Текст книги "Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник)"

Катру замолчал. Было видно, что он вспоминает то золотое время, о котором говорит. Я все еще не понимал, что же у них стряслось. Если теория оправдалась, но практическая ценность равна нулю, значит… Но ведь это поправимо. Это просто дело времени.

– Ваши методы еще недостаточно совершенны? Вы не можете четко понять этот механизм?

– Не все так просто, – ответил он. – Если бы в этом была вся загвоздка! Хотя начиналось это именно так. Года через два после того, как было официально признано, что он не стареет, и было дано добро на исследования, положение оставалось таким же. Мы просто не понимали, почему это происходит. Более того, у нас не было даже намека. Этот парень абсолютно не менялся, но мы не могли даже приблизительно нащупать, что же именно задерживает его организм в развитии. Восторги немного улеглись, появилась озабоченность. Но наши исследователи не унывали. «Это вопрос уровня, – говорил тогда Осака. – Эритроцит нельзя увидеть невооруженным глазом. Надо копать глубже». И они копали еще не один год. И по-прежнему оставались на месте. Ни один анализ, ни один тип исследования не показывал разницы. Он был таким же, как обычный двадцатипятилетний человек. И тогда впервые кто-то высказал эту простую и страшную мысль.

А что, если этого различия вообще не существует? Ни на каком уровне. Вы бы видели, что тут началось! Это заявление было не просто встречено в штыки. Оно было объявлено чуть ли не ересью. Разумеется, различие есть! Не может не быть! Просто наш уровень науки не позволяет его обнаружить. Единственным, кто не кричал, что это чушь, был Тесье. Он примерно в это время стал руководить всем комплексом, и многие ожидали, что он вообще запретит подобные разговоры. Но он, будучи очень резким во всех остальных вопросах, занимал здесь скорее выжидательную позицию.

А потом… Упадочные настроения всегда опасны. Впрочем, это не совсем верное слово. В общем, постепенно мысль эта стала овладевать многими умами. Ведь подопытный остановился в развитии именно в возрасте двадцати пяти лет – четко на том пороге, который мы установили сами. А если бы мы окружили его сорокалетними людьми? Дошел бы он до того же возраста? И как ни допотопна была наша наука, мы все-таки умеем копнуть очень глубоко. Мы не умеем менять, мы не умеем лечить, зачастую даже не можем понять, но видеть-то мы можем…

Понадобилось десять лет, чтобы осознать это печальное состояние дел. Но уже давно все ясно. Эксперимент зашел в тупик, и из этого тупика нет пути назад.

Сначала я напряженно ловил каждое его слово, ожидая развязки, но к этому моменту все стало казаться мне чуть ли не бредом. Они что, решили махнуть рукой на все только потому, что за десять лет не смогли понять, почему их создание остается молодым? Некоторые вещи исследовали столетиями.

– Не понимаю, – начал я, – почему…

– Это сложно понять, – жестко отрезал Катру. – И еще сложнее принять. Но похоже, что дело обстоит именно так. Между ним и обычным человеком нет никакой разницы. И никакого противоядия в его организме тоже нет. И не было. Такого противоядия вообще ни в каком виде не существует. Он просто не принимал яд. А мы все принимали. Все поголовно. Все страждущее человечество. И ежедневно по капле продолжаем подливать его себе и друг другу. Вопрос был с самого начала поставлен неверно.

Вопрос не в том, почему не стареет он. А в том, почему стареем мы. И если мы хотим кого-то сравнивать, чтобы понять механизм старения, надо сравнить двадцатипятилетнего человека и сорокалетнего. Обычный человек в этом смысле представляет собой гораздо больший интерес для исследования, чем этот уникум.

Мы стареем и умираем, потому что уверены, что должны стареть и умирать. Потому что мы верим в это на таких глубинных уровнях сознания, которые не можем контролировать.

Ни во что, ни в одну другую идею человек не верит так неистово, так свято, как в неизбежность своей смерти. Мы даже не верим в это – мы знаем. А между тем наиболее правильный вывод из этого полувекового эксперимента состоит в том, что смерть от старости – это атавизм. Но, в отличие от других атавизмов, этот не исчезнет в процессе эволюции. Потому что он не физиологический. Именно та связь мозга и тела, которая делает подопытного вечно молодым, заставляет всех остальных стареть. Это один и тот же фактор. Никто не должен стареть и умирать. Никто! Мы не создали бессмертного человека из этого младенца. Мы лишь ввели его в естественное человеческое состояние. В то состояние, в которое сами не можем и, наверное, никогда не сможем войти.

Кто знает, сколько миллионов лет назад произошел этот скачок. Может быть, даже в тот момент, когда человек стал человеком. Но люди всегда жили в мире, наполненном старением и смертью. И всегда будут жить в нем. Мы сами сжигаем свои тела, отдавая себе приказ стареть.

– Но ведь разница все-таки есть! – горячо возразил я. – Пусть не там, где вы предполагали. Не в крови, не в клетках. Вы же сами сказали: это мозг. Различие у него в сознании! Раз приказ стареть не отдается, значит, его мозг чем-то отличается.

– Конечно, отличается, – с легкостью согласился Катру. – Так же, как и ваш мозг отличается от моего. Но если вы умеете писать стихи, а я нет, то вся современная наука не в состоянии взять это ваше умение и привить его мне. Мы не можем имитировать работу мозга. Так, простейшие биотоки, примитивные команды. Как можно говорить о глубоком исследовании мозга, если мы не знаем даже элементарных вещей? Никто не знает, что такое мысль, никто не знает, что такое личность, разум, душа, наконец. Мы не знаем абсолютно ничего. Может быть, когда-нибудь, через сотни или тысячи лет, люди смогут проникнуть так глубоко. И тогда же они, возможно, смогут дотянуться до тех нитей, которые связывают разум и тело. Может, им даже удастся остановить старение.

Но только наш эксперимент помогает в этом не больше, чем изыскания средневековых алхимиков. Он уже давно перестал быть попыткой доказать теорию, создать эликсир, облагодетельствовать человечество. Он превратился в попытку осознания того простого факта, что, зная о смерти, нельзя от нее уйти. И надо сказать, осознавать это очень горько.

Он хрустнул сцепленными пальцами.

– Это в какой-то мере иронично. Только это очень страшная ирония. Люди – единственный биологический вид на планете, способный поставить такой эксперимент и обнаружить, что старение не является обязательным атрибутом жизни. И только люди в состоянии осознать, что им никогда не будет доступна жизнь без старения. Жизнь без смерти.

Вы еще молоды, вам это все кажется абстракцией. Мне пятьдесят два. Вы знаете, как это мучительно? Каждый день видеть его, понимать, что он не меняется, знать, что ты ничем не отличаешься от него. И знать, что ты одряхлеешь и умрешь, а он нет. А еще страшнее – сознание того, что ты не можешь не давать этот яд своим детям.

Я молчал. Я уже чувствовал, что не раз вспомню этот разговор и, возможно, не раз пожалею о том, что он состоялся. Но сейчас меня занимал другой вопрос. Неужели все так безнадежно? Ведь одного-то человека они вырастили.

– А почему бы не использовать тот опыт, который вы накопили? Только в больших масштабах? Можно построить целый город, взять сотню детей и растить их по вашей методе. А потом появится следующее поколение…

– Мы думали об этом, – печально сказал Катру. – Колония… Мы – одни, вы – другие. Но это означает, что с момента рождения детей надо полностью изолировать от их родителей, семьи, всего нашего мира, придумать для них суррогатный мир и растить их там, подальше от зараженного смертью человечества.

И все для чего? Для того чтобы, не зная ни отца, ни матери, ни реального мира, они росли в этом склепе, не подозревая о смерти? А что потом? Ведь рано или поздно их надо было бы вывести на солнечный свет. И они увидели бы смерть в ее многоликих проявлениях. Это был бы такой удар по психике, что, можете не сомневаться, те из них, кто не сошел бы с ума, тысячу раз прокляли бы своих воспитателей. А затем, наверное, состарились бы и умерли. И еще неизвестно, не скорее ли, чем обычные люди. Я и так не представляю себе, что ждет нашего подопытного…

Или нам надо держать и плодить их в этом склепе в надежде на то, что их потомство не будет отравлено? И сколько лет понадобилось бы для этого? Что ждало бы первое поколение? Они бы так и провели всю жизнь там? И в любом случае их дети уже не были бы людьми. Их не связывало бы с человечеством ничего: ни само понимание мира, ни культура, ни история, ни – что самое главное – срок жизни. А для чего все это нам?

Катру говорил с такой горечью, что я вдруг понял: эти мысли терзают его уже много лет. Он бередил сейчас передо мной свои старые раны. Мне стало жаль его. И все же кое-что он еще должен был мне объяснить. Слишком много они на себя берут…

– Но почему вы молчите об этом? О таких результатах надо кричать на каждом углу! Почему вы решили, что вправе решать за все человечество? Как вы можете быть уверены, что, если вы не смогли воспользоваться своим открытием, никому это не под силу? Если лучшие умы станут работать над проблемой, тогда, может быть, если не у нас, то у детей наших детей появится шанс вырваться из этого заколдованного круга? Люди должны знать правду. Почему?

И тут Катру коротко исподлобья глянул на меня. В этом взгляде было что-то такое, что я сразу замолчал.

– Кричать, – сказал он вполголоса. – Конечно, кричать. Эй, люди! Слушайте нас! Вы можете жить гораздо дольше! Несравнимо дольше! Долгие-долгие годы. А может, даже вечно. Только знаете что? Хоть вы это и можете, вы все равно умрете. Вам не удастся использовать эту возможность. Что бы вы ни делали, как бы вы ни старались, вы состаритесь и умрете! И дети ваши состарятся и умрут!

И будет человек читать газету, наткнется на эту статью, сначала отмахнется, потом через день вспомнит о ней, потом подумает над этим сообщением, потом хорошо осознает его. И знаете, что он вам скажет после этого? Зачем? Зачем вы сказали мне эту правду? А если я вовсе не хотел ее знать? На что она мне? Мне без нее было хорошо, а с ней плохо. Да пропадите вы пропадом с вашей правдой! Вы мне ее рассказали, а теперь я не знаю, как жить дальше.

На мгновение он умолк, плотно сжав губы.

– Вы знаете, что один из наших генетиков покончил с собой? Молодой мужчина, сорок лет. Три пачки снотворного и записка: «Теперь все равно когда». Полиция, конечно, нашла мотив, но мы-то четко знаем, что он имел в виду. После этого случая Тесье засекретил все, что можно. Что там актеры – теперь даже новые исследователи не знают, сколько в действительности лет подопытному. Они считают, что ему около тридцати.

– Если так, – тихо спросил я, – то зачем вы рассказали мне?

– Потому что из всех актеров, которых я повидал на своем веку, вы больше всех стремились узнать правду. Вы были просто одержимы ею. Чтобы ее узнать, вы рисковали всеми обещанными деньгами. И после этого было бы несправедливо не открыть вам ее. Мне кажется, что вы достаточно стойкий человек. И сможете к ней привыкнуть. Привыкли же мы все.

Он невесело улыбнулся.

– Конечно, для доктора Тесье эти соображения несущественны. Я мог бы уговаривать его до бесконечности, используя такие аргументы. Но у него были свои причины согласиться на эту встречу. Он, видите ли, был очень озабочен тем, что вы составили себе абсолютно неверное представление о том, чего мы добились и почему молчим о своих достижениях.

– По-моему, я не первый актер, которому рассказали правду, – осторожно заметил я.

Катру кивнул.

– Да. Пьер. Ему я тоже рассказал. Но он необыкновенный человек. За его психику опасаться не приходилось, а нам нужен был его совет. И совет этот был бы гораздо более ценен, если бы он знал все как есть. Было еще несколько людей. Раньше, до запрета. Что стало с ними, я не знаю.

С этими словами он встал. Я тоже поднялся.

– Надеюсь, я смог ответить на все заданные и незаданные вопросы. Передавайте привет Мари. Она замечательная девушка. И постарайтесь поменьше думать о том, что я вам рассказал.

– Подождите, – попросил я. Катру замер на пороге. – Вы же меня знаете… Еще один вопрос.

– Конечно, – ответил он без малейшей иронии. – Спрашивайте.

– Зачем вы продолжаете эксперимент? Если все так плохо, зачем вы здесь?

И неожиданно он улыбнулся.

– Это два разных вопроса. Исследование продолжается по многим причинам. Лет пять назад в воздухе витали подобные настроения. «Закончить и забыть», «тупик эволюции»… Но тогда всем пессимистам дали понять, что эксперимент будет продолжаться. С ними или без них. Даже если бы все руководство считало, что пришла пора прикрыть лавочку, никто не дал бы им это сделать.

Вы же понимаете, что деньги на все это, – он повел рукой, – не идут из карманов психологов и генетиков. А те, кто заказывал музыку, захотели прослушать всю оперу. И по крайней мере, слушать ее пока могут. Нам сказали: «Ищите и обрящете. Не будьте так самоуверенны. Копайтесь в психике вашего сверхчеловека. Пытайтесь понять, что вызывает старение обычных людей. Словом, занимайтесь делом и предоставьте нам решать, когда заканчивать эксперимент». Финансирование идет от очень состоятельных людей, из фондов, из каких-то завещаний и еще черт знает откуда. Так что эксперименту суждена долгая жизнь.

А кроме того, многие в руководстве вовсе не стремились прекратить все исследования. Тот же доктор Тесье, к примеру. Это уникальное сочетание ученого и администратора. Для него все это – дело его жизни. И ему гораздо интереснее руководить единственным в мире инкубатором бессмертия, чем кафедрой. А я… Работа мне нравится. Зарплата здесь превосходная. Я здесь сам себе хозяин. Мне тоже гораздо интереснее быть здесь, чем преподавать в университете или практиковать. Надо же чем-то занять остаток жизни. Желаю вам хорошо распорядиться своим.

Он коротко кивнул мне и вышел.

* * *

Я сидел и, сплетя пальцы, смотрел перед собой остановившимся взглядом. Час назад закрылась дверь за Катру После его ухода я вынул некоторые вещи из чемоданов, перелистал пахнущую типографской краской газету. Включил телевизор и с удовольствием посмотрел новости, хотя порой не понимал, о чем и о ком идет речь. Встал, перешагивая через разбросанные вещи, прошелся по комнате. Подошел к столу, с любопытством взял плотный лист с заголовком «Рекомендуемые действия». Держа его в руке, вернулся на кровать и не без интереса стал читать, что именно мне рекомендуется делать для скорейшего приведения себя в норму.

Но за всеми этими осмысленными действиями стояла глухая тоска. И в какой-то момент, когда белозубый диктор особенно широко улыбнулся с экрана, она обрушилась на меня всей своей тяжестью. Все обиды и разочарования, которые я успел испытать в жизни, потускнели. Не было больше ни радости от предстоящей встречи, ни огорчения, связанного с изгнанием. Все эмоции выцвели перед лицом этой уродливой правды.

Всплыли простые и страшные слова Катру: «Никто не должен стареть и умирать». Всплыли и принесли с собой дикую тоскливую безысходность. Теперь я понял. Я не должен стареть. Я не должен умирать. Я могу жить долго, очень долго, много дольше, чем какие-нибудь девяносто лет. Я не хочу умирать!!! Во мне, в Мари, во всех моих знакомых, в любом человеке заложено бессмертие. Мы приносим его с собой, появляясь на свет. И мы не можем им воспользоваться!

Я стиснул голову и ощутил, как под рукой на виске бьется пульс. «Это не кровь проходит через вену, – подумал я. – Это тикают мои часы. Нет, даже не часы, таймер». Давным-давно, когда я был ребенком, его завели, и теперь ничто и никто не в силах его остановить. А вокруг люди подходят друг к другу и заводят, заводят таймеры, даже не осознавая, что они делают. День за днем они склоняются над детскими кроватками и, с нежностью глядя на своих детей, ласково запускают безжалостный механизм, который через несколько десятилетий превратит ребенка в прах. Но я не хочу умирать! Наверное, нечто подобное чувствует человек, умирающий от болезни в молодом возрасте. Еще много лет он мог бы ходить по земле, что-то делать, чувствовать, жить. Но теперь остались считаные дни, и конец отсрочить невозможно. Вот что имел в виду тот несчастный, о котором говорил Катру Какая разница, через день или через сорок лет, если впереди могли быть столетия.

Силясь отогнать от себя эту мысль, я неожиданно вспомнил тот давний вечер, когда пытался представить свою смерть. Тогда были страх, и бессилие, и такое чувство, будто кто-то подталкивает меня к обрыву. Все это было неприятно, и мерзко, и даже страшно, и все же эти чувства не шли ни в какое сравнение с тем, что я испытывал сейчас. Оказалось, что, сетуя на неведомую силу, к обрыву я подталкиваю себя сам. Подталкивал всю жизнь и теперь уже не могу остановиться. И не остановлюсь до тех пор, пока не сделаю последний шаг и навстречу мне не рванется земля. Тот пронизывающий, тягучий страх, который я тогда испытал, – это не следствие неизбежности смерти. Это – ее причина. Я знаю, что я умру. Я боюсь того, что умру. И умру я только из-за того, что я знаю и боюсь! Но даже это еще не самое страшное.

Настанет момент, когда моя дочка поймет, что я смертен. Он неизбежен, рано или поздно через него проходит любой ребенок. А дальше будет день, когда она придет ко мне и спросит: «Папа, а правда, что я когда-нибудь умру?» И что я ей скажу? Что я ей скажу?! «Да, девочка моя, ты когда-нибудь умрешь, но это случится еще не скоро. У тебя впереди еще вся жизнь, и я надеюсь, что ты проживешь ее счастливо и достойно». Это и будет мой ответ? Конечно, почему бы мне так не сказать, ведь это правда…

Но нет, правдой это было два часа назад. С сегодняшнего дня я знаю, что это не правда, а лишь ее часть. Крошечная, безвредная часть. А полный ответ должен звучать так: «Да, доченька, через какое-то время ты состаришься и умрешь. Хотя твой организм может обойтись и без этого. Но так уж заведено». «Ни за что не скажу ей правду, – со злостью подумал я. – Ни ей, ни Мари».

Если бы я глубоко верил, если бы я искренне считал, что там – другая жизнь… Но я не считаю так, несмотря на то что провел полтора года в обществе Адама и Евы. Грехопадение произошло, и мою Еву уже изгнали из Эдема, а теперь за ней следую я, неся этот груз знания… Мелькнула странная мысль: что, если это и было то знание, которое пришло к Адаму и Еве? Они жили счастливо в раю, не подозревая о существовании смерти. И было им запрещено прикасаться к плодам древа под страхом смерти, но они не знали, что есть смерть, и не могли понять, насколько сурова эта кара. И они нарушили запрет, и яблоко познания открыло им эту тайну. К ним пришло знание. Они узнали, что должны умереть, и познали сущность смерти и старости.

И это знание заставило их стареть. Оно и стало самой карой, самой смертью. И были они изгнаны из рая за то, что внесли в мир старение и смерть.

Зачем вы сказали мне эту правду? Вы мне ее рассказали, а теперь я не знаю, как жить дальше…

* * *

Был день, и была ночь, была операция, были дела, уроки и разговоры, наставления и вопросы. Были и прошли. А тягостное знание осталось. Оно уходило на время, скрывалось за суетой, забывалось на минуту, даже на час, на два – и все для того, чтобы к вечеру вернуться и с новой силой громко и отчетливо заявить о себе.

На какой-то момент мне показалось, что я смогу полностью отмести эти мысли. Это было утром, вскоре после того, как ничуть не изменившийся доктор Фольен быстро и благополучно избавил меня от имплантата. С белой повязкой вокруг головы, словно раненый солдат, я вышел из операционной и вспомнил первое из «рекомендуемых действий»: «Совершайте прогулки на свежем воздухе. Смотрите по сторонам. Вспоминайте. Вам необходима полная адаптация к внешним условиям…»

Внутренний дворик был необычайно уютным. Несомненно, над ним усердно поработали профессиональные садовники. Аккуратно подстриженные кусты, необычайно сочные оттенки зеленого цвета, яркие цветы, растущие на первый взгляд беспорядочно, а на самом деле в соответствии с тщательно продуманным планом.

В воздухе носились какие-то волнующие полузабытые ароматы; перелетая с одного цветка на другой, деловито гудел шмель, неподалеку по газону беззаботно прыгала серая пичужка. Как и следовало ожидать, со всех сторон это прелестное место было окружено высокой стеной. Впрочем, месторасположение института абсолютно не волновало меня. Пора безудержного любопытства прошла и, кажется, безвозвратно.

Вдыхая полной грудью сладкие летние запахи, я шагал по каменной дорожке и чувствовал, как недавние тревоги растворяются в этом хороводе жизни. «Значит, так и будет, – думал я. – Смерть так смерть. Большая часть жизни еще впереди, и она несет еще так много радости. Мари, ребенок, независимость, которую мне дадут институтские деньги, возможность беспрепятственно заниматься любым делом…» О чем еще можно мечтать? Человек смертен. Так было и так будет. Людям не дано изменить свою природу. Меня ждет еще по меньшей мере полвека полноценной жизни, и это такой долгий срок. И свинцовая обреченность постепенно отступала и бледнела.

«Лет так через пятьдесят, – благодушно рассуждал я, похлопывая прутиком по ноге, – заведу себе такой же сад, буду ходить по нему с ножницами и подстригать кусты. А в гости ко мне будут приезжать внуки. На веранде дома с красной черепицей будет сидеть в качалке Мари и рассказывать внучке, как они с дедушкой переписывались через библиотеку. А вокруг меня будут благоухать цветы и шелестеть листья. Точно как сейчас. А еще лет через десять меня не станет, а вся эта живность будет по-прежнему зеленеть, щебетать и распускаться. И следующее лето уже не придет. И я больше не увижу Мари. Потому что не станет и ее. И все это ждет нас только потому, что мы верим в свою обреченность».

Я со злостью отшвырнул прут. Никуда мое знание не ушло! Никуда и не уйдет. И никогда. До последней минуты. Которая могла бы и не быть последней.

* * *

Тесье по-прежнему занимал комнату номер 36. За полтора года номер, конечно, стерся из памяти, но коридор был тот же самый. Когда я, озираясь по сторонам, подошел к кабинету, массивная дверь была приоткрыта. Еще в коридоре я услышал знакомый голос. Было ясно, что Тесье говорит с кем-то по телефону. Для монолога это было слишком странно (да и не склонен он был к монологам), а ответов собеседника не было слышно. Сначала я хотел показаться ему на глаза, но потом рассудил, что особо торопиться некуда, и, прислонившись к стене, стал ждать.

Вот они, последние минуты в здании института. Чемоданы собраны, повязка снята, трехдневная адаптация закончена, вид неба уже не вызывает восторженных слез. Теперь осталось только «пройтись по денежным вопросам», как выразилась эта безликая личность. Как его, между прочим, зовут? А, какая разница? Сейчас я «пройдусь по вопросам» с Тесье, мы обменяемся прощальным рукопожатием, и невзрачный человек без имени повезет меня к Мари. Часам к трем дня, наверное, приедем. Я выйду из машины с тонированными стеклами и никогда больше не встречу ни его, ни Тесье. Кстати, о Тесье: что-то он расшумелся.

Я прислушался. Хозяин эксперимента грозно распекал какого-то Этьена. Что натворил этот бедняга, было неясно, но на его голову сыпались громы и молнии.

– Это вам не муниципалитет! – неслось из кабинета. – Здесь бумажками отделаться нельзя! Контракт был подписан, значит, надо платить! Ах, ошибка? Так вот, эта сумма будет вычтена из вашей зарплаты!.. Значительно больше? Тогда из десяти зарплат!

Через минуту мне надоело слушать этот поток угроз, и я стал думать о предстоящей встрече. За стеной продолжалась головомойка, Этьену грозили увольнением, но я больше не вслушивался. Мои мысли были далеко. Сегодня я остановлюсь у Мари, а завтра, наверное, надо будет искать квартиру. Сложно представить ее с большим животом. А на следующей неделе мы пойдем к врачу уже вместе…

Минут через пять я осознал, что угрозы закончились. Судя по тону Тесье говорил уже с кем-то другим. Теперь он был вежлив и приветлив. «Так он никогда не положит трубку», – с неудовольствием подумал я и уже хотел было постучать, как вдруг одна из его фраз показалась мне интересной.

– Конечно, – донеслось до меня, – те, кто платит деньги, должны знать, что с экспериментом все в порядке…

Покашливание, затем довольный смешок.

– Да, подготовьте, пожалуйста, полугодовой отчет. Вы его превосходно составляете. И не забудьте свои коронные формулировки. Особенно эту: «… отсутствие геронтологических изменений в объекте наблюдений…» Спонсоры должны быть спокойны.

Тесье опять усмехнулся. Я замер, прислушиваясь к разговору. Прерывать его уже больше не хотелось.

– Что еще? Истекающие контракты? Кто нам нужен? Адад, Седьмой, Вторая… Хорошо. Двенадцатый? Почему он? Мне казалось, у него еще много времени.

Он замолчал, слушая ответ невидимого собеседника. Я ничего не понимал. Двенадцатый? Истекающий контракт у Двенадцатого? Какой же у него может быть контракт? Наверное, я ослышался. Однако следующая фраза прозвучала очень отчетливо.

– Да, вы правы, Двенадцатого на порядок сложнее заменить… Да, колорит. Прежнее руководство… Прежнее руководство совершило немало ошибок, но я их не виню. Как бы то ни было, двадцать три года назад они приняли верное решение. Если бы они рассудили иначе, я бы сегодня здесь не сидел. Так что мне грех на них жаловаться.

Нет, это не ошибка. Они действительно хотят его заменить. Но как можно искать замену Двенадцатому? Что за абсурд? И что это за решение они приняли двадцать три года назад? Тесье снова замолчал. Было слышно, как он шелестит бумагами.

– … Конечно, не можем. Кого-кого, а его переквалифицировать невозможно. Вот именно, кое-кто может быть слишком удивлен. А мы ведь должны радовать спонсоров, не так ли?… Да, как всегда, поговорю лично до начала занятий. Тонкости… В тонкостях вся соль…

Я перестал что-либо понимать. Было очевидно, что они меняли Двенадцатого, причем менять его было сложнее, чем других. Но ведь Двенадцатый – это Зритель! Как можно менять Зрителя?!

– С этим подходом пора заканчивать, – решительно сказал Тесье. – Традиции традициями, но это слишком неэффективно. Есть лучший способ, мы говорили об этом в прошлый раз. Надо решить раз и навсегда. Да хотя бы возьмите нынешнего Двенадцатого. Обсудите с вашими людьми, подключите Фюме… В конце концов, это становится смешно.

Эту часть прозвучала уже совсем непонятно, но, пока он говорил о лучшем способе, у меня сама собой сложилась некая картина. Странная, расплывчатая картина. Спонсоров нельзя волновать, Двенадцатого, то есть Зрителя, оказывается, меняют, но при этом переквалифицировать его невозможно, так как спонсоры могут удивиться и заволноваться, а их надо, разумеется, радовать… Четверть века назад было принято какое-то решение, и если бы не оно, Тесье бы здесь сегодня не сидел… «Не забудьте коронные формулировки»… Не может быть, чтобы они пошли на такой подлог. Нет, это слишком невероятно.

Это слишком… просто. Вот именно – просто. Просто до скуки, до отвращения. Просто и реально. И гораздо больше похоже на правду.

– Так и сказал? Особое отношение к Двенадцатому? Распустились, голубчики… Ну конечно, особое. Хорошо, сообщите Виктору, пусть начинает набор. И не забудьте об отчете. Мы не можем волновать спонсоров. Да, неделя. Что? Как обычно – код «три». Эта информация только для спонсоров. И так уже по институту ползут слухи… Вот именно, меньше знаешь…

Я все еще не верил своим ушам. В очередной раз все мои представления об эксперименте рушились. Они меняли Зрителя. Они обманывали своих спонсоров! Не было никакой мрачной тайны, все эти разговоры о проклятии рода человеческого были не более чем разговорами. Эксперимент, смелый, дерзкий и небывалый эксперимент никогда не удавался! Он прозаически провалился много лет назад, когда их настоящий Зритель и не подумал останавливаться в своем развитии.

Тогда у них, конечно, началась паника. Но пока одни искренне переживали о потере бессмертия, другие скорбели о материальных утратах. И какая-то мудрая голова сообразила, что для того, чтобы иметь субсидии, вовсе не обязательно получить настоящего нестареющего человека. Достаточно обладать возможностью продемонстрировать такого человека спонсорам. А под рукой уже был отлаженный механизм воспроизводства не меняющихся со временем людей. И вот уже четверть века они кормили спонсоров липовыми отчетами и с гордостью показывали им неизменного Зрителя. А те в свою очередь умилялись и исправно делали то, что от них и требовалось, – продолжали платить. Можно было только догадываться, какую жирную пенку год за годом снимало местное руководство с бесчисленных поступлений на банковские счета эксперимента.

На секунду мне представилась страшная картина, нарисованная Катру. Теперь я еще глубже ощутил всю жестокую безнадежность мира, в котором все люди, неся в себе бессмертие, старели и умирали только потому, что считали, что должны умирать. Только потому, что так заведено. И даже узнав о заложенном в них бессмертии, они не имели ни малейшей возможности воспользоваться этим даром, потому что в их головы с младенчества намертво впечатали это страшное заблуждение. Они продолжали стареть и умирать и в промежутке между рождением и смертью успевали рожать детей. И обрекали их на смерть, растя так же, как растили их самих. Потому что у них не было ни малейшей возможности избавить детей от этого груза, оставив их при этом людьми.

Какой извращенный ум мог родить это дикую идею? Что за иезуитский способ заставить меня мучиться до конца своих дней? Но зачем? Зачем? Извращенная месть? Нет, им чужды такие соображения. Не месть это была, а тонкий расчет. Это называется «принимать меры предосторожности». В моих руках случайно оказалась крупица правды, и они не могли меня отпустить, не обезопасив самих себя. Сказать всю правду мне было ни в коем случае нельзя. Совсем ничего не говорить было тоже опасно, поскольку в этом случае я оставался при своих изначальных выводах об успехе и тайне эксперимента.

Надо было придумать какое-то правдоподобное объяснение, то, что заставило бы меня отказаться от этих выводов. Но сделать это надо было так, чтобы никто не поверил моему рассказу, если бы я вздумал болтать. И они с блеском вышли из положения. Что с того, что при этом пришлось бросить тень на всю мою будущую жизнь?

Как я мог поверить ему? Ведь какие-то полтора года назад, после моей операции, Катру с точно таким же подъемом бесстыдно врал мне. А Тесье? «Остановятся ли часы? Затормозится ли процесс? Скоро мы узнаем». Они всегда обманывали меня. Всегда и во всем. Мари, провалившая экзамен, возраст Зрителя, Тесье в роли Двенадцатого – каждый день был полон притворства и вранья. И я хорошо отдавал себе в этом отчет. А теперь, когда мне рассказали страшную сказку, я вдруг поверил в нее как ребенок.