Текст книги "Система"

Глава 3
Три

– Лара, с днем рождения.

Тим сидел у меня в ногах кровати. Чистый, благоухающий, только что после душа, и щекотал мне левую ступню. Не люблю, когда трогают ноги. Я спрятала конечность под одеяло и с трудом разлепила веки. Ого, букет настоящих роз. Криптов пятьдесят небось стоит.

– Как ты себя чувствуешь?

Я попыталась ответить, но голос не слушался. Во рту все горело, голова раскалывалась. Биочасы показывали температуру тридцать восемь и семь, напоминали диагноз «острая форма пневмонии» и настоятельно рекомендовали немедленно вызвать врача. Врач положил бы меня в больницу. Этого мы сейчас позволить себе не могли.

– Мы планировали на сегодня ресторан в зоне А, но сейчас, похоже, не получится. – Тим любил, чтобы все было разложено по полочкам. – Во-первых, ты болеешь…

«А во-вторых, в зону А с твоим рейтингом не пустят», – должен был сказать он дальше, но оборвал себя.

– Во-вторых, сегодня последний день. Во всех смыслах. В полдень истекает срок по банку. В полночь – трехдневный период, который Система дала тебе на исправление ситуации. Ситуация у нас пока не исправляется…

Опп, невидимые микроиглы впились мне в кожу, какое-то еще лекарство поступало в мою кровь. Мои глаза невольно наполнились слезами.

– Тим, миленький, но что же теперь нам делать?..

Тим сел поближе и обнял меня поверх одеяла.

– Что тебе делать, зая?.. Ох, сложный вопрос.

Меня покоробила даже не его интонация, а то, как легко далась ему эта замена понятий. Слова «нам» на слово «тебе».

– Если честно, я не знаю. Ты как-то упустила это все из-под контроля.

– Мы упустили, – неуверенно сказала я.

– Ну мы, – согласился Тим. – Мне тоже, конечно, нужно было быть внимательнее…

Он изменился, естественно. Тим, за которого я выходила замуж десять лет назад, не был таким рассудочным. В нем была бесшабашная разудалая прыть, которая меня, собственно говоря, и подкупила. Логик, раб левого полушария, «биоробот», как я его называла в наш конфетно-букетный период, – но при этом способный на жесты, и жесты широкие. Для другого потеря одного балла из-за брака со мной стала бы трагедией, но не для Тима. Помню, как тогда, десять лет назад, я боялась на него даже смотреть, а он, запрокинув голову, громко смеялся:

– Эй, Ларк, смотри, из-за тебя я теперь снова десяточник! Ухх!.. В нашем бомжатнике, похоже, куча свободных мест!

Я восхищалась его интеллектом. Тим мог перемножать в уме двух– и трехзначные числа. Обладал великолепно развитым пространственным воображением и строил в уме 3D-модели. Он любил цифры, как я буквы, и был способен на математику высшего пилотажа. К моему сценарному мастерству он относился снисходительно, считал, что я напрасно тягаюсь с алгоритмами, и мы часами спорили насчет смысла слова «талант».

«Тебя тоже может заменить любой алгоритм! – горячилась я. – Зачем ты нужен? Математикой пусть занимаются компьютеры, ты на кой?»

«Э, не скажи, моя крошка. – Он обнимал меня за плечи и притягивал к себе. – Математика математикой, главное – программирование!»

«Программы прекрасно пишут новые программы!» – говорила я и всегда слышала один и тот же ответ: «Но всегда делают это хуже людей».

«Сценарии, написанные алгоритмами, – тоже хуже, чем мои!»

Здесь он смеялся и спорил.

Тим был добрым человеком, способным на жалость и сочувствие, все годы нашего брака он вел себя вежливо и ласково, и только одна особенность его немного портила. В шкале ценностей моего мужа верхнюю строчку занимала так называемая «разумность». Рациональность была его богиней, а логика, рассудок и последовательность составляли ее пантеон. Все иррациональное, ему лично непонятное, по определению было негативным. «Неразумно», – это был самый страшный приговор, который мог вынести Тим. Если что-то он называл неразумным, значит, это было приговорено к уничтожению.

Тиму не нравилась моя эмоциональность. Он считал ее неразумной, опасной с точки зрения жизни в Системе, и долгие годы с ней боролся. Он подключил к моему профилю в Универсуме кучу приложений-тренингов по преодолению эмоциональности, советовался с «Телемедом» насчет препаратов, записывал меня на курсы. Наверное, выполняй я честно все пожелания Тима, всего этого кошмара в моей жизни не произошло бы…

Вероятно, он думал о том же, сидя сейчас на моей постели. Мы встретились глазами, и Тим отвел взгляд.

На часах было 11.00. Банк дал мне срок до полудня. Оставался ровно час.

Мы молчали и делали вид, что сосредоточенно думаем, что делать, хотя на самом деле дальнейший сценарий был хорошо известен нам обоим. Конечно, сейчас я отправлю два балла банку. У меня останется один. Скоро прилетит беспилотник и отвезет меня в зону Е. И вопрос только в том, поедет ли со мной туда Тим. Или нажмет кнопку под «Уведомлением о расторжении родственных связей»…

Из зоны Е, как известно, никто не возвращается. Откажется ли Тим ради меня от всего, что имеет? И хочу ли я этого?

Конечно, вместе с ним в зоне Е мне будет не так страшно. Там тоже наверняка есть больницы, возможно теперь, после погашения кредита, тренд поправится, они меня подлечат, и я как-то буду жить дальше. Но – там. Имею ли я право требовать от Тима совершить социальное самоубийство?

Очевидно, все эти мысли были написаны у меня на лице.

Тим встал. Я поняла, что сейчас он скажет мне правду. Это была черта, которую я любила в своем муже, – он никогда и ничего не делал втихаря, за спиной у человека. Он имел мужество говорить и действовать напрямик. Даже когда это больно обоим. И вдруг я впервые подумала о том, не является ли эта его черта обыкновенной жестокостью…

– Лара, я кое-что хочу тебе сказать.

Я приподнялась на постели, чувствуя, что даже сквозь высокую температуру меня прошибает холодный пот.

– Я очень тебя люблю, но ехать вдвоем в зону Е неразумно. – Видно было, что Тим сильно расстроен, но решение он принял и менять его не будет. – Отсюда я еще могу постараться тебе помочь, вытащить тебя назад. Если мы оба уедем туда, нам уже никто не поможет.

Это было логично. У Тима все всегда было логично. Он не позволял эмоциям брать над собой верх.

Это было настолько страшно, что я даже не заплакала. Я не спросила, как он теперь будет жить. Не спросила, как именно собирается меня вытаскивать. Собирается ли. И возможно ли это вообще. Я молча и серьезно смотрела на него. Тим какое-то время выдерживал мой взгляд, а потом так же молча отвернулся.

Напоследок он сварил мне кофе. По тому же рецепту, по которому варил его по утрам все десять лет нашей совместной жизни. Достал из холодильника дорогие органические пирожные А-класса. Мне не следовало их есть – Система зафиксирует, что я ем продукты не своего класса, и это может косвенно ударить по тренду Тима. Но он сделал этот жест, а я приняла его.

Мы позавтракали, сидя рядом на постели. Раньше во время таких неторопливых завтраков мы говорили о будущем. Сейчас мы молчали. Домик на берегу океана с овитой плющом верандой, малыш в колыбели отодвинулись куда-то невообразимо далеко и подернулись пеленой. Этого никогда не будет.

– Прости меня, – сказал Тим.

Эту фразу он произнес впервые за все время, что я его знала. В его глазах стояли слезы.

Я подумала о том, что мой муж – в сущности, неплохой малый. Он любил логику, порядок, свою работу, немного меня и хотел простых понятных вещей: домик в зоне А, престиж и ребенка.

Я ткнулась лбом ему в плечо, понимая, что это в последний раз.

– Ну-ну-ну, не надо, не надо, – шептал он и гладил мои волосы, – все наладится, вот увидишь.

Мы оба знали, что он лжет.

Мы сделали это одновременно в одиннадцать пятьдесят пять. Я отправила банку два балла. Тим отправил «Заявление о расторжении родственных связей». Наши профили в Универсуме обновились. У меня был один балл. Тим был мне не муж.

Он вздохнул и пошел собирать мне сумку. Мы оба понятия не имели, что можно брать с собой в зону Е, поэтому Тим бросал предметы, не глядя. Все выглядело буднично, как будто он собирал меня в командировку: шампунь, тапочки, зубная щетка…

Через полчаса прибыл беспилотник. Именно такой забирал моего отца много лет назад. Два офицера Системной полиции и врач поднялись к нам в апартаменты, вежливо поздоровались. Со стороны это выглядело так, как будто мы просто вызвали скорую помощь, только врача почему-то сопровождают полицейские и все трое одеты в малиновые костюмы биозащиты.

– Ну что, – сказал Тим, стараясь не смотреть мне в глаза, – пока, что ли…

– Прощай, – просипела я, слезая с кровати.

По лестнице я спускалась, поддерживаемая под руки врачом и полицейским. Краем уха слышала, как оставшийся полицейский зачитывает Тиму стандартную благодарность за соблюдение базовых ценностей Общества абсолютной Свободы.

Сейчас я была даже рада этой своей острой пневмонии, все плыло у меня перед глазами, я все чувствовала как сквозь подушку и оттого менее болезненно. Чувствуй я себя хорошо, воспринимай события как обычно – неизвестно, как бы я вообще все это пережила.

Врач помогла мне сесть в беспилотник и сделала какой-то укол. Мы тронулись.

* * *

Сначала мы ехали по трассе, потом они переложили меня в какой-то авиакар, и мы летели, потом где-то приземлились, меня снова переложили в беспилотник, и мы опять ехали… В какой-то момент я попыталась заговорить с врачом, но она улыбалась и не отвечала. Возможно, разговаривать ей не полагалось по инструкции. Мне было тошно, поездка все длилась и длилась, и я потеряла счет времени. Проваливалась в сон, просыпалась, мне что-то кололи, и я засыпала снова. Иногда открывала глаза и сквозь пелену дремы смотрела в окно. Пейзажи. Сначала изредка мелькала зелень, потом потянулись пустоши, потом начались промышленные районы.

Я так и не поняла, сколько прошло времени с нашего утреннего старта из зоны В, судить могла только по солнцу, а солнце начинало клониться к горизонту.

Наконец беспилотник остановился. Налево пустырь, направо пустырь. Стройка рядом какая-то. Прямо перед нами – длинная проволочная сетка. На щите большая неопрятная вывеска: «ЗОНА Е. МЕДИЦИНСКИЙ СЕКТОР». И чуть пониже: «ВНИМАНИЕ! БИОЛОГИЧЕСКАЯ ОПАСНОСТЬ».

– Медицинский сектор? – прохрипела я. – Почему медицинский? Какая опасность?

Я уверена была, что врач снова промолчит, но она вдруг ответила грубо:

– А тебя куда надо было отвезти? В отель Буклийе?

Врач щелкнула по экрану биочасов и вызвала кого-то.

– Новенькую вам привезли. Из зоны В. Да, дохлая. Вряд ли долго протянет, ты сильно там не парься с размещением. И живей поворачивайся, мне еще трех дохликов забирать.

– Ничего, что я здесь? – слабым голосом возмутилась я. – Я же слышу, что вы говорите!

– Слышишь, говоришь… – Врач на меня даже не смотрела, она копалась в своих биочасах. – Ну слушай… И радуйся, что не глухая…

– Эй вы, на меня посмотрите! Вы как со мной разговариваете?

Врач подняла на меня удивленные глаза.

– Э, да ты борзая? А как мне с тобой разговаривать?

Наш диалог прервал человек в серой униформе, который стоял в открывшихся дверях беспилотника.

– Пойдем, – сказал он мне.

– Подождите-ка.

Врач подошла ко мне вплотную, взяла за правую руку, нащупала крепления биочасов и ловко и больно содрала их с меня. На запястье осталась широкая белая полоса, следы от разъемов и уколов.

– Тебе они все равно уже ни к чему. – И серому: – Выдашь ей там этот, как его, пейджер. Как всем таким.

– Но она еще, может… – неуверенно попытался возразить серый человек.

– Не может. Пейджер, я сказала.

Ноги у меня подкашивались, идти я не могла. Тогда серый позвал второго в такой же форме, они принесли носилки. Бросили мне в ноги сумку, которую собрал Тим. И понесли за колючую проволоку. Положили носилки на землю и стали чего-то ждать.

Здесь действительно был плохой воздух: я чувствовала не один какой-то запах, а целые букеты вони, тяжелой, химической. Здесь была органика и неорганика. Разлагающаяся плоть и горящий пластик. И много чего еще, чему я не могла подобрать название. Мы стояли – точнее, это они стояли, а я лежала – у дороги, по которой в обе стороны мчался транспорт. Судя по плотному газовому мареву, это и были дореволюционные автомобили с двигателями внутреннего сгорания на жидком топливе. А не электрокары и беспилотники, к которым я привыкла. Архаичные машины, которыми управляли люди! Я видела такие только в документальных фильмах и на картинках. Вот уж не думала, что они где-то сохранились. Одна из таких машин остановилась рядом. Выхлопные газы ударили мне в ноздри, я раскашлялась, в груди все болело, дышать и так было тяжело.

– Заноси!

Меня разместили внутри салона. Серый человек, который встречал меня в беспилотнике, сел рядом. Мы поехали по зоне Е.

Я рассматривала своего спутника. Лет тридцать пять или сорок. Худой, небритый, со впалыми щеками. Что-то азиатское во внешности. Глаза карие, бегающие. И какие-то нечестные, не подберу другого слова. На поверхности – наглые, дерзкие, а в глубине – что-то другое, тщательно скрываемое… Он почувствовал мой взгляд и уставился на меня в ответ. Я отвела глаза.

До чего же убогий этот салон изнутри. Всюду какие-то тряпки, провода, пластиковые трубки. Зато пахло медикаментами, и этот запах хоть немного перебивал вонь с улицы. За окном мелькали грязные облупившиеся строения, потом начались какие-то не то холмы, не то сопки.

– Видишь вот это? – обратился ко мне серый человек, указывая в окно.

Я прохрипела утвердительно.

– Как ты думаешь, что это такое?

– Горы? Холмы?

Он и водитель засмеялись.

– Ага тебе. Горы. Альпы, нахрен. Это свалка бытовых отходов. А вон там, впереди, видишь трубы? Мусоросжигательный завод. Воняет так, что держись, тут еще у нас прямо озон. Сюда благополучный мир свозит свое дерьмо. Вон – тебя привезли.

Они заржали снова, а я вдруг подумала, что это с его стороны не агрессия. Это, скорее, способ тут выживать. И даже своеобразное приглашение к общению. Так и оказалось.

– Что, хреново тебе? – спросил серый, когда насмеялся.

Я прохрипела, что, мол, да.

– Терпи. Сейчас попробуем тебя подлечить. Жалко, если сдохнешь, ты симпатичная и чистенькая, из хорошей зоны, у нас таких тут давно уж не водилось. И не бойся, тут тоже можно жить. Если, конечно, не помрешь! Ы-гы-гы-гы-гы.

Они снова ржали, а я смотрела на дорогу.

– Меня Серегой зовут.

Серый, я так и думала.

– Это и есть реальный мир, детка. Посидела там, в раю, хорош, хватит. Только здесь – настоящая жизнь.

* * *

Я ждала дальше чего-то совсем ужасного, но все пошло на удивление просто и буднично. Меня определили в огромное помещение без окон, напоминающее ангар, – нечто вроде гигантской больничной палаты, где в шесть рядов стояли койки. Нас здесь было, наверное, человек сто. Я видела нечто подобное только в институте, на лекциях по истории – что-то рассказывали про мировую войну, показывали старинные фотографии, на которых много раненых, все лежат почему-то в одном большом зале, а ухаживают за ними, в том числе, представители аристократических семей.

Наш «ангар» был похож на фотографии тех времен, только аристократов тут не было и лежали не раненые солдаты, а тяжелобольные женщины. С такими же, как у меня, легочными заболеваниями: кашель, хрипы, сипенье ингаляторов и харканье слышались непрерывно.

Коммунальные удобства обеспечивали четыре общих туалета и несколько душевых кабин. На улицу нас не выпускали. Впрочем, среди нас, кажется, и не было пациенток, способных выйти на улицу на своих ногах.

Мне выделили одну из коек третьего ряда. Капельница у изголовья, тумбочка и ночной горшок, который здесь почему-то называли уткой, – вот все, что предложила мне зона Е.

Трижды в день нас обходили медсестры. Приносили таблетки, делали уколы, ставили капельницы. Кормили скудно и как-то странно: к кашам, макаронам и жидким супам обязательно в отдельной миске приносили какую-то серую бурду. По консистенции эта штука была похожа на пудинг. О вкусе тут вообще нечего было говорить, его не было.

Медсестры внимательно следили за тем, чтобы бурда была съедена до последней капли: если мы оставляли немного на дне тарелки, они сердились и заставляли доедать, прибегая к самым грубым выражениям. Потом мне кто-то объяснил, что серая жижа была знаменитой биодобавкой от Фонда Тео Буклийе – в рамках программы помощи больным в зоне Е.

Дух в ангаре стоял совершенно невыносимый, запах лекарств не мог перебить вонь от мочи, рвоты и экскрементов. Общий гул лазарета изредка перекрывали особо интенсивные крики. К тем, кто шумел громче и дольше остальных, подходили медсестры.

Койку справа занимала женщина по имени Людмила, она была как раз из шумных. Чувствовала она себя совсем плохо, периодически начинала сереть лицом и задыхаться, судорожно кашлять и жать кнопку вызова медсестры. Лениво подходил персонал, Люду откачивали, и она снова начинала стонать, плакать и жаловаться. Соседка слева посылала Люду куда подальше, поэтому она, в основном, рассказывала свои истории мне.

Ее привезли сюда за день до меня из зоны С, из какого-то сибирского городка, где она родилась и прожила всю жизнь. Что именно с ней случилось и почему обвалился рейтинг, я из ее путаных рассказов так толком и не поняла. Она винила соседку по блоку в Свободном доме, которая написала кляузу в районный эмиссариат… Или даже не написала, а устно нажаловалась… В общем, коварство соседки, по мнению Люды, не имело границ, зато имело самые печальные для самой Люды последствия. Кажется, соседка таким образом выиграла один дополнительный метр площади.

Интересно, что в теперешнем своем состоянии Люда Зай – да, такая была у нее фамилия – не винила Систему. Виновата была соседка, ну и немного она сама, потому что «раньше надо было эту суку раскусить. Ну ничего, сейчас меня подлечат, я буду много работать, поправлю рейтинг, вернусь в блок и наваляю этой стерве». В зоне С у Люды остался муж. Бывший, понятное дело. Совершенно непонятно было, как она представляла себе свое возвращение. Ей почему-то в голову не приходило, что она не вернется.

Я рассказала ей про свои беды. Люда смотрела на меня с любопытством и немножко, как мне показалось, со злорадством. Ага, богатая сволочь из хорошей зоны, полежи тут с нами тоже. Но, возможно, это мне только казалось.

Она расспрашивала про мое житье-бытье в зоне В, слушала с азартом. Я рассказывала про органические продукты. Про биобижутерию. Про программы продления жизни (конечно, сама-то я ни в одной не участвовала, знала только по слухам, но Люду эта информация очень интересовала). Про воскресные поездки с Тимом в зону А. Про ребенка, которого мы могли бы завести, если бы я поправила рейтинг…

Детский вопрос чрезвычайно тревожил нас обеих, и мы посвятили ему не один ночной час. В зоне, откуда привезли Люду, ребенка можно было завести только в рамках какой-либо благотворительной программы. Например, можно было выиграть грант на ребенка. В старших классах Свободных школ проводились олимпиады «Идеальная мать». Девочки-победительницы олимпиад получали сертификат на право стать матерью с погашением в течение трех лет.

Люда ни разу не смогла победить ни в одном из таких конкурсов. Более или менее свободно в Системе размножалась только зона А и выше. Нижние классы могли рожать только в пределах строгой квоты, которая реализовывалась через олимпиады и розыгрыши грантов.

Мне всегда было интересно, почему в нижних зонах нет проблем с неучтенными детьми. Почему нет фактов неповиновения, нелегальных родов и тому подобного. Простушка-Люда объяснила мне это не хуже Системника, в зоне С об этом, оказывается, знал каждый второй.

Биочасы контролировали в том числе и рождаемость. Через микроиглы в браслете биочасов в кровь женщины строго по расписанию поступали противозачаточные средства. Гормоны, подавляющие овуляцию. Конечно же, это делалось в строгом соответствии со Всеобщей Конституцией и в рамках межправительственной программы «Женское здоровье». А может, то же самое делалось и со мной? Конечно, мы с Тимом не собирались нарушать закон, но вдруг Система перестраховывалась? Длинный перечень «Свода Системных прав и законов» был в любой момент доступен в Универсуме, но я, как и все нормальные люди, естественно, целиком его не читала.

Биочасов у нас с Людой теперь не было. На тумбочке у каждой из нас лежал так называемый пейджер – странная плоская прямоугольная штука размером с пол-ладони. От этого устройства к установленной у моего изголовья капельнице тянулись тоненькие провода. Пейджер показывал мой Единый идентификационный код, рейтинг и остаток на счете. После манипуляций с банком у меня оставалось двести криптов, у Люды – два. Еще на пейджере были две опции: «вызов эмиссара» (я удивилась, что в зоне Е вообще есть эмиссары) и «вызов медицинской помощи». Универсум доступен не был. Теоретически мы могли при помощи пейджера связаться с родственниками по их Единым идентификационным кодам. Но мы не понимали, как это сделать. Совершенно не было сил в этом разбираться. Да и желания, если честно.

Однажды Люда разбудила меня ночью. Пейджер показывал начало четвертого.

– Ларусь, – позвала она слабым голосом. – Мне странно как-то.

Накануне она совсем измучила и меня, и персонал. Четыре острых приступа и одна потеря сознания, я уж было думала, что ей крышка. Медсестры бегали взад и вперед, один раз даже приносили дефибриллятор. То и дело поглядывали на Людин пейджер. Мне это не нравилось. Из полезной для них информации там был только ее рейтинг. Ее последняя единица. Как и у меня.

Люда весь день капризничала, отказывалась есть, наотрез отказалась даже от жижи имени Теодора Буклийе-Ружа. Медсестра начала настаивать, но Зайка подняла визг, стон и вой, потом у нее снова начались судороги, и тарелки остались полными. Я была очень голодной, мне катастрофически не хватало их скудной кормежки, но попросить Людину порцию мне было стыдно.

Дородная соседка слева от Люды, видимо, думала так же. Или ее просто опять тошнило. В общем, Людин обед и ужин вернулись на кухню нетронутыми.

– Ларусь, подойди ко мне…

Я поднялась и, преодолевая головокружение, в сотый раз за день пошла к ее кровати. Села рядом.

– Что, Людок?

– Ларусь, я что подумала… А если я не смогу вернуться к себе в блок?..

Уфф, дошло до жирафа. Вот что мне ей на это сказать?

– С чего ты это взяла?..

Кроме как врать, мне больше ничего не оставалось.

– Я просто задумалась… Я такая слабая. Чувствую себя совсем плохо… А ведь чтобы улучшить рейтинг, надо много работать! А как я буду работать?

Я молчала.

– Лар…

– Что?

– А если я умру?..

По ночам свет приглушали, но не гасили до конца, потолок светился серо-голубыми зигзагами светодиодных кабелей. Людино лицо на подушке тоже было серо-голубым. Как же душно в лазарете, что угодно отдала бы за глоток свежего воздуха.

– Не умрешь.

– Ты точно знаешь?

– Точно.

Так мы разговаривали до утра. Время от времени Люда хватала меня за руку и переспрашивала: «Ты точно знаешь, что я не умру? Откуда ты знаешь? Уверена?» Я несла в ответ какую-то успокоительную чушь. Под утро она задремала. Я по-прежнему сидела на ее кровати. Ее изможденное, уставшее лицо разглаживалось, грудь вздымалась мерно и спокойно, она даже один раз улыбнулась. Возможно, она увидела во сне, как триумфально возвращается в свой блок назло соседке…

Мой взгляд случайно упал на Людин пейджер. Он показывал ноль баллов. Большой круглый ноль. Я вздрогнула от неожиданности и посмотрела на Люду. Она глубоко вздохнула, вся вдруг как-то распрямилась и замерла.

Вскоре прибежала медсестра и накрыла ее простыней, целиком, с головой. Потом пришли два медбрата, переложили мою новую подругу на носилки и понесли ногами вперед. Я слышала, как один скомандовал другому: «Тело в утиль, а сам – дежурить!»

Людина койка пустовала недолго, вскоре ее заселила новая соседка, совершенно рыжая, в школе мы таких называли «Огонек». Она нервничала, крутилась и пыталась со мной разговаривать, но я поворачивалась на бок и молчала.

После Людиной смерти у меня развилась болезненная зависимость от пейджера. Каждую минуту я проверяла, на месте ли моя последняя единица. Иногда часами смотрела на нее и с ужасом ждала, что она через секунду превратится в ноль. Думала, сколько секунд будет отделять меня от смерти после того, как я увижу проклятый ноль. Проваливалась в дрему и просыпалась со страхом: уже ноль или еще нет?! Тренды пейджер не показывал, поэтому ориентироваться больше мне было не на что. Цифра «1» была единственным волоском, на котором висела моя жизнь.

Дородную соседку слева вскоре вынесли ногами вперед, так же как и Люду. Медбратья ругались: «Тяжелая, стерва». Потом унесли рыжую, сопровождая шуточками о том, везде ли у нее рыжие волосы или только на голове. Я старалась не думать. Я вообще впала в какое-то оцепенение.

Существует некий предел, после которого в человеке притупляются все чувства. Даже страх смерти. Я перестала смотреть на пейджер. Я была уже настолько измучена и физически, и морально, что мне стало все равно. Умру ли я. Буду ли жить дальше в зоне Е.

Единственное, о чем я думала, – это о еде. Есть хотелось невыносимо, и есть было нечего.

Не знаю, сколько времени я провела в лазарете. Может месяц. Может год. Таблетки, уколы, капельницы, взгляд медсестры на пейджер. Блевотина имени Буклийе, капельницы, таблетки. Медбратья с носилками, проходящие мимо. Внимательные глаза медсестры. Жидкий суп без мяса. Голод. Дни слились в одну нескончаемую тошнотворную череду.

А потом пришел Серега.

– Эй ты, – услышала я однажды голос откуда-то сверху.

Я разлепила опухшие веки. Он стоял у постели, смотрел на меня и лыбился. (Я намеренно употребляю это слово, глагол «улыбаться» в зоне Е не использовался ни при каких обстоятельствах.)

– Гляди-ка, не сдохла.

– Привет, чмо, – ответила ему я хрипло от долгого молчания. Освоила-таки этикет нижних зон.

Серый заржал от удовольствия.

– Крепкая, стерва, – одобрительно сказал он, садясь в ногах кровати. – Я еще тогда корешу сказал, эта стерва, если не сдохнет, всех тут порвет. Ей-ей, так и сказал.

Я прокряхтела в ответ на это что-то невразумительное.

– Как ты?

– Хреново, – сказала я искренне. – Жрать хочется, сил нет.

– Аааа, – сказал Серега, – это я предвидел.

Он воровато оглянулся, полез за пазуху и достал кусок хлеба и плитку шоколада.

– Держи, – сказал он торопливо, – и спрячь под подушку побыстрей.

– Какое прячь, я лучше это съем!..

– Прячь, говорю, дурында, не спорь! Ночью сожрешь. Если поймают, нам с тобой кердык.

Он красноречиво провел большим пальцем по шее – от уха до уха, его глаза смеялись.

– Да мне пофиг на это.

Дрожащими руками я разорвала пленку и жадно откусила большой кусок хлеба. Потом взялась за шоколад. Хлеб был серый и не первой свежести, а шоколад покрылся белой коростой, но ничего вкуснее я не ела за всю свою тридцатилетнюю жизнь. Покосилась на соседок. Те неподвижно белели тушами на своих койках.

– Я когда узнал, что ты не сдохла, не поверил сначала. Думал, тебя в утиль давно свезли. Ты ж кашляла как и все, с кровью. А кореш тут мне говорит, помнишь, грит, ту стерву, что с врачихой спорила? Кочумает себе в четвертом корпусе. Схожу-ка, думаю, посмотрю…

Он болтал и, смеясь, смотрел, как я ем.

– Во жрет, а? Обертки спрячь…

Он стал ходить ко мне через день. Носил в основном хлеб и сладкие батончики. Иногда сыр – дешевый, химический. Мяса, овощей, фруктов в зоне Е, как выяснилось, практически не было.

Сначала я боялась медсестер, а потом поняла, что Серега с ними как-то, видимо, договорился, потому что ходил он ко мне в любое время и свертки свои носил, практически не скрываясь.

Мы много болтали, и постепенно я узнала всю Серегину жизнь.

Он родился в зоне D в семье классического броветариата. Его отец был водителем с рейтингом в четыре балла. Водил те самые устаревшие вонючие автомобили, которые еще сохранились в нижних зонах. Переучиваться и повышать баллы – это было не про Серегиного отца. Днем он работал в транспортной службе завода по переработке ядерных отходов, а на ночь приходил домой к жене. Одной из тех счастливиц, что выиграли сертификат на ребенка, который раз в год разыгрывался в зоне D в режиме Свободной лотереи.

Серегиным воспитанием толком никто не занимался. Мать обслуживала команду роботов-пылесосов в круглосуточной рабочей столовой. Закончив Свободную школу и сдав ЕРЭ на три и три десятых балла, Серега принял решение пойти по стопам отца – работать шофером завода.

Но водителем его не взяли, эта должность требовала рейтинга не ниже четырех. Тогда Серый устроился контролером погрузки промышленного мусора и все, вроде как, пошло неплохо, но у него не сложились отношения с начальником. Система сочла, что он грубо разговаривает со старшим по должности – охотно верю, что так оно и было, – и понизила Серегу на один балл. Он стал двубалльником. С зоной D пришлось попрощаться – Серега переехал в Е и стал здесь помощником санитара медицинской транспортной службы.

Обитатели зоны Е, как я теперь понимала, делились на два типа: те, у кого один балл, и те, у кого их два. Однобалльники были при смерти. Двубалльники – пока что нет. Первые отправлялись на тот свет, вторые обеспечивали им сопровождение. Зона Е была гигантским хосписом. Или, если говорить Серегиным языком, свалкой. Сюда свозили тех, кого уже было не спасти.

Интересно, что на правой руке Серого были биочасы. Примитивные, хуже тех первых, что купили мне на девятилетие, но все же настоящие биочасы. Я спросила Серегу о том, почему у него биочасы, а у меня пейджер.

– Ну это, – сказал он, бегая глазами. – Короче, у больных тут пейджера…

– Это я и сама вижу, – перебила я его, – почему это так, спрашиваю?

– А я – знаю? – огрызнулся он.

Он не хотел говорить, но я поняла. Наличие биочасов у однобалльников было нецелесообразным. Пейджер имел минимальные опции, необходимые умирающему.

* * *

Однажды ночью мне приснился отец и почему-то дядя Леня, который учил меня латыни и спорил с моим отцом о том, этично ли контролировать мысли.

Папа и дядя Леня вдвоем стояли снаружи, за окном лазарета – в моем сне у лазарета были окна. Отец держал в руке мышь. Обычную мышь, серую с белыми пятнами. Они что-то кричали мне, а я не слышала – оконные стекла были толстыми. Я металась по всему ангару, пыталась открыть окно, ничего не получалось, тогда я схватила откуда-то взявшийся молоток и начала бить по стеклу. Стекло не поддавалось. Я колотила чаще и сильнее. Старалась не оглядываться – за спиной раздавались голоса, собирались люди, кто-то пытался меня остановить, схватив за локоть. Я вырывалась и, зажмурив глаза, продолжала бить по стеклу. Окно покрывалось трещинами. И сквозь эти трещины пробивался голос отца: