Текст книги "Век хирургов"

Сивиаль выступил из полумрака, покрывавшего его письменный стол. Это был крепкий мужчина среднего роста, который выглядел моложе своих лет, поскольку лицо его было очень ухоженно, а по сторонам его ниспадали длинные волосы. Нельзя было отказать ему в элегантности, которая была отнюдь не типична для врача, а скорее характеризовала успешного промышленника, владельца многомиллионного состояния. Сивиаль поприветствовал меня, как и предсказывал Топмсон, с переливающимся через край дружелюбием. Когда я поведал ему мою историю, по ходу которой упомянул, что его слава достигла уже пределов Индии, Сивиаль оставил всякие попытки скрыть свое тщеславие. Он перебил меня гневной тирадой в адрес французских врачей.

«За тридцать лет я прооперировал тысячи больных, – воскликнул он, – но каждый день мне приходится начинать с нового сражения за мой метод. Когда я только приступил к работе над ним, Дюбуа, один из самых прославленных акушеров-гинекологов Франции, твердил, что я сумасшедший. Но это не помешало ему в 1829 году воспользоваться моим методом, поскольку в его собственном мочевом пузыре обнаружился камень. Сансон, врач больницы Отель-Дье, сам является изобретателем отвратительного метода камнесечения, а именно со стороны прямой кишки, который он шлифовал на многих несчастных. И тот самый Сансон, который поносил меня, обзаведясь личным мочевым камнем, идет за помощью ко мне, опасаясь прибегнуть к собственному кровожадному методу. Он прекрасно знал, что его операция не что иное, как варварская резня, ему все было известно о смертях, которые она за собой влекла. Лисфранк, предшественник Мезоннева – хотя оба они достойны друг друга, – насмехался надо мной и моей работой и продолжал кромсать своих жертв. В 1831 году я прооперировал его мочекаменную болезнь! Когда речь зашла о них самих, они приняли решение в пользу куда лучшего метода».

Все эти заявления были весьма типичны для Сивиаля ввиду той ожесточенной и нескончаемой борьбы, какую он вел с конкурентами. «Если кому-то вздумалось претворить в жизнь что-то революционное, – продолжал он, – ему придется сражаться до самой могилы. Я знаю, почему все они ополчились против меня. Они не умеют обращаться с моими инструментами. Все они мясники, и в их руках не хватает чувства – в их руках…» Он подошел ко мне ближе и вытянул вперед руки, которые нельзя было назвать ни особенно тонкими, ни особенно изящными – в отличие от рук Томпсона. Однако было заметно, что они обладают особенной чувствительностью, которая, как мне довелось пережить на собственном опыте, позволяла Сивиалю, двигающемуся во мраке человеческого тела, угадать его движение раньше, чем он успевал прикоснуться к нему своими инструментами.

Сивиаль осмотрел меня с поразительной ловкостью. Почти пятьдесят лет спустя мне предстоял еще один осмотр под местным наркозом при помощи современного цистоскопа. И я могу с уверенностью сказать, что последний был для меня более утомительным, чем первый, который проводился по сегодняшним меркам грубыми инструментами.

«Ваш индийский врач полный дурак, – заявил он. – У вас совсем не два камня, а один – в форме пары сросшихся яиц. Но я легко, в два приема раздроблю его, поскольку он не кажется мне особенно твердым…» И этот диагноз – без рентгеновского аппарата, без цистоскопа, только при помощи катетера и зонда – был еще одним свидетельством выдающейся интуиции и не менее выдающегося мастерства Сивиаля.

Сивиаль снова уселся за свой письменный стол. «Я попросил вас прийти сюда, – сказал он, – совсем не потому, что хочу потребовать довериться мне и моему методу, не показав вам, как я оперирую. Я готов провести для вас, так сказать, частный семинар, и пригласить присутствовать при моей операции, которая состоится в самое ближайшее время».

Мы направились в операционную, которую даже можно было назвать чистой, если руководствоваться понятием чистоты тех времен, хотя на операционном столе и были заметны засохшие капельки крови, а сам Сивиаль повязывал вокруг себя сверху донизу окровавленный фартук. Пока мы ждали его ассистентов и пока его пациент, сорокалетний, болезненного вида мужчина, шел к операционному столу, Сивиаль рассказывал о своих инструментах, а особенно о «перкутере» с двумя губками, тогда представлявшемся мне весьма миниатюрным, но который сегодня мог бы показаться бесчеловечным орудием пытки.

«Я и сам, – пояснил он, – поначалу пользовался методом не слишком гуманным: захватывал камень щипцами и потом обрабатывал его долотом. Но в этом случае все оборудование должно быть закреплено на операционном столе, чтобы щипцы могли выдерживать сопротивление камня при ударах по нему долотом. Если пациент при этом пошевелится, жестко зафиксированный инструмент может вызвать боли и серьезные повреждения. С тех пор как я изобрел винтовую резьбу, которая позволяет губкам щипцов плотнее примыкать друг к другу и тем самым дробить не слишком прочные камни, мы больше не используем неподвижные установки и крупные инструменты или используем их в исключительных случаях».

Тем временем ассистенты уже расположили пациента на столе и привели в нужное для операции положение.

«Я не даю наркоза, – пояснил Сивиаль, – и это еще одно доказательство тому, что при помощи моего инструмента можно проводить совершенно безболезненные операции…»

Больной и правда не издал ни звука, пока Сивиаль наполнял его мочевой пузырь водой и затем вводил катетер и сам инструмент, губки которого при этом были сведены. Казалось, что окружающий мир для Сивиаля перестал существовать. И это было так, ведь его интересовал только мир тела пациента, когда он ощупывал его и прислушивался к нему. Его руки двигались очень медленно и плавно. Мое же внимание было приковано к лицу больного: в его выражении я силился угадать страдания и муку, но этого мне так и не удалось сделать. Неожиданно Сивиаль правой рукой стал вкручивать винт в специально нарезанное на щипцах отверстие.

«Сейчас я захватываю камень, – прошептал он, – это очень небольшой камешек… Я раскалываю его. Слышите… Слышите, как он крошится…?»

Я и вправду услышал приглушенный скрежещущий звук…

«Теперь я разжимаю щипцы… – бормотал Сивиаль, снова ослабляя винт, – и поворачиваю их, чтобы освободить от осколков камня. И сейчас инструмент можно вынуть…»

Когда он стал вытягивать катетер наружу, побелевшее лицо пациента впервые исказилось. Но через несколько секунд Сивиаль уже держал инструмент в руках. На нем не было крови, а был лишь желтоватый песок. Сивиаль передал его своему ассистенту и ввел другой, более внушительный по размерам катетер.

«Удаление осколков камня, – сказал он, и дыхание его становилось все чаще, – это самая сложная часть всей операции. Почти пятнадцать лет я боролся с сопряженными с ней трудностями. Но осколки по-прежнему застревают в проходе и вызывают повреждения и воспаления. Одним только спринцеванием исправить это невозможно. Мы наполняли мочевой пузырь ртутью с тем расчетом, что поток этого тугоплавкого металла, покидая пузырь, унесет с собой и каменные осколки. Но то было заблуждение. Как только я изобрел больший катетер для вакуумирования, который сейчас перед вами, и стал использовать его наряду со спринцеванием, проблема разрешилась сама собой…»

Вскоре больной был избавлен от целого множества мелких и крупных твердых мочевых осколков. Сивиаль ввел специальный зонд для осмотра и ощупал им стенки мочевого пузыря. За все время операции больной вскрикнул лишь единожды. Все остальное время он лежал спокойно и смотрел в пол до тех самых пор, пока Сивиаль не выпрямился и не обратился ко мне. «Операция окончена, – возвестил он почти что торжествуя. – Пациент полностью излечен от мочекаменной болезни…»

Сивиаль «прооперировал» меня в три этапа, двадцать седьмого мая, второго и четвертого июня, и таким образом избавил меня от моего камня, хотя он и оказался довольно прочным. После каждой из операций я пережил по приступу лихорадки, что для того времени было вполне естественным. Воспаление мочевого пузыря, которое продолжалось четырнадцать дней и поначалу очень беспокоило меня, Сивиаль также причислял к неизбежным «природным реакциям». И я научился смотреть на него в том же свете.

Двадцатого июня я покинул Париж.

К сожалению, мне так и не довелось еще хоть раз повидать Сивиаля вплоть до его внезапной смерти в 1867 году. Но, поскольку позже между мной и Томпсоном завязались дружеские отношения, я имел возможность заочно следить за его успехами после нашего знакомства. Дальнейшей его судьбе посвящена отдельная глава медицинской летописи, в особенности той ее части, в которой Сивиаль, учитель, и Томпсон, ученик, оказываются у постели неизлечимо больного короля Бельгии Леопольда I, где превращаются в конкурентов. Именно тогда Томпсон предстает перед миром как спаситель короля, а следовательно, как победитель Сивиаля.

Сивиаль остался при том, что уже имел: он был пионером эпохи, стоявшей у самых истоков столетия современной хирургии, он претворил в жизнь методику лечения «смертоносных камней», которая и по сей день неизменно применяется в определенном наборе случаев. Так, цистотомия «извне», обезопасенная приходом асептики, стала традиционной практикой, а тысячелетний страх перед камнесечением канул в Лету. В те времена она была лучом света, который пробивался сквозь плотную завесу страданий и отчаяния.

Свет, или Век пробуждения

Открытие

Век современной хирургии начался в 1846 году в г. Бостоне в операционной палате Центральной больницы штата Массачусетс. Шестнадцатого октября там появился на свет наркоз – обезболивание посредством вдыхания химического газа.

С точки зрения современной науки внезапность появления этого перевернувшего мир открытия кажется невероятной. Сегодня мы знаем, что еще в 1800 году английский химик Гемфри Дэви самостоятельно избавил себя от зубной боли, вдохнув закись азота, или «веселящий газ». Дэви сразу же опубликовал доклад, в котором сообщалось: «Поскольку закись азота в большей концентрации, как мне видится, способна предотвращать различные виды физической боли, это ее свойство, вероятно, может пригодиться при хирургических операциях, не подразумевающих большой потери крови». Никто не обратил внимания на идею Дэви, да и он сам не стал развивать ее. Приблизительно двадцать лет спустя, в 1823 году, молодой английский врач Генри Хилл Хикман, обладавший нравом чересчур мягким, а потому неспособный выносить истошные крики пациентов во время операций, в качестве эксперимента одурманил нескольких животных, чтобы безболезненно прооперировать их в бессознательном состоянии. Он поместил их под стеклянные куполы, куда подавался углекислый газ. Животные потеряли сознание и при ампутации у них ушей и хвостов не выказывали никаких признаков страданий. Эксперименты Хикмана продолжались вплоть до смертельных отравлений – его углекислый газ был совершенно непригоден для обезболивания. До идеи воспользоваться другим газом оставались считанные миллиметры. Но Хикман так и не прошагал их. Сегодня нам также известно, что в 1842 году доктор Кроуфорд У. Лонг, сельский врач города Джефферсона, штат Джорджия, много раз давал своим пациентам эфир, чтобы сделать операцию безболезненной. Эту идею ему подал молодой человек по имени Джеймс М. Венейбл, которому он вырезал несколько опухолей на шее. Многие обитатели Джефферсона злоупотребляли спиртным. И однажды Венейбл и его ровесники устроили «эфирную пирушку», во время которой они вдыхали эфир из бутылок до тех пор, пока окончательно не «пьянели». После операции он к своему удивлению обнаружил, что Венейбл не чувствовал практически никакой боли. Однако Лонгу не пришла мысль о том, что он совершил открытие мирового значения, а потому он продолжил безмятежно заниматься собственной практикой. Сегодня на открытие наркоза в 1846 году смотрят не как на внезапную вспышку, а как на логическое завершение почти пятидесятилетнего потаенного идейного процесса, в ходе которого неоднократно совершались напрасные попытки возложить ответственность за переворот в сознании человечества на одного человека. Но это всего лишь теория. В те дни, когда я, будучи студентом и начинающим хирургом, своими глазами увидел открытие обезболивания, для меня самого и моего окружения это было внезапным, ослепительным откровением, беспрецедентным и беспримерным. Если у него и была предыстория, то она не могла начаться раньше января 1845 года.

Акт первый

Мне неизвестны месяц и день, когда все произошло, но, принимая во внимание плачевный исход, предположу, что никому не пришло в голову делать об этом подробных заметок. Уже в ретроспективе, когда это событие обрело значение, его подробности, добытые из чужих воспоминаний, сложились в картину весьма обрывочную. Так вот. Это случилось во второй половине января 1845 года, когда Варрен рассуждал о трепанации черепа в стенах старой Центральной больницы штата Массачусетс. Тогда череп живого человека вскрывали при помощи грубого сверла, чтобы после несчастных случаев или повреждений удалить осколки кости или попытаться облегчить нестерпимую головную боль. Об этом методе с тысячелетней историей, который теперь уже сложно вообразить в контексте современной медицины, можно сказать не так уж и много.

По чистой случайности в названный день я находился среди слушателей, которые, надо признать, были не слишком многочисленны. Около одиннадцати часов, когда Варрен закончил с изложением учебной темы, вопреки своему обыкновению он не покинул своего места. Он сделал неопределенное движение рукой, указав на молодого человека, сидевшего в переднем ряду. Никто до этого не обращал на него внимания, а я даже не смог разглядеть его лица. Он сидел ко мне спиной, поэтому я мог видеть только его рыжеватые переливающиеся волосы.

«Там сидит господин, – произнес Варрен в своей аристократической, высокомерной и торжественной манере, – который утверждает, что обнаружил нечто, что снимает боль при хирургических операциях. Он хотел выступить перед вами. Если кому-то из вас интересно было бы выслушать его, то он мог бы начать».

Каждое его слово было приговором, ведь каждый из нас знал об уверенности Варрена в том, что скальпель и боль на века прочно повязаны друг с другом. Потому в нас, слушателях, невольно зародилось предубеждение – мы ожидали, что вся его речь будет набором дилетантских домыслов и невероятных, взятых из воздуха идей. В любую секунду из наших ртов готов был вырваться язвительный смех – еще до того, как изобретатель, которого представил нам Варрен, успеет произнести хоть слово.

«А также, мистер Уэллс, хотелось бы попросить вас продемонстрировать этим господам ваш метод…»

Тогда я впервые услышал имя Уэллса.

Пока Уэллс, нерешительно и робко, поднимался со своего места, он несмело оглядел наши ряды, а у меня тем временем появилась возможность рассмотреть его черты.

У Хораса Уэллса было лицо мечтателя и очень светлые, голубые глаза. Это был человек лет тридцати, невысокого роста и узкий в плечах. С резиновым баллоном и портфелем в руках он неуверенным шагом направился к обтянутому красной материей операционному столу, занимавшему место в самом центре «арены».

«Мистер Уэллс, – еще раз обратился к аудитории Варрен, – представился зубным врачом из Хартфорда. К сожалению, мы не располагаем даже самым обычным хирургическим примером, поскольку пациент, который вот уже несколько дней ждал ампутации ноги, отказался от операции. Но мистер Уэллс, по его собственному признанию, в первую очередь занимается лечением зубов. Если среди присутствующих есть тот, кого мучает зубная боль и кто готов отважиться на эксперимент с новым веществом, он приглашается на арену».

Варрен вернулся на свое место, откуда скептически и отстраненно наблюдал за происходящим, будто бы находился в театральной ложе. Между тем я заметил, что рыжеволосый незнакомец несколько раз глубоко вздохнул. Он сделал это совершенно открыто с надеждой преодолеть свою застенчивость. После, тихо и запинаясь, он произнес первую фразу.

Уэллс начал рассказ о случайности, которая помогла ему установить, что окисел азота, в народе известный как «веселящий газ», делает человека совершенно нечувствительным к боли. Он утверждал, что если вдыхать веселящий газ и представлять при этом, что он заставит рассмеяться, человек рассмеется. Если же, напротив, вдыхать его с намерением расслабиться и уснуть, то человек уснет.

Сегодня нет ничего необычного в том, что наркотизатор уговорами успокаивает пациента, пока тот погружается в сон. Тогда же объяснения Уэллса показались мне более чем странными. Да и кто не знал веселящего газа? Бродячие цирки демонстрировали этот фокус во всех штатах Новой Англии: на сцену вызывался зритель, который вдыхал веселящий газ и развлекал публику сумасшедшими, неуклюжими козлиными подскоками. Много сотен лет подряд циркачи возили за собой баллон с веселящим газом, а сейчас тот же веселящий газ вдруг должен был решить проблему, решение которой тысячи лет оставалось недостижимой мечтой!

«Если кого-то из вас беспокоит зубная боль, – сказал Уэллс, – он может, не колеблясь, подойти ко мне». Постепенно его голос обретал уверенность и твердость.

Уэллс оглядел аудиторию. Никто не пошевелился: к нему были обращены несколько десятков враждебных и насмешливых лиц. Когда никто из студентов так и не поднялся, посторонний, вольный слушатель, обрюзгший и с красным лицом, лениво покинул свое место и, шумно дыша, направился к арене, где его ждал Уэллс.

«Ну так покажите же, какой вы мастер!» Такую или подобную фразу он произнес своим хриплым голосом, а после указал на больной зуб.

Из своего портфеля Уэллс вынул несколько зубоврачебных инструментов и уложил их рядом с операционным столом, приведенным в согнутое положение. Затем он попросил незнакомца занять на нем место и зажать в зубах резиновую грушу, а сам начал выкручивать прикрепленный к ней деревянный кран. Его руки заметно дрожали.

«Вдохните, пожалуйста, – сказал он. – Дышите, дышите как можно глубже». Он говорил умоляющим тоном, и эта его манера будила давно подавляемую насмешку. «Если вы будете дышать глубоко, вы скоро уснете. Когда вы проснетесь, все будет уже позади…»

Я внимательно наблюдал за незнакомцем в операционном кресле. И вдруг случилось нечто, что на одно мгновение лишило меня чувства превосходства и желания ерничать. Тяжелая голова толстяка закатилась. Его губы – насколько я мог различить – приобрели голубоватый оттенок. Он что-то лепетал, а его остекленелый взгляд застыл в одной точке. Затем он затих и больше уже не двигался.

В ту же секунду Уэллс опустил резиновый сосуд, взял в руки щипцы, растворил челюсти то ли одурманенного, то ли спящего пациента и устроил инструмент у него во рту…

По собственному опыту я знал, что даже прикосновение щипцов и неизбежно следующий за ним рывок – это пытка, которая часто сопровождается дикими криками. Незнакомец же не пошевелился, даже когда щипцы сомкнулись…

Рыжие волосы Уэллса упали на его влажный от пота лоб, когда он установил щипцы на больной зуб. Все затаили дыхание – операционную заполнила абсолютная тишина.

В тот самый момент, когда щипцы во второй раз оказались во рту пациента, из его горла донесся громкий вопль, за которым последовали еще несколько.

Я видел только, что Уэллс рывком отвел руку с щипцами и зажатым в них окровавленным зубом от рта незнакомца и, как будто оцепенев, держал его перед собой. В его глазах отобразилось безграничное замешательство.

Из-за моей спины, с верхних лавок, послышалось хихиканье, а в следующую секунду грянул громкий смех. Он прокатился от верхних рядов до нижних, заражая собой ряд за рядом, пока наконец не заполнил весь амфитеатр. Даже воздух и стены, казалось, загромыхали от издевательского хохота. Еще громче, еще убийственней, еще глумливее. И я смеялся вместе со всеми.

Лицо Уэллса сделалось бледным как полотно. Он все еще держал зуб в своей застывшей руке, когда его жертва принялась утирать платком кровь у рта.

Я не знаю, как долго продолжался этот спектакль, но в конце концов на «арену» выступил Варрен и поднял вверх руку.

Его лицо казалось неподвижным. Голос его звучал сухо и вежливо, но при всей его вежливости он был уничтожающ. Он дал Уэллсу понять, что любые его оправдания излишни.

Затем он развернулся к слушателям спиной и, приосанившись, вышел вон из операционной. Как только он оказался за дверью, чары его авторитета развеялись. Смех и возгласы возобновились, и стали так же громки. Мы повскакивали со своих мест и с насмешкой, или в лучшем случае с сочувствием, рассматривали рыжеволосого гостя, который без разбора сгреб со стола свои инструменты и направился к выходу, согнувшись, повесив голову и растерянно уставившись в пол. Мы не заметили его исчезновения – нам помешали непрекращающиеся шутки и громкий смех.

Если бы вечером того январского дня мне сказали, что я стал свидетелем исторического события мирового масштаба и что, несмотря на эту свою неудачу, Уэллс войдет в историю как создатель газового наркоза, я бы наверняка с юношеской заносчивостью расхохотался. Если бы даже мне объяснили, что Уэллс был абсолютно прав и что в недалеком будущем человечество узнает, почему на наших глазах он потерпел неудачу, я бы, по-прежнему хохоча, прошел мимо таких объяснений и вряд ли бы стал принимать в расчет то доказательство, что тучные, а также, вероятно, любящие выпить люди, к числу которых и относился тот краснолицый пациент, не слишком-то чувствительны к веселящему газу…

Для Хораса Уэллса история его великого и в то же время неудачного изобретения началась, как мы сегодня знаем, десятого декабря 1844 года, за пять недель до сцены в бостонской Массачусетс Дженерал Хоспитал. Все произошло в городе Хартфорд, штат Коннектикут.

Утром того дня в «Хартфорд Курант», ежедневной газете этого городка, читатели могли прочесть рекламную заметку: «Сегодня, во вторник, десятого декабря 1844 года в Юнион Холл состоится демонстрация феномена чрезвычайной важности, при которой будет производиться вдыхание «закиси азота», или «веселого газа», также известного как «веселящий газ». Сорок баллонов вещества уже готовы к использованию. Все они будут в распоряжении зрителей, которые захотят опробовать его. Также приглашаются сильные мужчины. Они займут места в переднем ряду и будут следить за тем, чтобы вдохнувшие газ не поранили себя и остальных. Действие газа заключается в том, что всех вдохнувших он побуждает петь, танцевать, смеяться, произносить речи или драться – в зависимости от наклонностей характера… P.S. Проверить на себе действие газа будет дозволено только господам с безупречной репутацией. Это гарантирует абсолютную серьезность запланированного действа. Для дам, желающих опробовать газ, в четверг между полуднем и часом дня мистером Колтоном будет организована бесплатная частная демонстрация. На нее будут допускаться только дамы. Представление начинается в семь часов. Цена входного билета 25 центов…»

Как следует из более поздних сообщений, все билеты на представление к вечеру десятого декабря 1844 года уже были раскуплены. Но среди зрителей находился также один из достопочтеннейших граждан Хартфорда со своей женой. Это был Хорас Уэллс. Ему было всего только двадцать девять лет, но к тому моменту он был уже заслуженным зубным врачом, известным различными изысканиями в области зубного протезирования. Хорас Уэллс был спокойным, скромным и несколько неуклюжим человеком. Но все эти качества уживались с неутомимой страстью изобретать. В свои девятнадцать он начал изучать стоматологию в Бостоне, который тогда считался одним из передовых городов науки в Соединенных Штатах. Но его образование, как и мое собственное, никак нельзя назвать классическим в современном понимании – ему очень сложно было бы соответствовать стандартам нынешней европейской науки. Речь шла о кустарном обучении у мастеров зубоврачебного дела. По окончании учебы Уэллс возвратился в Хартфорд, штат Коннектикут. Там он женился на порядочной городской девушке, скопил относительно увесистое состояние и даже набрал собственных учеников. Среди его студентов были Джон Мэнки Риггс, который ассистировал ему в декабре 1844 года, и Уильям Т. Дж. Мортон, который позже и сам открыл зубоврачебную практику в Бостоне, но тогда периодически делил с ним мастерскую, где они вместе работали над созданием качественно новых зубных протезов.

Однако Мортон не имел непосредственного отношения ни к событиям десятого декабря в целом, ни к крушению их совместного предприятия в частности. По крайней мере, это единственный возможный вывод, к которому может привести здравый смысл.

Их совместное дело потерпело крах лишь потому, что для установки зубного протеза требовались чрезвычайно болезненные подготовительные работы. До сих пор протезы устанавливались на оставшиеся корни и обломки зубов, а с возникавшим в их ртах уродством люди предпочитали мириться. Новая же методика требовала предварительного удаления остатков зуба. Пациенты боялись боли, а потому неохотно соглашались на подобное лечение.

Вероятно, эта неудача вновь пробудила в вечно и неустанно ищущем Уэллсе его старую мечту о том, чтобы сделать операции безболезненными. И, возможно, сокровенное желание молодого врача и есть объяснение тому парадоксу, что вечером десятого декабря Уэллс был единственным, кто разглядел то, что укрылось от взора всех прочих.

Уэллс взошел на сцену, хотя его жена и делала попытки его удержать. Будучи по натуре мещанкой, она боялась, что это может навредить его репутации. Врожденная тяга Уэллса к знанию и эксперименту, однако, оказалась сильнее ее предрассудков.

Вместе с другими жителями Хартфорда он вдохнул веселящий газ. Как только он очнулся от дурмана и вновь обрел способность ориентироваться в пространстве, сквозь толпу смеющихся, поющих и подпрыгивающих людей он стал пробираться к своему месту.

Теперь он в качестве зрителя наблюдал за разыгравшимся на сцене спектаклем.

И, вглядываясь в происходящее, он заметил – это, несомненно, была случайность, но одна из тех случайностей, которые создают историю, – как один из хартфордцев, Сэмюэл Кули, вдохнул газ и вскоре после того стал пошатываться, пританцовывать и напевать. Во время одного из танцевальных маневров он ударился ногой о край лавки.

Удар был такой невероятной силы, что Уэллсу даже показалось, что он слышал треск. Уэллс невольно вздрогнул, будто бы он ушиб и повредил собственную ногу. По своему опыту он знал, какую нестерпимую боль вызывают подобные повреждения, а потому ожидал, что от дурмана Кули не останется и следа, что тот начнет кричать и ухватится за саднящую голень. Но ничего похожего не произошло. Кули продолжил танцевать. Кули пел. Кули беззаботно хохотал.

И тогда в голове Хораса Уэллса родилась мысль, с которой началась новая эпоха в истории медицины и хирургии. Если можно так выразиться, это был решающий момент для Хораса Уэллса. Он пришел к простому умозаключению, к которому, в общем-то, могли прийти многие из тех, кто и до него принимал участие в подобного рода увеселениях. Но эта идея так и не посетила их, поскольку ни у кого не было серьезных для того предпосылок.

Теперь Уэллс наблюдал только за Кули, за каждым его шагом, который он делал на пути к пробуждению от дурмана.

Через несколько минут после удара Кули покинул сцену. Доволен и даже весел, он уверенным шагом, будто бы не чувствуя боли, направился к своему месту. Кули расположился на одном из верхних рядов, чтобы, как и Уэллс, понаблюдать за происходящим на сцене.

На этот раз Уэллс не удержался на своем месте – он поднялся и устремился туда, где сидел его знакомый. Собранные позже свидетельства вполне последовательны и приблизительно так описывают состоявшийся между ними разговор:

«Сэм, – обратился к нему Уэллс, – разве вы не поранились, когда ударились о ту лавку?»

Кули с удивлением взглянул на него. «Какую лавку?» – спросил он.

«Вон ту лавку, – объяснил Уэллс, указывая рукой вниз, на сцену, – вы ударились о нее ногой. Должно быть, у вас сильный ушиб…»

«Ногой? Я? – рассмеялся Кули. – Ведь это же не какая-нибудь дурная шутка?» Все еще сотрясаясь от смеха, он склонился к своей ноге, повыше закатал штаны и – замер, не довершив своего движения. Его нога кровоточила. Рана проходила наискосок по всей голени.

Несколько сидящих по соседству зрителей насторожились и развернули головы к Кули и Уэллсу. Позже они рассказали, что Уэллс будто бы застыл, растерянно глядя на пораненную голень. Он еще раз пробормотал свой вопрос: «Сэм, и вы действительно не чувствуете никакой боли?» После того он вдруг обратился к другому жителю Хартфорда, Дэвиду Кларку. Кларк был весьма удивлен необычным, почти пугающим выражением голубых глаз Уэллса и услышал из его уст фразу, которую он повторит впоследствии еще не один раз с гордостью человека, по воле случая ставшего свидетелем удивительного, революционного события.

«Дэвид, – проговорил Уэллс, – я хочу кое-что рассказать вам. Я полагаю, что можно вырвать человеку зуб или ампутировать ему ногу, не подвергая его физическим мукам, если перед тем он вдохнет веселящий газ…»

Как пожаловалась позже миссис Уэллс, с того самого момента ее муж совершенно потерял связь с действительностью. Как только представление подошло к концу, Уэллс поспешил к Колтону, его организатору. Он попросил его следующим утром заглянуть к нему в клинику и захватить с собой запас веселящего газа. Тогда же, не в состоянии удержаться, он в подробностях рассказал ему о своем изобретении. И Колтон тоже загорелся этой идеей, которой буквально пылало все существо Уэллса. Он был лихорадочно возбужден скорым воплощением его задумки – он с нетерпением ждал возможности на практике проверить свое предположение о болеутоляющем действии веселящего газа. Совершенно растерянный, он отвез жену домой. Уже ночью он отправился на поиски своего ассистента Риггса, чтобы посвятить его в свой замысел.

Вместе они просидели до самых предрассветных сумерек, обсуждая волей-неволей возникающие вопросы: следует ли привязывать или удерживать одурманенного пациента, чтобы вырвать ему зуб? Или, вдохнув большой объем газа, он и сам теряет всякую чувствительность и подвижность?

Пробудится ли снова тот, кто под влиянием веселящего газа – как тогда представлял себе Уэллс – сделался «мертвецки пьян»?

«Есть только один путь… – сказал Уэллс, когда уже забрезжил рассвет, – меня давно беспокоит зуб мудрости. Колтон позаботился бы о том, чтобы я вдохнул ровно столько газа, сколько требуется, чтобы перестать ощущать боль или потерять сознание. А вы, Джон, попытаетесь удалить мой зуб…»