Текст книги "Всё сложно"

К этому времени я уже перестала стесняться и честно говорила родителям и подругам в Израиле, что дела совсем плохи и я больше не могу его терпеть. Пик всего этого дерьма пришелся на Новый год. В Рождество, на которое мне наплевать, конечно, мы устроили у себя ужин. У нас была очень красивая живая елка, купленная впервые за мою взрослую жизнь. До этого мы с Роми с восторгом выбирали самые изысканные елочные игрушки. Такие красивые и сказочные, что даже не верилось. Мы позвали Гая, он почему-то был один дома без своей подруги. Дети были с Карин в Марселе у ее матери и должны были вернуться к Новому году.

Ужин получился не очень веселым, но хотя бы был Гай. Роми, правда, радовалась. Я купила ей настоящие фигурные коньки, о которых она давно мечтала, и положила под елку. Ханука в тот год выпала прямо на Рождество, и Роми зажигала ханукальные свечи, связавшись со своим отцом по скайпу.

Наутро мы поехали в Пале-Рояль на Елисейских По лях кататься на коньках. Роми была счастлива, а я – совсем нет. В отличие от меня, Роми обладает прекрасным даром всегда радоваться и находить хорошее даже в плохом.

Самое обидное, что я взяла отпуск на первую неделю новогодних каникул и очень хотела отдохнуть. Я ведь не была в отпуске уже несколько лет подряд. Но вместо отдыха мне приходилось проводить время в компании какого-то злобного идиота, и компания эта тяготила меня все больше. Мы ездили в Париж, чтобы подняться на Эйфелеву башню, и он снова увязался за нами. При этом все время был, как обычно, мрачнее тучи. Мы за каким-то чертом простояли почти весь световой день в очереди, чтобы подняться на эту, будь она неладна, башню, замерзли до слез, а Жоффруа презрительно смотрел на нас, фыркал и не говорил ни слова. Когда я спросила его, зачем же он с нами поехал и ездит все время, если мы его так раздражаем, он заявил, что так можно сделать отличные фотографии. Фотографиями своими он занимался бесконечно, и они, действительно, были очень хороши. Но я не собиралась оплачивать его творчество своими деньгами и нервами.

А денег, кстати, все время не хватало, что было довольно странно. Даже на троих, особенно если не делать глупостей, их вроде бы должно было хватать. Помню, за неделю до Рождества мы отвезли Роми в Марэ на встречу с ее семьей – они как раз приехали в Париж, – а сами пошли прогуляться. Настроение у Жоффруа снова было плохое, на этот раз я была виновата в том, что во Франции бывает зима и плохая погода. Оказалось, что это я его сюда притащила, и вообще – все женщины тащат его куда-то, куда он совсем не хочет.

Потом мы зашли в торговый центр, и он забежал в первый попавшийся дорогой магазин и на все деньги, которые ему заплатили за работу в кафе, купил себе дорогущую зимнюю куртку и какой-то гаджет для фотоаппарата. Таким образом, денег на подарок на Новый год мне и его дочке Эве, не говоря уже о Роми, не осталось. Не осталось и просто на еду, и мы доедали последние макароны, оставшиеся в доме. Когда я получила зарплату, он сразу же потребовал оплатить его рождественский подарок, а мне, естественно, ничего не подарил.

Новый год

Близился Новый год. В конце каждого года я обычно подвожу его итоги и пишу их в социальных сетях. Надо признать, что из года в год они очень похожи – нашла работу, потеряла работу; повстречалась с мужчиной, рассталась с мужчиной; переехала в новую квартиру или не переезжала. И так каждый раз. В этом году я даже не позволяла себе думать ни о чем таком. Я по-прежнему не считала, что переезд во Францию был ошибкой, я была уверена, что так было нужно. Мне, несмотря ни на что, было понятно, что я поступила правильно, и совершенно не хотелось возвращаться в Израиль.

Я очень ждала Нового года. В Израиле этот праздник – камень преткновения. Русские с каким-то почти религиозным упорством сохранили его для себя. Об этом очень много написано, да это и понятно. Ведь для советских людей Новый год был единственным праздником, который можно было почувствовать: город был украшен, пусть даже убогими, разноцветными лампочками; в пустых серых витринах магазинов появлялись кособокие елочки, посыпанные ватой, – и в этом все равно было что-то сказочное, что-то человеческое и не кастрированное красными знаменами и словами: «слава», «съезд», «кпсс», «леонидильич». Это был островок чистой радости в серой, неестественной тоске. В Израиле мы столкнулись с подобным же, но жарким, восточным, крикливым и грязным. Истории про Авраама, Ицхака и товарищей лично на меня наводили такую же тоску и были так же беспросветно лишены жизни и сексуальности, как политика партии и какой-то там съезд КПСС. Но людям же нужно хоть чему-то радоваться. Израильтяне спрашивали нас:

– Неужели вас так радует, что на календаре меняется год? Это же просто написано в календаре и все, к тому же христианском, а мы – не христиане, если вдруг кто забыл.

– А чему же нам радоваться? – парировали мы. – Вашим россказням про белого бычка с Моисеем и Египтом? А уж чепуха про Хануку сродни чуду, что в смартфоне батарейки хватило на дольше, чем рассчитывали. Так хотя бы год в самом деле меняется, это видно, хоть он христианский, хоть нет. И вообще, так весь мир живет. А еще у нас оливье и селедка под шубой, елочка, подарки. А у вас что? Маца и гефилте фиш?

Израильтяне заявляли, что мы язычники и не евреи никакие, а первое января – день рождения какого-то Сильвестра, который был антисемитом и убивал наших соплеменников. Мы же говорили, что из Сильвестров знаем только Сталлоне, а он ничего подобного не делал, и пусть не придумывают чепухи. И спор этот был бесконечным, но русские в нем победили.

Никто не сделал, конечно, первое января выходным, но во всех фирмах знали, что на русских работников в этот день можно не рассчитывать. Израильтяне, особенно молодые, устраивали в Тель-Авиве новогодние вечеринки, и в город в этот вечер было не пробиться. Правда, нарочно было устроено множество полицейских засад, призванных ловить подвыпивших водителей. Интересно, что в Песах, когда по традиции надо выпить как минимум четыре бокала вина, полиция никого не ловит. Как и все в Израиле, Новый год проходит с бучей, кучей споров вокруг, но на сегодняшний день есть много шансов встретить его в Тель-Авиве веселее, чем где-либо. Это я сейчас понимаю. В любом случае нам всегда казалось, что атмосферы праздника-то и нет, а настоящий Новый год – он там: в России, в Европе, в Штатах, в большом мире. А у нас так – огрызки какие-то.

А я думаю, что настоящий праздник там, где друзья и родные, ничего здесь не поделаешь. Я была на Новый год в Европе и в Нью-Йорке, волшебства не случилось. Было очень холодно и одиноко, ну украшено красиво – это да.

Но здесь же был Париж, самый красивый и нарядный на свете город. И маленькие сказочные городки неподалеку от нас. И я же никуда не еду. Просто иду на работу, а вокруг елки и красота. И я радовалась этому как могла. Но могла не очень, конечно.

Карин с детьми ездили на Рождество к ее матери в Марсель, а под Новый год возвращались в Буасси, и мы должны были встретить его вместе. Мы договорились, что я все приготовлю и принесу. Я и Жоара. Это был уже не первый праздник у Карин, где готовили только я и Жоара. Я вообще чувствовала, что мы с Жоарой как бы в одном статусе. И статус этот бедной родственницы, прислуги, того, кого осчастливили, но он должен помнить свое место. Это, конечно, не произносилось вслух, но чувствовалось во всем. Да и просто с человеком, которого считаешь ровней, уж точно не станешь так разговаривать – отчитывать за не вовремя смененную в его же доме постель.

Вечером перед Новым годом мы с Роми и Жоффруа отправились в торговый центр, чтобы купить продуктов и подарки Карин, Мике и детям. Походы в магазин за продуктами были таким же кошмаром, как и поездки в Париж. Роми любила бегать по супермаркету и в восторге рассматривать елочные игрушки или просто выбирать себе йогурты, которые она любит или хочет попробовать. Это приводило в ярость Жоффруа, а он, в свою очередь, приводил в ярость меня. Этот раз был каким-то рекордным, а мои нервы уже никак не выдерживали. Роми увидела на прилавке хурму и попросила купить ей. Жоффруа разъяренно схватил эту хурму и начал трясти ей у нее перед носом:

– Я тоже есть… ты понять? – заорал он на ломаном иврите, имея в виду, что Роми все съедает, не оставляя ему ни кусочка.

– Ты понять? – снова орал он.

Роми растерянно смотрела на меня.

– Отойди от нее немедленно! – в бешенстве сказала я.

Дальше он уже по обычному сценарию, с чувством полного удовлетворения, скорчил оскорбленную, презрительную мину и начал пыхтеть. На стоянке он в бешенстве швырял вещи в багажник. Потом он позвонил Марли и начал с ней ворковать, как будто на земле не было отца нежнее, чем он. Мы зашли домой. Он схватил ключи от машины и направился к двери.

– Куда это ты собираешься?

– Поеду в Пунтуаз, куплю себе травы.

– Никуда ты не поедешь на моей машине! Ты забыл, о чем мы говорили?

Дело в том, что за несколько дней до этого он решил сделать Жоаре одолжение и подвезти ее в аэропорт. В результате он заблудился, Жоара пропустила свой самолет, а он еще и устроил аварию, в которой основательно покорежил автомобиль. Он врезался в другую машину. Чтобы водитель другой машины согласился не звать полицию и не обращаться в страховую компанию, Жоффруа дал ему моих денег. Виноват в аварии, конечно, был тот водитель. Жоффруа еще ни разу не был ни в чем виноват.

– Да что ж, блин, такое, – завыл он. – Тогда я ухожу.

– Сделай одолжение!

Он хлопнул дверью и ушел. Я, конечно, не верила, что он и правда ушел. Это было бы слишком хорошо. Но я вдруг поняла: ни за что на свете я не могу больше терпеть его в своем доме. Нам с Роми стало так хорошо и свободно, что мы просто не могли надышаться.

– Мама, а вдруг он там замерзнет? – спрашивала Роми.

– Ну значит, одним уродом будет меньше, но черта лысого он замерзнет.

И действительно, через пару часов он вернулся. Воздух в доме снова стал тяжелым, а неприязнь и «нерадость» были такими густыми, что можно было задохнуться. Это было какое-то совершенно физическое ощущение.

Я пошла к Гаэль поздравить ее с наступающим Новым годом. Гаэль была в курсе наших отношений с Жоффруа. Я рассказала ей, что случилось, и она сказала мне:

– Слушай, хватит. Выстави его к черту. Скажи ему, что тебе нужно какое-то время передохнуть.

– Так и сделаю. Да пусть катится вообще, с меня хватит.

– Боюсь, что так быстро ты от него не избавишься, вы же женаты.

– Вылетит как пуля.

Я вернулась домой и сказала ласково как могла:

– Так не может продолжаться. Я больше не могу. Тебе нужно уехать на какое-то время.

– Я поеду в Бордо, повидаю Эву.

– Отлично, поезжай.

– Я, наверное, не пойду сегодня вечером к Карин, – сказал он.

– Да уж, пожалуй, не стоит.

Под вечер мы с Роми приоделись, сложили всю еду и подарки в машину и поехали к Карин. В доме было тихо, стояла огромная нарядная елка, но не было никаких гостей, не было веселья, не было стола, не было музыки. Все были в обычной домашней одежде.

Мы с Роми сложили под елку свои подарки, которые Роми старательно завернула в нарядную оберточную бумагу. Все просто сидели на диване и ничего не происходило. Потом они стали открывать подарки, для нас подарков не было. Только какая-то чудовищная детская сумочка для Роми, которую купила Жоара. А мы купили весьма стоящие подарки всем.

Карин и Мика включили какую-то музыку на ютьюбе, и все стали играть в музыкальные стулья и в лимбо. Было весьма тоскливо. Потом стали играть в какую-то игру типа «Замри», и Карин, оказавшись рядом со мной, сверлила меня каким-то странным, нездоровым взглядом, от которого мне делалось не по себе. Ее дом был очень уютным, но в нем всегда была напряженная атмосфера. В какой-то момент я всегда обнаруживала, что сижу, сжавшись в комок, и как будто стараюсь занять как можно меньше места. Мне не хотелось двигаться, не хотелось ничего говорить и уж точно не хотелось играть в дурацкие пионерские игры. Но я все делала – играла, пыталась улыбаться. В Новый год мне уже было немного легче оттого, что Жоффруа завтра уедет. Мы поели то, что я принесла, ровно в полночь подняли бокалы и все – нам с Роми нужно было отправляться домой. Роми помнила, какие веселые вечеринки мы устраивали на Новый год в Рамат-Гане, и была очень разочарована.

– Это нечестно, мама, что мы им купили такие красивые подарки, а они нам – совсем ничего.

– Не страшно, зайчик.

Честно говоря, я тоже удивилась. Причем никто не сказал чего-то вроде:

– Ой, а мы вам ничего не приготовили, так неудобно.

Нет, все деловито открывали наши подарки, как будто это нормально. Получалось, что мы принесли подати, а не обменялись подарками.

Когда мы вернулись, Жоффруа уже давно был в кровати. Я не могла спать. Я все думала, что я полная идиотка. А вдруг он настоящий преступник, вдруг он сидел в тюрьме? Я поняла, что боюсь его, что не знаю, что за существо рядом со мной, что оно разговаривает как местная гопота, что в глазах его тупая злость и ярость, что оно, возможно, опасно. Я стала с ужасом искать его в гугле, боясь найти какое-нибудь заведенное дело. Но зря, конечно, такой мелкий шакал не будет нигде светиться.

Наутро я отправилась на работу, Роми осталась с Жоффруа, потому что школа еще не началась. Мы договорились, что он поедет в Бордо, а потом поживет у Гая. Я приехала на работу и поняла, что не могу работать и очень волнуюсь, что оставила с ним Роми. Я извинилась и поехала домой.

По дороге домой я позвонила Гаю. Мы долго говорили, Гай уверял, что Жоффруа очень меня любит. Я объяснила ему, что происходит на самом деле, как он бесконечно пытается затравить моего ребенка, я сказала ему, что очень благодарна за то, что он приютит у себя Жоффруа на несколько дней.

– А ты сегодня из дома работаешь? Я иду домой и слегка боюсь, – спросила я.

– Я из офиса сегодня, ты давай, не перегибай, но звони мне, если что.

– Окей. Значит, сегодня он поедет в Бордо, а потом вернется и поживет у тебя?

– Да, он мне очень помог, когда я валялся и не мог двинуться, так что я без проблем его приму. Давай, держись там.

Мы попрощались. Я не знаю, верны ли мои инстинкты, но я нутром чувствовала страх. Когда я пришла домой и с Роми все было в порядке, я немного успокоилась. Жоффруа собирал шмотки. Злоба прочитывалась в каждом его движении.

Следующее утро было серым и очень холодным. Я, как всегда, встала рано и отвела Роми в школу, но по дороге на вокзал поняла, что мне неспокойно и я хочу видеть, как он собирается и уезжает. И я вернулась домой. Да, вот до такой степени я не доверяла человеку, за которого меня угораздило выйти замуж. Я села работать. Дом наш, без окон в гостиной, с серым, ободранным, оставленным Карин обеденным столом, с белесым затянутым небом в окошках, вырезанных в крыше, не был уютным, ничто вокруг не было ни мило, ни красиво. Я считала секунды, чтобы он уже поскорее ушел. Я с трудом заставляла себя обменяться несколькими словами с ним.

Наконец он был одет и собран. Вид у него был обиженный и жалкий.

– Ну пока… – сказал он.

– Пока, – выдавила я из себя и попыталась посмотреть ободряюще.

Он вышел из дома, и я выдохнула. Я стала звонить родителям, которые были осведомлены о том, что происходит. Мама с папой уселись перед экраном:

– Ну что там у тебя? Ты вся серая!

– Ну все, я его выпроводила.

– И ладно, что ты такая расстроенная?

– Да я не расстроенная, просто все это было нелегко.

– Ну, Юля, что ты хочешь, – завелась мама, – вечно ты влезешь в какую-то халэпу!

Так мама называет неприятности, в которых человек сам виноват, уж не знаю, из идиша это или нет.

– Мама, это не то, что мне нужно сейчас услышать.

– А что я могу еще тебе сказать?

– На самом деле много чего, ну да ладно.

– А кроме Роми ему еще что-то не нравилось? – спросил папа.

– А этого недостаточно?! – вскинулись мы с мамой.

– Ты не расстраивайся, главное, работай хорошо, честно, старайся. Работа – это главное, – сказала мама.

И я пошла честно работать, хотя сосредоточиться было очень тяжело. Вечером нас позвал в гости Гай, он с детьми устраивал сауну. У него было большое джакузи, и можно было всем вместе париться. Это было здорово и весело. У Гая в доме было намного легче и веселее, чем у Карин. Дети смеялись, мы с Роми не чувствовали, что надо ходить по струнке, и могли разговаривать не только полушепотом и смеяться тоже. Я вдруг почувствовала, как соскучилась по израильтянам и по ивриту.

Когда мы вернулись домой, к нам зашла Карин. Она решила вымыть посуду.

– Да что ты? Не надо. Зачем? – сказала я.

– Я хочу что-то сделать для тебя.

– Спасибо.

– Вы были у Гая?

– Да, было очень мило. Он очень добр к нам.

Она взглянула на меня, как будто метнула молнию:

– Не ходи туда, он психопат!

Она имела в виду не просто поход в гости, а чтобы я не вздумала встречаться с Гаем.

– Не волнуйся, это все просто по-дружески.

Карин ушла домой. Мы с Роми хотели насладиться наконец нашей свободой. Но мне без перерыва звонили подружки из Израиля. О состоянии дел я более или менее сообщала в закрытой группе подруг на фейсбуке. Наверное, это неправильно – посвящать такое количество людей в свои дела, но мне это было нужно. Да и какая разница?

Следующим вечером Гаэль позвала нас на ужин. Это тоже было приятно. Ко мне как будто возвращалась жизнь. Я уже представляла, как живу в Буасси без Жоффруа, как общаюсь с Гаем, Гаэль и Карин и как мне будет хорошо и спокойно.

Утром Жоффруа позвонил мне и стал спрашивать, что я решила. Я сказала, что решила разойтись с ним.

– Тогда я должен немедленно подать на развод, – заявил он, – к тебе могут прийти из префектуры и проверить. Увидят, что мы с тобой вместе не живем, и обвинят нас в фиктивном браке. Тебя-то просто выставят из страны, а меня могут посадить в тюрьму.

– Не неси чепухи, хочешь – иди подавай на развод.

– Конечно, найди себе другого лоха, чтобы его использовать!

– Ты вообще уже охренел? Пока.

– Так все? Ты меня бросаешь?

– Ты сделал все возможное для этого. Мне лучше без тебя.

Он трагически молчал в трубку, и мне надоело. Обычно, если приходится расставаться по моей инициативе, мне всегда жалко человека, больно за него, но в этом случае я была совершенно спокойна и хладнокровна. Я отключила телефон и спокойно продолжила свой путь на работу.

Но уже через день Жоффруа позвонил и сказал, что возвращается в Буасси, потому что в Бордо ему негде ночевать. Я позвонила Гаю и переспросила, можно ли, чтобы Жоффруа пожил у него неделю. Он подтвердил, что согласен.

От мысли, что Жоффруа опять заявится, меня начинало трясти. Я начала бояться выйти на улицу с собакой, отвести ребенка в школу. Это было какое-то инстинктивное животное чувство. Он никогда не угрожал мне, не бил, не толкал, но я чувствовала, что этот человек опасен для меня, я даже не могу объяснить почему. Возможно, из-за того, что я видела в его глазах, возможно потому, что я поняла, что это не обычный человек, который живет по привычным человеческим законам. Он жил за мой счет, грабил меня – женщину, которая одна растит ребенка. А когда, как ему показалось, я стала беспомощной и осталась одна, он решил, что может еще и сломать меня. Возможно, он пытался это сделать, понимая, что кормушка долго работать не будет и единственный способ помешать мне сбросить ярмо – это запугать меня и сломать мою волю.

Так или иначе, но мне было страшно. Мне позвонила сестра. Моя сестра – социальный работник, она долгое время руководила центром помощи пострадавшим от семейного насилия. У нее была возможность понаблюдать нашу семейную жизнь изнутри, когда приехала на несколько дней навестить нас в октябре. Женя сказала:

– Когда отведешь Роми в школу, предупреди учителей, что Жоффруа не имеет права забирать ее, и Роми скажи, чтобы она не шла к нему, если увидит его на улице. Ты меня хорошо поняла? Это очень важно.

Я перепугалась еще больше, не могла спать. За окном был серый лед, меня трясло. Было чувство, что я одна с ребенком в темном оледеневшем мире, а под окнами может бродить хищный зверь, и мне было очень страшно. Я не знала, что мне сделать, чтобы почувствовать себя хоть немного лучше. И вдруг меня осенило. Я решила поехать на эту неделю к своим в Израиль – таким образом, я смогу не трястись от страха всю неделю. Я кинулась искать билеты, они оказались недорогими. Как только я это решила, я успокоилась и заснула. На работе я спросила Карин, могу ли я поработать неделю из Израиля. Она пошла посоветоваться с начальством и вскоре дала мне положительный ответ. Я немедленно заказала билеты. Мне немного полегчало. Я позвонила родителям и сказала, что приеду через два дня. Мама, конечно, начала голосить: а как же работа? Денег ведь жалко! Но для меня это был вопрос выживания. Я понимала, что в этом ледяном одиночестве и страхе я больше не смогу просуществовать ни секунды.

Все вроде налаживалось, но тут Карин ни с того ни с сего наорала на меня при Лоранс. Она послала нам какой-то мейл с организационным вопросом, но так как никто, видимо, не понял, что именно она имеет в виду, ей не ответили. Мы с Лоранс сидели за соседними столами, а Карин за столом через перегородку от нас.

– Мне так никто и не ответил на мой мейл, вы что думаете?

– Я правильно понимаю, что говорится о еженедельном докладе об имеющихся новых багах? – спросила я Лоранс.

– Ну да, я тоже так поняла, – ответила мне Лоранс.

– Мы можем назначить еженедельную встречу с ведущими инженерами по этому поводу, – предложила я.

Вдруг Карин вскочила с места и заорала:

– Боже, Юля, это кошмар какой-то! Да ты ничего ни в чем не понимаешь! Просто ужас!

Лоранс тихонько спустилась под стол. Меня затрясло от унижения и гнева. Карин выскочила из комнаты.

– Ты что-нибудь понимаешь? – спросила я Лоранс.

– Это было совсем несправедливо, – сказала она – но ей, наверное, слишком все это напряжно, вы слишком близки, общаетесь и дома, и на работе.

Это, кстати, был любимый речитатив Карин. Она все время повторяла, что ей слишком тяжело заниматься моими бесконечными делами. Хотя я ее ни о чем не просила и постоянно говорила ей, что мне совершенно ни в чем не нужна ее помощь, кроме работы. «Работа – это то, что мне нужно, со всем остальным я справлюсь сама», – говорила я ей. Но каждый раз она зачем-то назначала мне время приема у врача, стоило мне просто попросить порекомендовать врача, а по работе, где мне было чему учиться, – ни слова. Теперь было ясно, что она и Лоранс жалуется, что я достаю ее и нагружаю своими проблемами.

– У нас нет никаких таких личных дел, я живу довольно далеко, и вовсе не вижусь с ней после работы, и ни о чем не прошу. Ну да ладно, забудь.

Так как подобные выходки со стороны Карин бывали и раньше, я решила начать как-то защищаться. Я написала ей в скайп:

– Послушай, я очень тебя люблю, но я не могу допустить, чтобы на меня орали. Я очень плохо себя от этого чувствую.

В ответ посыпалось:

– Ну так иди ищи себе другую работу! У меня тоже есть границы. Ты все время ничего не понимаешь.

– Ты могла просто повторить то же самое по-английски.

– Ты английский знаешь ничуть не лучше, скажешь нет?

Мне стало жаль, что я не умею плакать, настолько никчемной, зависимой и жалкой я себя ощутила. Я чувствовала себя как человек, который, весь израненный, попросил убежища, а ему дали еще и ногой под дых.

В конце рабочего дня, когда я уже собиралась выходить, Карин окликнула меня.

– Пойдем покурим.

– Ок.

– Слушай, я просто тоже за тебя переживаю, мне тяжело оттого, что это все с тобой происходит.

– Ты не хочешь со мной работать?

– Да нет. Я тебя никогда не уволю. Ты меня не знаешь, что ли?

– Ну если тебе так тяжело со мной работать…

– Послушай, я клянусь тебе головой своей матери, что никогда не уволю тебя с работы и не выгоню из своего дома, ты слышишь?

– Ок, спасибо за эти слова.

И я отправилась домой собирать чемоданы и организовывать отъезд. По дороге домой я брела на вокзал по красивой улице, мимо нарядных витрин, было очень холодно. Я видела сидевших под магазином бомжей, и меня неприятно царапнула мысль, что Жоффруа скоро может оказаться в их числе. Из поезда я позвонила Гаю и рассказала, что уезжаю в Израиль. Мы договорились, что он придет вместе с Жоффруа и они заберут его вещи.

Я встретила Роми из школы и рассказала ей, что мы едем в Израиль, она очень обрадовалась. Я договорилась с Гаэль, что она поживет у меня и посмотрит за животными, Жоара погуляет с Мишкой.

Через какое-то время Гай и Жоффруа зашли за вещами. У меня было такое ощущение, что Гай – социальный работник, который привел своего подопечного. Я, конечно, никогда не видела социальных работников, кроме своей сестры, и не была в такой ситуации, но мне представлялось это именно так. Кто-то добрый, терпеливый и сильный приходит в семью кретинов, какой в этом случае была моя, и следит, чтобы не случилось драки или еще какого-нибудь безобразия.

Жоффруа выглядел жалким, очень худым, бледным, заросшим, но никаких чувств, кроме отвращения и стыда, у меня не вызывал. Он с несчастным видом ходил и собирал свои шмотки в целлофановые мешки. Роми подавала ему его вещи, дружелюбно говоря: «Вот это твое и это». Я тоже взяла мешки и быстро и споро сложила в них его барахло. Мы с Роми держались приветливо и по-дружески, но было ясно, что он уже не часть нашей семьи.

Почти до утра я прибиралась в квартире, чтобы Гаэль не было противно у нас.