Текст книги "Старшая сестра, Младшая сестра, Красная сестра. Три женщины в сердце Китая ХХ века"

Правила устанавливал Бородин, московский советник. Перед отъездом из Кантона Сунь Ятсен должен был опубликовать манифест с призывом «Долой империалистов!» (то есть западные державы) и публично осуждать Запад повсюду, а не только в столице. Сунь Ятсен отправлялся в Пекин как ставленник Москвы.

Сунь Ятсен исполнил требование и опубликовал манифест. Тринадцатого ноября он в сопровождении Бородина покинул Кантон, 17 ноября они прибыли в Шанхай. Оттуда менее чем за двое суток можно было добраться поездом до Тяньцзиня – крупного порта и делового центра Северного Китая, расположенного в непосредственной близости от Пекина. Через считаные дни мечта Сунь Ятсена могла сбыться. Однако он взял паузу, сделал крюк и на тринадцать дней уехал в Японию.

Сунь Ятсен заранее все продумал. Бородин убедился, что его подопечный твердо придерживается «антиимпериалистической» риторики. Сунь Ятсен исключительно резко высказывался против Запада, особенно в Шанхае, громко обещая упразднить сеттльменты сразу же после прихода к власти (несмотря на то, что всякий раз по прибытии в Шанхай он прятался в сеттльментах, где его защищали западные законы). Люди встречали Сунь Ятсена митингами, скандировали антизападные лозунги. Было очевидно, что Сунь Ятсен наживает врагов в лице всех западных держав и связывает себя прочными узами только с Советской Россией.

Призрак коммунизма пугал народные массы и большинство членов Гоминьдана. Оставаясь московским протеже, Сунь Ятсен наверняка встретил бы неприятие как в рядах однопартийцев и общественности, так и среди иностранцев. Он понимал, что, находясь под влиянием Бородина, вряд ли сумеет занять президентский пост (как бы ни продвигал его «христианский генерал» Фэн Юйсян). И даже если он займет кресло президента, то не задержится на этом посту надолго. Однако действовать вопреки распоряжениям Бородина Сунь Ятсен не мог. Он был всецело обязан советским коммунистам, поскольку они финансировали его, вооружали его армию и готовили для него офицерские кадры. Единственный выход – найти другого могущественного покровителя. И Сунь Ятсен мысленно вновь обратился к Японии.

Бородин был опытным политиком и видел Сунь Ятсена насквозь. Он проинформировал Кремль о том, что мог бы запретить революционеру ехать в Японию[226]226
  Huang Xiu-rong et al. eds., 1920–1925, pp. 567–568.


[Закрыть]. Тем не менее Бородин отпустил его, поскольку был убежден, что тот слишком прочно связан обязательствами с Советской Россией и не сможет ничего добиться от Японии. По мнению Бородина, эта поездка должна была положить конец иллюзиям Сунь Ятсена и укрепить его отношения с Москвой. И действительно, когда Сунь Ятсен выразил желание посетить Токио и встретиться с официальными лицами, японское правительство ответило отказом[227]227
  Sun Yat-sen (Chen Xi-qi et al. eds.), vol. 2, pp. 2072–2073.


[Закрыть]. Один из высокопоставленных японских дипломатов сообщил представителю Сунь Ятсена, что Япония поможет последнему только при условии разрыва с советскими коммунистами. Сунь Ятсен вернулся из Японии ни с чем. Он выглядел подавленным и «крайне неохотно говорил о своей поездке», о чем Бородин и доложил в Москву.

Сунь Ятсен сошел на берег в Тяньцзине и поселился в местном сеттльменте, который выглядел как европейский город и патрулировался сикхами, выходцами из Британской Индии. После переворота, устроенного «христианским генералом» Фэн Юйсяном, прошло уже более сорока дней. Фэн Юйсян продемонстрировал свою неспособность управлять ситуацией и был оттеснен на второй план влиятельным бывшим премьер-министром Дуань Цижуем, который во время Первой мировой войны отверг щедрую взятку Германии и добился объединения Китая со странами Антанты. Дуань Цижуй сформировал переходное правительство. Бородин отметил, что это известие очень огорчило Сунь Ятсена[228]228
  Huang Xiu-rong et al. eds., 1920–1925, p. 568.


[Закрыть]. Дуань Цижуем многие восхищались, он пользовался уважением людей из самых разных слоев общества. Среди его почитателей был и свояк Сунь Ятсена Кун Сянси, супруг старшей из сестер Сун. Кун Сянси считал, что это «порядочный человек», который «делает все возможное»[229]229
  K’ung Hsiang-hsi, p. 57.


[Закрыть] для страны. Дуань Цижуй и другие ключевые фигуры по-прежнему с благоговением относились к Сунь Ятсену, не забывая его заслуг как основателя республики. Его несколько раз приглашали в Пекин на объединенный съезд для избрания нового правительства. У Сунь Ятсена еще оставалась надежда занять президентское кресло.

Вместе с тем Сунь Ятсен понимал, что перед ним стоит непреодолимое препятствие. Чтобы заручиться поддержкой влиятельных лиц и широкой общественности, а также западных союзников Китая, он должен был отдалиться от Москвы. Однако именно это было для него невыполнимо. Москва, фактически контролировавшая армию Сунь Ятсена и около тысячи агентов в Кантоне, опиравшаяся на Бородина и его помощников в ближайшем окружении Сунь Ятсена, по словам самого Бородина, полностью держала в своей власти «Старика Суня»[230]230
  Huang Xiu-rong et al. eds., 1920–1925, p. 572.


[Закрыть].

Сунь Ятсен прибыл в Тяньцзинь 4 декабря 1924 года и сразу же провел долгожданное совещание с одним из ключевых игроков. Этим человеком был Чжан Цзолинь, авторитарный лидер из Маньчжурии, которого прозвали «старый маршал». Свой путь он начал рядовым солдатом, потом стал бандитом, а позже занял пост военачальника в огромном и привлекательном для многих регионе[231]231
  Чжан Цзолинь (1875–1928) возглавлял Фынтяньскую клику – одну из милитаристских группировок Китая. В период с 1918 по 1928 год Фынтяньская клика контролировала территорию Маньчжурии. В мае 1922 года Чжан Цзолинь объявил о независимости Маньчжурии и провозгласил себя ее верховным правителем. Прим. ред.


[Закрыть]. Чжан Цзолинь, солидный, представительный мужчина, был проницательным и расчетливым человеком, но вместе с тем имел творческий склад ума (например, он поручил специалистам разработать для себя политическую идеологию). В Маньчжурии он добился ошеломляющих успехов[232]232
  Для улучшения экономической ситуации в Маньчжурии Чжан Цзолинь инициировал проведение реформ – ему удалось наладить сбор налогов, провести денежную эмиссию и увеличить доходы казны. В Маньчжурии начался быстрый экономический и культурный рост: почти вдвое увеличилась площадь обрабатываемых земель, строились промышленные предприятия, дороги, открылись два университета. Прим. ред.


[Закрыть] и теперь решал, кто займет ведущие посты в руководстве Китая. Чжан Цзолинь заявил Сунь Ятсену, что поддержит его только в случае разрыва с Москвой[233]233
  McCormack, Gavan, pp. 87–8, 253; Shang Ming-xuan et al. eds., p. 413; Huang Xiu-rong et al. eds., 1920–1925, p. 570.


[Закрыть]. Удар был так силен, что Сунь Ятсен почувствовал себя очень плохо. У него началась сильная рвота, он корчился от боли в области печени и потел так обильно, что два огромных полотенца промокли насквозь. К утру боль не утихла, и ему пришлось пропустить запланированный приветственный митинг, которого он с таким нетерпением ждал[234]234
  О болезни Сунь Ятсена: Huang Xiu-rong et al. eds., 1920–1925, p. 568; Sun Yat-sen (Chen Xi-qi et al. eds.), vol. 2, p. 2089; Shang Ming-xuan et al. eds., p. 649.


[Закрыть]. Врачебное обследование (о его результатах Бородин сообщил в Москву) показало, что Сунь Ятсен страдает тяжелым заболеванием печени. Известие о его болезни получило огласку, и многие подумали, что его дни сочтены.

Мучимый острыми болями, Сунь Ятсен оставался прикован к постели, а в это время, 10 декабря 1924 года, Цинлин написала своей американской подруге Элли Слип совершенно жизнерадостное, многословное и легкое письмо:

«Милая Элли,

с тех пор как я писала тебе в прошлый раз, я путешествовала по всей стране из конца в конец. И была так счастлива по прибытии сюда прочитать твое письмо… Это такое удовольствие – читать, что твое здоровье улучшилось настолько, что ты набрала вес».

Очевидно, Цинлин не была равнодушна к вопросам здоровья. Но страдания мужа ее, судя по всему, не волновали. Цинлин упоминала о Сунь Ятсене, только рассказывая о низкопоклонстве окружающих и о том, как хорошо она провела время:

«В Японии и Тяньцзине нам оказали чудесный прием. Больше десяти тысяч человек собрались в порту, чтобы встретить моего мужа плакатами и приветственными криками. Сейчас мы живем в доме одного старого монархиста – правительство выделило это здание под нашу резиденцию. Это прелестный уголок, здесь множество занятных вещичек. Все новенькое и красивое, ведь на отделку и убранство дома было потрачено двадцать тысяч долларов. Интересно, каково это – жить в одном из пекинских дворцов? Но я, наверное, избалована и должна учиться держать себя поскромнее…

Позавчера я была почетной гостьей в доме экс-президента Ли Юаньхуна, мой муж тоже присутствовал там. Обед давали в бальном зале его личного театра – это великолепное строение обошлось бывшему президенту в восемьсот тысяч долларов. Во время обеда играл оркестр из пятидесяти человек в бархатных костюмах. Впервые в жизни я ела золотыми вилками и ложками, которые, как сообщил мне бывший президент, специально заказали в Англии. Экзотические цветы и фрукты лежали в золотых вазах и подставках»[235]235
  Rosholt, Malcolm, p. 120.


[Закрыть].

Далее Цинлин продолжала перечислять подробности этого обеда, который, вероятно, стал для Сунь Ятсена настоящим мучением: утром того же дня он испытывал такие сильные боли, что отказался присутствовать на торжественном митинге. Все это время Цинлин словно не замечала его страданий. Она описывала Элли свое «удовольствие» и «приятное удивление», вызванное визитом давних друзей: «как же мы наговорились за этот проведенный вместе час». Один из гостей, рассказывала Цинлин, «специально приехал из другого города, чтобы повидаться со мной. Я так много узнала о своем отце – о том, какие оригинальные и остроумные высказывания он делал в юности, как разыгрывал учителей в Нашвилле, какие доводы приводил, чтобы пристыдить своего преподавателя философии». «Через неделю мы все едем в Пекин, – сообщала Цинлин подруге. – Ко встрече моего мужа ведутся пышные приготовления. Больше ста пятидесяти тысяч человек выйдут на приветственную демонстрацию».

Сунь Ятсена перевезли в Пекин 31 декабря 1924 года. Врачи в Тяньцзине объявили его болезнь неизлечимой. В столице хирург прооперировал его и обнаружил запущенный рак печени. Все товарищи Сунь Ятсена были ошеломлены – как и Цинлин. Возможно, лишь тогда она осознала, что Сунь Ятсен умирает. Когда-то она любила этого человека так сильно, что могла умереть за него, но в трудную минуту он бросил ее. И теперь Цинлин неизбежно должна была испытывать к нему сложную смесь чувств. Незадолго до его смерти, в марте 1925 года, Цинлин преданно ухаживала за супругом и постоянно плакала[236]236
  Shang Ming-xuan et al. eds., p. 650; Sun Yat-sen (Chen Xu-lu and Hao Sheng-chao eds.), p. 325.


[Закрыть]. Но их последний разговор, записанный слугой Сунь Ятсена Ли Юном, свидетельствует о том, что умирающий понимал, как мало любви к нему сохранилось в сердце Цинлин. Увидев ее в слезах, Сунь Ятсен сказал: «Дорогая, не печалься. Все, что у меня есть, будет твоим». Он думал, что Цинлин расстраивается из-за опасений остаться ни с чем после его смерти. От этих слов у Цинлин задрожали губы, она топнула ногой. Судорожно всхлипывая, она заявила: «Я люблю не вещи, а только тебя». «Трудно сказать», – прошептал Сунь Ятсен[237]237
  Lee Yung, in Shang Ming-xuan et al. eds., p. 650.


[Закрыть]. Цинлин безудержно разрыдалась. Перед смертью Сунь Ятсен позвал жену: «Дорогая!» – а когда испустил последний вздох, Цинлин плакала до тех пор, пока не лишилась чувств. Придя в себя, она с нежностью закрыла мужу глаза.

Осознав, что Сунь Ятсен умирает, Цинлин известила об этом своих сестер, и они сразу же поспешили из Шанхая в Пекин. Железнодорожное сообщение между этими двумя городами в то время было прервано из-за нападений бандитов (одна банда захватила поезд и взяла в заложники больше ста человек – иностранцев и граждан Китая). Добраться до Пекина по морю через Тяньцзинь тоже было нельзя, так как порт в этом северном городе сковало льдом. Однако сестры твердо решили приехать и отправились в путь, не зная точно, как преодолеют свыше полутора тысяч километров и достигнут ли своей цели. Им пришлось пересаживаться с одного вида транспорта на другой, мерзнуть и голодать в самый разгар зимы, настолько суровой, что в водопроводных трубах замерзала вода. Впервые в жизни сестры столкнулись с подобными трудностями. В конце концов, обессиленные и окоченевшие от холода, Айлин и Мэйлин прибыли в Пекин[238]238
  May-ling to Liao Cheng-zhi, 1982–8–17, https://www.bannedbook.org/bnews/zh-tw/lishi/20120916/664998.html


[Закрыть].

Присутствие сестер и других членов семьи было необходимо Цинлин не только в качестве моральной поддержки, но и для защиты ее интересов. Цинлин не доверяла помощнику Бородина Ван Цзинвэю, считавшемуся потенциальным преемником Сунь Ятсена, и называла его «змеей».

Ван Цзинвэй превзошел всех в окружении Сунь Ятсена. Несмотря на внешнюю кротость и привлекательность, он начал карьеру как наемный убийца и некоторое время провел в маньчжурской тюрьме, будучи приговоренным к пожизненному заключению за покушение на отца последнего императора. Ван Цзинвэй был человеком неглупым и коммуникабельным. Однако решающее значение имело одобрение Бородина. Когда все узнали, что Сунь Ятсен смертельно болен, комитет во главе с Бородиным составил для Сунь Ятсена «Завещание». Автором этого документа был Ван Цзинвэй.

Помимо политического «Завещания» Ван Цзинвэй подготовил для Сунь Ятсена еще одно, частное. Согласно ему, все имущество Сунь Ятсен оставлял Цинлин. Присутствовавшие при этом дети Сунь Ятсена не стали возражать. Они не привыкли получать от отца какие-либо блага и не собирались вести споры из-за наследства. (Цинлин оценила великодушие родных Сунь Ятсена и до конца своих дней поддерживала с ними близкие и теплые отношения.)

Двадцать четвертого февраля 1925 года Ван Цзинвэй в присутствии родственников Сунь Ятсена – сына Фо, дочери Вань и свояков Сун Т. В. и Кун Сянси – зачитал ему оба документа и осторожно попросил Сунь Ятсена подписать бумаги. Тот согласился с содержанием документов, но поставить свою подпись отказался и велел Ван Цзинвэю «прийти через несколько дней». Сунь Ятсен все еще надеялся на выздоровление.

«Завещание» подтверждало политический курс, который обозначил Бородин. Сунь Ятсен, умирающий, но в ясном сознании, отметил это, когда документ представили ему, и сказал Ван Цзинвэю: «Вы так недвусмысленно выразились – это опасно. Мои политические противники только и ждут моей смерти, чтобы сломить ваше сопротивление. И то, что вы так бескомпромиссны и тверды, неизбежно навлечет на вас беду». На это Ван Цзинвэй ответил: «Опасности я не боюсь. Мы будем следовать намеченным целям». Сун Ятсен кивнул: «Правильно»[239]239
  Ван Цзинвэй у смертного одра Сунь Ятсена: Sun Yat-sen (Chen Xu-lu and Hao Sheng-chao eds.), pp. 323–326; Soong Ching-ling (China Welfare ed.), p. 189; Huang Xiu-rong et al. eds., 1920–1925, pp. 574, 578; Ishikawa, Yoshihiro; Sun Yat-sen (Chen Xi-qi et al. eds.), vol. 2, p. 2125.


[Закрыть].

Бородин оценил преданность Сунь Ятсена Советской России и пошел еще дальше, поручив англоязычному секретарю Юджину Чэню написать от имени Сунь Ятсена «Предсмертное послание советскому правительству»[240]240
  Ishikawa, Yoshihiro.


[Закрыть]. Юджин Чэнь был британским подданным, он родился на острове Тринидад и имел смешанное китайско-африканское происхождение. Он не говорил по-китайски, что, однако, не помешало ему занять пост министра иностранных дел в правительстве Сунь Ятсена. В Лондоне он учился на адвоката и на себе испытал все негативные проявления расизма. Свои обиды он выплеснул в ходе революции. Перевод послания Сунь Ятсена на китайский язык звучал для китайцев чуждо: длинные витиеватые предложения (золотым правилом в китайском письменном языке была краткость), иностранная лексика, типичный советский стиль. Даже заголовок был труднопроизносимым: «Центральному Исполнительному Комитету Союза Советских Социалистических Республик». Послание заканчивалось словами, которых не сказал бы даже сам Сунь Ятсен: «Прощаясь с вами, дорогие товарищи, желаю выразить искреннюю надежду на то, что скоро настанет день, когда СССР поприветствует как друга и союзника сильный и независимый Китай и вместе они устремятся к победе в великой борьбе за освобождение угнетенных народов мира». Эти строки словно целиком взяты из какого-нибудь московского документа.

Одиннадцатого марта, когда стало понятно, что Сунь Ятсен может умереть в любую минуту, вокруг его постели собралось еще больше свидетелей. Цинлин поддерживала правую руку Сунь Ятсена и направляла ее, пока он подписывал политическое «Завещание» и личное завещание. Затем Сун Т. В., получивший образование в Америке, зачитал вслух написанное на английском языке послание в Москву, и Сунь Ятсен подписал документ также по-английски[241]241
  Sun Yat-sen (Chen Xi-qi et al. eds.), vol. 2, pp. 2130–2132.


[Закрыть]. В какой мере Сунь Ятсен понял содержание длинного письма, осталось неясным. Но он, несомненно, уловил суть и одобрил ее. На следующее утро, 12 марта 1925 года, Сунь Ятсен умер. Ему было пятьдесят восемь лет.

Айлин и ее муж Кун Сянси не любили коммунизм и всеми силами старались не допустить, чтобы их родственника считали коммунистом. Они убедили Цинлин провести по умершему супругу христианскую панихиду в больничной часовне – «в доказательство того, что он не был большевиком», с горькой иронией говорила Цинлин[242]242
  Epstein, Israel, p. 135; Tang, Earnest, p. 100–102.


[Закрыть].

Сунь Ятсен вовсе не был большевиком. Просто русские нужны были ему в смерти так же, как и при жизни. Они единственные могли увековечить его так, как он желал. Они не только привели бы его партию к власти, но и научили бы ее членов строить культ его личности. Через Цинлин Сунь Ятсен передал партии: «Я хотел бы последовать примеру моего друга Ленина, чтобы мое тело забальзамировали и поместили в такой же гроб»[243]243
  Sun Yat-sen (Chen Xi-qi et al. eds.), vol. 2, p. 2132.


[Закрыть].

Ленин умер годом ранее. Его забальзамированное тело поместили в специально изготовленный прозрачный саркофаг, выставленный в мавзолее. Говорили, что за считаные недели сотни тысяч человек пришли отдать вождю дань уважения. Грандиозный культ личности охватил Россию, Ленина в буквальном смысле боготворили. Его портреты, бюсты и другие изображения стали обязательными во всех общественных местах: в учреждениях и классных комнатах, на улицах и в парках – и постоянно напоминали людям, что он их всемогущий спаситель.

Сунь Ятсен решил, что должен удостоиться таких же почестей после смерти. И действительно, когда он умер, русские построили для него саркофаг по образцу ленинского. Загвоздка заключалась лишь в том, что он оказался бесполезным. Стеклянный верх был явно непригоден для жаркого нанкинского лета. В отличие от тела Ленина, тело Сунь Ятсена так и не выставили на всеобщее обозрение.

Впрочем, другие пожелания Сунь Ятсена были осуществлены в полном объеме. Его партия немедленно приступила к распространению культа личности, подобного ленинскому. Впервые прозвучал титул «Отец китайской нации»[244]244
  Li Gong-zhong, p. 234; Shanghai Managing Committee of the Historical Objects of Sun Yat-sen and Soong Ching-ling ed., vol. 3, p. 386.


[Закрыть]. В последующие годы, особенно когда партия Гоминьдан пришла к власти в 1928 году и имя Сунь Ятсена понадобилось ей, чтобы отстоять свою легитимность, его культ достиг невероятных масштабов. Статуи Сунь Ятсена воздвигали в крупных и мелких городах, каждое его слово, каким бы банальным оно ни было, воспринимали как благую весть, никому не позволялось отзываться о нем непочтительно. Партийные пропагандисты, подражая советским коммунистам, называли Сунь Ятсена «освободителем китайского народа», «величайшим человеком в истории Китая» и даже «спасителем всех угнетенных»[245]245
  Li Gong-zhong, pp. 237–242.


[Закрыть]. Позднее эти выражения позаимствовал Мао Цзэдун – но уже для собственного культа.

Главным символом культа личности Сунь Ятсена стал мавзолей. Перед смертью «отец китайской нации» указал, что его усыпальница должна находиться «на Горе пурпурного золота в Нанкине, так как именно в Нанкине было сформировано временное правительство». Лишь при временном правительстве он удостоился титула временного президента, пусть даже всего на сорок дней. Кроме того, на «Горе пурпурного золота» был погребен император Чжу Юаньчжан – основатель династии Мин, последней ханьской династии. Сунь Ятсен, лелеявший мечту превзойти этого императора, подчеркивал, что его гробница должна находиться рядом с императорской, но быть гораздо величественнее и выше и располагаться так, чтобы «никто не смог построить гробницу на более высоком месте»[246]246
  Li Gongzhong, pp. 165–170.


[Закрыть].

Площадь гробницы династии Мин, одной из самых больших усыпальниц китайских императоров, составляет 1,7 миллиона квадратных метров. Возведенный Гоминьданом Мавзолей Сунь Ятсена на 90 метров выше Минской гробницы, к нему ведут 392 ступени, а площадь самого комплекса достигает более 30 миллионов квадратных метров – он занимает значительную часть «Горы пурпурного золота». Чтобы освободить для мавзолея место, городские власти сносили деревни, тысячи людей были вынуждены продать свою землю и дома правительству. В отчаянии местные жители подали прошение: они «остались без крыши над головой, превратились в бездомных, спали под открытым небом; некоторые даже покончили с собой, не желая мириться с утратой дома». Каждое объявление об очередном расширении строительной площадки «повергало сотни и даже тысячи человек, которым предстояло лишиться жилья, в состояние полнейшей паники, словно они должны были потерять родителей. Они молили небеса и землю, и больше им было некуда обратиться». Авторы прошения утверждали, что их положение противоречит известному девизу Сунь Ятсена: «Поднебесная есть всеобщее достояние»[247]247
  Li Gong-zhong, pp. 128–129.


[Закрыть]. В ответ партийные чиновники твердили: «Вы обязаны сделать целью своей жизни принесение всего, что вы имеете, в жертву» ради «отца китайской нации».

Часть III. Сестры Сун и Чан Кайши (1926–1936)

Глава 8. Дамы из Шанхая

В июле 1917 года в Китай вернулась девятнадцатилетняя Мэйлин, младшая из сестер Сун. Она провела в Америке почти десять лет и превратилась в веселую и беззаботную молодую леди. Политика ее практически не интересовала. Закончив Уэслианский колледж в Мейконе, Мэйлин отправилась на восточное побережье – продолжать учебу в колледже Уэллсли в штате Массачусетс. Там она изучала английский язык и философию, а также прошла курс истории Ветхого Завета. Приветливая и общительная, Мэйлин влилась в американскую жизнь легче и быстрее, чем ее старшие сестры. Ее соученики по Уэслианскому колледжу сходились во мнении, что «она была дружелюбна; казалось, всех любила и всем интересовалась, была неизменно жизнерадостной и разговорчивой». «Мэйлин часто приходила ко мне в комнату и, пока болтала, ложилась на маленькую подушку-думочку у меня на кровати», – вспоминала одна из подруг. Мэйлин описывали как «пухленькую» и «толстушку», говорили, что она была «невероятно деятельна и постоянно озорничала». Ее распирало от избытка энергии, ей «часто разрешали прямо посреди урока французского выйти и побегать по кампусу, потому что ее маленькое беспокойное тело просто не могло вынести такой длительной неподвижности».

В Уэллсли Мэйлин, подобно большинству девочек, вела «книгу признаний» и, как и все, показывала свои записи другим. В своем дневнике Мэйлин писала: «Моя расточительная прихоть – одежда… мой излюбленный девиз – не ешь конфеты, ни одной штучки… мое тайное огорчение – полнота»[248]248
  Годы учебы Мэйлин: Wesleyan College Archives and Special Collections: ‘article – undated, 2/10’, ‘Sketches – Questionnaire Replied – Circa 1943’; Pakula, Hannah, p. 25.


[Закрыть]. Всю жизнь Мэйлин приходилось строжайшим образом следить за своим весом.

После окончания колледжа Мэйлин отправилась домой вместе с братом Т. В., который изучал экономику в Гарварде и Колумбийском университете. В отличие от своей коммуникабельной сестры, Т. В. был стеснительным, сохранял отчужденное и холодное выражение лица, из-за чего многие считали его высокомерным. Т. В. и Мэйлин искренне любили друг друга. Впоследствии младшая сестра ласково напоминала брату: «я готовила тебе какао рано утром – перед тем как ты уходил на занятия»[249]249
  22.06.1941, T.V. Soong Papers, Hoover Institution Archives, Box 61, folder no. 31.


[Закрыть].

Летом 1917 года Мэйлин и Т. В. проехали на поезде через всю Канаду до Ванкувера, чтобы сесть там на пароход до Китая. Из Ванкувера Мэйлин писала своей подруге Эмме Миллз: «Мы с братом ходили в лучший магазин, надеясь кое-что купить; но, к нашему разочарованию, магазин оказался ужасным. От кого-то я слышала, что здесь не встретить ни одной хорошо одетой канадки; я думала, это преувеличение. Но теперь я склоняюсь к мнению, что в этих словах есть доля истины. Местные женщины выглядят неряхами!»[250]250
  04.07.1917, Papers of Emma DeLong Mills, MSS.2, Wellesley College Archives.


[Закрыть]

События, происходившие в Китае, ничуть не заботили Мэйлин и часто вызывали у нее импульсивную и порой неожиданную реакцию: «Мы видели целый поезд китайских кули, которых везли во Францию в качестве рабочих. Если бы кто-нибудь из них умер, его семья получила бы 150 долларов! Вот какова цена их жизни! Будь это в моих силах, я позаботилась бы, чтобы кули больше не вывозили из страны: для труда на рудниках Китаю самому нужны рабочие руки».

Первое письмо из Шанхая Мэйлин отправила Эмме через три недели после своего возвращения. Она восторженно описывала свой дом:

«Мы живем почти на окраине города. Чем дальше, тем престижнее. Здесь прелестно, но так далеко от торговых кварталов, театров и ресторанов! У нас прелестный экипаж, два кучера и так далее; но с лошадьми столько хлопот. Им нужно давать отдых. На следующей неделе мы возьмем автомобиль для поездок по городу, а матушке оставим экипаж в ее личное пользование. У нас прекрасный сад, лаун-теннис [sic], площадка для крокета. Наш дом – один из прелестнейших в Шанхае… У нас есть и открытые веранды, и застекленные террасы, и чего только нет. В доме три этажа и шестнадцать больших комнат, не считая кухни, ванных и прочего… Кстати, я теперь веду хозяйство. У нас пять горничных и семеро слуг. Уверяю тебя, я не шучу!.. Я сейчас такая уставшая от беготни вверх-вниз и осмотра дома… Матушка все еще руководит финансами, за что я ей, разумеется, благодарна!

Меня порой страшно раздражает, что я забываюсь и обращаюсь к слугам по-английски… Иногда мне не удается выразить то, что хочется, по-китайски, тогда я звоню дворецкому и он выполняет роль переводчика!.. С тех пор как я вернулась домой, мне кажется, что я только и делаю, что покупаю одежду… Я побывала на таком множестве званых ужинов и чаепитий, не говоря уже о других выходах в свет»[251]251
  07.08.1917, Papers of Emma DeLong Mills, MSS.2, Wellesley College Archives.


[Закрыть].

Мэйлин вернулась в теплый семейный круг. Цинлин ждала сестру в Шанхае (Сунь Ятсен в это время был в Кантоне), Айлин с детьми приехала из своего дома в Шаньси, на северо-западе страны. Старшие сестры окружили младшую заботой и вниманием. Мэйлин рассказывала Эмме, что постоянно слышала от них: «О, мы видели там-то и там-то премиленькое платье! Тебе наверняка понравится…» «Им доставляет удовольствие наряжать меня, ведь я же младшая и единственная незамужняя из них», – писала она[252]252
  Все прочие цитаты из писем Мэйлин к Эмме: 16.08.1917, 06.09.1917, 13.09.1917, 15.09.1917, 26.10.1917, 04.11.1917, 12.11.1917, 07.12.1917, 15.12.1917, 28.12.1917, 13.01.1918, 08.02.1918, 06.03.1918, 19.03.1918, 11.04.1918, 25.04.1918, 26.04.1918, 29.04.1918, 15.05.1918, 18.07.1918, 29.07.1918, 02.08.1918, 24.08.1918, 02.09.1918, 20.09.1918, 07.01.1919, 09.04.1919, 25.05.1919, 24.07.1919, 09.09.1919, 29.09.1919, 18.11.1919, 11.02.1920, 28.02.1920, 21.03.1920, 05.09.1920, 11.10.1920, 28.04.1921, 25.05.1921, 06.07.1921, 25.07.1921, Papers of Emma DeLong Mills, MSS.2, Wellesley College Archives.


[Закрыть]. Вместе они были так счастливы, что Айлин начала задумываться о переезде в Шанхай и даже строила планы собрать всю семью под одной крышей. Втроем сестры ездили присматривать дом. Он был с тридцатью комнатами (не считая помещений для прислуги). В самом деле огромный особняк – пять этажей, сад на крыше. «Честно говоря, он оставил меня равнодушной: слишком уж большой, и потолки такие высокие, что я в нем теряюсь. Как отель – громадный и очень чопорный, хотя и роскошный. Жить в таком доме – “чересчур” для девушки, только что закончившей провинциальный колледж!.. – сообщала Мэйлин. – Очень надеюсь, что мы все-таки не станем переселяться в эти хоромы, как они собираются. Разумеется, я была бы рада, если бы сестра [Айлин] жила с нами, но тридцать комнат – это не шутки! Вкусы у меня довольно плебейские, по крайней мере мои родные так считают!» Дом они так и не купили, но жизнь порознь не мешала Айлин и Мэйлин постоянно видеться друг с другом.

Теперь компанию Мэйлин составляли и два ее младших брата – Т. Л. (Цзылян) и Т. А. (Цзыань). Мэйлин была очень привязана к братьям, несмотря на все ее заверения, что она строга с ними:

«Обоих моих младших братьев в прошлом году исключили за неуспеваемость, и семья в ярости. У несчастных мальчишек два репетитора (англичанин и китаец), которые приходят ежедневно. И можешь мне поверить, они трудятся как следует! Я тоже учу их – преподаю им английскую грамматику. Один из бедняг сейчас учится пунктуации, другой – орфографии, а я присматриваю за ними… Матушка так недовольна, что полностью препоручила их мне. С ними трудно справиться, потому что они дьявольски умны и в то же время ленивы. Младшему я уже дважды задавала трепку, и оба боятся меня. Ты не представляешь себе, каким строгим надсмотрщиком я могу быть!»

Мэйлин до безумия любила своих родных. «Так чудно иметь семью. Я настолько привыкла поступать как мне заблагорассудится, ни с кем не советуясь, поэтому с трудом вспоминаю, что я уже не в колледже и не могу действовать и рассуждать, как пожелаю. Но я, разумеется, очень счастлива дома».

Появились у нее и поклонники:

«Здесь побывал Г. К. из Пекина, а также мистер Ян. Мне они нравятся, но и только. Ах да, Эмма, к слову сказать, на пароходе я совсем потеряла голову из-за мужчины, отец которого голландец, а мать француженка. Он архитектор, направлялся на Суматру. Просил моей руки, и вся семья здесь страшно взбудоражилась! Мне пришлось весьма нелегко. Помни, что это секрет: не говори о нем ни одной живой душе, ради всех святых [sic]!.. Сегодня француз, с которым я познакомилась на пароходе, приедет навестить меня. Мы говорим только по-французски… Ради Бога, никому не рассказывай то, что узнала от меня…»

Это жизнерадостное, многословное и в высшей степени информативное письмо заканчивалось так: «Кстати, ты не могла бы выписать для меня “Литературный дайджест”, “Скрибнерс” и еще какой-нибудь журнал по детской психологии и о том, как воспитывать детей и ухаживать за ними? Последний – для миссис Кун [Айлин], так как у нее двое малышей примерно двух лет и одного года от роду. Только отправь на мое имя и сообщи, во сколько все они обошлись, и я верну тебе деньги». Просьбы о покупке американских журналов и другие небольшие поручения постоянно присутствовали в ее переписке с Эммой.

Каждое утро Мэйлин брала уроки китайского языка. В одном из писем Эмме она рассказывала: старичок-преподаватель «учил меня, когда мне было всего восемь лет, и, если мне не изменяет память, однажды в наказание ударил меня тростью по ладони, обнаружив, что я все время ела конфеты, притворяясь, что принимаю пилюли от кашля, какие делают “заморские черти” [иностранцы]. Но теперь он со мной удивительно любезен». Язык она учила быстро, с легкостью осваивая чрезвычайно сложную традиционную письменность. После занятий Мэйлин в основном бродила по дому, «блуждала из одной комнаты в другую, там поправляла цветы, тут поднимала книгу».

В обеденное время она звонила в колокольчик. За этажом, который Мэйлин вместе с Т. В. занимала в доме, приглядывал слуга, единственной обязанностью которого было поддерживать порядок в комнате и отвечать на ее звонки. Мэйлин писала: «Зачастую я прошу принести мой обед на веранду. Свою горничную я отпустила: оказалось, что мне она просто не нужна, так как матушкина горничная справляется со всей штопкой и следит за моей одеждой, а присутствие моей горничной действует мне на нервы, если собственные распоряжения я в состоянии выполнить быстрее, чем объяснить ей, чего от нее хочу. Дело в том, что на меня повлияли годы жизни в демократической Америке. Мне вполне достаточно этого одного слуги, который делает все, что нужно мне и брату. Он чистит нам обувь, вытирает пыль, подметает, застилает наши постели и тому подобное… Обычно день продолжается чаепитием где-нибудь в доме или за его пределами».

Говоря об ужинах, Мэйлин отмечает: «Я была так занята. В последние две недели выдался один-единственный вечер, когда мы не устраивали званые ужины или не были приглашены на них!» После ужина, пишет Мэйлин, «мы обычно отправляемся прокатиться на машине или в экипаже, или же на прогулку пешком, или в театр». «К нам сюда приезжала русская опера, и я побывала на шести или семи разных постановках». Китайский театр она так и не полюбила и описывала его как «скрежет зубами и ногтями». Часто случались длинные ночные поездки. «И разумеется, мы никогда не возвращались домой раньше полуночи. Что же тут удивительного, если я устала?»

О проблемах, которые беспокоили купавшуюся в роскоши Мэйлин, можно судить на примере этого письма: «Мы заказали автомобиль “Бьюик”, но, на беду, ближайшие поставки ожидаются не раньше следующей недели». Однажды Мэйлин обнаружила у себя на лице воспаление. Это была настоящая катастрофа: «Ты себе представить не можешь, как я расплакалась исключительно от переживаний… Но уже к концу этой недели я смогу побывать на вечеринке!» «С тех пор как я заперлась в четырех стенах, жизнь стала скучной – скука, скука! Меня охватывают настолько беспричинные и неудержимые вспышки гнева, что порой мне кажется, будто я схожу с ума».