На лесенке послышались шаги и знакомые голоса. Через минуту в квартиру ввалились Джим и Смур…Когда я закончил свой рассказ, ребята еще некоторое время обалдело молчали.

– Круто, – наконец выдавил из себя Джим. – Ром – зомби. А ты все это не по видику посмотрел?

Я не обиделся. Я бы и сам вряд ли сразу поверил всей этой ахинее, не случись она со мной самим. Я ответил на несколько их недоверчивых вопросов и чувствовал при этом, что мало-помалу они привыкают к мысли, что все это – правда. Но добило их, когда Джим, встрепенувшись, задал провокационный вопрос: "А пистолет где?" А я достал пистолет из ящика стола и молча подал ему…

– Постой-ка, – дошло до Клена, – "Зомби"? Я не понял, Ром что, правда был мертвым, когда грабил?

– Ну да. Это дело Севостьянов всерьез не готовил, держал такой вариант про запас, как самый ублюдочный. В тот вечер он просто экспериментировал, но вкатил такую дозу, что Ром не выдержал. И вот тут-то дядя Сева и узнал то, чего не мог даже предполагать: после смерти реципиента его тело становится еще более послушным, и, пока разложение вконец не испортит нервные волокна, в течении нескольких часов им можно управлять, как роботом. До этого открытия Севостьянов рассчитывал только на 15–20 минут работы с живым человеком, а тут… Смертью Рома он был даже слегка огорчен. Но уж, раз так случилось, он, не раздумывая, решил использовать момент. Ведь, работая с трупом, он не рисковал ничем: тот его никогда не выдаст…

– Скотина! – процедил Джим. А я закончил:

– К тому же, так случилось, что именно в эту ночь на "скорой" дежурили верные ему люди, и забрать тело было очень просто. Все ему смазала единственная непредвиденная деталь – телекамера напротив двери.

– А откуда он потом о ней узнал? – задал Смур вполне резонный вопрос.

– И как он вас с Настей вычислил?

Я объяснил:

– Когда он в теле Рома лежал в ванной, он слышал, как Настя звонила мне. И он решил проследить, что мы будем делать. Утром он поехал за нами и оказался возле прокуратуры. Настя вошла, я уехал, а он остался ждать ее возвращения. Потом, выйдя, она тут же, из автомата позвонила мне. А Сева стоял рядом, возле козырька, вроде бы ждал, когда освободится телефон. И все про камеру, и про то, что Настя ничего прокурору о смерти Рома не сказала – слышал. Он дико испугался и твердо решил нас, как можно быстрее, убрать. Позвонил своим людям, чтобы они нашли меня (им пришлось снова на смену не по графику напрашиваться), а сам разделался с ней. У меня подкатил к горлу комок, и я замолчал, но потом пересилил себя и закончил:

– Настю нашла Томка. Если бы она пришла чуть раньше, она или спугнула бы Севостьянова, или наоборот – была бы убита тоже. Мы молчали долго.

– И что теперь? – спросил Джим, возвращая пистолет.

– Я и сам хотел бы знать. В милицию, по-моему, даже и дергаться не стоит.

– И не думай, – хмыкнул Смур, – тебя с твоей сказочкой там только на смех поднимут.

– В газеты? – предложил Клен.

– Да брось ты, – обломил его Смур, – если б я Крота не знал, разве бы такую дурь напечатал?..

– Я кажется кое-что придумал, – решился я. – У вас, по-моему, на сегодняшний вечер концерт запланирован?

– Какой концерт без Рома? – махнул рукой Клен. – Мы-то все ждали, что он объявится, а теперь… А так было бы клево, – он с мечтательным выражением лица побарабанил себя по ляжкам, – представляешь: на стадионе, ночью. Там штук двадцать команд будет. Называется "Рок – в борьбе с наркоманией".

– Актуально… – вставил Смур. Но Клен его не слушал:

– Мы бы там самые крутые были. Тоша подсуетился и где-то на час арендовал спортивный вертолет. Представляешь, мы бы с неба спустились…

– Да хватит тебе, – попытался остановить его Джим, – что теперь об этом говорить?

А Смур, кажется, что-то понял и стал подозрительно на меня поглядывать.

– А еще – не унимался Клен, – там на сцене уже установлен огромный – метров в двадцать высотой – портрет Рома. Он ведь должен был стать "гвоздем программы". Ром собирался спалить свой портрет под конец выступления…

– Вот и классно, – заявил я. – Вы не будете ничего отменять. Тряхнем стариной: я буду с вами. У нас еще день на репетиции. И там, на концерте, я все, как есть, расскажу зрителям.

– Так я и думал, – покачал головой Смур. – Это облом, Крот Коля. Лет пятнадцать назад нас, возможно, еще стали бы слушать. Но сейчас… Даже и не думай. Что бы ты не говорил, они будут или свистеть и гнать тебя со сцены, или наоборот – тащиться. Но они никогда НЕ ПОВЕРЯТ ТЕБЕ.

– Но почему? Почему ты так уверен?

– Ты остался в тех временах, когда играл сам. Рок-тусовка в "Невском", ночные бдения при свечах, дзен, тихие девочки… Все мы тогда искали истину. Сейчас ищут зрелищ. Ты будешь выглядеть клоуном. Причем – бездарным.

– Смур прав, – сказал Джим. – Но мы должны попробовать. С нас-то не убудет. А вдруг выгорит?

– Да ну что вы, а?! – взбунтовался Клен. – Что вы смурь-то наводите?

Все получится. Но Клен – дурак, это общеизвестно. И я снова искательно глянул на Эдика. И, видно, ему жалко меня стало:

– Ладно, – говорит, – давай попробуем. В конце концов, если на репетиции почувствуем, что не катит, мы всегда сможем остановиться.

– А Тоша туда не явится? – спрашивает Джим.

– Ну, это-то мы сейчас устроим, – говорит Эдик и набирает по телефону номер.

– Алле! – говорит он. – Антон? Тоша, что делать будем? Ром пропал, как сквозь землю. А у нас концерт сегодня. Ты не знаешь, где он?.. Нет?.. Отменять? Слушай, жалко, там все так круто приготовлено… Ладно, понял… Ладно, не беспокойся, нам так и так туда за аппаратом ехать. Сиди дома… Не за что… Да, а как с вертолетом быть? Как предупредить, что не нужен?.. Встретить?.. Да уж ладно, я сам… Ну все, привет, – и положил трубку.

– Класс! – восхитился Клен. И я был согласен с ним. Был бы прошлой ночью на моем месте Смур, он бы, наверное, не наделал столько глупостей.

Весь день мы проторчали в ДК ВДНХ, где сейчас «Дребезги» арендуют зал для репетиций. Мы вспомнили три наших старых хита, те, что играли до прихода Рома («Дай мне шанс», «Беглый монах» и «Электрическая линия»). Но это – «для разминки»; на выступление же я написал новый текст, который будет состыкован с гимном «Дребезгов». Мы пробовали, ругались, курили, пили кофе и пробовали снова. И то нам казалось, что все – очень клево, то – что Смур прав, и все – жутко неубедительно. А ведь нам, по задумке, предстояло не просто сыграть и спеть, а устроить такой кипеш, чтобы все газеты писали…..Заглянул администратор ДК и сказал, что к телефону зовут «кого-нибудь из музыкантов». Пошел Смур, а вернувшись, сообщил, что искали меня – «какой-то Гриднев». «Это тот самый следователь, – объяснил я, – что ты ему сказал?» «Соврал на всякий случай, что ты не появлялся». «Правильно, – одобрил я, – не до него», а сам подумал: «Интересно, что ему от меня надо?» Но вот настал вечер и мы, пересаживаясь с трамвая на автобус (из нас только у меня есть машина, да она так и осталась стоять возле Тошиной дачи; при том – в жутком состоянии), двинулись в сторону стадиона. Точнее – к пустырю неподалеку, куда должен подлететь за нами небольшой спортивный вертолет.

…Он завис над центром переполненного людьми неосвещенного стадиона, и со всех концов к нему потянулись разноцветные лазерные нити. Со сцены в этот момент уходили ребята из питерского "Горячего льда". Вертолет снижался, двигаясь к подмосткам и метрах в пятнадцати над ними – завис. Упала складная лестница. Первым начал спускаться Клен. Но для толпы он почти невидим: его не освещают. Мы двинули за ним лишь тогда, когда услышали внизу бешеный грохот его барабанов. Пока все идет по сценарию, разработанному еще вместе с Ромом. Барабаны перекрывают даже рокот лопастей. Нас зарницами выхватывают из тьмы яркие белые сполохи стробоскопа. Почти одновременно мы спрыгиваем на сцену и на миг задерживаемся на ее краю, пронзая указательными пальцами пустоту перед собой. Джим и Смур бросаются в разные стороны – к инструментам, а я остаюсь посередине – перед стойкой с микрофоном. Я не опустил руки, а обвел ею человеческое море внизу, и по тысячам голов заметались в испуге серебряные круги прожекторов. По традиции, да и не разобрав, что на сцене – вовсе не их кумир, зрители сначала неуверенно, а затем – все громче, начинают скандировать: "Ро-ма! Ро-ма!" На это я и рассчитывал, сочиняя новый текст. Я собираюсь, словно готовясь к прыжку, и выплевываю в ухо микрофона:

– Ты жить не научен был исподтишка! Стадион продолжает скандировать: "Ро-ма! Ро-ма!" И я бросаю вторую строку:

– А мы вот не можем так: кишка тонка!

Я повторяю это еще и еще раз, пока люди не начинают понимать, что от них требуется. Они включаются в игру, и теперь под аккомпанемент ударных Клена мы выкрикиваем поочередно:

 
– Ро-ма, Ро-ма!
– Ты жить не научен был исподтишка!
– Ро-ма, Ро-ма!
– А мы вот не можем так: кишка тонка!
– Ро-ма, Ро-ма!
– Ты жизнь любил, но не ту, что у нас!
– Ро-ма, Ро-ма!
– Ты грешной звездой промелькнул и погас!
– Ро-ма, Ро-ма!
– Но вот он – твой свет, вот он – живет!
– Ро-ма, Ро-ма!
– Он с нами, он в нас, и он разобьет
Вдребезги,
вдребезги,
вдребезги…
 

Тут ритм становится жестче, а мелодия незаметно переходит в традиционный гимн, и я продолжаю: