Текст книги "Двойник Жанны де Арк"

Кладбище аббатства Сент-Уэт

Двадцать четвертого мая в 8 утра кладбище аббатства Сент-Уэт заполнилось желающими поглазеть на французскую ведьму, которую до этого год держали по разным тюрьмам, не показывая народу.

Для удобства обозрения соорудили два помоста – один большой, на нем к назначенному времени должны были поставить удобные мягкие кресла для судейских, и второй помост поменьше, для подсудимой. Туда же еще с ночи прислали военных для охраны судейского имущества и соблюдения порядка. Тем не менее никто не собирался раньше времени выставлять дорогую мебель, искушая руанских воров и вечно голодных и неопохмеленных солдат. Все-таки вояки – народ ненадежный, будет возможность продать судейское кресло – продадут вместе со столом и Библией, на которой приносят присягу подсудимые. Продадут и орудия палача, и его самого, окажись у них такая возможность. Все продадут и тут же пропьют.

Приблизительно за час до начала церемонии стал прибывать народ, желающий занять лучшие места. Поглазеть на ведьму пожаловали горожанки с малыми детьми, некоторые из малюток еще сосали грудь, другие бежали за матерями, держась за их подолы. Ради такого дела лавочники не стали открывать своих заведений и ремесленники не вышли на работу.

Публика с удовольствием обсуждала подготовку, пересчитывая прибывших в каретах и на лошадях священников и свирепых на вид стражников. Особую радость всем доставляли красные, протертые на задницах и коленях панталоны помощников палача. Самого главного палача – господина Филиппа еще не было, так как он должен был привезти ведьму. Его приезда ждали так, словно дородный дядька в неизменно красных облегающих штанах и куртке с капюшоном был не палачом, а самим епископом Кошоном. Почесать языком о постоянных неудачах и промахах его в деле с ведьмой последнее время стало популярнейшим развлечением в Руане.

В церкви аббатства прозвонил колокол. Пробираясь через коридор, сделанный солдатами, на помост один за другим взошли судьи во главе с Боверским епископом Кошоном и инквизитором Леметром.

Собравшаяся у помостов толпа шумно обсуждала каждого из судейских, называя их по именам и прозвищам и припоминая, где и когда те опростоволосились. Особенно доставалось епископу Боверскому, фамилия которого «Кошон» переводилась как «боров», «хряк» или попросту «свинья». Ни для кого не было секретом, что на протяжении всей дороги от тюрьмы до дома епископа стены, колодцы и даже мощеная мостовая пестрели рисунками, изображающими свиней. Свиньи были в епископском облачении, валялись в лужах и демонстрировали публике жирные прыщавые задницы. Все это снабжалось надписями, самые пристойные из которых были: «Жирный кабан попался в капкан», «Кабан его честь пытался Деву съесть», «Свинья судьею быть старалась и обосралась»…

Стража получила приказ изловить проклятых «художников», но пока не преуспела в этом. Постановили обыскивать на улицах праздно шатающихся горожан на предмет обнаружения у них в карманах кисти или следов от краски, которая могла быть на карманах и на руках. Но таким способом пока арестовывались одни только ученики маляров да подмастерья, расписывающие глиняные горшки. Так что складывалось впечатление, что стража вовсе не стремилась ловить уличных пачкунов, радуясь каждому новому рисунку и смешной подписи. Несмотря на довольно-таки ранний час, солнце уже вошло в свои права и жарило так, словно на улице стояла не весна, а середина лета. Ко всему прочему, ясно чувствовалось приближение грозы, перед которой обычно становится невыносимо душно.

Пришедшие на казнь горожанки обмахивались платочками и веерами, мужчины снимали кожаные жилеты и развешивали их тут же на могильных оградах. Все были злы на епископа, выбравшего такой жаркий день да еще и устроившего проволочки и никому не нужные задержки.

Жанну долго не привозили. Народ начал шуметь, выкрикивая шутки в сторону судейских и выстроившейся в цепочку возле помостов стражи. Какие-то озорники притащили свистульки и трещотки и теперь шумели под прикрытием спин соседей, недосягаемые для солдат.

Прямо на земле перед малым помостом стоял позорный столб, рядом с которым лежали вязанки хвороста.

Наконец по толпе пронеслась весть о том, что везут ведьму. Вскоре на кладбище въехала тележка палача, на которой, сгорбившись, сидела подсудимая. Завидев издалека ее приближение, на малый помост поднялся проповедник Эрар, секретари трибунала и судебный исполнитель Жан Массье. Проповедник обратился к Жанне с последним увещеванием.

Обливающиеся потом зрители ругались из-за того, что церемонию затягивают. Все, даже те, кто в душе был на стороне Жанны, желали сейчас одного, чтобы ее поскорее сожгли, чтобы можно было с чистой совестью разойтись по домам или выпить холодненького винца с друзьями.

«Ветвь не может приносить плода сама собой, если не будет на лозе», – начал зачитывать кусок из Евангелия от Иоанна мэтр Эрар. Толпа стонала. Пришедшие вместе с родителями к месту казни дети бегали и, фехтуя на палках, играли в рыцарей. Жанна покачнулась, но устояла на ногах. Ее лицо было белым, как у покойника, она то и дело стирала рукавом струящийся пот. Жадно ловя ртом воздух, она прилагала усилия, чтобы не грохнуться тут же в обморок. Лошаденка палача беззаботно пустила струю.

«Перед тобой сидят судьи, которые много раз убеждали и просили тебя передать свои слова и поступки определению нашей святой матери церкви, доказав, что среди этих слов и поступков есть многое, чего, по мнению клириков, не следовало бы ни говорить, ни поддерживать».

Теряя сознание от жары и усталости, Жанна ответила Эрару, что она согласна передать ее дело в Рим на рассмотрение его святейшеству. Это была формальная просьба об апелляции, которую суд был не вправе отклонить, но Эрар тут же нашелся и, заглянув в глаза Жанны, произнес:

– Что ты, милая? Посуди сама – где Рим, а где мы?! Папа слишком далеко, да и зачем тебе папа, когда здесь присутствуют его представители, наделенные всей необходимой властью для проведения этого процесса.

Дальше дела пошли немного быстрее. Обманом отразив атаку, Эрар передал слово Кошону, который сразу приступил к оглашению приговора. Потея под темными одеждами и не имея возможности отойти в тень, он тем не менее не спешил отправить Жанну на костер, предпочитая жариться на солнце. Медленно и размеренно он произносил пункты обвинения, точно вколачивал в гроб гвозди.

Каждое движение епископа словно говорило: не будь дурой, еще есть время, откажись от своих слов, покайся и спасешь свою жизнь.

Толпа недовольно гудела, но Кошон не обращал на нее никакого внимания. Слышались хлопки, свистки, блеяние и хрюкание. Кошон терпел, смотря в глаза Жанны и пытаясь сломить ее волю.

Жанна стояла, качаясь и хватая ртом воздух. Безумными глазами она смотрела то на жаждущую ее крови толпу, то на приготовленный костер, вспоминала показанные ей накануне инструменты пытки.

– Смирись, Жанна, – Кошон не выдержал и, спустившись со своего помоста, взобрался на помост подсудимой и подошел к ней. – Отрекись, признай свои дела греховными, покайся, и мы переведем тебя в монастырскую тюрьму, где за тобой будут присматривать благочестивые монахини и где не будет английских солдат. Ты сможешь избавиться от цепей, надеть женскую одежду, причащаться святых даров, слушать проповеди и исповедоваться. Решайся, Жанна, если не отречешься сейчас, после никто уже не сможет спасти тебя.

– Я согласна, – Жанна опустила голову, и Кошон тут же подсунул ей заранее приготовленную бумагу с текстом отречения, который она должна была произнести, стоя на коленях.

Толпа гудела и изрыгала богохульства. Все были рассержены на подложившего им свинью Кошона, который спас ведьму и испортил им таким образом весь день. Солдаты у помоста были вынуждены выставить перед собой копья, отодвигая готовую взорваться толпу.

Жанна подписала отречение, после чего Кошон вернулся на судейский помост, где у него был заготовлен другой обвинительный протокол, заранее составленный в надежде на то, что подсудимая в последний момент все-таки отречется и покается.

– Суд учел чистосердечное раскаяние подсудимой и снял с нее оковы церковного отлучения, – перекрикивая толпу, начал свою новую речь епископ. – Но так как ты, Жанна, тяжко согрешила против Бога и святой церкви, – он размашисто показал в сторону подсудимой, избегая смотреть ей в глаза, – то мы осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечное заключение, на хлеб горести и воду отчаяния, дабы там, оценив наше милосердие и умеренность, ты оплакивала бы содеянное тобою и не могла бы вновь совершить то, о чем ныне раскаялась.

После чего Кошон велел страже увести осужденную Жанну в Буврейский замок, где она и содержалась до этого, а не в церковную тюрьму под присмотр монахинь, как сам же обещал.

Измученная, обиженная и обманутая Жанна только и могла, что смотреть во все глаза на епископа, из-за которого она сделалась мерзкой предательницей, ради посулов которого отреклась от всего, что ей было свято. И что же взамен?! Слезы текли по ее бледному, изнуренному лицу, она плакала от унижения и собственной слабости, плакала, потому что ничего другого ей уже не оставалось. Только одно – плакать…

Как выяснилось гораздо позже, через пару дней после официального отречения Жанна в тюрьме снова переоделась в мужской костюм, который неведомым образом оказался в ее камере. Она признала свое отречение ошибочным, сделанным из страха быть сожженной, о чем она тяжело скорбела.

Суд был созван снова, но на этот раз клятвопреступница и упорствующая в своих заблуждениях еретичка должна была понести суровое наказание.

Руанский костер

Май сиял во всем своем великолепии, отряд остановился около небольшой деревни, принадлежащей Версалю. Сквозь белые стены шатра было видно поднявшееся солнце. Жиль поцеловал Анну и хотел уже подняться, когда она вдруг остановила его, схватив за руку, и привлекла к себе.

– Постой, любовь моя, еще один поцелуй, побудь со мной хотя бы немножко, еще чуть-чуть, побудь со мной. Последний раз… – слезы выступили на прекрасных глазах Анны. В этот момент она вдруг с обреченной уверенностью осознала, что это действительно последний раз, когда она прикасается к любимому человеку. К своему ненаглядному Жилю, своему любовнику, своему рыцарю, своему… Анна не могла подобрать слов.

– Почему последний? Вот придумала – последний! Так я тебя и отпущу! Все, попала птичка, не улетишь. Буду любить тебя, пока не залюблю совсем.

– Люби меня вечность, в вечности я твоя супруга, а ты мой супруг, – прошептала Анна.

Жиль поднялся и, взяв с пола стоявший там кувшин с вином, налил его в кубок и подал любовнице.

– Пришел мой час, – глаза Анны увлажнились, но она быстро отерла их и, улыбнувшись, приняла кубок.

– Поцелуй меня еще раз, – попросил Жиль. На его пальце при этом сверкнул перстень рыцарского ордена Верности. Верности Жанне Деве.

– Последний раз, – эхом отозвалась Анна. На ее пальце тоже было кольцо ордена Верности. Верности Жанне и любви к Жилю.

Они поцеловались, и Анна не смакуя выпила алхимическое вино, падая на руки Жиля и проваливаясь в долгий, беспробудный сон.

Жиль с нежностью поцеловал Анну, уже не сдерживая слез. Затем снял с ее пальца кольцо и, уложив возлюбленную удобнее, оделся и вышел из шатра.

Оказавшись на свежем воздухе, он сел на камень и ждал, пока к нему не подошли Жак с тремя рослыми воинами.

– Она там, – Жиль кивнул в сторону своего шатра. – Я исполнил свой долг. Исполни теперь и ты свой.

Жак кивнул. Воины зашли в шатер.

– Хорошо, что ты недолго возился, – Жак оторвал травинку и теперь сосредоточенно жевал ее, смотря на бегущие мимо волны реки. – После того как Жанна принародно отреклась от своей миссии и признала себя врагом Господа и ведьмой, у нас уже почти не осталось времени.

– Я помню, что ты говорил вчера, – Жиль старался не смотреть в лицо Жака, в лицо, которое так напоминало ему Анну. Жиль плакал. – Ее вновь поместили в тюрьму, оттуда тебе не трудно будет вытащить Жанну. Но, прошу тебя, верни мне ее, как только это будет возможным.

– Как только ты выплатишь остальную сумму, – эхом отозвался Жак.

В этот момент воины вытащили из шатра завернутую в одеяло Анну и Жак, кивнув Жилю, пошел за ними.

31 мая 1431 года в 8 часов утра на рыночной площади города Руана все было готово для сожжения ведьмы.

Осужденная была одета в темное платье горожанки и шапочку, которая постоянно сползала ей на глаза. Ее лицо было мертвенно-белым, губы пылали. Она не стояла на ногах и не могла бы без посторонней помощи подняться на помост, что часто случается с приговоренными к сожжению. В последнюю минуту мужество оставляет их, уступая место лютому страху, который словно парализует несчастных.

Присутствующие на казни зеваки невольно отмечали, какая, в сущности, хрупкая и маленькая эта, некогда внушающая ужас и благоговение, женщина.

Теперь, растратив все свое былое величие, она позволяла палачам подготавливать себя к смерти.

Говорили, будто бы она исповедовалась в тюрьме и получила отпущение грехов.

Теперь, когда жестокая развязка была неминуема, от нее ждали слез, мольбы, проклятий или яростной хулы Господа. Но ничего этого не последовало. Она молчала, впав в странное оцепенение, сходное с глубоким сном, в котором она, должно быть, уже видела лица ангелов, открывающих для нее двери в небеса. Слышала их песни и торжественные звуки труб.

Хотя, со слов тюремных охранников, Жанна призналась Кошону, что голоса пеняли ей на ее слабость и отречение. Они, по свидетельству самой Жанны, оставили ее, скорбя о ней как о невольной предательнице и осквернительнице божественной миссии, к которой она была призвана. А значит, о каких ангельских трубах и хорах могла идти речь?

«Во имя Господа, аминь… Мы, Пьер, Божьим милосердием епископ Боверский, и брат Жан Леметр, викарий преславного доктора Жана Граверана, инквизитора по делам ереси… объявляем справедливым приговором, что ты, Жанна, обычно именуемая Девой, повинна во многих заблуждениях и преступлениях…»

Начавший речь Кошон прервался для того, чтобы бросить взгляд в сторону преступницы и тут же отвел глаза. Она не слышала, не видела и, похоже, не осознавала происходящего.

«…Мы решаем и объявляем, что ты, Жанна, – снова взгляд в сторону помоста, и снова ничего, никакого отклика, ни малейшей человеческой реакции. В толпе зевак послышались возгласы неодобрения, и Кошон зачастил формулу отречения, – ты, Жанна, должна быть отторжена от церкви и отсечена от ее тела, как вредный член, могущий заразить другие члены, и что ты должна быть передана светской власти. Мы отлучаем тебя, отсекаем и покидаем, прося светскую власть смягчить приговор, избавив тебя от смерти и повреждения членов».

После этих слов все находившиеся рядом с осужденной священники торопливо покинули ее помост. Церковь отступила и отошла в сторону.

Когда дрова запылали и дым начал подниматься вверх, народ замер, заранее зажимая уши. Приговоренная же к казни смотрела на этот мир с высоты своей смерти спокойными и отрешенными глазами человека, видящего вечность. Она не шевелилась, не плакала, не хватала ртом воздух. В какое-то мгновение на ее лице появилось некое подобие улыбки, и тут же едкий дым скрыл выражение ее лица, словно какую-то страшную тайну.

Огонь лизнул ее ноги и, схватившись за край платья, понесся вверх. Секунда, и женщина превратилась в живой факел.

– Иисус! – раздалось над площадью, точно призыв к ожидающему ее на небе другу. После этого был слышен лишь треск поленьев и звуки огня.

Была прекрасная весенняя погода, в четыре часа пополудни костер догорел.

От несчастной женщины осталась кучка пепла, обгоревшие кости и… сердце… по странной прихоти судьбы, сердце казненной осталось невредимым.

По словам палача и его помощников, оно было словно обтянуто масленой пленкой, что может иметь место, если предположить, что сгоревшая была предварительно отравлена. Последнее во многом объясняет ее отрешенное состояние и равнодушие к боли во время казни.

Должно быть, господин Кошон в последний момент сжалился над осужденной и отдал приказ как-то смягчить страшную участь юной девушки, которой предстояло заживо сгореть на костре.

Жак и Брунисента не были в Руане в момент казни, они дожидались кареты со спасенной у небольшой деревушки, находившейся недалеко от Сен-Дени. Жак ждал Жанну, а его жена – Анну, с которой ей разрешили попрощаться.

На самом деле не то чтобы разрешили, просто Брунисента воспользовалась своим деликатным положением и предъявила мужу форменный ультиматум: если он не возьмет ее поглядеть хотя бы на расстоянии за тем, как будут уезжать четыре кареты, она не сумеет разрешиться от бремени и их первенец погибнет.

День был солнечным и ярким. Брунисента вся вспотела под вуалью, которую Жак заставил ее надеть. В огороде возле крошечного деревенского домика работала дородная баба, дети пускали в луже кораблики.

– Вот они, – Жак толкнул Брунисенту в бок и тут же сжал ей локоть, словно пытаясь удержать супругу от необдуманного шага.

В этот момент через мост переехала карета, сопровождаемая рыцарем и двумя его оруженосцами. За ней на расстоянии полета арбалетной стрелы тащилась вторая карета, похожая на первую, точно родные сестры. Тут же с другой стороны деревни им навстречу выехала еще одна. Возле каждой кареты было три или четыре человека. Они поравнялись возле моста и, перестроившись так, что первая оказалась в хвосте, проехали какое-то время гуськом.

– Почему их три, а не четыре? – Брунисента не отрываясь смотрела на приближавшиеся кареты, по лицу ее текли слезы. – Почему их только три?!

Жак молчал, все еще сжимая локоть жены, словно боялся, что она каким-то неведомым способом ускользнет от него.

До последнего момента Брунисента была уверена, что одна из карет остановится рядом с ней и оттуда выскочит живая и невредимая Анна. Почему бы ей и не выскочить, когда ее любимый со своим отрядом совсем близко? Ждет не дождется ее, чтобы увезти в Тиффож. Но ни одна карета не остановилась возле Брунисенты, лица скачущих возле карет рыцарей были закрыты забралами и нашеломниками, на светской прислуге были широкополые шляпы. Первая карета с задернутыми занавесками прошла в шаге от ничего не понимающей Брунисенты. Проскакали рыцари. Вторая проделала тот же маневр.

Жак и Брунисента чуть шеи не свернули, пытаясь разглядеть что-нибудь за плотными занавесками, прочесть какой-нибудь оставленный специально для них знак, но ничего не увидели.

Третья карета поравнялась с четой, и только тут занавески вздрогнули и на секунду они увидели силуэт женщины, молча отсалютовавшей им.

В этот момент, повинуясь какому-то внутреннему зову, Брунисента рухнула на колени и залилась слезами. Но вместо слов молитвы в ее голове звучала старая и давно надоевшая песенка:

 
Божья Мать, Божья Мать,
Нам спасенья не видать.
 

Внезапно она ощутила боль внизу живота и со стоном повалилась в дорожную пыль, по которой только что проехали три кареты.

 
Божья Мать, Божья Мать,
Научи меня прощать…
 

Жизнь после руанского костра

Шли годы. В 1435 году Жиль окончательно отошел от политики и обосновался в Тиффоже, где жил сам по себе, эдаким красивым и всевластным корольком своих земель. Он все еще был поразительно красив, элегантен и весьма куртуазен. Но, должно быть, руанский костер выжег в его сердце неизгладимый след, сделав бывшего маршала нервным, капризным и подверженным приступам гнева человеком.

Сторонники Девы, ветераны, воевавшие некогда вместе с ней, всячески превозносили Жиля де Рэ как единственного рыцаря, сделавшего отчаянную попытку напасть на Руан и освободить Жанну.

Даже когда 3 февраля 1432 года намеченный маршалом рейд предпринял и осуществил один из офицеров его отряда, а именно Гийом де Рикарвиль. Скрытно проведя отряд в восемьдесят солдат под стены Руана, он ворвался в цитадель, подчистую вырезав руанский гарнизон. Чем обессмертил свое имя. То есть сьер де Рикарвиль сделал то, что не удалось в свое время Жилю. Но это не вызвало подозрений в скрытом умысле барона не нападать на Руан.

Люди говорили, что в проклятом 1431 году маршалу пришлось обходить английские позиции, которые располагались несколько иначе, нежели во время знаменитого марша его подчиненного.

После суда над Жанной ее король почти полностью утратил свое влияние и авторитет. Этому во многом способствовал тот факт, что Карл Седьмой не пришел на помощь почитаемой в народе Деве. Не выкупил ее из плена, не обрушил свой гнев на Руан. Кроме того, у короля по-прежнему не было денег. А без денег о каком авторитете и влиянии может идти речь?..

Сразу же после руанского костра во Францию пришла чума, ураганом прокатившаяся по стране, точно разгулявшаяся не в меру черная ведьма, которая знает, что никто уже не защитит несчастную Францию. Нет больше Девы, нет больше и божьего благословения.

Едва оправившись от урона, нанесенного чумой, Карлу Седьмому пришлось вновь собирать воинские силы хотя бы для удержания в повиновении городов, расположенных в долине Луары. Нищий король никак не мог свести концы с концами, то увеличивая и без того жестокие налоги, то выклянчивая ссуды у иноземных банков и местных ростовщиков.

16 декабря 1431 года ликующий Париж провозгласил наконец десятилетнего Генриха Шестого королем Франции, что еще больше усилило напряжение в стране. Впрочем, два короля какое-то время делили престол, властвуя каждый на своей территории. Генрих в крепостях, подчиняющихся могуществу Англии и теперь присягнувших своему законному монарху Генриху Шестому. И Карл, продолжавший с величайшим трудом удерживать свои позиции в крепостях, не принимающих власть Англии.

Столицей Генриха был верный ему Париж, Карл облюбовал Бурже.

Сторонники Карла называли себя патриотами, а Генриха и его людей – проклятыми захватчиками и английскими прихвостнями.

Люди Генриха провозглашали своего короля единственным законным монархом, власть которого перешла ему от двух славных королевских семейств Англии и Франции.

При дворе Генриха Карла называли выскочкой, неудачником, незаконным королем, посаженным на престол ведьмой, а также вором, лишившим себя божеского благословения, чести и разума.

Дошло до того, что даже сторонники Карла начинали роптать на судьбу, все чаще называя своего короля незаконным и представляя, что произойдет, когда вся власть во Франции перейдет юному Генриху, с которым теперь связывали идею возрождения страны.

В это время Жиль окончательно покинул своего короля, к которому после истории в Руане мог относиться лишь с неприязнью и презрением.

Ему было двадцать семь лет, когда он затворился от света в Тиффож, где жил почти безвылазно, дабы шпионы не могли выйти по его следам на историю с вывезенной из Руана дамой.

Тем не менее он платил огромные деньги, которые Жак ле Феррон или его отец должны были передавать на содержание Девы. На самом деле он не знал, действительно ли старому магистру ордена Верности Гийому ле Феррону удалось спасти от костра подлинную Жанну или в Лотарингии в замке Лероз скрывается замаскированная под Деву его любовница Анна. Но платил, как и обещал на памятном совете в Тиффоже, не отступая от своего слова и не требуя никаких иных доказательств спасения Девы, кроме рыцарского слова.

Когда Жиль пытался выведать у Жака или его отца про Анну или Жанну, те только пожимали плечами, мол, не выплачено еще по всем векселям, не переданы крепости.

В ожидании Жанны, которую он любил и боготворил, Жиль отремонтировал свои дворцы и замки, сделав их достойными божественного создания, посланной Богом Девы.

Богатая библиотека господина де Лаваля включала в себя редкие и великолепнейшие произведения, привозимые ему из всех частей света. Светоний, Валерий Максим, Овидий – пергаментные рукописи, переплетенные в красную кожу, с алыми застежками, запирающимися на ключ – были жемчужинами его коллекции.

Многочисленная роскошно одетая свита, которой мог бы позавидовать любой монарх, добавляла блеска его главной цитадели – замку Тиффож, охраняемому гарнизоном численностью более двухсот человек.

Здесь, среди роскошно драпированных церковной золотой парчой стен и изысканной мебели, среди предметов и украшений, выложенных драгоценными и полудрагоценными камнями, барону де Рэ служили знатные шевалье, прославленные еще во времена походов с Жанной военачальники, оруженосцы, пажи. Каждый из них имел свой собственный штат слуг, любезно содержащийся из казны хозяина.

Жиль выстроил свою собственную огромную церковь и часовню, в оформлении которых участвовали знаменитые художники Франции, Англии и Италии. Полюбоваться на чудесную роспись церкви, поглядеть мистерию в придворном театре Жиля и ощутить на себе щедроты благородного хозяина приезжали настоятели монастырей, викарии, казначеи, каноники и иные духовные лица со всего света. Многие, приехав ради любопытства в Тиффож, оставались в нем навсегда.

Славному барону желали служить знаменитые художники, певцы, музыканты и поэты. Он создал собственный театр и заказал мистерию «Орлеанская Дева», каждый показ которой стоил Жилю де Лавалю восемьдесят тысяч золотых экю, то есть больше, чем выкуп, некогда заплаченный англичанами за Жанну.

Поговаривали, что в волшебном Тиффож и бедняк может сделаться богачом, если только на то будет воля всесильного барона.

Все это, рассчитанное на внешний эффект мотовство, не могло остаться не замеченным и не стать в результате притчей во языцех. Жилю завидовали, его ненавидели за его красоту, богатство и роскошь, которыми он окружал себя и своих приближенных.

Поэтому никто не удивился, когда прославленный богач и бывший маршал начал делать заемы, беря деньги в долг, закладывать свои земли и замки.

Желая еще больше подлить масла в огонь, Жиль написал королю, что его былое богатство ныне растрачено окончательно и бесповоротно. Так что, если в ближайшее время не произойдет какого-нибудь чуда, он будет вынужден пойти по миру.

Затем Жиль продал свои владения в Конфолане, Шабанне, Шатоморане и Ломбере капитану жандармов Нанта, потом распрощался с Фонтэн-Милоном. Далее пошел черед земель в Гратэкюиссе, которые достались епископу Анжерскому. После чего де Лаваль понял, что его час настал, и он не без внутреннего трепета передал крепость Сен-Этьенн-де-Мер-Морт давно дожидающемуся ее Гийому ле Феррону, который тут же уверил барона, что в самое ближайшее время тот увидит спасенную в Руане даму.

Изнывая от нетерпения и любви, Жиль передал ключи от замков в Блезоне и Шевийе Гийому ля Жюмельеру и принялся ждать появления Жанны.

Через три дня после передачи крепости Сен-Этьенн-де-Мер-Морт Жиль де Лаваль получил письменное уверение от господина ле Феррона в том, что Жанна приедет в Тиффож 26 мая на праздник встречи лета.

Охваченный глубоким волнением, Жиль рыскал по замку, проверяя, все ли готово к встрече с обожаемой им женщиной. Грандиозные постановки в ее честь, певцы, музыканты и художники – все в Тиффоже должно было говорить, нет, кричать, о любви барона, его жертвах прекрасной даме и его страданиях.

Снова и снова он вспоминал время, когда спорил с Девой на советах в штабе или скакал впереди колонны своих солдат, наблюдая за фигурой в серебряных латах и в серебряной развевающейся на ветру епанче. Вспоминал ночи, чудесные ночи, проведенные с Анной ле Феррон, когда она прокрадывалась к нему, переодетая в костюмы Жанны. Жиль целовал Анну, возносясь своими чувствами к божественной Жанне, к Жанне Деве, к которой не смел прикоснуться, чтобы не разрушить тем самым ее священный ореол.

Анна, нежная, страстная Анна… Жиль был благодарен ей за эти минуты счастья и мечты о единственной в его жизни любви к Жанне Деве. Жива ли она? Сгорела ли в Руане вместо Жанны? Или, как не уставали уверять его, то была чужая, не знакомая ему женщина, по странной прихоти судьбы похожая на Жанну и оказавшаяся в Руане именно в тот день и час, когда Гийом ле Феррон сумел ее сцапать, опоить и выставить вместо Девы. В глубине души Жиль не верил в это, прекрасно понимая, что чудес не бывает, а значит, в Руане сгорела либо Анна, либо Жанна.

Теперь, когда настало время узнать правду, Жиль жаждал этого и одновременно с тем страшился.

Кого привезет ему магистр ордена Верности? Жанну? Тогда он будет уверен в том, что исполнил рыцарскую клятву, но предал любящую его женщину. Анну? Значит, его состояние пошло в уплату долга любви, а не долга чести. Если жива Анна – значит, он не сумел вызволить из заточения своего кумира.

Долгие годы Жиль пытался разгадать загадку имени спасенной, вызнать это у не желающего раскрывать карты Жака, выспросить на медиумических сеансах у духов мира мертвых.

Для этой цели в Тиффож постоянно приглашали известных медиумов, колдунов, ведьм и алхимиков, которые уверяли, что могут наладить контакт с потусторонним миром. Среди них особенно выделялись такие прославленные мастера магии, как Антуан де Палерм, Франсуа Ломбардом, Жан Пети.

Если бы удалось установить доподлинно точно, что Анна мертва, Жиль мечтал вызвать дух погибшей и выспросить у нее прощение. Его мучило, что тогда, во время их последней встречи, он был вынужден подать ей кубок с алхимическим вином, которое изготовил для него магистр магии сьер Бреладди, не дав ей принять самостоятельного решения. А так не принято поступать с рыцарями. С любой женщиной, даже с королевой можно, но только не с рыцарем!

Анна! Вот уже пять лет он видел ее повсюду, чувствовал запах ее духов, слышал голос. Анна заполняла любимый ею Тиффож, словно душа ее поселилась под его сводами.

Любя алхимию и изучая магию, Жиль зачитывался трудами Альберта Великого, Арно Вилленефера, Раймонда Люллия, Николаса Фламеля.

Труды великих мужей прошлого были запутаны и содержали больше туманных аллегорий, нежели реальных рецептов, но Жиль не терял надежды увидеть однажды в волшебном круге или начерченной на полу пентаграмме образ Анны и вымолить у нее прощение.

Если поначалу он созывал чернокнижников и колдунов с тем, чтобы те сообщили ему о том, жива Анна или мертва, надеясь услышать, что она жива и здорова, то после, когда все они точно один человек признали Анну ле Феррон мертвой, Жилю не оставалось ничего иного, как просить их устроить им свидание, чтобы он сам мог выспросить ее о том, в аду или в раю она находится.

И если в аду, то есть ли способ ему, Жилю де Лавалю маршалу де Рэ, помочь ей, пока тот еще жив.

В своих изысканиях и опытах Жиль не считался ни с какой опасностью и ни с каким риском. Прекрасно зная об эдикте Карла Пятого, запрещавшем под страхом тюрьмы и смерти через повешение занятия черной магией, и о специальной булле Папы Иоанна Двадцать второго, предававшей анафеме всех алхимиков, он продолжал свою деятельность в надежде вновь увидеть Анну.