Текст книги "Бриллиант в мешке"

2

Очень мне дома хорошо показалось.

Тихо, никто не дергает, постель широкая, простыни прохладные, пища вкусная, пепельница под рукой. И нога заживает, и ясно, что ходить буду, и Танечка ничего не упоминает, что уйдет, и Йехезкеля этого я не вижу, и бабенки кругом мельтешатся – так хорошо показалось, что вот ничего больше пока не надо и про камни готов забыть.

Но забудешь тут.

Устроился я дома, расположился, отдохнул немного, и очень скоро Татьяна вручила мне обратно все, и макраме постиранное, и что из него вывалилось, и даже Красный, который я ей в больнице передал. Вручила молча, без комментариев. Я посчитал – потерялось всего пять штук, двадцать семь налицо, не считая Красного.

– Красный, – говорю, – оставь себе, я тебе его дарю.

Головой покачала:

– Нет, не надо.

– Ты что, – говорю, – неужели не нравится? Смотри, какой красивый.

– Не хочу.

– Глупая, ты спрячь его куда-нибудь пока, а потом посмотрим. Может, я тебе кулон сделаю.

– Нет, не хочу.

– Да бери, Таня, чего ты, я ведь от души.

– Нет. И тебе то же самое скажу.

– Какое?

– Выкинь.

– Выкинь? Как это выкинь?

– В помойку. И из головы.

В помойку? Драгоценнейшие бриллианты выкинуть в помойку?

Ну, это уж как-то…

А что, думаю.

Что, думаю, Миша, слабо тебе?

Вот взять сейчас все, не разглядывая завернуть в старую газетку, и в ведро. Из ведра пойдет в мусорный контейнер. А там приедет машина, свалят в нее, она все пережует, спрессует и выплюнет на свалке. И уж там никто никогда не найдет. Правда, рассказывают, там живут особые бомжи, мусор перебирают, ценности ищут. И говорят, находят. Когда-нибудь, глядишь, один найдет такую блестяшечку – вот счастье привалило! Но вряд ли, кто такую мелочь увидит, а увидит – и внимания не обратит. А со временем эту свалку засыплют землей, сделают красивый холм, разобьют на этом месте парк, и уже никто никогда, и концы в воду. А? Слабо?

Был такой момент и прошел.

Позвонили в дверь, явилась Галка со своим Азамом. Я все сгреб и, куда же еще, – под подушку.

А зачем, спрашивается?

Зачем спрятал? Я ведь еще в больнице решил все ему отдать? И Таня говорит – выкинь? Вот тут бы сразу и отдать ему, и с плеч долой, все равно что на помойку выкинуть. Но нет, инстинктивно спрятал. Видно, одно дело больница, а другое дома, и решения тут другие.

Все эти дни в больнице ни Азам, ни Галина ко мне с этим делом не приступались, скорее всего, он ее удерживал, оберегал покой больного. Но сейчас, понимаю, не избежать.

Что ж, я готов. Нет, решения своего не меняю, отдам, но к чему такая спешка, послушаем сперва, что они скажут. Я ведь в больницу загремел как раз в тот вечер, когда Азам хотел сообщить мне что-то важное. По телефону тогда сказал: я знаю, что делать с камнями. Вот и поглядим, что он такое знает, а то поспешишь – людей насмешишь.

Несмотря что мне глубоко не нравится сам факт их общения, опять не мог не отметить, как они красиво смотрятся вместе. Она у меня такая вся белокожая, в мать, и небольшой румянец на щеках так и светится, здесь это у девушек большая редкость, натуральный румянец. А он рядом такой смуглый, и волосы у обоих одинаковые до плеч, крутыми кудрями, только у него черные, а у нее светло-русые. Прямо два ангелочка, позитив и негатив. И одеты. У Галки всегда был вкус в одежде, от меня переняла, если не считать того, что голизны много. Но этот-то, Азам, откуда у него вкус? Одет еще лучше, чем в тот первый раз. Темно-красная рубашка, причем явно не ширпотреб, а настоящая фирма, куплено в дорогом магазине где-нибудь в Тель-Авиве. Откуда только деньги берет, а жалуется, что учиться не на что. И не побоялся в наш дорогой магазин зайти!

Это вообще удивительно, как они совершенно не боятся среди нас ходить, я еще в больнице отметил, что посетители к тому арабчонку ходили, как к себе домой. Женщины в белых платках и в своих этих длинных серых платьях-пальто, сразу отличишь. Ходили не стесняясь, совершенно не ожидали, что кто-нибудь их тронет или хоть слово скажет. А мы среди них боимся, и даже руководство предупреждает, чтобы в их места не соваться. Такое отсутствие баланса – это неправильно. Мы здесь национальное большинство, а боимся к меньшинству даже сунуться. Тогда бы и они должны были бояться, и им тоже должно быть от руководства параллельное указание, но этого нет.

Но в каком виде Азам ходит, его никто не отличит. Потому, видно, и не боится или для этого специально так одевается. Не то художник, не то артист, но уж никак не араб. Еще отметил, что усики-то он действительно сбрил, как Галка требовала.

Я лежу, а они оба стоят надо мной, красивые, чистенькие такие, свежие, словно тонким лаком покрытые, против воли глаз радуется.

Но на самом деле не радоваться надо было, а «караул» кричать и рвать на себе волосы.

3

Я себя сионистом не считаю, меня не устраивает их идеология. Да и никакая идеология не устраивает, кроме моей собственной. Но одно у меня есть, и это патриотизм. Меня к патриотизму еще там приучили, и не вижу причины, чтоб отказываться.

Многие надо мной смеются, говорят, вот сионист нашелся. А другие говорят, ты настоящий совок, не можешь расстаться с советской ментальностью. Не видят, что без патриотизма это будет интернационализм, то есть самая настоящая совковая ментальность, в которую все равно никто не верил, только болтали.

А патриотизм для меня значит, в какой стране ты живешь и пользуешься, обсирать ее нечего, и без тебя найдется кому. Я и там так жил, и критику на строй никогда не наводил, хотя все видел не хуже других. Ничего от критики не изменится, кроме неприятностей, тем более этот строй меня хоть и плохо, но социально обеспечивал. А здесь вроде своя страна, так тем более. Я и детям старался это внушить, и сын усвоил, а Галка нет. Поэтому сын живет и доволен, а эта наводит критику и все куда-то рвется.

И разве она одна рвется? В связи с патриотизмом я озабочен судьбой этого государства, и что же вижу? Которые помоложе и поактивнее, норовят отсюда свалить, как правило, в ту же Америку, которая их ждет не дождется, но они не спрашивают. Из наших тоже много молодых отчалили, а стариков своих, понятно, оставили здесь, потому что здесь тоже социально обеспечивают, хотя и средне, а в Америке еще поглядеть, особенно если больные или неполноценные. Больных же и неполноценных здесь я уже говорил сколько, также и стариков, да еще мы подсыпали как следует, взять того же меня. В Америке, говорят, иммигрантов проверяют на вшивость, то есть нет ли туберкулеза и других заразных болезней, а также психов. В Канаде вообще берут только молодых и с хорошей специальностью, губа не дура, и в Австралии тоже. А здесь никого не проверяют, всех берут, приведу тех же эфиопов с ихним СПИДом. Это и есть сионистская идеология, чтоб как можно больше, хотя есть слух, что собираются изменить. Изменят или нет, но пока результат назревает такой, что в стране в конце концов останутся одни старики, дефективные, эфиопы и арабы. Ну, еще, может, марокканцы в городах так называемого развития. И тогда стране можно будет дать другое название в честь главной организации, не Эрец-Исраэль как сейчас, а Битуах-Леуми, то есть именно социальное обеспечение. А деньги на него та же Америка даст с радостью, потому что это куда дешевле, чем поддерживать ближневосточный конфликт, которому тогда придет конец.

Но меня благодаря патриотизму такое положение беспокоит. Потому что мне здесь жить в общем нравится, во всяком случае, не хуже, чем было в России, а может, даже и лучше, особенно как там теперь. А в стране Битуах-Леуми я бы жить не хотел, хотя лично для меня организация очень полезная. Поэтому я не одобряю кто уезжает, и тут мы с сионистской идеологией сходимся.

А Галина с Азамом мне что преподнесли?

Стоят они оба, сияют, как медные пятаки, и Галка кричит в кухню:

– Мать!

– Аюшки?

– Ползи сюда скорей!

Татьяна прибежала, спрашивает испуганно:

– Что случилось? Галка говорит:

– Сейчас узнаешь, – и берет Азама за руку. – Мама, папаня, поздравьте нас. Мы с Азамом решили пожениться.

Что после этого было, легко себе представить. Ясно, какая у нас была реакция, чтоб в этой стране с арабом жениться. А когда накричались, а мать и наплакалась, и успокоились немного, и привели им все доводы против и всё обрисовали, какая жизнь их ждет, тут они бросили следующую бомбу. Галка говорит:

– Никакой такой ужасной жизни у нас не будет, потому что мы все, все члены обоих наших семейств, уезжаем из этой страны. Родные Азама уже знают и согласны.

4

Знают и согласны! Как это мило с их стороны!

Вот тебе, думаю, и Азам, мягкая глина. В три счета охмурил дуру-девку, заморочил ей голову, наобещал вздора какого-то, и уже его родные согласны! Еще бы они были несогласны, такую девку отхватить… тем более с выездом в перспективе. Значит, и их сумел обработать, на израильтянку согласны!

Но тут я ошибся. Весь план принадлежал моей дочери Галине. И жениться тоже по ее инициативе, она ему сделала предложение, а не он ей.

Татьяна вся исплаканная убежала на работу, а Галка услала Азама в салон, присела ко мне на кровать и говорит:

– Сейчас все тебе объясню. Говорю ей:

– Я и слушать не хочу, можешь не стараться.

Но доченьку мою разве остановишь. Воспользовалась, что я беспомощно лежу, настояла на своем и стала мне излагать.

Сначала они едут на Кипр и там венчаются гражданским браком. Возвращаются и потихоньку помогают нам всем собираться. У Азама в Лондоне есть двоюродный брат, он пустит пожить первое время, и он же знает очень дошлого адвоката, который поможет все оформить законным порядком. Азама уже приняли в Лондонский университет на подготовительный курс, подучится английскому, хотя он и так знает. Сперва они туда поедут, потом она пригласит в гости Алексея, сына моего, с женой и ребенком, а Азам своих братишек. Алексей с его профессией себе работу везде найдет, а там и мы, старики, поедем.

И будем мы все жить-поживать в европейской цивилизованной стране, в прекрасном городе Лондоне, и никто не посмотрит, евреи мы, арабы, русские или кто еще. Не жизнь, а разлюли-малина.

– Так, – говорю, – все ясно. Ты все замечательно обдумала. И за нас, и за брата, и за арабских родственничков. Теперь скажи мне только одно.

– Что, папаня?

– На какие шиши ты собираешься все это производить? Не говорю про переезд для такой кучи народу, не говорю даже, на что там жить, но адвокат этот оформляющий, он что, по знакомству будет делать? Или у твоего Азама денег очень много?

– У Азама есть тысяча долларов.

– Да, – говорю, – су-урьезная сумма.

– Ладно, папаня, не смейся, мы на эти деньги на Кипр слетаем. Правда, маловато, и если бы ты подкинул пару сотен, то было бы хорошо, а не плохо.

– А-ха, – говорю, – пару сотен. А если не подкину?

– Жаль будет, но все равно.

– Ты мне можешь объяснить, почему такая срочность? Неужели, не дай Бог, успела, беременная уже?

– Нет, – смеется, – не успела. Но собираюсь. Представляешь, каких мы наделаем красавчиков смешанной расы!

– Дворняжек, – говорю.

– Пусть дворняжек, но многих благородных кровей.

– Но тогда почему такая срочность? Поживите так, ладно уж, если загорелось.

А она мне в ответ теми же словами, как я когда-то говорил:

– Нет, мне настоящий муж нужен, а не так. Иначе одна нервотрепка.

– Почему, – говорю, – нервотрепка? – хотя теоретически с ней согласен. – Познакомитесь хотя бы. Может, тебе тогда и в Лондон расхочется. В крайнем случае поедете в Лондон, там и поженитесь, если не одумаешься.

– Нет, папаня, – говорит твердо. – В Лондон ехать надо в порядке, уже поженившись. И он именно тот муж, которого мне надо. Я хочу жить с ним всегда, и жить хорошо, и чтоб вам всем было хорошо. Поэтому мы сделаем так, как я говорю. Мы с Азамом поженимся, и все мы уедем в Лондон.

Вон какая у меня дочка! Никуда я ехать не собираюсь, и весь план ее детский и глубоко не отвечает существующей действительности, но какова! Вся в меня. И отчасти в Татьяну.

5

Точно, больница меня очень расслабила.

Вместо того чтобы злиться на глупую девку, которая решает за других, никого не спросясь, составляет нереалистический план действий и даже не принимает во внимание ситуацию с Татьяной – как она это видит, мы все уедем, а Татьяна останется здесь с хахалем? или хахаль тоже с нами поедет? – вместо того чтобы выругать и послать подальше, смотрю на нее и не могу не любоваться.

Но вопрос денег по-прежнему стоит на повестке дня, и я намерен до конца ей все разжевать, чтобы поняла наконец, какую выдумала бредятину. И говорю:

– Ну, ладно. Предположим, я позволю тебе выйти замуж. (Тут она немного улыбнулась, но смолчала.) И даже в Лондон уехать. И дам пару сот долларов на Кипр. (Спасибо, папаня, говорит.) И предположим, все мы согласимся уехать. Но все же скажи мне, на какие деньги ты будешь нас переселять? Хотя учти, лично я категорически против и не сдвинусь с места.

Она как сидела рядом на кровати, так и уткнула мне голову в грудь.

– Папа, – говорит мне прямо в пижаму и, слышу, со слезами, – я знаю, ты ко мне не так хорошо относишься и считаешь, что я гадюка неблагодарная. А мне не будет счастья, если я вас тут брошу. И Азам то же думает про своих. Мы не можем вас бросить.

Тут уж и я чуть слезку не пустил, спасибо, ей не видно. Глажу ее по голове и говорю:

– Да где же не отношусь, чего выдумываешь. А что мы с тобой цапаемся, не обращай внимания. Я тебе по молодости прощаю.

Она подняла голову, смахнула слезы и говорит:

– Правда? Я так рада.

– И я, – говорю, – рад.

– Я тебя обниму?

– Обними, – говорю.

Пообнимала она меня, а я ее снова по голове погладил, но обнимать не стал, слишком много на ней голизны. Потом отпустила и опять села напротив.

– Папа, – говорит (папаней звать перестала!), – ты себе не представляешь, как я его люблю! Ты не представляешь… – и даже кулаки стиснула.

– Ладно, – говорю, – ладно.

Меня от всего этого немного корежить начало.

– Нет, ты не представляешь, какой это человек! Он такой… такой… таких больше нет на свете!

– Ну ладно, ладно, – говорю, потому что ей в этот момент разумного слова не втолковать.

– И ты не должен отказываться, потому что мне счастье только с ним, а здесь никак нельзя, замучат, а там я сама замучаюсь за вас, какое же это будет счастье, и ты должен согласиться, и мама, потому что…

Мне стало совсем не по себе. Столько чувств, и это от дочери Галки, от которой кто бы мог ожидать. К тому же и притомился порядком, и травма разбаливается все сильней. Хотелось бы проявить деликатность, но она никак не принимает во внимание, что у меня все еще слабость, и дальше продолжает меня убеждать на ту же тему. Пришлось перебить:

– Галочка, принеси стакан воды, лекарство приму.

Она крикнула:

– Азам, пожалуйста, принеси отцу водички! – И начала было продолжать, но спохватилась наконец: – Ты не устал, папа?

– Есть немного, – отвечаю.

Азам принес воды, я проглотил перкосетину и говорю им:

– Все, друзья, на сегодня серьезные разговоры придется закончить. Я буду отдыхать. А ты, дочка, подумай, какой я тебе вопрос задал, что вы на эту тему думаете делать.

Галина поднялась с кровати, взяла своего Азама за руку и говорит:

– Сейчас уйдем. А на эту тему мы уже всё обдумали и знаем как. Азам всё выяснил и просчитал. Ты отдыхай, а мы попозже зайдем, и он тебе объяснит все детали.

– Какие детали, о чем ты говоришь?

– Ну, папа, понятно же о чем. О твоих камешках.

6

Так разволновался, что первый перкосет подействовал слабо. Даже боль мало смягчил, тем более нервы. Пришлось принять еще таблетку, только тогда создалось нужное настроение.

Я еще раньше описывал, какое это прекрасное лекарство, как оно поворачивает тебя лицом в положительную сторону. Правда, последнее время начинаю замечать, что действует слабее и приходится увеличивать дозу.

Действие перкосета такое, что неприятности отходят на задний план, а голова остается ясная, но мысли направлять не надо, о чем само думается, о том и думаешь. Организм сам знает, что ему нужно, и в данный момент не позволяет мне рассматривать волнующие меня темы. Лежу, прикрыл глаза и наблюдаю внутри себя, как постепенно сокращается боль.

Наглядно вижу, вот тлеет черно-красный очаг в бедре, иногда посылает языки в разные стороны, и малые очажки в шее и между лопатками, и вот они начинают бледнеть, слабеть, уменьшаться в размерах. Боль не то чтобы проходит, а как будто утекает куда-то в дальний конец длинного туннеля и уже почти не болит, а только нудит. Не проходит, сидит там, но на расстоянии кажется маленькой и нестрашной.

Меня боль вообще давно уже не пугает. Это моя старая не скажу приятельница, но близкая знакомая.

В принципе я считаю, что боль – это исключительно ценное изобретение природы, автоматом предупреждающее нас, что в организме что-то не в порядке. Как что нарушилось, подпортилось, малейшая угроза – палец чуть поцарапаешь, и уже больно. Сразу зажигается красный сигнал. Хотя, казалось бы, что такое царапина на пальце, большое дело, но живое устройство очень себя оберегает. А вдруг из царапины вытечет много драгоценной крови? А вдруг туда заражение какое-нибудь попадет? Так что к сигналам этим нужно прислушиваться. Да и поневоле прислушаешься, природа так устроила, что не прослушаешь, сквозь сон услышишь. Ничто так не привлекает внимания к собственному организму, как боль. Когда она есть, ничего другого вокруг словно и нету.

Но я эти предупреждения слушаю всю почти жизнь, и, по чести сказать, порядком надоело. Ну, предупредили раз, предупредили два, три, десять наконец, может, хватит уже? Уже знаю, усвоил, что есть серьезный непорядок, и знаю какой, полностью отдаю себе отчет. Что толку предупреждать, когда починить нельзя, ни сам организм не может, ни снаружи никто? Но автомат, он и есть автомат, резонов не понимает, надо не надо – шлет сигналы. Чем сам же себе наносит большой вред, поскольку боль для организма это яд.

Смолоду я эти сигналы очень тяжело переносил. Такие боли иногда бывали, что думал – как же я с этим жизнь проживу? Мне же еще жить и жить, я не вынесу. И вот, пожалуйста, благополучно подхожу к половине века. А говорят, к боли нельзя привыкнуть. Еще как можно! Если бы у меня в молодом возрасте так болело, как я теперь каждое утро просыпаюсь, я бы в панику пришел. И приходил, хотя тогда совсем не каждое утро бывало. А теперь принимаю в порядке вещей и просто делаю зарядку. Поэтому и новую боль от травмы принял относительно спокойно, и если и переживал вначале, то больше от тревоги, какой у меня будет прогноз. А когда понял, что прогноз нормальный, то теперь отношусь без суеты, тем более у меня есть перкосет.

Прежде, когда там жил, хороших средств от боли не было, а только такие, которые разрушают пищеварительный тракт, но я терпел и избегал по возможности, благодаря чему пищеварение сохранил.

У боли, вообще у болезни есть еще одно положительное качество. Я имею в виду хроническую боль и болезнь, а не такую, которая внезапно и остро. И конечно, не такую, которая приводит к трагическому концу, а как у меня.

Такая болезнь, как у меня, дает человеку совсем другой взгляд на жизнь. Во-первых, лучше других осознаешь, что все там будем, и больше ценишь, пока здесь. Меня в здешней больнице, еще вначале, врач-психолог все расспрашивал, как я страдаю и нет ли у меня суицидных мыслей, все порывался мне объяснить, что это не надо, и почему, и как с этим бороться.

А мне просто смешно было слушать. Я бы сам мог ему сделать терапию на этот счет. Я за жизнь держусь очень крепко и считаю, что это хоть и подпорченный, но исключительно ценный подарок, который один раз случайно дали, но больше не проси. И выбросить его по своей воле мне никогда и в голову не придет. А боль – ну, что же, это и есть конкретная плата за подарок, вернее будет назвать, полуподарок, так уж совсем даром нигде не дают, ни в какой самой сниженной распродаже.

И во-вторых, хотя возможности твои ограничены по сравнению со здоровыми, но при этом удовольствия от всякой ерунды, какую здоровый принимает как должное и даже недоволен, получаешь гораздо больше.

Верно, что, когда боль есть, ничего другого вокруг словно и нету, но когда она проходит! Да хоть одно то, что временно прошла, уже радость. Мне кажется, от боли, то есть когда ее нет, и всякое удовольствие гораздо острее. А кто совсем не знает боли, тот и удовольствия от жизни получает меньше, но таких людей на свете практически нет.

Вот, скажем, здоровый вкусного чего-нибудь поел – брюхо набил и дальше побежал по делам. А я то же самое съем и не просто, а прочувствую каждый кусочек.

Я лоскуты свои разноцветные сложу вместе и любуюсь, как цвета красиво сошлись, – радость! А другой и не заметит даже.

Или, например, сон. Для здорового сон – это просто отдых от усталости. Выспался, вскочил и опять же по делам. А я, когда боли нет, в сон ухожу, как в праздник. И каждая минута засыпания для меня – просто цепочка чистого удовольствия, оттого и шум так меня терзал.

Про секс что и говорить, если его с приятной женщиной поиметь. Но здоровые перебирают, предъявляют требования и создают себе психологические проблемы, а для меня неприятных женщин практически и нет, разве что слишком уж старая либо совсем стерва – хотя и в них имеется свой цимес. (И как же это я только Танечку недооценил, из-за привычки, что ли? Вот теперь и кусай локти…)

Такое мировоззрение я себе давно уже составил. Рассуждал разумно, вот и жил до недавнего времени правильно. Хорошо жил.

А теперь что? Сам, своими руками накликал на себя неприятности и беды… Посмотри правде в глаза, Миша. Никакого плана в твоей жизни не стало, и ты ею больше не управляешь. С женой ситуация мутная, и не известно, что будет. Дочь женится с арабом и хочет уехать, вдобавок хочет все семейство за собой тащить, включая неизвестное арабское число, и все это в расчете на твои камни. Твои… Какой черт тебя тогда попутал, ты можешь это понять? Одна минута, одна-единственная дурацкая минута, и всю свою философию забыл, и вся хорошая жизнь насмарку. Да плюс к тому шейка бедра, хотя это непосредственно не связано, но тоже не известно, когда еще полностью оправишься…

Это перкосет перестал действовать. Все-таки есть в нем то отрицательное качество, что действует, действует, и вдруг незаметно как с горки съезжаешь. То есть боль по-прежнему сдерживает, но мысли пошли уже не те.