Текст книги "Всё сложно"

Карин & Жоффруа

Дети Карин вернулись с ней и тут же уехали с Гаем, и моя Роми продолжала коротать время в компании Жоффруа. Она очень ждала детишек, с которыми сможет играть и говорить на родном языке.

Пока Карин была в отпуске, ее назначили моей начальницей, это не входило в наши планы, но делать было нечего. Мы с Карин продолжали ездить на работу, но меня все время смущал ее холодный, избегающий взгляд. Мы больше не болтали. Когда мы сидели вместе в поезде, она смотрела в свой телефон или в окно. У меня под сердцем завелась холодная жаба. Как-то раз я спросила Карин, все ли в порядке, и она ответила:

– Конечно, дорогая, не волнуйся!

Я ждала, что мы с ней как-нибудь встретимся у кого-то из нас дома, поболтаем, попьем вина, как делают подруги, но этого не происходило. Зато каждый мой мелкий промах, как иностранки, которая не знает города или не очень хорошо знакома с общественным транспортом, Карин очень ядовито комментировала и называла меня инвалидом. Самой любимой темой для нее было то, что я колю ботокс.

– Знаешь, я читала недавно, что ботокс влияет на мозг. Может, поэтому у тебя такие проблемы?

– Угу, он распрямляет извилины, и мозг становится гладким, – попыталась пошутить я.

– Да нет же, я серьезно, смотри, как ты все забываешь.

Мне становилось все неуютнее. Особенно после того, как в какой-то из вечеров по дороге домой, когда Мика забрал нас на машине, я сказала:

– Роми так ждет возвращения твоих детей. Ей очень одиноко. Когда они вернутся, я буду их очень часто приглашать к нам играть.

– Да. Вот только я не уверена, что моим детям нужна Роми, – ответила Карин и захохотала.

Я сидела сзади, и, если бы я умела плакать, мои глаза немедленно наполнились бы слезами. Возле своего дома я вышла, еле выдавив из себя вежливое «пока».

Так продолжалось бесконечно. Если я не так составляла письмо сослуживице, она писала: «Господи, ты и так почти ничего не делаешь и даже это толком не можешь, ты хоть что-нибудь соображаешь?» А делала я совсем немало. Во всяком случае, все время, которое я проводила на работе, я пахала не отвлекаясь.

По вечерам я звонила Нинель и жаловалась:

– Слушай, это что же за ад такой? Я чего-то не понимаю?

– Да уж… она, я смотрю, прямо сама доброта. Но ты не можешь с ней сейчас поссориться.

– Конечно, не могу, но это как-то переходит все мои границы.

На самом деле до границ было еще далеко.

Зато во Францию я влюблялась все больше и больше. Я даже не ожидала, что здесь так красиво. Каждый раз, гуляя с собакой, мы с Роми обнаруживали какой-нибудь новый уголок в деревне, любовались старинными особняками, речкой, протекающей через лес, полевыми цветами, знакомыми мне с детства. Все это делало Францию какой-то родной и вымечтанной, хотя я никогда о ней не мечтала, наверное, потому что не знала, какая она прекрасная.

Все меньше я чувствовала себя израильтянкой или даже еврейкой. Мне становились совершенно непонятны все эти слова, эта потребность быть как-то названным, принадлежать к какой-нибудь группе. Мне просто нравился Париж. Мне нравилось, что там по улицам снуют люди отовсюду, вобрав тем не менее французские стиль и лоск. И я среди них. И в этой нарядной и веселой суете, похожей на обертку от подарка из дорогого магазина, мне было хорошо и достаточно было бы просто иметь уютный дом и пару любящих людей. Мужа и дочь. Но это была слишком большая просьба к мирозданию. Это явно было слишком.

На протяжении всей холостой жизни мне казалось, что семья – это теплый уют. Те самые красивые пушистые тапочки, чай и плед, но в обнимку, это вечер за просмотром фильма, это сон в объятиях, это смех, это когда тебя приласкают, если кто-то там, снаружи, тебя обидел. Это так же тепло, как дома с мамой, когда ты маленький, но только к этому добавлены секс и страсть. Тепло плюс секс и страсть и уверенность друг в друге. Вот что мне нужно было от идеи брака или семьи. Как часто я видела своих друзей, которые делали вместо всего этого черт знает что. Как часто я себе говорила: в таком случае я предпочитаю быть одна со своими теплыми носками, бокалом вина или чашкой чаю. У себя дома я готова принимать только нулевой уровень стресса. Я никак не могу взять в толк, зачем в доме нужен кто-то, кто обидит вас не меньше, чем злой начальник на работе.

Точно так же я отношусь и к друзьям. Я совершенно не понимаю, зачем нужны странные, мотающие нервы связи, и обрываю их без всяких объяснений и разборок. Просто тихо исчезаю, и зарвавшаяся подруга, которая воспринимала мое миролюбие как слабость, обычно даже не понимала, что между нами все кончено. Мне действительно совсем не нравится конфликтовать. Это вовсе не значит, что я беззубая и не умею ссориться, не могу наговорить колкостей и причинить человеку боль. Прекрасно могу, но мне это совсем неинтересно, противно и не нужно в жизни. В детстве, отстаивая свое место под солнцем в антисемитском советском Киеве, среди одноклассников, уровень эмоционального развития которых был недалек от обезьян, мне довелось немало попрактиковаться в этом искусстве. Но именно для этого я училась в университете и выбирала свое окружение, чтобы больше никогда этим не заниматься.

А здесь я вдруг обнаружила себя в компании подруги, которую уже давно отправила бы в Израиле в игнор и за треть подобных выходок, и с мужчиной, которого выгнала бы уже давным-давно, даже не раздумывая. Я думала о том, что же делать в этой ситуации. Я слишком много вложила в переезд и не собиралась из-за них двоих возвращаться домой. Ну уж дудки. Когда я решила уезжать из Израиля, мои доводы были более серьезными, чем дружба с Карин и любовь к Жоффруа. Мне нужны были новая профессия, перспектива своего жилья и экономической стабильности, а также жизнь в стране, с политикой и укладом жизни в которой я согласна больше, чем с израильскими. Ну и климат с архитектурой.

Чтобы как-то выживать в невыносимой для меня эмоциональной ситуации, я обманывала себя, или, как говорят люди, «надеялась». Хотя давайте будем честными. На что надеяться? На то, что мучителям вдруг станет неинтересно тебя мучить? Никогда такого не случится. Если уж кому-то нравится мучить другого, то ему это никогда не разонравится. До тех самых пор, пока жертва не перекроет доступ к своим венам, вампир будет сосать кровь. И ведь все это еще и происходит не за один день. Мерзкое отношение перемешивается с хорошим или нормальным, которое по сравнению с мерзким уже кажется очень хорошим. Только я никогда не заглатывала эту наживку, не заглотила и сейчас. Но я была поражена тем, как разрушительно это действует, даже если ты прекрасно все понимаешь.

Наступила осень, и Роми отправилась в школу. Бедная моя девочка была довольно сильно напугана, хотя пыталась держаться. Первого сентября было солнечно и довольно холодно. Синее небо было расчерчено белыми стрелами самолетов.

Школа была маленькой и такой же игрушечной и миленькой, как все здания в нашей деревне. Прямо за ней начинался лес. Детишки были одеты со вкусом в очень французском стиле, родители тоже отличались от наших рамат-ганских. Никто не явился в растянутых трениках, все мамы были причесаны, одеты и накрашены, и, надо сказать честно, ни одна не отрастила такой задницы, как наши израильские мамаши. Все улыбались, здоровались, целовались в обе щеки. Было ясно, что все только вчера или несколько дней назад вернулись из отпуска.

Я волновалась, но все прошло хорошо. Роми играла на переменках с дочкой Карин Лией. Лия с важным видом представила Роми своим подружкам, и Роми немедленно превратилась в местную достопримечательность. Со следующего же дня все детишки, которыми внезапно заполнилась пустая до этого деревня, завидев Роми, кричали ей:

– Bonjour, Romy! – и старательно махали руками.

Это было очень мило, я совсем не ожидала, что маленькие дети бывают такими добрыми и воспитанными. Дети ходили с учительницей в лес, изучали там природу, рассматривая всяких жучков. Роми это очень нравилось, хотя переезд во Францию она все еще не одобряла. Мы звонили моим родителям по скайпу, и Роми делилась впечатлениями от школы:

– Нас водили по городу, и мы останавливались в важных местах и записывали, как они называются. Например, мы остановились у мэрии и написали слово «La Mairie», а потом мы пошли к памятнику мертвой курице.

– Как это к памятнику мертвой курице? – удивились мои родители.

Оказывается, так Роми называла традиционный обелиск с галльским петухом, который стоит в каждом маленьком городке. На нем выгравированы имена героев, сложивших голову за родину в каком-нибудь 1875 году.

Еще до начала учебы мы встречались с учительницей и по совместительству директрисой, чтобы познакомиться и рассказать про Роми – откуда она приехала, на каком уровне знает французский, ну в смысле, что ни на каком, посоветоваться о том, стоит ли ей пойти в класс на год младше или пойти в класс с ровесниками. Учительница была очень приветливой, серьезной и в то же время ироничной. Она мне очень понравилась.

– Я думаю, Роми должна учиться в классе со своими ровесниками. Вы не волнуйтесь, мы уделим ей достаточно внимания и все будет в порядке.

– Вы понимаете, она довольно особенная, – заявил Жоффруа, – ей совершенно не поставили границ. Она ест, когда хочет, спит, когда хочет. Во Франции так нельзя. Я уже объяснял, – важно заявил он, кивая на меня.

Учительница посмотрела на него как на идиота и – с любопытством – на меня.

– Понимаете, Роми сейчас нелегко, она недавно рассталась со своей семьей и совсем не знает французского, ей вовсе не хотелось сюда ехать. Боюсь, с ней будет не очень легко, – сказала я.

– Я все понимаю, это совершенно нормально.

По прошествии нескольких недель мы снова встретились с учительницей.

– Ну с ней и правда нелегко, но все в порядке, не надо так волноваться. Она очень рассеянная и роняет все вокруг себя.

– Да, это так, я уже говорил ее матери, – снова влез Жоффруа с надменным видом.

– Дело в том, что в Израиле несколько другой подход, – сказала я, – но Роми и вообще такая, рассеянная и не очень собранная. Такой она и будет.

– Я понимаю, но нам стоит поработать над ее подходом к учебе, надо постараться, чтобы она меньше сопротивлялась. К ней будет приходить учительница, которая специализируется на обучении французскому языку детей-иностранцев. Она будет заниматься с Роми три раза в неделю, и Роми будет концентрироваться в основном на изучении французского языка. Но и вам нужно немного мотивировать ее на сотрудничество. Она очень сообразительная девочка, с этим у нее проблем нет.

Затем мы поблагодарили друг друга и распрощались.

– Ну вроде ничего такого страшного, – сказала я Жоффруа, когда мы вышли из школы.

– На самом деле она тебе сказала, что твоя дочь – это полная катастрофа, почти на уровне умственно отсталой, настолько она плохо воспитана.

– Да нет, я ничего такого не услышала.

– Просто во Франции не говорят вещи прямо, но я-то понимаю. Ты совсем не знаешь моей страны.

– Я не думаю, что ей имело смысл так завуалированно выражаться. Она же знает, что я иностранка. Я не собираюсь это воспринимать так, как ты говоришь. Ты можешь думать, что хочешь.

– Я думаю, что нам нужно объявить Роми о новых правилах в нашем доме: первое – мы все вместе ужинаем, а не она с мультиками, второе – она не засыпает с айпадом, третье – она убирает за собой со стола.

– Пока мы можем ограничиться двумя, ей и так тяжело.

– Ну вот! Я ничего не могу сказать в доме! Я не живу у себя дома, а живу у тебя, у Роми, у кошек и у собаки! Да ты просто дебилка и ничего не понимаешь! – взбесился он.

– Если для того, чтобы почувствовать себя дома, тебе нужно на кого-то орать или доставать мою дочь – то да, ты правильно понял: ты не у себя дома. В моем доме, за который, кстати, плачу только я, никто не будет орать и называть меня дебилкой. Тебе понятно?

Он промолчал.

– Ты понял или нет? Я не шучу!

– Ладно, прости меня.

В дальнейшем каждый поход в супермаркет, да собственно и все выходные, все поездки превращались в кошмар. Утро начиналось с того, что он вставал злой, непонятно на что. Рявкал, что ему не купили круассан как он любит (в булочной не было), а купили как он не любит. То Роми его перебила, то она как-то не так сидит за столом. Я требовала, чтобы он оставил Роми в покое, в ответ следовала тирада о том, что он дома не у себя, а у кошек и Мишки.

Дом тем временем превращался в помойку. Возвращаясь с работы, я начинала собирать по всей квартире его разбросанные носки, обвалянные в собачьей шерсти. Шерсть вообще была повсюду. Обеденный стол чем-то измазан, полно немытой посуды. Но Жоффруа всегда предлагал мне стакан спиртного, чтобы я успокоилась после работы, так, видимо, по его мнению, проявлялись забота и любовь. Он готовил нам ужины, которые не всегда были съедобны, особенно он старался не обращать внимания на то, что ест или не ест Роми. А когда я начинала готовить ей что-нибудь, что она любит, устраивал скандал, посвященный тому, что моя дочь – невоспитанная дикарка и все вертится вокруг нее, а его потребности никто не учитывает. Впрочем, траву он покупал постоянно и накуривался каждый день, сначала только по вечерам, а потом уже и прямо с утра.

По утрам мы с Роми собирались на работу и в школу, Жоффруа вставал с нами, чтобы приготовить нам завтрак, но при этом все время пытался на нас гавкать и делать замечания, если молоко, например, не сразу поставили в холодильник.

– Послушай, не нужно просыпаться, чтобы нас доставать. Если тебе тяжело, то лучше продолжай спать, – сказала я ему, понимая, что он мне только портит настроение.

– Нет проблем, – ответил он, и с тех пор я собиралась тихо и в темноте.

Время шло, а искать работу он так и не начинал. Когда я спрашивала о том, почему он не ищет, немедленно начиналась ссора – он объяснял, что не прекращает поиски работы ни на минуту, но ничего нет. Карин, напротив, показывала мне полно объявлений по его профессии и присылала ссылки. Я пересылала ссылки Жоффруа, но он утверждал, что во Франции никто не посылает резюме по электронной почте, а нужно ходить по хантинговым конторам и оставлять распечатанное резюме. Мне, конечно, было очень трудно в это поверить, но возражать не было сил. После того как он целый один раз съездил в Париж и разнес свое резюме по конторам, он сообщил, что теперь, оказывается, нужно посылать по мейлу.

И с тех пор ни на что другое времени у него не было. Невозможно было ни прибрать в доме, ни заняться тем самым хождением по бюрократам. Все учреждения всегда были закрыты, дозвониться, по его словам, нельзя было никуда и никогда. Стоит ли говорить, что в конце концов я все сделала сама.

На работе тем временем как-то утряслось, я вникла в дело, и мне скинули довольно много мелких проектов. В один прекрасный день мне нужно было поехать в командировку в Финляндию, встретиться с клиентами.

Я жутко волновалась, так как раньше никогда не делала ничего подобного. К тому же получилось так, что Роми только вернулась от своих родных из Авиньона. Она провела там десять дней, а раньше ей никогда не доводилось расставаться со мной так надолго. Но мне нужно было уезжать буквально в день ее возвращения. Она, конечно, тяжело это переживала, учитывая, что и вся ситуация была непростой для нее: переезд, расставание с семьей отца и с любимой бабушкой. У меня было тяжело на душе.

Приземлившись в Хельсинки, я сразу позвонила домой, чтобы узнать, как там Роми. Жоффруа ответил мне:

– Да все у нее в порядке, она только при тебе эти концерты устраивает, а как только ты выходишь из дому, ей плевать. Я тебе уже сто раз говорил. А, слушай-ка, ты знаешь, что мне устроила эта дурацкая собака Мишка? Она потерялась, прикинь! – засмеялся он.

– Чтоооооо?!

– Да не, ты не волнуйся. Я пришел домой, а она сидела под подъездом.

– Как это случилось?

– Да не знаю… Я гулял с ней в лесу, спустил с поводка, как всегда… а потом смотрю – ее нет нигде.

– А ты за ней не смотрел, что ли?

– Ну не, ну я смотрел, но прикинь, какой прикол!

Мне было совсем не смешно. В Хельсинки нужно было провести две ночи, а моя дочь осталась совсем одна с человеком, которому и собаку-то доверить нельзя.

Вечером я позвонила Роми из гостиницы, она была очень грустная и плакала. Я позвала Жоффруа и попросила его быть с ней повнимательнее и, если она не сможет уснуть, разрешить ей смотреть мультики. Я и сама не могла заснуть и из-за предстоящих переговоров, и из-за того, что мне было неспокойно за Роми, и из-за того, что я все четче понимала, как сильно ошиблась и что рядом со мной человек, на которого я ни в чем не могу положиться.

Встреча прошла хорошо. Мне было в новинку ходить с клиентами в ресторан и пересекаться с израильскими друзьями, заехавшими в Хельсинки во время отпуска. Внутри меня все еще сидит советская девочка, которая помнит, что «заграница» – это мечта, там так прекрасно и недоступно, что этого даже, скорее всего, просто не существует. И каждый раз, перелетая из страны в страну, я тихо радуюсь, что я и вправду езжу по разным странам, прямо как герои Фицджеральда или Жоржа Сименона.

Вечером я снова позвонила Роми, она плакала и жаловалась, что Жоффруа не давал ей ночью компьютер, а у нее не включался айпад, и она проплакала всю ночь. Я попросила поговорить с Жоффруа:

– Да это вообще… Что она мне тут устроила. Пришла ночью и не давала мне спать вообще.

– Ты разве не понимаешь, что она не могла заснуть? Почему ты ей не дал компьютер, чтобы она посмотрела мультики и успокоилась, если уже у тебя не хватает сочувствия встать к ребенку и успокоить его в такой ситуации?

– Ночью дети должны спать!

– Что это за лозунги? Что значит: должны спать? Ты что, не понимаешь, в каком она состоянии?

– Ночью дети должны спать!

– А мужчины должны зарабатывать деньги, так что же? Скажи, когда ты иногда вставал, чтобы сделать ей какао по ночам, о чем ты с ней говорил?

– О том, что надо спать и не мешать нам.

– То есть ты вставал только для того, чтобы и дальше выносить ей мозг?

Приехала домой я жутко злая, но продолжать разговор с Жоффруа на эту тему было бесполезно. Я решила не портить себе настроение еще больше, ведь на следующий день нам предстояло впервые идти в гости к Гаю. На ужин в саду были званы мы, его подруга и еще одна приятельница с работы. Впервые я вошла в этот дом с тех пор, как он перестал принадлежать Карин и Гаю вместе. Было странно воспринимать его как дом Гая. Хотя почему-то дом показался мне таким родным, словно я вернулась к себе.

Ужин прошел неплохо, но я чувствовала, что Жоффруа значительно глупее остальных, но, слава богу, высказывался он немного. Я наконец смогла поговорить на иврите. Мне было странно сознавать, что я соскучилась по неродному языку. Да и, честно говоря, было очень приятно встретиться с Гаем снова. Он слегка постарел, но почти не изменился. Подруга его оказалась приятной женщиной лет сорока, намного миловиднее Карин, но тоже совсем не красавицей.

На работе Карин забросала меня вопросами о новой подруге Гая. Я не знала, что нужно отвечать. Логика подсказывала, что нужно было назвать ее очень страшной и нереально тупой, но у меня не повернулся язык, и я просто сказала:

– Она нормальная.

– И это все, что ли?

– Ну да.

* * *

Мы долго планировали съездить на день в Нормандию – от нас это два часа на машине. В выходной мы встали довольно рано, чтобы сделать бутерброды и собраться.

Я пошла к Роми в комнату сказать, что пора собираться. Но Роми заявила, что не хочет ехать. Она заплакала и стала говорить, что не хочет, чтобы мы ругались в машине, как папа и Наталья. И вообще – она хочет поехать в Диснейленд, а не в эту скукоту. Я стала ее уговаривать, рассказывать, как там будет красиво и интересно. Говорила, что мы уже много ездили на всякие детские развлечения, и нам тоже хочется что-нибудь посмотреть, и что я обещаю ей не ссориться в машине. Хотя не поскандалить в машине было почти невозможно. Я не привыкла, чтобы кто-то сидел и бесконечно бубнил мне под руку: «Да что ты делаешь вообще?! Как ты водишь?»

В холостые времена я дико бесилась, когда мужики устраивали такие вот уроки вождения своим женам, и лишний раз радовалась, что я не замужем. А теперь человек, у которого никогда даже не было водительских прав, который нарочно ехал на красный свет те несколько раз, что я согласилась, чтобы он вел автомобиль, не закрывая рта критиковал мое вождение. И у меня, соответственно, получалось еще хуже, машина глохла, и я нервничала еще больше. Вот поэтому Роми и не хотела с нами никуда ехать, и ее можно понять.

Как только я смогла ее уговорить и она немного успокоилась, вбежал Жоффруа и, тыкая пальцем Роми в лицо, заорал на ломаном иврите:

– Я будет ехать машина, ты сидел тихо не сказать ни слов!

Роми вообще не поняла, чего он хочет:

– Ну вот, он опять на меня орет.

– Послушай, в чем проблема? – спросила я.

Он начал как-то визгливо голосить:

– Че она командует?! Я хочу поехать куда-то в кои-то веки… Это невероятно! Все какое-то говно вокруг! Ничего невозможно запланировать, мать твою!

И он швырнул тарелку на пол.

Я в ужасе смотрела на эту идиотскую сцену, и меня охватывало отвращение. Не говоря ни слова, я спустилась в спальню и стала переодеваться в домашнюю одежду. Жоффруа пришел и сел рядом со мной.

– Между нами что, все кончено? – забормотал он.

– К тому идет.

– Но я же люблю тебя… я без тебя умру, не бросай меня, пожалуйста.

– Я так не могу больше. Ты и Карин разрушаете меня. Какого черта вам нужно от меня? Как я жалею, что доверилась и тебе, и ей. И теперь я здесь одна с ребенком, а вы оба сосете мою кровь.

– Прости меня, но Роми очень тяжелая, а я очень хотел поехать, а она опять хочет все испортить.

– Роми была согласна ехать. Почему ты влез в наш разговор? Ты же не понимаешь по-русски.

– Я решил, что она не хочет.

– Она и правда не хотела, и знаешь почему? Потому что ей не хочется ехать с нами два часа и слушать, как мы ссоримся. Потому что мы теперь все время ссоримся, или даже не мы ссоримся, а ты стал невыносимым и бесконечно достаешь ее, а когда я тебе не разрешаю – меня. Ты чего хочешь вообще? Доминировать надо мной? Этого никогда не будет.

– Я не хочу доминировать, но не хочу, чтобы меня растоптали.

– Так кто тебя топчет?

– Давай поедем в Нормандию. Я обещаю, что все будет хорошо, и мы не будем ссориться.

– Точно?

– Точно.

Мы снова быстро собрались и выехали в Нормандию. Было пасмурно, и настроение никак не исправлялось, так что ссориться мы начали примерно через десять минут. Роми была совершенно права.

Онфлёр в Нормандии оказался потрясающе красивым местом. Старинные разноцветные домики вокруг бухты с яхтами, ресторанчики, чайки, маленькие старинные улочки. Было так красиво, что даже не верилось, что все это наяву. Но наша поездка была омрачена даже не очередным скандалом, а пониманием того, что сама основа нашего союза неправильна и ненормальна. В какой-то момент, в ресторане, где Жоффруа вел себя по-хозяйски, заказывая за мой счет далеко не самые дешевые блюда, я спросила его, глядя внимательно в глаза:

– Слушай, а зачем ты со мной? Ты меня используешь, что ли? Из-за денег?

Он молчал и смотрел на меня совершенно спокойно и, пожалуй, даже равнодушно. И я, искренне ужаснувшись, поняла, что не ошибаюсь. Наконец он выдавил:

– Что ты, нет, конечно.

Однако это прозвучало совсем неубедительно.

– Давай я тебя сфотографирую? Смотри, как красиво.

На обратном пути мы ссорились еще два часа, и я вернулась совершенно разбитая. Дома я сказала, что так дело не пойдет и нам придется расстаться. Он начал умолять не бросать его, без меня он не представляет, зачем ему жить. Он обещал, что снова станет таким, каким был в Израиле, что мы опять станем весело жить, что он найдет работу. Я простила. На следующий день мы курили с Карин и Лоранс, они, естественно, интересовались, как мы съездили в Нормандию.

– Это был настоящий кошмар, – сказала я.

– Ему просто надо поскорее найти работу, он чувствует себя неуверенно, – утверждали они наперебой.

– Что-то я уже не знаю, девочки.

Потом Карин стала рассказывать о своем очередном походе к психологу, о том, что они обсуждают ее сны. Карин почему-то все время снились сны, а психолог их расшифровывала. Мне это казалось чепухой и тратой денег.

– Может, вам сходить на семейную терапию с Жоффруа? – предложила Карин.

– Я уже заплатила 500 евро за его курсы вождения, а права он так и не делает, я содержу его, мне не хочется еще и платить психологу за то, чтобы он меня убеждал в том, что я должна продолжать платить, да еще и терпеть его выходки.

– Он просто совсем не имеет права голоса в твоем доме. Вы с Роми слишком плотно связаны, там нет места третьему, – сказала Карин.

– Я не вижу тут никакой связи. В Израиле он проводил с Роми немало времени, и она полностью его приняла, несмотря на то, что он не умеет говорить на ее языке. А теперь он бесконечно цепляется к ней, чтобы бесить меня, ко мне-то ему не прикопаться.

– Дай ему шанс, он найдет работу, почувствует себя более уверенно, – посоветовала Лоранс.

– Ну я пока не выгоняю его из дома, но терпение мое заканчивается.

– А я вот на Мику наорала опять, – сообщила Карин.

– Чего вдруг? Он же такой хороший парень.

– Ну бесит. Сам не понимает, когда надо прибрать. Я уже жила с парнем, который ничего не делает по дому. Больше не хочу. Ну и да, я противная, я знаю.

– Может, у тебя гормоны шалят?

– Да нет, просто так…

Через несколько дней Жоффруа предложили работу, подобную той, что он делал в Израиле, но только временную, всего на месяц. Он очень гордый отправился на работу, и я надеялась, что жизнь начнет налаживаться. Возвращаясь с работы, он рассказывал, что его очень ценят, и он точно останется там работать надолго. Говорил, что начальник очень грубо обращается с остальными работниками, и они его боятся, а он, Жоффруа, плевать хотел и смело выходит покурить столько раз в день, сколько захочет. Работающий Жоффруа просто раздувался от важности – теперь покрикивать на Роми стало его постоянным занятием. Я не позволяла ему этого делать, и скандалы практически не прекращались. Впрочем, проработать ему удалось меньше месяца, несмотря на его уверенность в том, что он останется там надолго и даже вскоре возглавит коллектив. А вот со ссорами все было по-прежнему.

* * *

В очередную субботу он сообщил мне, что к нам приезжает его дочь Эва. Как раз в эти дни Роми уезжала в Израиль на осенние каникулы. Эва гостила у нас совсем недавно, и я совсем не рассчитывала на ее приезд. Наоборот, я планировала побыть без детей, надеялась, что нам снова станет хорошо вдвоем.

– Подожди, что значит она приезжает? А меня не нужно спрашивать? Это и мой дом тоже!

– Ничего себе! Я столько делаю для твоей дочери, а моя тебя вообще не интересует! Да ты полная дебилка!

– Послушай, я тебя предупреждала о том, чтобы ты не смел так со мной разговаривать!

– Да, да, ты дебилка!

– Пошел вон отсюда, быстро!

– И пойду!

Жоффруа взял ключи от машины и ушел.

Роми сказала:

– Похоже, мама, вы скоро расстанетесь. Девяносто процентов из ста. Мама, почему Жоффруа стал таким противным? Он же был хорошим в Израиле. Может, это потому, что он слишком много раз приносил тебе чай, будто он твой раб?

– Нет, доченька, точно не оттого. Но если он будет продолжать в том же духе, я пошлю его к черту, это правда.

Мы с Роми пошли в гости к Карин, она нас позвала, потом гуляли по лесу с Мишкой и встретили Гая возле его дома. Он пригласил нас выпить чаю, и мы согласились.

– Ну как у тебя дела? Как тебе здесь живется? – Гай проявил искренний интерес к моим делам.

– Да ничего, мне очень нравится Франция и моя работа. Но вот мы что-то ссоримся все время с Жоффруа, я к такому не привыкла.

И я рассказала о том, что произошло сегодня утром.

– Да… он не может приглашать свою дочь, не посоветовавшись с тобой, и машину твою брать без спроса тоже. Я думаю, что надо ему это объяснить, но все же дать шанс.

Вечером Жоффруа пришел домой и сообщил, что ездил на могилу матери. Его мать покончила с собой десять лет назад. Обычно, когда он об этом говорил, создавалось впечатление, что он никогда не горевал по этому поводу. Но в тот вечер он смотрел на меня как побитая собака.

– Ты меня не прогонишь?

– Если ты обещаешь мне, что это в последний раз и ты никогда больше не посмеешь так со мной разговаривать.

– Я обещаю.

Мы налили чаю, выкурили по косяку. Долго нормально разговаривали. То есть я объясняла, как чувствую себя я, как чувствует себя Роми и как нам тяжело из-за его поведения. Он кивал и утверждал, что все понимает.

* * *

Холодало, наступала осень. Я давно забыла, что на свете бывает осень, желтые и красные листья, их особенный запах. Когда я ехала во Францию, я поклялась себе, что никогда не перестану замечать то, за чем я приехала, а именно: красоту города, родную природу. И я радовалась желто-красной листве, этому особенному свету, прекрасному городу, хоть на душе и было грустно. Едва ли не главной целью моего приезда являлась работа. Я мечтала понять, почему меня отовсюду гонят. Я знала, дело точно во мне, но не понимала, что именно заставляет людей, которые оказываются в роли моих начальников, ненавидеть меня. Обычно люди любят меня, и коллеги тоже. У меня масса друзей, многих из которых я приобрела на многочисленных работах. Но как только человек становится моим начальником, он начинает меня ненавидеть. Я точно знаю, что я не тупая, ленивая или склочная. Миллионы людей намного хуже меня справляются с офисной работой, но только меня отовсюду увольняют с какими-то очень странными объяснениями. Провинности, за которые меня увольняют, как правило, смехотворны – опоздание на заседание на одну минуту, например. Иногда мне просто говорили: я так чувствую, это не то. Конкретных претензий мне не предъявлял никто и никогда. Во Франции я надеялась разгадать эту загадку, а если повезет, и избавиться от этого проклятья.

На работе мне нравилось – фирма была молодая и многообещающая. Среди работников было много приятных молодых парней: американцев, европейцев, канадцев. Атмосфера была очень дружелюбной, а работы – много. Мне бывало нелегко, но я чувствовала, что все больше узнаю и понимаю. Труднее всего было на заседаниях, где люди быстро, по-французски, пользуясь профессиональной терминологией, объясняли и без того очень сложные вещи. Периодически я спрашивала Карин, как у меня получается, довольна ли она.

– Да все нормально вроде бы.

Я делилась с ней своей личной жизнью и выходками Жоффруа – она была согласна, что он, конечно, неправ. Но все время повторяла, что ему с нами нелегко и надо найти работу. При этом Карин была постоянно недовольна чем-то, не связанным с работой. Если я не успевала снять достаточно денег, чтобы отдать ей за квартиру, она строго спрашивала: