Текст книги "Нашествие"

Это была точно она. Книга, о которой он прежде только слыхал, ни разу до того ему не случалось её видеть, единственный в России экземпляр сохранился в собрании масона Синицына. Вот этот. Точно боясь, что может сбежать или испариться, Бурмин заложил лиловую книгу за отворот сюртука. Подобрал поводья и пустил лошадь скорой рысью.

Шишкин-старший наблюдал за обоими сверху – перегнувшись через перила лестницы. Видел, как Бурмин взял книги, взял перчатки, прикоснулся к краю шляпы, вышел. И только тогда негромко окликнул:

– Митяй.

Вестибюль бывшего барского дома гулко отозвался эхом. Сын поднял голову. В его глазах отец прочёл сердитую настороженность: «Вы меня подвели. Опять». Неожиданно для себя Шишкин-старший ощутил досаду и грусть.

– Да, отец, – холодно откликнулся сын.

Но и легко сдаваться отцу тоже не хотелось. Неспешно спустился. Заставил сына себя подождать. И только поравнявшись, проворчал:

– Первый твой приятель, который дурак меньше остальных.

– Он вам понравился?! – изумился Митя.

– Нет, – серьёзно ответил отец.

Митя ответил недоумением, но отец решил, что на первый раз откровенности хватит.

– Водись с ним. В гости зови, в гости ходи. – Наставительно добавил: – Примечай всякое.

– Что?!

– Сам не знаю.

Шишкин не стал дожидаться лакея (он не привык и поэтому не любил, когда его касались чужие руки), сам взял свою пуховую шляпу и направился обрадовать своих мужичков новым проектом бумажной фабрики.

– Работы будет много, не спорю, – воодушевлял Шишкин. – Так и доход будет тоже немалый. Не только мне. Всем. Кто рубит. Кто древесину подготовляет. Кто на фабрике работает. Всем.

Мужики ответили на новость молчанием.

Не трепещущим, уважительным. Оттенки Шишкин тонко различал. А тяжёлым. Несогласным. Исправить его следовало немедленно, пока ещё только запахло дымком – не занялось, не разгорелось, не затрещало. На сходку пришли не все, а только коноводы – то есть в округе самые степенные, уважаемые и зажиточные. С ними приходилось считаться. Да, они были его собственностью, но собственностью одушевлённой и способной устроить пакости, взбаламутить остальных, да так, что на усмирение пришлось бы вызывать из Смоленска войска. Это было бы вредно для дел и прибыли, поэтому Шишкин говорил с ними твёрдо, но уважительно, то есть держал себя в руках.

Пока что получалось. Но он уже опасался, что ненадолго.

– Ну? Или затея вам не хороша?

Мужики принялись переглядываться, подталкивать друг друга локтями.

– Давай, Самсон, ты скажи.

Высокий мосластый мужик с чёрной бородой выступил вперёд:

– Ваську, ивинского-то, мы давно знаем. Башковитый. Если говорит, то дело.

– Дело, дело, – закивали остальные.

– Ну. Так что вам не так? – Шишкин чувствовал, что закипает.

– Так ежели деревья-то рубить… лес надобен, так?

– Так, – подтвердил Шишкин.

– Много леса.

– Верно.

– Так ведь в Мочаловке такого нет.

«Не ори», – приказал себе Шишкин. Перевёл дух. Заговорил, сдерживаясь:

– А я почти сговорился с соседом, прикуплю Борщовский лес.

Мужики всколыхнулись, их восклицания и ахи прокатились волной.

– Вы его хорошо знаете, – попытался перекричать ропот Шишкин. – Лес большой, старый.

– Борщовский-то? – с деланым равнодушием уточнил Самсон, не сводя с Шишкина острого, пронзительного взгляда. – Это в котором людей укокошили?

«Сам знаешь, скотина, – начал беситься Шишкин. – Нарочно ведь спрашиваешь, чтоб народ раззадорить».

– В убийстве дознаватель разберётся! Уж вызван. Лиходея надут, поймают! Накажут.

Но мужики не слушали, гудели:

– Борщовский! Ни в жисть… Поганый лес. Поганый.

Шишкин рассвирепел.

– Молчать! – гаркнул, не сдержался.

Все умолкли. Бороды перестали кивать. Глаза смотрели твёрдо и недобро. Шишкин засопел, глотая собственный гнев. Проглотил. Снова попробовал вразумить:

– «Поганый». Слушать противно. – Он сплюнул. – Как бабы трясётесь. Самим не стыдно? Или деньги не нужны?

Выступил вперёд не Самсон, а другой, с седым клином посреди бороды:

– Вот что… – Он смерил Шишкина красноречивым взглядом. – Барин. Ты нас не суди. Ты сам умный, но недавний. А поживёшь здесь, так сам поймёшь, что к чему.

– Пожить-то поживу, да сколько ж времени убежит, пока пойму. Скорее договоримся, ежели толком объясните.

Спокойный его тон убедил мужиков. Они опять посовещались взглядами, кивками уполномочили оратора.

– Водится там, – будто нехотя выдавил Самсон, – всякое. Разное.

– Что?

Они молчали.

– Зайцы? Белки? Мыши? Лисы? Да хоть и волки…

– Он только с виду волк, – перебил Самсон.

Шишкин запнулся. Закатил глаза. Надул щёки. Шумно выпустил воздух.

– Вот что, ребята. Я таким же мужиком родился, как вы. Точно так же в избе своё пожил. Точно так же босым дитём бегал, те же сказки от баб слушал.

Он уловил несогласное движение, гаркнул:

– Сказки!!!

Ему не возразили.

– И на бабские сказки мой ответ таков. Фабрика – дело решённое. Борщовский лес – на древесину пойдёт. Поганый он или не поганый. С оборотнями, лешими или ещё какими кикиморами, хоть с дьяволом самим – вырублю! Уяснили?

Молчание висело, как влажный пар в бане: ничего не разглядишь, лицо наливается кровью, и в груди давит. «Догонишь с такими Англию, как же, – думал Шишкин. – Ещё станки, чего доброго, переломают».

Не такого разговора он хотел. Но что ж поделать.

– А ежели кто в лес ходить боится, мне только шепни, не стесняйся. Я с полным уважением. Найду другое дело. Государь-батюшка дополнительный рекрутский набор объявил. В солдаты как раз и отдам. С Бонапартием пойдёте воевать, ежели в Борщовский лес боитесь. Ась? – Он приложил ладонь к уху. – Не боитесь уже? Никто? Ну и славно, ребята. Храбрецы! Бывайте.

Он развернулся и направился к господскому дому: подчёркнуто не спеша, качая боками.

Мужики натянули шапки и переглянулись – теперь уже за его спиной.

– Из огня да в полымя, – пробурчал один.

– Уж лучше с Бонапартием воевать. Там хоть, глядишь, повезёт – живым воротишься.

– Живым, раскатал губу. А как ногу оторвёт? Толку потом в хозяйстве от калеки.

– Упырь прав: если фабрика заработает, то всем деньги будут.

– На гроб? Вон тем четверым деньги терь сильно нужны.

При напоминании об убитых все загалдели:

– Как ни крути – хоть в лес, хоть в солдаты, всё подыхать!

– Подымать мужиков надо, вот что! Несогласные мы!

Самсон поднял ладонь:

– Погодим. Есть третья дорожка.

Разговор расступился, как море перед Моисеем. Но Самсон не спешил. Разглядывал господский дом, куда удалился Шишкин. Точно забыл об остальных.

– Так какая ж?

Самсон медленно повернулся:

– Пошлём к Армяну.

Все на миг оторопели. Потом кто цыкнул, кто крякнул, а кто и обмахнул себя исподтишка крестным знамением.

– Умён ты, Самсон, ничего не скажешь. Кто ж к Армяну сунется?

Самсон сплюнул в сторону барского дома:

– Сам и пойду. Два раза всё равно не помрёшь.

Груша постояла в тёмных сенях. Толкнула дверь наружу. Петли смазаны – не скрипнули. Вышла, постояла на крыльце. Послушала удары топора. Тюк, крак – раскалывалась чурка надвое. Половинки невидимо и неслышно укладывались в поленницу. Затем – крак. И всё по новой. Тихо. Темень. Любой звук казался громче. Ну как услышит кто? Груша затаила дыхание. Но деревня спала. Ни огонька, ни лая. Изба была окраинная. Слава богу.

Груша полюбовалась звёздами, дверь оставила открытой, сама вернулась в сени. Сунула голову в избу. Послушала сонное дыхание детей. Спят. Не выдержала, подошла – посмотрела. Три головки, одно одеяло. Спят, как только дети умеют: истово, будто работают. Лобики выпуклые, блестят в лунном свете. Наклонилась было, чтобы поцеловать. Скривилась, схватилась ладонью за живот, который изрезала и зашила барышня. Но проглотила стон.

Осторожней надо.

Не дай бог окочуриться. Детей же ж на кого? Ванюшку на кого?

Не отнимая ладони, потащилась к печи. Ох, хоть бы правду про барышню говорили. Что болящих вылечивает. Не дай бог самой сейчас свалиться!

Стараясь не сгибать стан, не распускать тело, одними руками вытащила из печи горшок. Тёплый. Каша дошла, распарилась. Сглотнула слюнки. Захотелось сунуть руку, зачерпнуть. Нельзя. Разворот тут же отдал болью в живот. Ойкнула. Но горшок же не бросишь. Кусая губы, сдерживая плавно движения, выволокла, поставила на крыльце. Тяжело села, привалилась – босые ступни врозь.

Глаза открыты – и не нужны. Ничего ими толком не увидишь.

Ночью надо не смотреть, а слушать. Ночь полна звуков. Цыкала, потрескивала, шелестела. Топор уже не стучал.

Груша вздрогнула всем телом.

– Фу, чёрт, Ванька, – оттолкнула в грудь. – Что ж пужаешь.

Вырос он рядом, как ниоткуда. Как всякий раз. И всё равно не привыкнуть.

– Не слыхала разве? – ухмыльнулся.

Знает, что нет. Ни ветку не шелохнёт, ни птицу не спугнёт, сухой сучок обойдёт – не наступит. Кто так не научился, того уж нет – такие долго не живут.

– Ирод, – шутливо пихнула.

Муж сел на крыльцо рядом. Груша помолчала. И он тоже. Несколько мгновений оба наслаждались ощущением чужого тепла через одежду. Муж внезапно обхватил её руками, прижал к себе. Груша охнула, отпрянула.

– Чего ты? – шёпотом спросил, не выпуская из рук. – Не целую ж.

– Чиряк был, – показала на живот. – Хорошо, барышня помогла. А то раздуло всю.

– Что за барышня? – Ноздри затрепетали. Потянули воздух. – Здесь была?

– Не боись. Сама к ней сбегала.

– А чиряк откуда?

– Ты ж голодный, поди. А я болтаю и болтаю, заболтала совсем.

Подвинула горшок. Муж взял ложку:

– Барышня – только название, что барышня.

– Ну? Это как?

– В кармане вошь на аркане.

– Она ж барышня, – удивилась жена.

Муж пожал плечами:

– И с господами бывает.

Разговор пошёл самый обычный, как бывает между супругами в конце дня: устало, но с интересом слушали друг друга, обменивались впечатлениями. Груша с нежностью смотрела, как ест муж: жадно. На его лопатки под рубахой, на тонкую шею с космами отросших волос. Нежность мешала ей вслушиваться в смысл слов.

– Да только что название господа, – сообщил, облизывая ложку. – Нищеброды. Чисто цыгане. Дома не живут.

Она не сразу откликнулась:

– Ну? Иди ты.

– Ну, – подтвердил муж. – Нету у них дома. Карета только. Днём они в ней всё по гостям ездят, побираются. А на ночь в лесу встают.

– Ну дела, – всё ещё не вполне верила жена. – А с виду вроде ничего. Барышня-то. Ишь ты. Голь перекатная, выходит, – всё ещё переваривала услышанное жена.

– Выходит.

Помолчали. Муж скрёб ложкой. Груша сообщила другую новость:

– А в деревне грят: лес Борщовский сведут.

Муж остановил ложку в воздухе:

– Мой лес?

– Ну. Шишкин вырубить приказал.

– Ишь ты. Купил лес, стало быть?

– Ох, Ваня. Что ж делать будем? – шёпотом начала подвывать жена.

– Да не вой. Не вырубит. Мужики забоятся.

– Может, и не забоятся. Шишкин, грят, их тоже застращал. Всех богатых мужиков собрал и в солдаты отдать грозил. Если лес рубить не пойдут. Что ж делать тогда?

Иван отставил горшок с ложкой:

– Благодарствую. Ох, хорошо пищи человеческой поесть. Вот бы в баню ещё сходить, – размечтался.

Оба знали, что это невозможно.

– Не борзей, – строго сказала жена. – Год почти отбегал. Но борзеть нечего. Страх нам терять нельзя. Они тоже, знаешь, не забыли ничего. На меня косо всё глядят. Ну как узнают, что ты сюда шастаешь?

Он вздохнул, соглашаясь.

– Давай хоть клещей да блох повыну, – предложила жена.

Уложил нечёсаную голову ей на колени. Блаженно вытянулся. Скрестил руки на груди. Ладони у него давно стали твёрдые, как пятки. Груша вынула из косы гребень. Стала ворошить волосы, щёлкать ногтями, давя насекомых. Некоторое время оба умиротворённо молчали.

– Ох, Ваня, – уютно начала Груша. – Ты тоже, знаешь, мастак. Не шали так больше.

– Как? – промычал из какого-то тёплого облака.

– Ну и напужал ты меня вчерась. Как сидорова коза неслась. – Она хохотнула, но несколько делано.

Он сел так резко, что Груша не успела вынуть гребень, волосы дёрнуло.

– Чего ты подскочил? Да я поняла, что в шутку, поняла! Струхнула просто малость. Ночь, темно, вот сама себя и напужала. Так и летела кубарем, еле ноги унесла, думала, конец. Вот ведь чего в темноте себе напридумываешь.

Иван схватил её за руки:

– Не шастай в лес по ночам! Поняла?

Лицо его было искажено. Груше нечасто доводилось видеть своего тихого, безропотного мужа в таком гневе.

– Да ты чего, Ванюш…

– Не шастай, сказал!

– Да чего ж мне бояться? Ты ж тут один про́клятый. Но ты в разуме. Ванюш. Ты ведь пока в разуме?

Муж не отвечал, смотрел на лес.

– Ай, не жми мне так руки!

Он испугался, разжал её ладони. Груша ловила его взгляд:

– …Ты ж ещё в разуме, да? Ванька? Я ж не целовала тя. Ты должóн быть в разуме. А ну-ка, Иван? – Она крепко взяла его за подбородок, развернула лицом к себе:

– Иль ты с бабой какой помиловался?

Он смахнул её руку:

– Чушь какую-то порешь.

– Снюхался с кем?

– Ты чё! Дура.

– Кто ж тя терь знает! Я ж тя по ночам за ноги не держу. Я ж терь не знаю даже, где тя по ночам носит и что ты там творишь. Что ты уже натворил?!

Муж оттолкнул её. Груша заплакала, прижав к глазам косу. Он обнял её за плечи, склонился к её лицу:

– Груш… Ну Грунечка. Ну чушь ведь порешь. Ни с кем я не снюхался.

– Брехло, – хлюпнула в нос она. – Откуда мне знать.

– Ну. Вот же он я, в разуме. Поцеловал бы кто – так я бы уже… Вот так и знать.

– Брешешь.

– Не брешу. Я-то один такой. А тот – совсем другой…

Груша вдруг умолкла, отшатнулась, уставилась на него:

– Какой – тот? Какой – другой? Что – есть другой?

Иван понял, что брякнул лишнее, поднялся, глядя в лес:

– Пойду. Пора.

Жена схватила его за рукав:

– Там что, другой ещё шастает? Ванька? Он кто?

Муж отцепил её руки:

– Не болтайся ночью по лесу, сказал. Не вылазь – и всё.

– Ванька…

Но он отвёл её руки – и пропал в темноте, в провалах черноты и синевы деревьев. Не потревожил ни единой ветки.

Опять разлучённые, они чувствовали оба одно и то же: досаду и тревогу. Ночная встреча заглаживала обиды и волнения дня, дарила покой, как глоток воды. Но не в этот раз.

Иван пробирался через шорохи и тени ночи и сам, казалось, был до краёв наполнен дрожащей холодной тьмой. Тревожно было за всё сразу. За то, что Груша показалась барышне. За то, что проболтался. За то, что тот другой был другим. И ещё лес… Только этого не хватало. А вдруг правда вырубят?

Тело клонило и ломило, суставы крутило и выворачивало, ноги саднили. Двуногие движения становились шаткими и неверными. Он на миг привалился спиной к стволу, вздохнул и тут же снялся с места – хотелось уйти подальше. Наконец в чаще, где видеть его могли только филины да ночные мыши, упал на четвереньки. Теперь переход был лёгким, как дыхание, не то что год назад. Хорошо это или плохо, Иван предпочитал не думать: всё равно не изменишь. Постоял, обвыкся, понежился в этом другом теле, как в удобно разношенном армяке. Закинул голову, собрал губы трубочкой – и выпустил тревогу к самой луне.

– Вот он, Шершиной дом, – указал извозчик.

Алёша расплатился. Сердце стучало. Он не знал, как быть. Идти неторопливо, с гордо поднятой головой? («Я ведь не ворую! Чего мне стыдиться? Ничего в этом такого нет. Все приличные люди делают это, сказал Мишель».) Или юркнуть, втянув голову в плечи, побыстрее, пока никто не заметил, не заорал: «Ба! Ивин! Что – деньги пришёл занимать?»

Алёша решил идти гордо и не спеша. Прошёл мимо швейцара, дремавшего на стуле. Мимо лакея («Извольте доложить: граф Ивин – к господину Егошину»). И только у дверей квартиры в бельэтаже ощутил, как оцепенела шея, как скованы плечи. Алёша кашлянул. «Надо сразу дать ему понять… чтобы поставить на место… чтобы не вздумал…» Он воображал себе уже грязного старика в засаленном халате, с крючковатым носом, который… но дорисовать фантазию не успел. Господин средних лет уже встречал его в дверях.

– Граф Ивин! Какая честь. Прошу, проходите.

Гостиная была обставлена со вкусом. Модно одетый хозяин указал на кресла. Велел лакею подать трубку. Элегантный галстук подпирал щёки. Чёрные усы иронически изгибались над красноватыми губами. Глаза смотрели понимающе.

«А главное, приличного тона», – с облегчением подумал Алёша, садясь.

– Благодарю.

Он боялся вульгарного.

Подали напитки.

А когда господин Егошин сам умело взял быка за рога, то испытал к нему даже и благодарность: сам Алёша не знал, как и подступиться к трудному разговору. Но Егошин всем своим видом показывал, что разговор этот самый лёгкий и обычный. Деньги? Ну разумеется! Молодому человеку их нужно много. А папеньки и маменьки не всегда понимают. В их года жили иначе… Понятия были другие, и досуги тоже. Тогда на это смотрели иначе. Как будто в долгах было что-то постыдное.

– Только зачем же вам брать в долг? – спросил Егошин сквозь клубы дыма.

– Но… – Алёша удивлённо осёкся. Ему нужны были деньги.

Егошин сделал округлое движение рукой с трубкой:

– Не лучше ли получить сразу всё? И уже никому не быть должным.

С этим Алёша был более чем согласен.

– Но…

– О, очень просто. – Егошин не стал звать лакея, а наклонился к столу и сам разлил по бокалам.

– Фортуна не так уж зла, как её обычно представляют. В любой игре один выигрывает, другой проигрывает. Таким образом случай – половина наполовину. Я знаю многих, которые картами не только расплатились с долгами, но и умножили своё состояние и даже вышли со службы.

Выпили ещё. Егошин обрисовал Алёше возможности, и они его успокоили. Всё, что утром казалось таким трудным и угловатым, теперь смягчилось, углы сгладились. В голове у Алёши стоял приятный радужный шум.

Он застилал всё, и Алёша не сообразил, что других комнат в этой роскошной барской квартире во весь бельэтаж дома Шершиной не видел. А зря! Увидел бы – удивился: все они, кроме одной-единственной, той самой, где Егошин обрабатывал своих визитёров, молодых людей вроде Алёши, были пусты.

– Приходите запросто, – приветливо улыбался Егошин, провожая его к дверям. – У меня играют всякую ночь.

Губернатор слишком долго жил на свете, чтобы ошибаться в чреватой событиями взаимосвязи явлений: в городе было слишком много молодых офицеров, и у них было слишком мало дел. Появление господина Егошина или другого ему подобного господина было неизбежным. И в один погожий летний день приличная, хотя и подержанная бричка, по которой угадывалось, что приобрели её не у каретника, а с рук, въехала в город.

Господин Егошин нанял в Смоленске большую квартиру в бельэтаже дома Шершиной на лучшей, Болонной улице. И не жалел денег ни на свечи внутри, ни на плошки снаружи – дёшево, но какой эффект! Они были расставлены по карнизам и подоконникам, очерчивали дом. Так что вечерами он сиял и даже самого далёкого от поэзии человека наводил на мысль о мотыльках и мушках, бешено летящих на свет лампы, чтобы обжечься и упасть.

Всякому было видно: здесь играли по-крупному.

Был тот час ночи, когда лакей, разносивший игрокам вина и шампанское, уж начал спотыкаться и сонно хлопать глазами, а карты устилали пол, как опавшие листья. В углах и у кресел теснились батареи пустых бутылок. Лица у всех стали несколько опухшими, взоры – мутноватыми, волосы – растрёпанными, одежда – беспорядочной.

Трезв был только сам господин Егошин. Свежий, с соболиными бакенбардами вокруг бледного лица и сочными губами под чёрными усами. «Вылитый упырь», – подумал испуганно Алёша Ивин. Ужас и восторг переполняли его. Как переполняют моряка, который с гребня волны видит, на какую высоту подняло корабль – и с какой высоты сейчас швырнёт.

На зелёное сукно, исписанное мелом, – а господин Егошин вёл счёт проигрышам и выигрышам очень добросовестно и обновлял после каждой талии – Алёша старался не смотреть. Там была бездна. Пучина.

Савельев отвёл Мишеля в сторону:

– Алёшку пора выносить, – зашептал на ухо.

Мишель весело отстранился:

– Ты что? В своём уме? Сейчас самая потеха будет!

– Он же шулер, – зашептал Савельев, – Егошин этот.

– Ну и что?

– Ведь обдерёт его!

– И что?

– Не по-товарищески это, – прогудел Савельев.

Мишель захохотал:

– Савельев! А ты что не ставишь?

Савельев метнул в лицо Мишелю негодующий взгляд:

– Мне матушка не велела.

На миг все онемели. Но продолжения не последовало. Задевать и дразнить Савельева никто не брался. Во-первых, Савельев не обижался, что ставило в смешное и нелепое положение того, кто пытался его задеть. Во-вторых, Савельев каждое утро упражнялся в стрельбе. Что заведомо охлаждало пыл тех, кому бы захотелось выяснить предел, за которым Савельев всё-таки обидится.

Он потопал к столу:

– Поехали, Алёшка, – и широко, со скрипом зевнул.

Господин Егошин, который по долгу занятий своих уже всё про всех в Смоленске знал (про упражнения Савельева в стрельбе тоже), учтиво кивнул:

– Изволите расплатиться, граф Ивин?

Алёша загнанно посмотрел на Савельева.

– Едем, Алёшка. Хватит.

Потом – отчаянно – на столбы цифр на зелёном сукне. Он проиграл столько, что окончить игру сейчас не было никакой возможности: платить ему было нечем. Оставалось только отыграться.

– Погоди, Савельев. Ещё талию. – Алёша сглотнул. Поднял с пола первую попавшуюся карту. Мутный дешёвый рисунок изображал юношу с верёвочными усиками. Алёша положил карту на стол:

– Валет.

Уставился на белые руки с рубиновым перстнем на мизинце. Днём он этого перстня на Егошине не видал. Или видал? Алёша уже ничего не соображал: всё вокруг подрагивало, как подрагивает воздух над камнями в зной. Господин Егошин, глядя на Савельева, пожал плечом: мол, что я могу? Согнул в руке новенькую колоду. Лента треснула. Егошин стряхнул её под стол. Стал тасовать. Потом метать.

«Валет. Ну пожалуйста. Валет», – шептал про себя Алёша.

Рубиновый перстень бросал искры. Алёше казалось, ему задорно подмигивает налитой кровью глаз. Он глядел упырю в этот глаз и не мог отвести взгляда.

«Мне не следовало сюда приезжать». Мари погладила ладонью знакомые перила – отполированные множеством касаний, хотелось бы думать, но конечно, просто начищенные горничными: перила в доме переменили прошлым летом. Но лестница была той же. Края и ребра были смягчены полумраком. Захотелось сесть на ступеньку и уткнуть лицо в колени. Надо уехать. Пока всё не запуталось ещё больше. А собственно – что? Ничего ведь. Только чувство, что скоро жизнь – понятная и прочная – разлетится вдребезги. «Это зависит только от меня самой», – попробовала успокоить себя Мари. Но не успела самой себе признаться в том – и это пугало её больше всего, – что…

– Сестрица!

Мари обернулась на хрипловатый голос.

– Алёша, ты…

Мари подошла. Невольно поморщилась. Дыхание его кисло пахло вином. Брат выглядывал из-за двери. Щёки небритые. Глаза красные. Вид был страдальческий и виноватый. «Неужели этот грязноватый вонючий взрослый мужчина – тот же человек, что пухленький малыш Алёша, которого я тискала и ласкала? Как это умещается в голове?» Старые перила, розовый малыш, чувства: ушло навсегда, но никуда не делось. Неужели так со всем? Всё уходит – и никуда не девается?

– Хорош, – кривовато улыбнулась Мари сквозь тихий ужас, о котором Алёша не мог знать. – Хоть весело тебе было?

Она подошла, потрепала брата за стоявшие дыбом лохмы:

– Вот мужчины. И у них это называется развлекаться.

Алёша комически поморщился, выдавил улыбку:

– Ой, только не говори так громко.

– Бедняга. Я позову Анфису, чтобы подала тебе… Что тебе сейчас нужнее – рассол или кофе?

– Мари. – Алёша вдруг схватил её за руку. – Мари, не могла бы ты меня выручить?

Улыбка на её лице застыла. Но не сошла.

– Что случилось?

– Ой, что ты! Ничего! Ничего не случилось…

Но в глаза не смотрел.

– Я, честное слово… Я верну!.. Если бы только могла мне одолжить… Совсем ненадолго! Поверь!

– Погоди, ты о чём?

Алёша шумно обдал её запахом перегоревшего вина. Бессмысленный вопрос. О деньгах, о чём же ещё.

Сестра тоже вздохнула:

– Сколько ж?

– Немного.

– Алёша.

– Семь тысяч.

– Семь тысяч? Но…

Ей было неловко спросить зачем. Брат пожал плечами:

– Ну… А если я скажу, например, что хочу поступить в гвардию.

– Ты решил поступить в гвардию? – изумилась Мари. – Давно? Ты говорил об этом с Николя?

– Ещё нет. Поговорю! Так одолжишь?

– Что-нибудь придумаем, – пробормотала Мари.

– О! Спасибо тебе! Ты меня так выручила!

«Семь тысяч». Она стала спускаться по лестнице.

– Куда ты? – высунулся Алёша. – Только не говори maman и papa!

– Пить чай. Идёшь?

Но при слове «чай» Алёша позеленел, как дама во время качки, и кинулся к себе в комнату, как за борт. Донёсся звук рвоты.

Мари позавидовала брату. Самой хотелось вот так наклониться над умывальником или горшком – и вытошнить из себя всё-всё-всё и саму себя тоже.

«Надо уехать, вот и всё», – твёрдо нажала на ручку двери она и вошла в столовую.

Мама, папа и Оленька просияли навстречу. В начищенных боках самовара выгнуто отражалась уютная комната, кривые вазочки, чашки, тарелки на белой выгнутой скатерти. Мари села на отодвинутый лакеем стул. Звякали чашки, бормотали и плескали голоса. Мари думала о своём: «…И почему не говорить maman и papa про гвардию?» Она нахмурилась.

– Ты против? – громко удивилась мать.

Вопрос застал Мари врасплох, но отвечать наобум ей было не впервой, умение это было отточено на званых петербургских ужинах, и она покачала головой:

– Даже и не знаю.

Такой ответ обычно располагал собеседника развить свою мысль. «Заодно пойму, о чём шла речь». Но перебил отец:

– И что ж? – весело пожал плечами, намазывая горячую булочку маслом. Оно плавилось. – Просто вели управляющему продать…

Он запнулся на миг. Он уже не помнил сам, что было продано, что осталось:

– …что-нибудь. Вот и будут деньги. – И весело принялся жевать. – Пища богов.

«Деньги. Опять деньги». Мари взяла чашку, слишком пристально глядя на чай, волновавшийся коричневыми волнами в фарфоровых берегах.

– Что продать?

Скатерть топорщилась от крахмала. Солнце играло на серебряных приборах и стеклянных гранях. Жена была одета к лицу. Прислуга радовала глаз. Ничто не могло испортить ему настроения.

– Реши сама. – Он потянулся к сливочнику.

Оленька деликатно пилила ножом гренок, упираясь в него вилкой.

– Но, папа. – Мари решила объяснить всё сначала, на этот раз проще. Но как объяснить просто – чтобы не обидеть? Всё простое было грубым.

– А лес, например? – встряхнула кружевами на рукаве мать, берясь за чашку. – Все только и говорят об этом Шишкине. Он покупает лес как полоумный.

– Шишкин? – Мари не слыхала.

– Наш сосед. Теперь.

– А…

– Ты давно не была в Смоленске, дорогая. Бедный граф! Ему пришлось продать имение этому купчику.

– А…

– А самому поступить на службу.

– Боже, какой ужас, – закатил глаза отец. – Департамент, присутственные часы, чернила, вонючие коллежские регистраторы. Не дай бог.

– Бедняжка Ирина Сергеевна, – опять затрещала мать.

Мари уже поняла, что вряд ли вставит хоть слово, только и оставалось, что переводить взгляд с одного на другую.

– Всегда была такая авантажная, – вздохнул отец и тут же получил шутливый шлепок салфеткой.

– Была авантажная, – кивнула мать с простительным оттенком злорадства. – И вот подумать только: теперь чиновница. Ловко их этот купчик окрутил.

– Шишкин уже не купчик. – Отец отделил ножом ломтик мармелада. – Он теперь потомственный дворянин. Герб имеет. Государь пожаловал. За не знаю какие заслуги.

– Всё покупается в наши дни. Дорогая, передай печенье. А что государь пожаловал, не значит, что Шишкин благородный человек.

– Погоди, будет ещё графом!

Оленька молча жевала.

– Папа, – опять приступила Мари. – Этот лес…

Граф Ивин махнул салфеткой.

– Ах, милая, ну и продай Шишкину лес. Чем плохая идея? Раз он теперь вон дворянин. – Подмигнул жене: – Помещик! Наш брат!

Оба засмеялись. Оленька следом улыбнулась, как луна, которая сама не светит, а только отражает солнце.

– Папа, но…

Граф комически заткнул уши. Со смехом поглядел на жену. Та ответила любящим взглядом.

– Ах, Мари! – вскинулась. – За этой чепухой чуть не забыла совсем! Я очарована твоей шалью, в которой ты была на бале. Такая прелесть. Правда, Оленька? Вот и Оленька согласна. Я написала модистке в Москву. Заказала себе подобную.

– Мама, – в душе Мари ужаснулась. Только-только удалось кое-как стянуть края одной финансовой дыры, как проделана другая.

– Что, дорогая?

– Зачем же тратиться? Если вам нравится моя шаль, могу вам её одолжить.

Мать тряхнула локонами, нежно погрозила дочери пальцем:

– Когда весь Смоленск тебя в ней уже видел? Ах, Мари, ты такая простодушная. Ты совсем не представляешь, как строги здешние судьи. Мадам Песцова, например…

– О, дорогая, кстати! Когда мы были на спектакле у Песцова… Мари, у них очаровательный домашний театр. Очаровательный! Столько вкуса в декорациях, такие элегантные костюмы. Нипочём не скажешь, что всё это свои же Петьки да Машки. И я подумал…

Мари не сдержалась:

– Но папа! Вы же не думаете теперь завести свой домашний балет?

Все посмотрели на неё смятенно, будто Мари рыгнула за столом. Мать поджала губы:

– Конечно же. Нет. Дорогая. Твой отец не это имел в виду. Мы не из тех, кто живёт не по средствам. Речь о том, чтобы абонировать ложу.

– И Оленьку немного развлечём, – виновато добавил отец.

Оленька слегка порозовела, поскольку перевела эти слова верно: «Её ведь нужно вывозить, чтобы однажды выдать замуж».

– Ложа… это… – Мари кашлянула, – это замечательная мысль.

Ей захотелось лечь лицом на стол. Накрыть голову салфеткой. И никого не видеть.

Мари быстро проговорила, вставая:

– Прошу прощения.

– Что такое, дорогая? – засуетились оба. – Мари, ты немного бледна, душенька.

– Мы тебя чем-то расстроили? – Отец сочувственно заглянул ей в лицо, потом посмотрел на жену. Та пожала плечами, но подмигнула.

– О, нет-нет. Просто голова немного болит. С самого утра.

Оленька услужливо вскочила:

– Мари, я тебя отведу.

– Ничего, милая Оленька. Ничего не надо.

– Ах, милая, поди приляг.

– Прошу меня извинить.

Мари положила на стол салфетку.

– Я велю подать кофе тебе в комнату, – вдогонку пообещала мать. Потом повернулась к мужу, хитро прищурилась:

– Оленька, зажми свои невинные ушки. Шучу-шучу.

Оленька вскинула было ладони, но тут же их опустила. Графиня зашептала:

– О, голова болит… А что, если наша милая Мари опять в положении?

Оленька однообразно просияла – как привыкла сиять на любое известие: о покупке ли новой собаки, о продаже ли очередного крепостного семейства, о планах на обед.

Супруги с весёлым любопытством посмотрели на дверь, за которой скрылась дочь.

– Какая была бы прелесть, правда? Я просто мечтаю устроить здесь крестины. Может, они будут так милы и согласятся? Можно было бы уговорить её позвать в крёстные нашего душку губернатора.

Мари слушала этот щебет, стоя за дверью в полумраке.

Прислонилась лбом к косяку.

– Ваше сиятельство, – проговорил вельможный бас.

Мари выпрямилась. Красавец-лакей был похож на персидского царя и всем своим видом обещал, что так же невозмутимо-безупречно держался бы, даже если б конец света наступил или её сиятельство взбрело предстать перед ним голой.