Текст книги "Век хирургов"

Камни

В 1900 году состоялась наша последняя встреча с сэром Генри Томпсоном, который наряду с Жаном Сивиалем был, бесспорно, наиболее прославленным урологом девятнадцатого столетия. И тогда он попросил меня, как часто делал до того, рассказать своим гостям историю моей мочекаменной болезни.

Если кто-то еще и знал во всех подробностях биографию камней в моем мочевом пузыре, то это был Томпсон. Он сыграл в ней немаловажную роль и довольно часто заставлял меня начинать рассказ издалека, с отстоящих во времени, но весьма небезынтересных событий.

В намерении очертить временные границы укажу, что упомянутые события относятся к марту 1854 года. С момента открытия анестезии тогда прошло уже восемь лет, то есть они принадлежали уже к новой эре, которую я называю веком хирургии. Но в действительности история моей мочекаменной болезни, а точнее сказать, сопутствующие ей обстоятельства имели место еще в преддверии расцвета этой науки. История эта остается живой иллюстрацией возможностей старой хирургии, а именно их верхнего предела, и особенно красочно живописует ужасающую жестокость минувших времен.

Мои приключения начались в полдень третьего марта 1854 года в маленьком индийском городке Ханпур. Я оказался там во время моего первого путешествия по Индии, которое я предпринял с целью подробнее изучить «древнеиндийскую», как ее часто называли в Европе, хирургию, с таким пылом превозносимую романтичными профессорами.

Тот день в 1854 году был знойным. Но меня пробил озноб, когда исхудавший индийский мальчик, лежавший на земляном полу неряшливой хижины Мукерджи, издал свой первый пронизывающий стон. Мукерджи, «врачеватель каменных болезней из Ханпура», оперировал у ребенка пораженный каменной болезнью мочевой пузырь. Тогда это заболевание во всех частях света встречалось уже в юношеском возрасте.

Руки и ноги юноши были намертво зажаты в крепких кулаках полуобнаженных помощников, которые придавливали к земле его руки и плечи, а согнутые в коленях ноги держали широко разведенными.

Осунувшееся, старое лицо Мукерджи оставалось неподвижным. Он вытянул наружу свой намасленный палец, которым он со стороны прямой кишки придавил камень к основанию мочевого пузыря. Операционный нож Мукерджи глубоко вошел в промежность мальчика, отчего был густо окрашен сочащейся изнутри кровью. Одним быстрым движением он провел им между задним проходом и мошонкой, распоров прямую кишку, и продавил вглубь до самого мочевого пузыря. И теперь, когда нож был вынут, от нечеловеческой боли юноша стал исступленно мотать головой, и новый, еще более громкий, душераздирающий крик сорвался с его губ. Мукерджи ввел в операционную рану указательный палец и стал ощупывать пузырь в поисках камня. Сразу его обнаружить не удалось, а потому он стал снаружи надавливать кулаком на низ живота своей жертвы. Таким образом он сместил камень к той стенке пузыря, где находился его палец.

Душераздирающие крики юноши слились воедино, и теперь был слышен то нарастающий, то вновь затихающий вой – так могло бы выть беспомощное, измученное, изнемогающее от боли животное, остановившееся в нескольких шагах от смерти. Мукерджи неожиданно выдернул окровавленный палец наружу и схватил длинные узкие щипцы, которые лежали тут же, на грязном земляном полу. Он просунул их в рану, еще раз нажал левой рукой на подчревную область мальчика и сдавил ветви щипцов. Он с силой сжимал кулак, а потому кожа на костяшках его пальцев приобрела желтовато-белый оттенок. Из самого нутра донесся тихий скрежещущий звук. Затем Мукерджи сделал осторожный рывок и, пока исходящий криком, истерзанный ребенок делал новые попытки приподняться, вытянул из раны щипцы. Он передал своим помощникам красновато-желтый мочевой камень, может, два сантиметра в ширину и три – в длину.

На несколько секунд под низкой крышей хижины установилась пугающая тишина. Хватка помощников Мукерджи ослабла. Самого же врачевателя нисколько не занимала кровоточащая рана. Он даже не пытался остановить кровотечение. Он не прижимал тампонов к где-то рассеченному, где-то порванному раневому каналу. Он не накладывал повязки. Мукерджи ограничился тем, что подал знак своим помощникам. Те же прижали друг к другу широко расставленные бедра снова застонавшего мальчика и накрепко связали их пеньковой веревкой. Мукерджи к тому времени уже развернулся к ребенку спиной. Он стоял в стороне, низко склонив голову и неестественно изогнув горбатую спину, и выпачканными в крови руками проталкивал изъятый камень в мешочек, который крепился к некоему подобию пояса.

В эту минуту я почувствовал, как доктор Лала Рай легко коснулся моей руки. Он мягко взглянул на меня своими рыжевато-карими глазами и подал мне знак – пора было уходить.

Рай принадлежал к числу тех немногих молодых индийцев, которые решались заняться изучением медицины и хирургии в Англии, не разрывая при этом известных отношений с представителями аюрведической и древнеиндийской медицины, которые у большей части индийских крестьян пользовались куда большими почтением и доверием, чем любой врач-иностранец. Я познакомился с Раем в Дели по счастливой случайности. Мы вместе присутствовали при одной из медицинских дискуссий. Тогда я рассказал ему о своих замыслах, и он посоветовал мне наведаться к Мукерджи, «врачевателю каменных болезней из Ханпура», чья хижина была целью паломничества очень многих индийцев, страдающих мочекаменной болезнью.

Мы прошли сквозь безмолвную толпу мужчин и женщин, дожидающихся у края дороги. «Все они надеются, что Мукерджи принесет им избавление, – шепотом проговорил Рай. – Вы один из немногих иностранцев или, может, даже единственный, кто когда-либо видел Мукерджи…»

«Что же будет дальше с тем юношей?..» – поинтересовался я по пути к повозке, которая ожидала нас в ста метрах от хижины.

«Все в руках природы, – ответил Рай, причем с такой серьезностью, что я заподозрил его в фатализме. – Если не была повреждена кишка и если не возникнет нагноения или мочевой инфильтрации, через несколько недель он полностью оправится. Если же все сложится менее удачно, выздоровление обречено затянуться. Как известно, со стороны кишки камень очень сложно прощупать, и иногда приходится рассечь кишку или перерезать мышцы мочевого пузыря. В некоторых случаях в раневом канале образуется фистула – со всеми вытекающими последствиями. Также случаются смертельные гнойные лихорадки. Но половина перенесших операцию полностью поправляются. Поэтому всегда остается выбор – погибнуть от мочекаменной болезни или попытать удачу – ведь есть шанс стать одним из выздоровевших…»

Он замолчал, поскольку мы уже подходили к повозке. Когда мы устроились внутри нее, деловитость Рая уступила место пылкому энтузиазму: «И чем же отличаются европейские методы? – спросил он. – Анестезией? Хорошо. Пациенты во время операции больше не испытывают никакой боли, не стонут и не кричат. Но кроме этого? Два года назад в Лондоне я видел по недоразумению рассеченную во время операции кишку, перерезанную и разорванную предстательную железу, не говоря уже о мочевых свищах в раневом канале и отказавшем в результате повреждений сфинктере мочевого пузыря! Вам ли не знать, как много прооперированных умирает в крупнейших европейских клиниках от гнойной лихорадки. Мукерджи знает только учение своих предков. Он никогда не обучался в европейских университетах. Я думаю, что и без того он добился невероятно многого. Вы со мной не согласны?»

«Да, конечно…» – пробормотал я, решив умолчать о своем опыте изучения методов древнеиндийской хирургии. Представления, которые сформировались во мне под влиянием историков медицины, склонных ее романтизировать, были развеяны. Я умолчал также, что некоторые хирургические методы, зачастую обусловленные древней, своеобразной историей развития медицины в Индии – во всяком случае, за исключением ринопластики – были не лучше и не хуже средневековых хирургических практик Запада. Однако я вынужден был признать, что Рай – по крайней мере, в том, что касалось европейских операционных техник, – в своих сравнениях стоял не так далеко от истины. Разумеется, насколько я мог тогда судить.

«Да, конечно», – повторил я устало.

Я попрощался с доктором Раем у входа в гостиницу «Цивил энд Милитари Хотел», вводящей в заблуждение пышностью своего фасада. В ее кишащих крысами убогих апартаментах я имел несчастье остановиться.

Мы условились встретиться на следующий день и посетить одного из индийских «врачевателей катаракты». Тогда я не подозревал, что увидеть того лекаря мне так никогда и не удастся.

Я рано улегся спать и потушил лампу, свет которой мог привлечь насекомых. Когда моя рука совершала путь от лампы к подушке, я впервые ненадолго ощутил незнакомую, иррадиирующую боль, очаг которой определенно находился в правом боку. Я постарался успокоиться и убедить себя самого в том, что для мочекаменной болезни я еще слишком молод. Но ни в одном возрасте нельзя быть застрахованным от образования мочевого камня. Я вдруг вспомнил, что однажды читал о том, почему образуются камни в мочевом пузыре. Причиной тому могли быть однообразный рацион и продолжительная диарея, по ходу которой организм теряет много влаги. Все время моего путешествия из Плимута в Бомбей я мучился от диареи, так как качество питьевой воды, имеющейся на борту славного корабля «Виктори», оставляло желать лучшего.

Я лежал без движения, не отваживаясь на дальнейшие успокоительные увещевания. Спустя несколько часов я все же собрался с духом и, записав себя таки в паникеры, погрузился наконец в безмятежный сон.

После я так и не смог понять, как долго я спал.

Я помнил только, что острая боль в тазу заставила меня поднять голову от подушки. Она была настолько сильна, что, как мне кажется, сквозь сон я даже слышал свой собственный крик. Одновременно с болью я почувствовал чрезвычайно острое желание опорожнить мочевой пузырь, отчего вскочил с постели. Только встав на ноги, я согнулся от еще более сильной судороги и опустился на колени рядом с кроватью.

Обливаясь потом, дрожащими руками я пытался зажечь лампу. Но сделать это не было никакой возможности. Хриплым, едва слышным голосом я позвал прислугу. Но снаружи ничто не пошевелилось, если не считать шныряющих вдоль стен крыс.

В конце концов ощупью, согнутый почти что пополам, осторожно ступая и держась обеими руками за живот, я в одиночку побрел сквозь темноту.

Когда я снова на нетвердых ногах вернулся в спальню, по моему лбу сбегал холодный пот. Не успел я дойти до кровати, как меня снова стала колоть, сверлить, жечь теперь уже знакомая пронзительная боль. Она сходилась в одной точке. Было похоже, будто бы кто-то настойчиво тыкал остро заточенным копьем в самый низ моего живота.

Улегшись на спину, я ненадолго почувствовал облегчение, тогда как ходьба и даже простое стояние на ногах делали боль совершенно невыносимой. Но мне пришлось подняться еще раз. На этот раз я увидел в моче кровь. Хватаясь за случайные предметы, я пробирался назад в кровать, аккуратно и избегая резких движений, прилег на нее на несколько минут, но вскоре, пошатываясь, снова побрел прочь.

Мой измученный мозг какое-то время пытался уцепиться за предположение, что это всего-навсего воспаление мочевого пузыря, вызванное его переохлаждением. Но даже скудость моих тогдашних познаний в области медицины не могла помешать мне распознать симптомы мочекаменной болезни, что обрекало на неудачу все мои попытки утешить себя.

Уже после, время спустя я проводил долгие часы, размышляя и пытаясь найти объяснение загадочному совпадению во времени операции Мукерджи и проявления у меня острых симптомов мочекаменной болезни. Все мои умозаключения ни к чему так и не привели, и только более позднее знакомство с современными невропатологами дало моему разуму новую пищу. По их убеждению, некоторые психические процессы, один из которых инициировало мое присутствие при операции Мукерджи по удалению камня, могут вызывать физические заболевания, до этого протекавшие в скрытой форме.

Когда я пришел в себя, был уже почти полдень. Я с трудом сориентировался. Вскоре мне удалось различить рядом с моей постелью бледное, желтоватое лицо доктора Рая.

«Вы больны?» – спросил он.

«Боюсь, это мочекаменная болезнь», – прохрипел я с трудом.

У меня создалось впечатление, будто бы сначала Рай смотрел на меня с ужасом, но затем его сменило выражение триумфа.

«Мукерджи… – сказал он. – Мукерджи, – повторил он снова, – может сделать как здоровым, так и больным…» Пока он говорил, в его тоне становилось все меньше внешнего лоска «европейской цивилизации», который он усвоил в Англии. Казалось, будто бы он уступал место патриотическому суеверному пылу.

Его хищный взгляд заставил меня почувствовать недомогание и новый страх. Все еще пребывая между сном и реальностью, я спросил: «Где поблизости можно найти английского врача?»

«Вам следует довериться Мукерджи… – проговорил Рай. – Вы не найдете ни одного врача-англичанина, который действительно способен избавить вас от камней, вам не поможет даже доктор Ирвинг из Лакнау…»

Но только я расслышал фамилию Ирвинг, моя память тут же ухватилась за нее. Теперь я видел перед собой единственную цель: прочь из Ханпура, прочь от Мукерджи.

Климат Лакнау весьма благоприятствовал тому, чтобы городок стал излюбленным индийским гарнизоном англичан. Тогда это было почти сказочное место, засаженное цветущими парками, бамбуковыми рощами и садами, где среди живых изгородей из желтых роз, орхидей и папоротников зеленели пальмы и тенистые, усыпанные хороводом красных бутонов деревья. Местная гостиница показалась мне цветущим оазисом по сравнению с той крысиной норой, где я поневоле обитал в Ханпуре.

Доктор Ирвинг, который вскоре после моего прибытия возник в моей комнате с неуклюжим ящиком инструментов, выглядел точь-в-точь как среднестатистический хирург конца девятнадцатого столетия, каких я нередко встречал у него на родине. Ему шел уже седьмой десяток, и он казался сильным и грубоватым, как и многие другие люди его поколения, ведь в те времена от медика требовались прежде всего сила и закалка, необходимые, чтобы ампутировать руку или ногу у находящегося в полном сознании человека или провести другую, не менее жестокую, но в целом обычную в те дни операцию. Я невольно содрогнулся от мысли, что ему, обладателю столь красных, мускулистых рук, предстоит осмотреть меня. Но вот Ирвинг вступил в разговор. С первых минут нашей беседы я почувствовал, что имею дело с человеком рассудительным, а потому даже тон его оказал на меня удивительное умиротворяющее действие. Он осведомился о моей профессии, происхождении, намерениях и только потом приготовился выслушать мои жалобы.

«Теперь не может быть никаких сомнений, – проговорил он, – накануне вы лишились маленького камня в мочевом пузыре. На своем пути он причинил вам несколько царапин, которые тут же закровоточили. Но в мочевом пузыре все еще могут оставаться другие камни. Мне придется осмотреть вас, чтобы быть до конца уверенным…»

Сегодня я уже простил Ирвингу все мучения, которые я вытерпел по его вине, включая приступ лихорадки, настигший меня уже через полчаса после осмотра из-за занесенной им инфекции…

Ирвинг, как и множество других врачей из любой части света, не мог знать большего. Но так или иначе его осмотр имел определенную пользу. Я усвоил, что о состоянии медицины и прогрессе в ней следует судить прежде всего с позиций пациентов и никогда не смотреть на медицину глазами того, кому болезнь на личном опыте не знакома.

Протерев окровавленный катетер тканью, усеянной пятнышками засохшей крови, и после определив его в своем ящике между двумя парами заржавевших зубных щипцов, он серьезно посмотрел на меня.

«Хм, – промычал он, – судя по всему, у вас внутри еще два более крупных камня. Возможно, около полугода они и не будут вас беспокоить, но это не помешает им постоянно увеличиваться за счет приращения новых твердых мочепродуктов. Вам следует как можно быстрее возвратиться в Европу, где вашу мочекаменную болезнь могли бы прооперировать. Ничто не должно сейчас стеснять ваших движений, у вас довольно лекарств. Поезжайте в Париж безотлагательно. Разыщите там доктора Сивиаля…»

В одном моем взгляде Ирвинг сумел прочесть, что имя Сивиаль мне ровным счетом ничего не говорило.

«Вы не знаете Сивиаля? – спросил он. – Но ведь вы же были в Париже! Разве вас не удивляет, что я, англичанин, рекомендую вам услуги француза? Я убежден, что Сивиаль является тем человеком, который положил конец многовековому застою в области хирургии мочевого пузыря, подтолкнув развитие хирургической техники. Он впервые осуществил бескровное и почти безболезненное дробление камней непосредственно внутри проблемного органа. Он возвестил о новой эпохе в истории хирургии мочевого пузыря, которая обязательно обратит на себя внимание, как только его методику освоит достаточное количество врачей. Они и распространят ее позже по всей Франции. Я делаю вам предложение. Отдохните несколько дней, пока окончательно не избавитесь от последствий выхода камня и осмотра. Я уверен, что после, вооружившись все же некоторой осторожностью, вы сможете совершить вполне безопасное путешествие в Европу».

По счастью, сев на корабль «Калькутта» Ост-Индской компании, я очень быстро, а именно уже пятого мая 1854 года, оказался в Лондоне. С тех пор как в апреле я снова почувствовал легкую боль в мочевом пузыре, я жил в постоянном страхе перед по-настоящему тяжелым приступом, который мог застигнуть меня раньше, чем я попаду к Сивиалю.

Если молодые врачи, знакомые с медицинской подоплекой собственной болезни, оказываются в подобных моей ситуациях, они, как правило, страдают больше, чем обычные пациенты, которых оберегает блаженная неосведомленность и порой совершенно непоколебимая вера в «мастерство врача».

Я почувствовал облегчение, ступив на английскую землю, хотя, спускаясь по трапу на берег, я вновь ощутил подозрительное чувство тяжести в области таза.

Но во мне проснулась уверенность, когда я обнаружил в гостинице письмо от Джеймса Сайма, очень видного эдинбургского профессора хирургии того времени. Конверт содержал второе запечатанное письмо, адресованное доктору Генри Томпсону на лондонскую Вимпоул-стрит, а также записку для меня, в которой было всего одно предложение: «Это тот, кто вам нужен». И подпись: «Сайм».

Еще до моего отъезда из Лакнау я написал Сайму, который стал мне отцом и другом за то время, пока в Англии и Шотландии я изучал азбучные принципы наркоза.

Тем письмом я известил его о внезапных симптомах мочекаменной болезни, а также о предложении доктора Ирвинга как можно скорее отправиться в Париж, чтобы вверить себя до того мне неизвестному доктору Сивиалю, практикующему новаторский метод хирургического лечения. Я попросил Сайма дать мне совет, который считал очень ценным. Письмо я попросил направить в Лондон, мне навстречу, чтобы я успел прочесть его до отбытия в Булонь.

Теперь его «совет» лежал на моей ладони. Я разыскал «нужного человека» в тот же вечер. Вимпоул-стрит была одной из улиц лондонского Вестэнда, заселенных врачами. Именно там я впервые встретился с Генри Томпсоном.

В те дни Томпсону еще не была предоставлена честь называться «сэром». Тогда целое десятилетие отделяло его от мировой славы выдающегося уролога. Но светлый огонек в его глазах уже тогда выдавал его целеустремленность, и глаза его также блестели из-под выдающихся кустистых бровей, как и в годы, когда к нему уже пришла известность. Тогда ему было всего тридцать пять лет, он был строен и энергичен, а его симметричное лицо можно было даже назвать красивым. Его руки были очень ухоженными, что встречалось крайне редко среди привычных к тяжелой физической работе хирургов того времени.

Томпсон прочел письмо Саймса. «Кто-то в Лакнау направил вас в Париж к Сивиалю. Как же мал в действительности наш мир, если даже в такой дали слышали о Сивиале. Итак, не будем тянуть время: я очень много времени провел в Париже, занимаясь изучением нового метода дробления камней в Больнице Некер у самого Сивиаля. Это один из тех методов, который опирается только на ощущения. Привычные силовые манипуляции или проворство старой школы здесь совершенно бесполезны. Поэтому бескровная операция по дроблению камней не получила еще широкого распространения, какого она, несомненно, заслуживает. Как мне стало известно от профессора Сайма, вы направляетесь в Париж и желаете получить небольшое разъяснение относительно ценности метода Сивиаля».

Я поспешил ему возразить. Всем своим существом он внушал такое неподдельное доверие, что я был готов вверить себя в его руки. Но все мои попытки протестовать были низложены.

«Если человек может себе это позволить, – проговорил он, – и, как я заключил из письма Сайма, вы как раз такой человек, то следует довериться мастеру, а не его ученику. Я с удовольствием, если вы захотите, передам через вас письмо моему учителю, и он тогда, в свою очередь, отнесется к вашему лечению особенно внимательно. По понятным причинам он немного тщеславен и очень патриотичен. Любого иностранца, приезжающего издалека, он рассматривает как лишнее доказательство тому, что только Франция – родина подлинных свершений в области хирургии, а он сам – мастер из мастеров».

В ту самую минуту, когда два дня спустя я выходил из поезда на Северном вокзале Парижа и моя правая нога только коснулась перрона, меня впервые с того времени, как я покинул Ханпур, пронзила колика. Вероятно, более чем пятичасовая тряска в железнодорожном вагоне образца XIX века в сочетании с некими другими, не поддающимися оценке обстоятельствами снова растревожила мой камень после долгого периода покоя.

Мне пришлось собрать всю свою силу воли, чтобы вытерпеть осмотр багажа всеми таможенными служащими и поездку в дрожках до Гран-Отель-дю-Лувр, ни разу не закричав от боли.

Преследуемый любопытными взглядами, я пробрался-таки в мою комнату. Там, корчась от боли и до крови закусывая губы, я на коленях дополз до моего саквояжа, где принялся судорожно искать опий и хлораль. Обливаясь потом, впившись зубами в подушку, но все-таки громко стоная, я стал ждать, пока лекарство подействует. В причине боли сомневаться не приходилось: камень снова попытался выйти наружу. Ни опий, ни хлораль не могли дать долговременного облегчения и только добавляли к общей усталости. Кошмарная ночь, проведенная в крысиной норе Ханпура, повторялась снова в роскошном отеле на много сотен номеров. Но она была отнюдь не такой, как любая из индийских ночей: в ней не было ни одиночества, ни уединенности. Тем не менее самому себе я казался ничуть не менее одиноким и покинутым.

Следующим утром, встав на коленях у письменного стола, ежеминутно прерываясь, я написал письмо к Сивиалю. В нем я описал мое плачевное положение и намерения, а также выразил свое настойчивое желание в кратчайшее время увидеть его у себя в гостинице, поскольку явиться к нему самостоятельно для меня не представлялось возможным. Как из зеркала, из выражения лица лакея, забиравшего мое послание, мне стало понятно, какой вид я, должно быть, имел.

Целый час я провел в нетерпении, которое вызвало новые нестерпимые боли. Затем наконец возвратился лакей с совершенно ошеломившим меня докладом.

Еще два дня назад Сивиаль покинул Париж и отправился на консультацию в Бордо, и, как ожидается, вернется не раньше чем через три дня.

В моем состоянии эти три дня ожидания можно было легко приравнять к самоубийству! Я беспомощно дрожал от озноба и хотел уже было распорядиться разыскать какого угодно имеющегося врача, когда лакей доложил:

«Господин доктор Мезоннев сейчас как раз прибыл в Париж для участия в симпозиуме. Возможно, он сможет найти время, чтобы осмотреть вас. Разумеется, мне не следует говорить ему, что вы ожидали доктора Сивиаля…»

«Скажите ему то, что посчитаете нужным, – простонал я, пытаясь усмирить дрожь, от которой у меня стучали зубы. – Кто такой доктор Мезоннев?»

«Главный хирург Больницы Питье…» – проговорил лакей.

Несколькими днями позже он признался мне, что другие врачи также называют Жака Жиля Мезоннева Быком из камня, или Вероломным убийцей, и что в целом он считался одним из наиболее противоречивых хирургов Парижа тех дней.

Мезоннев же действительно появился в моем номере очень скоро. Это был человек приблизительно пятидесяти пяти лет, маленького роста и с чем-то бычьим в облике. Корчась от боли, которая занимала меня много больше посетителей, я смог составить о его внешности очень смутное представление. Но именно поэтому со временем эта встреча перешла в число незабываемых. Мезоннев показался мне типичным представителем героического поколения пионеров хирургии. Он набросился на меня с изобильным потоком придирок, но в моем состоянии между мукой и опиумным дурманом было невозможно уловить смысл всех его слов. Затем в его руке оказался необыкновенно длинный зонд. Он работал с быстротой и решительностью времен, когда наркоза еще не существовало. «Фрагмент камня, – сказал он по истечении двух минут, – застрял на пути наружу. Однако же он продвинулся довольно далеко…»

Я почувствовал пронизывающую, бесконечно острую, режущую боль. После этого перед моим лицом очутилась рука Мезоннева с щипцами, зажимающими кусочек камня размером с горошину. Он выпрямился, убрал щипцы и зонд в специальный футляр и констатировал: «Вашу мочекаменную болезнь следует прооперировать. Я буду оперировать завтра утром в Больнице Питье. Там вы сможете убедиться, что это очень легкая операция. Доброго дня, месье!»

Он оставил меня в состоянии полного изнеможения. Но несколькими часами позже я почувствовал себя достаточно отдохнувшим, чтобы решиться на следующий день приехать в Питье, одну из наиболее известных больниц тогдашнего Парижа, и таким образом занять время до возвращения Сивиаля.

Я распорядился нанять мне мягко подрессоренный экипаж, который доставил бы меня в ботанический сад. Неподалеку, на улице Ласепед располагалось древнее здание Питье, воздвигнутое по приказу Марии Медичи в 1612 году и задуманное как ночлежка для парижских нищих. Это было весьма мрачное, заброшенное сооружение с грязными бороздами под темными окнами.

С моими документами проникнуть в операционную не составило никакого труда. Сам операционный зал находился на первом этаже, и было очевидно, что стены его не штукатурили и не белили с незапамятных времен. Расставленные внутри стулья были настолько грязны, что наблюдатели, которые уже дожидались рядом с наспех протертой кроватью, служившей операционным столом, обыкновенно предпочитали постоять. Окна находились так невысоко от пола, что в них мог заглянуть любой прохожий.

На дальнейшие наблюдения оставалось не слишком много времени, поскольку вскоре появился Мезоннев с его ассистентами.

Он распорядился подать ему его операционное платье, как коркой покрытое засохшей кровью и гноем. Из одной из петель свисало несколько жгутов для перевязывания сосудов.

Первый пациент оказался истощенным шестидесятилетним мужчиной с мочекаменной болезнью, который, как громогласно возвестил своим грубым голосом Мезоннев, страдал от недуга уже в течение двух лет и только теперь решился на камнесечение. Последнее, по его выражению, было и остается единственным надежным средством спасения и останется им, несмотря на то что некоторые другие врачи настойчиво пропагандируют прочие хирургические методы. Очевидно, это был выпад в сторону Сивиаля.

Пациент, как объяснил Мезоннев, был настолько слаб, что ему был противопоказан наркоз.

Между тем один из ассистентов заставил пациента закусить сложенную несколько раз ткань и прижал его плечи к кровати, другой же развел его ноги и зафиксировал их в положении, удобном для камнесечения.

Старик был слишком немощен, чтобы сопротивляться. Его сил не доставало даже, чтобы кричать. Он издавал лишь клокочущие стоны, когда Мезоннев с проворством фокусника проталкивал желобчатый зонд в мочеиспускательный канал, а затем, считанные секунды спустя, уже вонзил скальпель в его промежность. Я видел, что в ране открылось сильное кровотечение, из-за которого пациент потерял сознание. Мезоннев быстро завел в рану щипцы. Его рука при этом полностью окрасилась кровью. Было очевидно, что он повредил крупный сосуд! Мезоннев в спешке принялся вытаскивать щипцы из раны. Он потребовал новый инструмент, снова ввел его и снова потянул назад.

Инструменты, которые изобрел и использовал барон Эртелуп для бескровного дробления камней в мочевом пузыре

Мезоннев выпрямился, лицо его побагровело. В руке он держал щипцы с зажатым в них фрагментом камня.

Взбудораженный и даже охваченный приступом паники, я покинул операционную еще до окончания операции.

Одной из особенностей истории является то, что славой за действительно великие и важные для потомков изобретения она наделяет только одного человека, даже если фактически оно явилось плодом работы нескольких славных умов. Сегодня я с уверенностью могу сказать, что Жан Сивиаль отнюдь не единственный француз, в чьей голове родилась идея камнедробления. Возможно, не был самым находчивым даже изобретатель и изготовитель инструментов, которые в его руках послужили воплощению этой идеи.

Позже мне доводилось встречаться и с негодующим Амюсса, и Лероем д’Этуалем, преисполненным упрямым изобретательским духом и оттого преисполненным также лютой ненавистью к Сивиалю, но, прежде всего, с выходцем из аристократии Эртелупом, который выдумал «перкутер», инструмент для дробления камней с двумя функциональными губками, который работал по принципу ручного инструмента, называемого англичанином или французом, и этот принцип Сивиаль позже взял за основу своего «трехгубого» изобретения. Все они были хорошими врачами с блестящей техникой, талантливыми изобретателями и упорными борцами за славу.

И тем не менее, оглядываясь на мое знакомство с Сивиалем, состоявшееся двадцать третьего мая по его прибытии в Париж, я могу с уверенностью заключить, почему слава была уготована судьбой именно ему и почему она его не покинет.

Так называемая судьба редко вознаграждает прилежных умельцев, теоретиков или мечтателей. Чаще всего она одаривает тех, кто наделен расчетливым умом и кому удается воплотить на практике свои мечты и теории.

Двадцать третьего мая я явился в больницу Некер на улице Дэ Сэрре, 151. Тогда еще не было принято наблюдать непосредственно в больнице пациентов, которых мы сегодня назвали бы частными. Оказавшись в упомянутой клинике, я еще не подозревал, почему Сивиаль, получив письмо Томпсона, сразу же распорядился проводить меня к нему. Я ступил через порог его кабинета, а тем временем внутри меня боролись сразу несколько чувств: это был и страх, и доверие, и любопытство, и напряжение – и все они забурлили во мне, когда я вспомнил о событиях в Лакнау.