Текст книги "Век хирургов"

Утром седьмого апреля 1853 года в присутствии Кларка, а также Локока и Фергюссона, оба из которых были акушерами, но при этом лишь Локок оказывал королеве практическое содействие, Джон Сноу смочил ингаляционную маску «безопасными тридцатью» каплями раствора и прижал ее к носу и рту королевы. По словам Локока, Сноу был мертвенно бледен, а его маленькое болезненное лицо, казалось, сжалось до крохотных размеров и стало походить на маску. Присутствовавшая в его поведении с самого начала нервозность была совершенно излишней, но еще усилилась, поскольку он, видимо, не решался взглянуть на королеву «в положении, в котором он лицезрел уже не одну обыкновенную женщину». К величайшему облегчению собравшихся наркоз подействовал на королеву сразу же. Еще пятнадцать раз Сноу приходилось орошать маску пятнадцатью-двадцатью каплями хлороформа. И уже через тридцать пять мучительных минут без всяких осложнений на свет появился принц Леопольд. При этом роженица, которой на тот момент было уже тридцать четыре года, что довольно немало, не издала ни стона.

На следующее утро Джон Сноу проснулся знаменитым. Бесчисленные великосветские пациентки из самых блистательных слоев лондонского общества желали уснуть от наркоза только под его рукой. Между тем никто пока не подозревал, что оба ребенка, рожденные королевой под наркозом, больны неизлечимым заболеванием крови.

Когда же эти обстоятельства прояснились, на пути хлороформа в родильные дома и операционные всего мира возникли новые тупики, и найти обходной маршрут зачастую было не так уж и просто. Тогда самые яростные противники Симпсона не постеснялись буквально из воздуха соорудить новые доказательства тому, что применение хлороформа противозаконно и противоестественно. Развитие болезни у обоих детей они нарекли Божьей карой за безбожный поступок. И только неведение уберегло Симпсона от новых враждебных нападок. Так он стал единственным счастливым и благополучным изобретателем наркоза. Однако лучи его славы довольно ярко осветили неброские на первый взгляд черты его характера. Во всех его рассказах о своем великом изобретении – в том числе в тех, что слышал от него я, – он забывал упомянуть человека, который, по сути, и открыл ему путь к хлороформу и славе. Это был химик Дэвид Уолди из Ливерпуля. Также он не пытался протестовать, когда британская общественность значительно повысила его в ранге, сделав из открывателя свойств хлороформа изобретателем наркоза и анестезии в целом.

Он умер шестого мая 1870 года от приступа грудной жабы на руках своего старшего брата Александра, который помнил его еще босоногим мальчишкой из Батгейта и на чьих глазах и чьей памяти он стал самым знаменитым гражданином Шотландии, бароном и личным врачом шотландского королевского двора.

Жаждущие

Факт есть факт: я узнал о самоубийстве Хораса Уэллса в стенах того же самого эдинбургского дома, в котором Симпсон открыл действие хлороформа. И это навсегда оставило в моей памяти дурной, зловещий привкус. Все произошло вечером двадцатого февраля 1848 года. Я как раз вошел в столовую Симпсона, чтобы развлечь себя легкой беседой, и застал его там одного. С отцовской доверительностью он протянул мне какое-то письмо, которое было подписано незнакомым мне нью-йоркским врачом и адресовано Симпсону.

Ничего не подозревая, я скоро пробежал глазами по немногочисленным его строкам, в которых сообщалось, что Хорас Уэллс, известный тем, что еще до Мортона открыл болеутоляющее действие вдыхаемых газов, двадцать четвертого января совершил самоубийство в одном из нью-йоркских отелей, вероятно, от отчаяния, так как не осуществилась его мечта и рухнули надежды, связанные с этим изобретением. По другой версии, Хорас Уэллс, который некоторое время назад уехал из Хартфорда и обосновался в Нью-Йорке, двадцать первого января совершил нападение на двух местных женщин, за что был задержан нью-йоркской полицией. По слухам, он сделал это, чтобы быть наконец услышанным. В результате в одной из городских тюрем он сам положил конец своей неудавшейся жизни…

Впервые где-то глубоко внутри меня проснулось осознание, что великое открытие, свидетелем которого я имел честь стать, принесло не только гордость и славу, но также вражду, трагедию и боль. И какая же жуткая драма разыгралась на моей родине, пока я пропадал на чужбине, след в след ступая за изобретением, которое его создателя, Хораса Уэллса, привело в могилу!

Трагическая гибель Хораса Уэллса и сегодня принадлежит к числу наиболее запутанных и загадочных событий в истории наркоза, хотя в действительности никто и никогда не пытался сделать из этого тайну. С того самого часа, когда Хораса Уэллса не стало, его друзья отчаянно старались скрыть или приукрасить подробности его смерти, опасаясь, что эта правда, попав в руки его врагов, может навсегда омрачить память о нем, что эта правда помешает восторжествовать справедливости, и как изобретатель наркоза в историю будет вписан другой человек.

От себя осмелюсь добавить, что сразу после моего возвращения из Европы и долгое время после него я расспрашивал каждого, кто был или мог быть свидетелем тех событий. И теперь у меня есть все основания утверждать, что я ознакомился абсолютно со всеми доступными тогда документами, перечел все газетные заметки и письма, которые могли бы пролить свет на произошедшее.

В январе 1848 года Уэллс переехал жить в Нью-Йорк, поскольку полагал, что здесь его учение о новом виде обезболивания привлечет больше внимания, чем в Хартфорде. После провалившейся демонстрации действия веселящего газа в январе 1845 года в Массачусетс Дженерал Хоспитал он бесконечно много экспериментировал на себе самом, чтобы найти верный рецепт обезболивания. В опытах он в одинаковой пропорции использовал эфир и хлороформ, но снова и снова убеждался, что его веселящий газ куда безопаснее, чем все прочие известные науке средства. Уэллсу уже довольно много было известно о веселящем газе, эфире и хлороформе, но он еще не знал того, что мы знаем сейчас. Он не мог подозревать о зловещих последствиях, которые скрывались за чудесной свободой и дурманом, какие дарило средство от боли. Тогда он еще не мог знать, что каждого, кто, как он сам, слишком часто вдыхает болеутоляющие, одурманивающие газы, рано или поздно настигнет болезнь, сегодня известная как токсикомания.

Не знал он также и о ее разрушающей, парализующей память силе. Не желая того и не ведая, что творит, Уэллс стал зависимым и с тех самых пор был вынужден жить в постоянном дурмане. Сегодня нам известно, как сильно вредит токсическая зависимость памяти и разуму. Но что более важно, сегодня мы вооружены знанием о том, как уязвим одурманенный наркотическим газом ум к любым внушениям. Находясь в бреду, Уэллс поддался на уговоры неизвестного нью-йоркского ночного гуляки, и вечером двадцать первого января, находясь под действием газа, он накинулся на двух прогуливавшихся по Бродвею женщин, разлив на них кислоту. Его воспоминания об этом были смутны и путаны. Уэллс не был, как он сам полагал, душевнобольным, он был всего только наркозависимым. Как бы это ни было глупо, его погубило газообразное, летучее вещество, болеутоляющее действие которого открылось ему. Нужен был один-единственный врач, который мог бы разглядеть первопричину в том самом газе, успокоить Уэллса и с корнем вырвать из него пагубную привычку. Но такого врача пока не существовало. Уэллс был арестован и предстал перед судом. Он тщетно пытался припомнить детали и предпосылки случившегося, но так и не смог понять, в чем же его обвиняли. Из своей нью-йоркской квартиры в тюремную камеру ему удалось пронести туалетные принадлежности, и двадцать третьего января 1848 года опасной бритвой он рассек левое бедро в месте, где проходила артерия. Рядом с его тюремной койкой позже была найдена бутылка хлороформа.

Дав наркоз самому себе, он дождался так хорошо знакомого ему момента, когда сознание начало покидать его, нанес смертельную, но не причинившую ему никакой боли рану и, так же не чувствуя боли, умер. Так был совершен первый и единственный в истории суицид под наркозом. Уэллса убил спасительный рецепт, который он сам некогда составил. Но и в его последний час судьба отнеслась к нему с иронией, ведь для самоубийства он воспользовался не тем препаратом, свойства которого открыл, а хлороформом, которым Америка обязана Старому Свету. Причем он покончил с собой в тот опасный период, когда открытие свойств хлороформа грозило приуменьшить значение для хирургии исконно американского изобретения.

Трагический конец Хораса Уэллса разрушил сформировавшийся в моем сознании идиллически-праздничный ассоциативный ряд, тянущийся от того памятного дня, когда простой хартфордский стоматолог явился на представление проезжих циркачей. Он сорвал с петель завесу пристойности. Он заставил меня добиваться справедливости и отстаивать право Уэллса называться первым и единственным изобретателем наркоза. В ходе моих изысканий я не только узнал о трагедии Уэллса, но мне также открылись подробности невероятной человеческой драмы, которая навсегда запятнала горем и отчаянием историю одного из самых ценных медицинских изобретений.

Я потратил почти половину жизни, чтобы докопаться до правды, приблизиться к тайне, которая была заключена между поражением Хораса Уэллса в январе 1845 года и триумфальным выступлением Мортона шестнадцатого октября 1846 года, оба из которых мне довелось лицезреть в операционной Массачусетс Дженерал Хоспитал в Бостоне. Другую половину жизни я потратил, чтобы выяснить, что произошло внутри фатального треугольника Мортон-Джексон-Уэллс.

Никто и никогда не сможет похвастаться тем, что знает абсолютную правду о каждом из актов, о каждой из сцен этой неслыханной человеческой драмы. Та версия, которую я счел правдоподобной после добросовестного расследования и кропотливых расспросов задействованных лиц, оказалась крайне печальной.

Попробуем представить себе, что за окном один из январских дней 1845 года. Вот на скамейке для слушателей в операционной центральной больницы штата Массачусетс сидит Уильям Грин Мортон. Он наблюдает, как Хорас Уэллс, его прежний учитель, подносит баллон с веселящим газом ко рту пациента. Он видит, как голова этого пациента беспомощно запрокидывается. Кажется, что пациент стал совсем безразличным ко всему, что происходит вокруг.

Мортон следит за тем, как Уэллс убирает ото рта баллон, прилаживает зубные щипцы и рывком удаляет больной зуб. Мортон слышит крик, который для всех присутствующих служит лишь доказательством того, что Хорас Уэллс – мошенник, шарлатан, в лучшем случае фантазер, и больше ничего. Едва ли Мортон остался слушать наш буйный хохот, оскорбления и насмешки. А потому вообразим, как он покидает операционную.

Он и не собирался дожидаться конца демонстрации. Ему и в голову не приходила мысль взять Хораса Уэллса под руку, поддержать его, придать ему мужества. Нет, он торопливой походкой направляется прочь от места, где рухнули надежды его учителя.

Уильям Т. Грин Мортон не относится к числу теоретиков, мечтателей и мыслителей, по крайней мере тогда, когда теории, мечты и идеи так откровенно бесполезны. Он борец за результаты. Его интересует практическая сторона жизни. Исследовательская работа занимает его или очень мало, или не занимает совсем. Он хочет работать, зарабатывать, занимать высокое положение в обществе и при возможности скопить капитал. Мортон отправляется назад, к дому № 19 по Тремонт-стрит, в котором он держит частную бостонскую практику. Там работают его помощники и ученики. На собственной клинике можно очень хорошо заработать, и Уэллс поступил бы лучше, если бы отказался от глупых затей и экспериментов, похоронил бы свою мечту об обезболивающем средстве и огромными, видными даже издалека буквами написал бы на стене своего рабочего кабинета слова доктора Джексона, которые приблизительно можно передать фразой: «Обезболивание навсегда останется неосуществимой мечтой».

Между тем Уэллс вернулся в Хартфорд, даже не попытавшись разыскать Мортона, о чем свидетельствуют факты. Там немного позже он заболел, и его болезнь так никогда и не была с достоверностью диагностирована. По всей вероятности, речь шла о нервном расстройстве, осложненном легочной инфекцией, которая, возможно, была вызвана палочкой Коха. Вполне вероятно, что уже тогда дали о себе знать некоторые последствия многочисленных экспериментов с веселящим газом и эфиром, которые с возрастающей частотой, начиная с двенадцатого декабря ушедшего года, ставил на себе Уэллс. В любом случае Уэллсу пришлось отказаться от практики и оставить все свои дела Риггсу. С апреля до самого июля 1845 года он был не в состоянии работать.

В июле 1845 года с совершенно неожиданным визитом из Бостона явился Мортон. Он намеревался прояснить несколько деловых подробностей, связанных с их общим забытым предприятием по изготовлению зубных протезов. Но вдруг он затеял разговор о проблеме обезболивания веселящим газом и почти что насильно добивался от Уэллса деталей. Этот факт говорит нам, что Уэллс и не помышлял о том, чтобы забросить исследования, а, напротив, продолжал научную работу, пока у него оставались на то силы. Он занимался усовершенствованием собственного метода. Он ставил на себе новые и новые опыты. Мортон слушал его, просил объяснить некоторые вещи, но в глубине души оставался совершенно не тронутым, незаинтересованным, поскольку в нем все еще были живы впечатления, оставленные публичной демонстрацией в бостонской больнице.

Мортон возвратился в главный город штата Массачусетс. Закончилась зима 1845/46 годов. Весной 1846 года Мортон отправился с визитом в Стаффорд-Спрингс. Там он познакомился с молодой дамой, с которой стал довольно часто проводить время. Когда дама узнала о его профессии, она с воодушевлением описала ему одно происшествие, которое имело место некоторое время назад. Она рассказала: «Я ездила в Хартфорд, чтобы удалить больной зуб. Моим лечением занимался зубной врач по фамилии Уэллс, которого вы, вероятно, знаете. И, можете себе представить, он вырвал мой зуб, а я не почувствовала ни малейшей боли. До того он заставил меня вдохнуть какой-то газ, и я безмятежно уснула. Когда я пришла в себя, все уже было позади. Это было настоящим чудом, поверьте, это самое настоящее чудо».

Ту даму звали Элизабет Уильямс, и она сама поведала об этом в своем разговоре с Мортоном. Мортон же насторожился. Невольно в его голове возник вопрос: неужели изобретение Уэллса действительно стоящее? Неужели оно обещает хоть какой-то успех?! Однако пройдет еще много месяцев, прежде чем судьба или случай заставят его начать разработку этой золотой жилы.

В конце сентября 1846 года к Мортону пришла пациентка. То была особа весьма состоятельная, которая потребовала его профессиональной помощи. Мортон заключил: чтобы помочь ей, ему придется удалить не один зубной корень. Пациентка была крайне напугана предстоящей болезненной процедурой и все больше склонялась к тому, чтобы забросить свою затею с лечением зубов. Выгодная для Мортона сделка оказалась под угрозой срыва. И в этот самый момент (и тому есть исторические свидетельства) Мортон начинает действовать.

Тридцатого сентября 1846 года он оказывается в лаборатории того самого профессора Джексона, которого он и Уэллс совместными усилиями отыскали в Массачусетс Дженерал Хоспитал еще до трагического поражения и который с самого начала поднял на смех изобретение Уэллса. У Джексона Мортон попросил порцию веселящего газа.

«Это поможет вам так же мало, как и Уэллсу, – ответил тогда Джексон, явно намекая на прошлогодний провал, – кроме того, сейчас я не располагаю запасами веселящего газа. Но если вы непременно хотите разыграть еще одно представление, вы можете воспользоваться серным эфиром. Он сослужит вам такую же службу…

Серный эфир – это жидкость, распыляемая в воздухе для расслабления и успокоения. Эфир действует так же, как и веселящий газ. Так же, как и веселящий газ, он лишает человека способности чувствовать сильную боль. Но и для ваших целей он обязательно подойдет».

«Вы уверены? Или это все же может быть опасным?» – спросил Мортон.

«Если уж это рекомендую вам я, – приблизительно так ответил Джексон, – то это верное средство. Идите-ка в аптеку Бернетта. Там вы получите эфир. Когда соберетесь им воспользоваться, просто спрысните им носовой платок и подержите его у рта и носа».

Мортон отправился в аптеку, приобрел одну бутылку серного эфира и собрался с ней домой.

Но это не все события, которыми памятно тридцатое сентября 1846 года.

Вечером в клинике Мортона появился запоздалый пациент. Одна сторона его лица была сильно опухшей. Ко рту он прижимал платок. Его звали Эбен Х. Фрост, и он был мелким агентом по недвижимости с Принс-стрит в Бостоне.

Одолеваемый мучительной болью и переполненный страхом, он постучал в дверь. В тот момент он не подозревал, какую роль отвела ему судьба. Он открыл дверь. Внутри он застал одного из мортоновских ассистентов по имени Хейден. Тот невольно объемисто выругался про себя, но затем насторожился, когда из распухшего рта Фроста донеслась отчаянная просьба – по возможности удалить его зуб безболезненно при помощи гипноза доктора Месмера. Позвали Мортона. Когда последний узнал о навязчивом желании Эбена Х. Фроста получить безболезненное лечение, он уже был готов предоставить его.

Эбен Х. Фрост донимал Мортона, постоянно повторяя свою просьбу. Согласно более поздним реконструкциям, говорил он приблизительно следующее: «Сделайте, пожалуйста, все без боли! Я заплачу за это любую цену, но только, пожалуйста, пожалуйста, вылечите меня по методу доктора Месмера».

Мортон колебался всего, может, несколько секунд. Затем к всеобщему удивлению он огласил: «У меня есть куда лучшее средство, чем то, которое вы упомянули…» После этого он развернулся в Хейдену и приказал: «Принесите лампу…»

Пока Фрост располагался в стоматологическом кресле, пока Хейден устраивал лампу поближе к лицу Фроста, Мортон откупоривал бутылку с эфиром. Вблизи открытого пламени он пропитал жидкостью носовой платок. Неуловимым движением он туго прижал его к носу и рту Фроста. По комнате распространился резкий сладковатый запах. Фрост закашлялся, но Мортон невозмутимо потребовал, чтобы тот дышал как можно глубже. Фрост был беспокоен. Мортон вылил на платок еще немного эфира. Фактически мгновенно голова Фроста запрокинулась назад. Он издал еще несколько невнятных подавленных звуков, но в целом производил впечатление спящего.

Мортон растворил челюсти Фроста и взялся за зубные щипцы. Он работал с обыкновенной быстротой: двумя решительными движениями он расшатал зуб, потянул, потянул еще раз, и вот перед глазами Хейдена и Тенни оказалась его рука, в ней щипцы, а в щипцах – больной зуб, который Мортон тут же бросил на пол.

Фрост даже не пошевелился. Фрост не издал ни единого стона. В течение еще нескольких секунд Мортон с выражением растерянного изумления глупо смотрел на своих затихших помощников. Между тем Фрост начал приходить в себя. Он открыл глаза. Он удивленно огляделся вокруг. После он пробормотал: «А где же зуб? Все уже позади?»

Мортон указал на валявшийся на полу зуб и спросил: «Вы почувствовали что-нибудь?»

Фрост буквально потерял дар речи. Он только потряс головой.

Через минуту он воскликнул: «Это грандиозно. Совершенно грандиозно…»

Мортон отложил щипцы в сторону. И теперь растерянное изумление в его взгляде сменилось предвкушением триумфа. Тогда ему на ум пришла мысль, которая никак не могла долго ускользать от практичного человека, каким был Мортон.

В конце концов в его разуме вспыхнула искра здравого смысла. Он осознал, что все же изобретение Уэллса имеет почти неисчерпаемый потенциал, что притупление чувствительности посредством вдыхания паров или газов – отнюдь не фантазия и не бессмыслица. То есть тот, кто владеет тайной этого метода, держит в своих руках ключ к богатству – ведь каждый человек боится боли. Каждый пойдет на любые жертвы, чтобы только быть избавленным от необходимости терпеть. Каждый врач заплатит любую цену – какую ни попроси – чтобы и самому завладеть этой тайной.

Мортон, ни секунды не колеблясь, взялся за перо и бумагу и составил доверительную записку. Через двадцать минут, когда Фрост стряхнул с себя последние клочья эфирного дурмана и вновь обрел чувствительность, Мортон положил перед ним оконченную бумагу, чтобы тот подписал ее.

В бумаге говорилось: «Сим я подтверждаю, что сегодня вечером, в девять часов я пришел в клинику доктора Мортона, так как меня мучила невыносимая зубная боль. Я подтверждаю, что доктор Мортон воспользовался носовым платком, который пропитал специально подготовленным средством. Его пары я вдыхал в течение приблизительно одной минуты, а затем погрузился в сон. Через секунду я снова пришел в сознание и увидел мой зуб лежащим на полу. Я не почувствовал никакой боли. Еще двадцать минут после того я оставался в приемной доктора Мортона, но так и не ощутил неприятных последствий проведенной операции…»

Фрост подписал: «Эбен Х. Фрост, 42, Принс-стрит, Бостон».

Но этим Мортон не ограничился. Он заставил Хейдена и Тенни тоже поставить свои подписи внизу документа – в качестве свидетелей.

Вероятно, тем же вечером Мортон направился к одному из редакторов «Бостон Дейли Джорнал» с подписанным документом. По крайней мере, трудно найти иное объяснение тому факту, что уже на следующий день, первого октября 1846 года, в этой газете появилась заметка следующего содержания: «Как нам стало известно от джентльмена, ставшего свидетелем происшествия, достойного упоминания, прошлым вечером изо рта неизвестного мужчины был удален больной зуб, причем упомянутый пациент не почувствовал ровным счетом никакой боли. Операция была проведена во сне, для чего врач воспользовался неким средством, действие которого длилось около тридцати минут – достаточно долго, чтобы удалить зуб».

Впоследствии Мортон всегда отрицал, что он сам выступил инициатором появления в прессе этой заметки.

Он вдруг во всей полноте осознал непреложную ценность эфира, и, ясно видя свою цель, он стал задумываться о своем будущем деле. Мортон пустился в рассуждения о том, в каких формулировках Фрост и «Дейли Джорнал» должны будут описать его чудодейственный препарат. В разъяснениях Фроста и речи не должно было быть об эфире, который химики и врачи знают с 1450 года и применяют в качестве растворителя или успокаивающего средства при астме и коклюше. Вместо того он должен будет рассказать о средстве, которое изготовил сам Мортон. Практический ум и тщеславная, честолюбивая натура Мортона с самого начала заставили его желать многого: он хотел быть недосягаемым обладателем «тайного рецепта», известного ему одному. Он намеревался неусыпно охранять свой секрет и запатентовать это «изобретение», чтобы оно могло по высокой цене разойтись среди врачей и страждущих всего света.

В самом начале октября 1846 года Мортону приходит идея добавить в эфир парфюмерную отдушку. Как я уже упоминал, он давно уличил себя в своей же слабости – любой опытный химик или врач без труда опознает характерный эфирный запах, исходящий от его препарата, и вот он сделал попытку перебить этот запах. После всех приготовлений, репетиций, долгих и утомительных экспериментов он отправился в центральную бостонскую больницу к профессору Джону Коллинзу Варрену.

Также он навестил доктора Бигелоу, первого помощника Варрена, его преемника и последователя. Закалка и достойное лучшего применения упрямство сослужили Мортону огромную службу – они сделали то, что после провала экспериментов с наркозом в январе 1845 года могло показаться совершенно неосуществимым. Ему удалось побудить Бигелоу, тогда еще молодого, рвущегося к научным свершениям хирурга, а с ним и Варрена, отпускавшего саркастические ремарки скептика, предпринять второй эксперимент с наркозом в операционном зале бостонской Общей больницы.

Четырнадцатого октября 1846 года Мортон получил оттуда письмо, подписанное Хейвардом. В письме он прочел следующее: «Уважаемый господин, по поручению доктора Джона Варрена я приглашаю Вас приехать в больницу в пятницу утром, к десяти часам, чтобы на пациентах, чья операция намечена на эту дату, продемонстрировать действенность изобретенного Вами средства, которое, как Вы утверждаете, понижает чувствительность к боли».

Слова «изобретенного Вами средства…» лишний раз доказывают, с каким претензиями Мортон явился к Бигелоу и Варрену.

К моменту получения письма от Хейварда Мортон уже успел испробовать эфир на множестве пациентов, которые хлынули в его клинику, начитавшись газет. В двух случаях операции окончились неудачей. Однако это не произвело на Мортона никакого впечатления, поскольку он был куда крепче Уэллса. Напротив, это подтолкнуло его к выводу, что ему не стоит скупиться и стоит давать больше эфира в каждом из случаев.

В чрезвычайной спешке он заказывает в мастерской стеклянный сосуд, в который предполагается поместить большую, пропитанную эфиром губку. Горлышко сосуда должно быть размещено во рту пациента. Пациент должен был вдыхать пары из горлышка вместо того, чтобы прижимать ко рту платок. В тот самый день, когда пришло письмо от Хейварда, доктор Гулд, в доме которого остановился Мортон, предложил ему оснастить отверстие сосуда отвинчивающимся вентилем, который мешал бы выдыхаемому пациентом воздуху проникать обратно в сосуд, тем самым увеличивая концентрацию эфира и усиливая действие его паров. И вот она, новая случайность, вот он, новый совет постороннего человека, которые в последнюю минуту перед решающим событием пришли на помощь Мортону. Мортон поспешил к бостонскому изготовителю инструментов Дрейку, чтобы к пятничной демонстрации в Общей больнице получить «эфирный сосуд» усовершенствованной конструкции.

Шестнадцатого октября, в половине десятого утра, за полчаса до начала ответственного эксперимента, этот сосуд все еще не был готов.

Когда я сидел на скамейке под куполом операционной и слушал, как Варрен докладывал о клинической картине Гилберта Эббота, страдающего, как мы помним, от опухоли на шее, Мортон все еще дожидался в мастерской Дрейка. Он призывал его поторопиться. Он буквально вырывал у него инструменты, когда он закончил работу. Это случилось приблизительно в 10 часов. Сразу после того он выбежал на улицу и стремительной походкой зашагал по улицам, встретил по пути Эбена Фроста, и, задыхаясь, они вместе влетели в операционный зал, как раз когда Варрен произносил вошедшие в историю слова: «Раз уж доктор Мортон не соизволил прийти, надо полагать, его задержали другие дела».

Но судьба и удача оказались на стороне Мортона.

С самых первых секунд они привнесли в его появление привлекательный драматизм, и ему уже не нужно было применять дополнительных актерских приемов – драма разыгралась сама собой: глубокий обморок Гилберта Эббота, безболезненная операция, первая в мировой истории и оттого великая, тишина у операционного стола, отсутствие криков и мук. И после осознание неоценимого значения этого открытия для медицины и почти рассеянные слова Варрена: «Уважаемые господа, это не надувательство».

Судьба и счастливый случай, оба из которых вероломно предали Уэллса, стоявшего некогда на том же самом месте, до последней секунды сопровождали упрямого Мортона, одержимого жаждой богатства и славы. Следом за Гилбертом Эбботом они послали ему больного туберкулезом, слабого, неспособного сопротивляться и потому легко поддавшегося действию эфира человека, в то время как Уэллсу был уготован тучный, пышущий здоровьем пациент, который даже полвека спустя поставил бы в тупик своих наркотизаторов.

Мортон поклонился, с торжествующим видом оглядев переполненные трибуны. Этим вошедшим в историю утром шестнадцатого октября я и сам всем сердцем радовался его триумфу.

На следующий день, семнадцатого октября, в той же больнице был поставлен второй эксперимент. Мортон дал наркоз женщине, с плеча которой предстояло удалить опухоль. И эта операция прошла успешно.

Врачи укоряли Мортона за его поступок. Ведь в медицинских кругах совершенно не принято делать достоянием одного-единственного человека рецепт препарата, который имеет фундаментальное значение для всего человечества, который может произвести революцию в хирургии.

Но Мортон был непреклонен. Он начинает спешно искать лазейки, которые могли бы заставить его «тайну» приносить верный коммерческий доход. Он в полной мере осознает, что во всей этой истории ему принадлежит отнюдь не второстепенная роль – ведь именно он впервые в истории убедительно доказал, что обезболивание – не шарлатанство, тем самым завещав наркоз всему медицинскому сообществу. Но он знает, что единственным первооткрывателем самого принципа является не кто иной, как Уэллс – если, конечно, мы на время забудем о сопричастности Джексона, – и что рано или поздно Уэллс еще заявит о своих правах. Мортону, однако, хотелось надеяться на добродушие и скромность Уэллса, поэтому девятнадцатого октября он предпринимает сомнительную попытку уговорами и посулами ввести Уэллса в заблуждение: Мортон хотел, чтобы он отказался от претензий на собственное изобретение и от участия в собственной судьбе. «Уважаемый господин, – писал он девятнадцатого октября в Хартфорд, – этим письмом уведомляю Вас о том, что мне удалось изобрести препарат, вдохнув который, человек погружается в глубокий сон. Для этого требуется всего несколько секунд, а продолжительность сна может быть выбрана произвольно. В описанных условиях становятся осуществимыми как серьезные хирургические вмешательства, так и зубные операции без какого-либо вреда для пациента. Я уже затребовал патент на свое изобретение и отправил представителей, чтобы при случае они могли за определенную плату передать мое авторитетное право другому человеку или целой области, штату или даже государству. В связи с чем мне хотелось бы знать, не желаете ли Вы посетить Нью-Йорк и другие города, чтобы получить все причитающееся Вам. Я уже опробовал мою смесь при более чем ста шестидесяти операциях по удалению зубов, мне предложили провести демонстрацию в Массачусетс Дженерал Хоспитал, где мое средство было испробовано на нескольких пациентах и имело успех во всех без исключения случаях. Профессоры Варрен и Хейвард дали мне письменные подтверждения. Во время моей демонстрации трибуны операционного зала были переполнены. На случай если Вам хотелось бы знать более мелкие подробности, вместе с этим письмом высылаю Вам также вырезки из местных газет…»