Текст книги "Физическая невозможность смерти в сознании живущего. Игры бессмертных (сборник)"

Но ничего подобного доктор, конечно, не подскажет. Хорошо если вообще согласится разговаривать. Есть такое понятие – врачебная тайна. И уж для этой тайны на постановление суда улик точно не наберется. Но поговорить надо. Интуиция, черт бы ее побрал.

* * *

Доктор психологии Джеймс Мур, как и ожидалось, отнесся к соблюдению врачебной тайны серьезно. А к посетителю, пытающемуся как-то эту тайну обойти, – более чем прохладно.

– Я верно понимаю, – говорил он, холодно поблескивая серыми глазами из-за стекол очков, – что вы сбиваете мое расписание только для того, чтобы получить у меня конфиденциальную информацию без соответствующих документов?

Гортон смиренно подтвердил это предположение.

– И вы серьезно ожидаете, что я с вами этой информацией поделюсь? – доктор Мур, видимо, был заинтригован подобной наглостью.

Гортону оставалось подтвердить и это.

– С какой стати? Гортон пожал плечами.

– Я ведь вам уже сказал: мне не нужна конфиденциальная информация. Скажите мне только, когда и по какому поводу к вам обратился Дэвид Воровски.

– А о диагнозе я, по всей видимости, могу умолчать, – уточнил доктор Мур с едва заметным сарказмом.

– Вы же сами сказали: личная информация о пациенте.

– Лейтенант, – сказал доктор Мур, обнаруживая завидную память, – вы понимаете, что при данных обстоятельствах я даже не обязан подтверждать, является ли этот человек моим пациентом? Вы же не первый год в полиции. У вас ведь против него нет ни одной улики.

– А вы – не первый год в этом кабинете, – парировал Гортон.

Настала пора переходить в наступление.

– Вы не хуже меня понимаете, что, когда поведение человека меняется до такой степени, у полиции есть все поводы его подозревать. Бумагу я рано или поздно получу.

Только если ваш пациент и в самом деле виновен, он к тому времени будет уже далеко.

– Он и так уже может быть слишком далеко, – сказал доктор Мур. – Не мне вас учить, сколько отсюда до границы.

– Значит, расскажете?

– Ничего я вам не расскажу. Я даже не знаю, почему вы решили, что я с ним знаком. Мало ли откуда у него могла быть ручка из моего офиса. Спасибо за визит.

Доктор Мур встал во весь свой немалый рост.

– С какой целью вы выписали ему Виллерин СТ? – спросил Гортон, понимая, что битва проиграна.

– Виллерин, – сказал доктор Мур, опускаясь обратно на стул. – А что же вы мне тут про ручки с карандашами…

Он снял очки с тонкими черными дужками, достал из ящика тонкую серую фланель и принялся протирать стекла. Гортон молчал.

– Виллерин к вашему делу не имеет ни малейшего отношения, – сообщил наконец доктор Мур, водрузив сияющие очки на нос.

Гортону пришлось выдержать еще один холодный взгляд из-под очков.

– Слушайте внимательно, потому что повторять я не собираюсь. Дэвид Воровски действительно является моим пациентом. Обратился он ко мне примерно пять месяцев назад. Повод я вам сообщать не буду. Скажу только, что никакой опасности для общества причина его визита не представляет. Это не значит, что он невиновен. Просто его визиты ко мне не связаны с ограблением. Можете его сколько угодно ловить, судить и даже сажать, если окажется, что виноват именно он. Но мой кабинет относится к этому делу меньше, чем кабинет терапевта, которому он жаловался на насморк. Это все.

Он снова встал. Гортон тоже поднялся, понимая, что прием окончен.

– Кстати, – сказал доктор Мур, когда Гортон был уже на пороге, – пришел он ко мне исключительно потому, что в его медицинскую страховку включили бесплатные консультации с психологом. Иначе ноги бы его здесь не было. Поверьте мне как специалисту.

* * *

На улице Гортон достал вибрирующий в очередной раз сотовый.

– Клара, – сказал он, прикрывая глаза, – что у тебя? Я понимаю, что срочно. Нет, раньше не мог. Извини, но никак не мог. Нет, я не знаю, куда пропал пульт от телевизора. Это все? Я же просил не звонить днем просто так. Я работаю. Нет, я понимаю, конечно, что это важно. Конечно, ты тоже устаешь. Нет, я не спорю. Да. Да, буду. Нет, точно не видел.

Когда разговор наконец закончился, Гортон пошел к машине. Доктор Мур, несомненно, обратил бы внимание, сколько раз в такой короткой беседе прозвучало «нет». Когда человек столько времени находится в состоянии отрицания, это рано или поздно начинает сказываться на его речи. Надо бы, конечно, что-то изменить. И даже ясно что…

В отделении стоял гул. Обычной рабочей обстановкой его мог назвать разве что посторонний. Коротко отвечая на приветствия и игнорируя шутки, Гортон прошел к себе.

Очень хотелось хлопнуть дверью, но именно этого сейчас делать не следовало. Банки в городе грабили, мягко говоря, нечасто – вот и расшумелся народ.

Минуту спустя в кабинете возник Келли.

– Гениально, – сообщил он. – Этот Воровски… это такой след!

На секунду Гортон подумал, что версия о банде с персональным водителем отброшена. Оказалось, что он поторопился. Версия претерпела незначительные изменения и теперь состояла в том, что Дэвид Воровски как раз и являлся тем самым загадочным пособником. Его, разумеется, как и остальных членов дерзкой банды, умчал автомобиль неизвестной марки.

– А может, Воровски вообще главарь? – задумчиво предположил Гортон.

Судя по загоревшимся глазам Келли, семена упали на благодатную почву.

– Так, что у вас нового? – спросил Гортон, не дожидаясь всходов.

Нового оказалось немного. В стрелковом клубе Вэйда, как и ожидалось, Дэвида Воровски первый раз увидели месяца три назад. Пришел он туда совершеннейшим новичком, не умел отличить мушку от курка, но, в отличие от парашютных занятий, одним уроком не ограничился. Быстро освоил базовые понятия и уже через месяц сосредоточился на точности. При этом, невзирая на уговоры инструктора, каждый раз хотел стрелять из другого оружия. Перепробовал чуть ли не все модели и калибры. Все занятия проходили по выходным. Платил всегда наличными, часто шутил по поводу своего побочного бизнеса, который оставляет его с кучей бумажек в кармане.

На этом факты закончились и начались предположения. Оружие Воровски осваивал, несомненно, на предмет ограбления. Разнообразие моделей объяснялось просто – заранее не было известно, из чего ему поручат стрелять. Что касается побочного бизнеса…

– Что с уроками испанского? – не выдержал Гортон.

Уроки испанского проходили по той же схеме. Три месяца плотных занятий. Упор на разговорный. Ощутимый прогресс. Уроки по выходным. Оплата наличными.

– Мексиканский диалект? – хмуро спросил Гортон.

Келли кивнул. На то, чтобы проверить этот момент, хватило даже его сообразительности.

– Машина?

– Ищут.

– Что-нибудь еще?

– Пока все. Хотя нет. Я послал Стентона в этот рыболовный магазин. Воровски был у них всего один раз.

– Не может быть. У него вся комната завалена вещами оттуда.

– А он их там и купил. В тот самый раз.

– Три месяца назад?

– Четыре. Продавец узнал его по фотографии. И вообще, магазин у них маленький. В таком количестве никто обычно не покупает. Запомнили.

– А чем платил?

– Чек. Из Чейса.

Гортон кивнул. Те самые конкуренты через дорогу.

– Хорошо. Идите. Он уже, наверное, в Мексике. Нет, стойте, – вспомнил он. – Что вы узнали о лекарстве?

Как выяснилось, о лекарстве не узнали ничего, причем не от недостатка усердия, а от недостатка информации.

Проверка всех стандартных источников ничего не дала. Как и старый добрый поиск в Интернете. Лекарства Виллерин СТ формально не существовало.

Когда за Келли закрылась дверь, Гортон вынул из кармана сотовый и аккуратно положил его перед собой на стол. Два пропущенных звонка. Перезвонить, конечно, надо. Только вот прямо сейчас или потом? Лучше потом. Мас тардэ, как говорят в тех местах, куда, скорее всего, сейчас направляется Воровски. Или куда он уже прибыл. Выехал он, наверное, еще вчера, а до границы – всего восемь часов.

И планирует он, похоже, все очень тщательно. Девятнадцать лет готовил это ограбление декады. По крайней мере, так будут писать в газетах завтра. Ты им ничего не скажешь – а они все равно будут. Здесь все болтают, и ничего с этим поделать нельзя. Так что выведают и напишут. Потому что звучит очень заманчиво. Написали бы лучше о том, в каком жалком состоянии находятся компьютеры отделения благодаря неустанным заботам дяди-мэра. Но об этом писать неинтересно.

А на самом деле планировать он стал четыре месяца назад. И начало цепочки, которая включает необъяснимый прыжок с парашютом, пальбу из разных видов оружия, уроки испанского с упором на мексиканское произношение, гостиницы в родном городе, тайный счет в банке и липовую, насквозь липовую любовь к рыбалке – начало этой цепочки не в том магазинчике, где он закупил декорации для спектакля под названием «Страсть рыболова».

Начало этой цепочки – в кабинете психолога, с его мягкими креслами, располагающими к доверительной беседе, с книгами на изящной полке, со стройными торшерами и цветами в вазе. И этому психологу сейчас придется вновь побеспокоиться.

Итак, звонок домой откладывается. Он положил рядом с телефоном длинный синий карандаш и набрал вытесненный серебристыми цифрами номер.

Когда после многословных протестов доктора Мура наконец позвали к телефону, Гортон уже был готов класть трубку и снова ехать в его офис.

– Лейтенант, вы превышаете свои полномочия! – начал Мур без приветствия. – Какого черта…

– Почему вы мне не сказали, что Воровски участвовал в клинических испытаниях? – прервал его Гортон.

Доктор Мур умолк.

– А почему вы считаете, что он в них участвовал? – спросил он после длинной паузы.

Гортон вздохнул.

– Вы нас недооцениваете или просто не любите? Ваш виллерин нигде не зарегистрирован. Вы же не хотите сказать, что ваш пациент съел коробку таблеток, сделанных у вас на кухне? Почему вы мне об этом ничего не сказали?

– Потому что это не имеет ни малейшего отношения к вашему расследованию, – сухо сказал доктор Мур.

– Предоставьте решать мне, что имеет или не имеет отношение к моему расследованию, – сказал Гортон, мысленно смакуя каждое слово. – Если вы и дальше будете отказывать следствию в содействии, я вам гарантирую серьезные неприятности. Поверьте мне как специалисту.

Доктор Мур выдержал очередную паузу.

– Что именно вы хотите знать? – спросил он наконец. – Имейте в виду, я отвечаю отнюдь не из-за ваших угроз.

– Зачем к вам обратился Воровски и что такое Виллерин СТ?

– Дэвид Воровски действительно участвует в клиническом испытании, – сказал доктор Мур, игнорируя оба вопроса Гортона. – Он находится в контрольной группе для Виллерина СТ, который, как вы правильно заметили, пока еще нигде не зарегистрирован. Виллерин разработан для того, чтобы усиливать arbitrates dominates. Никаких психических отклонений у Воровски нет. Обратился он ко мне в связи с сильнейшей неудовлетворенностью своей жизнью в целом. Опять же, как я уже вам говорил, сделано это было только потому, что ему не надо было платить ни цента за визит. А с бесплатными визитами ко мне приходят и не по таким поводам. Что еще вас интересует?

– Для начала меня интересует, что такое этот arbitrates, – сказал Гортон. – Там, где я учился, латынь сводилась к habeas corpus.

– Сила воли, – пояснил доктор Мур.

– Сейчас не самое лучшее время для шуток, – сказал Гортон, ощущая неожиданно для себя сильнейшее раздражение.

– Я не шучу, – спокойно сказал доктор Мур.

– На силу воли невозможно влиять таблетками.

– Давайте оба будем оставаться в пределах своей компетенции, хорошо? Таблетками можно влиять на что угодно. То, что для вас – абстрактные понятия, для нас – химический баланс мозга.

– Хорошо, – сказал Гортон, пытаясь осмыслить услышанное. – Баланс, химия – это понятно. Видели. Зачем вы этот виллерин ему выписали? И как это вообще работает?

– Работает просто: виллерин сокращает разрыв между решением и действием. Вместо «решил, отложил, передумал, забыл, снова решил» человек начинает действовать проще: «решил – сделал».

– А при чем здесь Воровски?

– При том, что когда ко мне приходит здоровый мужчина за сорок и начинает жаловаться на общую неудовлетворенность жизнью, я советую ему проанализировать, чего ему не хватает, и принять соответствующие меры. А когда он мне сообщает о многочисленных безрезультатных попытках что-либо изменить, я ему помогаю понять, что на одних решениях далеко не уедешь.

– Может, он вам еще и рассказывал о тайном желании ограбить свой банк? – раздраженно спросил Гортон.

– Нет, он вообще не рассказывал мне о своих желаниях. Хотя я не сомневаюсь, что он начал понемногу их удовлетворять. Но это уже вне моей компетенции. Я могу еще чем-то посодействовать следствию?

– Да, – хмуро сказал Гортон. – Как долго действует этот ваш виллерин?

– Сначала нужен месяц, чтобы препарат просто начал работать. Потом – пять дней после каждой таблетки.

– И как долго он его принимает?

– Сейчас, – в трубке что-то зашуршало. – Примерно четыре месяца. Осталось еще шесть.

– Десять месяцев на клиническое испытание?

– В фармакологии быстро ничего не делается, – наставительно сказал доктор Мур.

– А ломки у него не будет? За следующей дозой он к вам теперь уже не придет. И в аптеке вряд ли достанет.

– Перестаньте сравнивать лекарственный препарат с наркотиком. Доза у него и так уже полная – на все десять месяцев.

– Полная доза, – повторил Гортон, вспоминая полупрозрачную коробочку с четырьмя одинокими таблетками. – И одна таблетка в пять дней?

– Да. А в чем дело?

– Дело в том, – медленно ответил Гортон, – что на данный момент у вашего пациента осталось четыре таблетки. Ваш десятимесячный норматив он выполнил за четыре. Так говорите, ломки не будет?

– Вы уверены, что он их все съел? – озабоченно спросил доктор Мур.

– Либо съел, либо загнал на черном рынке.

– Не хохмите. Впрочем, съел так съел. В данном случае передозировка не опасна. Хотя факт, конечно, весьма любопытный. Особенно учитывая ваши подозрения.

– Не опасна? – Гортон даже приподнялся на стуле. – Да вы своими таблетками сделали из безобидного клерка грабителя! Ваш виллерин работает почище героина!

– Виллерин здесь ни при чем. Воровски просто сделал то, что и так хотел.

– А если бы он и так хотел зарезать десяток человек, виллерин бы ему в этом тоже помог?

– Назначение виллерина – помогать человеку делать то, что он действительно хочет. Неважно, сегодняшнее это желание или мечта детства. Препарат не влияет на принятие решений – только на их исполнение.

– Но пока он не принял лошадиную дозу этого препарата, он спокойно работал!

– Может, оно и к лучшему, что он его принял. Кто знает, что бы он мог сделать, если бы все это недовольство копилось в нем еще год. Так, по крайней мере, пострадали только деньги.

– Только деньги, – буркнул Гортон. – Вам легко говорить.

– Нелегко. Эта беседа происходит за счет моей беседы с пациентом. У вас есть еще вопросы?

– Нет, – сказал Гортон. – Спасибо.

Он повесил трубку и угрюмо посмотрел в окно. Все та же, до смерти надоевшая картина. Задняя стена кирпичного здания, покосившийся столб. Горячий ветер несет по земле обрывки газет. Почему здесь вечно носятся какие-то обрывки? Кто их каждый день рвет? А главное – зачем?

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Гортон.

В кабинете возник Келли.

– Нашли машину, – лаконично сообщил он.

– Где?

– Радиум Спрингс. Оттуда до границы – от силы час езды.

– Знаю. Все, с деньгами можно прощаться. Он уже давно в Хуарезе, если не дальше.

– Кто знает, – оптимистично отреагировал Келли, – прокатная машина с четырьмя мужчинами… Может, и обыщут на границе.

– Действительно, – пробормотал Гортон. – Действительно.

Оставшись один, он снова взглянул за окно. Тот же ветер, тот же вяло взлетающий обрывок. Все, дело об ограблении декады можно закрывать, толком не открыв. Боровски, конечно, будут искать, ловить, описывать в многочисленных документах. Но найти его вряд ли смогут. А если и смогут, банку это уже не поможет. Деньги он теперь сумеет и потратить, и спрятать. Он теперь много чего умеет. Банки грабить. По-испански говорить. Стрелять навскидку. От полиции изящно удирать.

Стрелять-то ему зачем? Да еще этот парашют… Ясно зачем. Свежее желание или мечта детства… Удрать с кучей денег от женщины с угрюмой улыбкой – это желание более-менее свежее. А вот с парашютом сигануть – это уже больше похоже на детскую мечту. Один раз, больше-то и не надо. И какой мальчишка не мечтает о том, чтобы выбивать десятку из любого оружия? Мечтают многие. А удается не каждому. Только тем, кто действует по принципу: решил – сделал.

В очередной раз настойчиво завибрировал сотовый. Гортон косо глянул на номер и отвернулся. Успеется. Успеется… Сотовый успокоился. Зато громко и зло начал трезвонить телефон на столе. Гортон увидел знакомый до отвращения номер и накрыл трубку ладонью. Вместо телефонного аппарата перед глазами стояла другая картина.

Белая дорога, залитая ярким солнцем. На горизонте горы. По дороге несется автомобиль. В нем – немолодой уже мужчина. Он лысоват и сутул, но глаза за темными стеклами очков смотрят прямо и решительно. Еще недавно он день за днем ходил на опостылевшую работу, возвращался домой к равнодушной, совершенно не понимающей его женщине, собирал осточертевшую за долгие годы, никому не нужную коллекцию. Сегодня он обеспечен, уверен в себе, независим и едет навстречу новой жизни.

Какой бы она ни оказалась, это то, чего он сам хотел, в отличие от надоевшего безликого существования, которое он влачил почти двадцать лет. И все потому, что его решения всегда подкрепляются действиями. Потому что четыре месяца подряд он принимал двойную дозу Виллерина СТ. Который пока еще не продается в аптеках.

Гортон медленно поднес трубку к уху и набрал номер, даже не сверяясь с синим карандашом.

На этот раз ответил сам доктор Мур.

– Лейтенант, если вы позвоните мне еще раз сегодня, я напишу на вас жалобу. Превышение служебных полномочий.

– Это последний раз, – сказал Гортон. – По крайней мере, сегодня. Я вас не задержу. У вас ведь остался еще виллерин?

– Конечно.

– Тогда кто-нибудь из моих ребят подскочит к вам. Выдайте ему, пожалуйста, такую же десятимесячную дозу, какую вы давали Воровски. Лекарство пойдет в дело. В качестве вещественного доказательства.

– Вот как, – сказал доктор Мур. – В дело. В дело – это хорошо. А может, хватит и пары таблеток?

– Нет, – твердо сказал Гортон. – Доза виллерина должна быть точно такой, как та, что вы выдали Воровски.

– Я понимаю, – согласился доктор Мур. – Только вы все-таки уточните: вам нужен виллерин или то, что принимал Воровски?

– Не понял.

– А что тут понимать? – удивился доктор Мур. – Я же вам сразу сказал: Воровски был в контрольной группе. Знаете, что такое плацебо? Виллерин он даже в глаза не видел. Обычные таблетки-пустышки из лактозы. Сахар. Понимаете? Алло? Лейтенант? Лейтенант?…

Физическая невозможность смерти в сознании живущего

Толпы гудят на разные голоса. Одни ворчат недоверчиво, с опаской, словно огромный сторожевой пес. Такие толпы ждут лишь предлога, чтобы броситься вперед – рвать, мять и крушить. Другие гудят праздно и беспечно. Их голос сплетается из тысяч голосов – там интересуются, как прошли выходные, предлагают еду и питье, флиртуют, сплетничают. Третьи вообще не гудят, только откликаются на призывы. Дружно, мощно, разевая рты по команде и исторгая единый многоголосый крик одобрения.

Толпа, собравшаяся на центральной площади Севильи, гудела с любопытством и нетерпением. Вначале все глаза были направлены в центр – туда, где в окружении неподвижных фигур возвышался деревянный столб. Но час спустя внимание ослабло. Толпа была недовольна.

– Никак случилось что.

– Да что там могло случиться – время еще не пришло.

– Святые отцы знают, что делают. Раз не начинают, значит, надо.

– Может, просто помер?

– Не-е… вчера жив был еще.

– Припекать начало. А я шляпу дома оставил.

– Ничего, ему больше припечет.

– Это точно. Огонь, говорят, медленный.

– Ну-у? Медленный? Интересно, сколько продержится?

– А это уж как повезет. Вот громко ли кричать будет?

– И будет ли?

– Будет, будет. Все кричат.

– Не скажи. Когда прошлым летом на королевской свадьбе жгли, еретик один ни слова не сказал. Уже пузыри на полтела пошли, а все молчал. Только под конец стонать начал, люди говорили.

– Вот таких как раз и жечь.

– Это точно. В них самое зло.

– Шляпу я дома оставил, вот беда-то. Думал, быстро обернусь. И сынишка стоять устал.

– А громко ли кричать будет? Стоим ведь далеко.

– А вы, сеньор, что скажете?

Высокий человек в не по моде длинном плаще прервал разговор со своим спутником и вполоборота посмотрел на коренастую фигуру в красном кафтане.

– Я полагаю, – сказал он, обнаруживая несвойственное уроженцам Севильи мягкое произношение, – что осужденный будет кричать громко. И долго. Ветер сегодня тихий, а еретик, как говорят, не сильнее духом, чем любой из нас. Так что, мясник, услышишь ты достаточно.

И он равнодушно отвернулся.

– Высокородный, – с уважением протянул мясник, поворачиваясь к соседу. – Слышишь, говорит как?

Сосед, худой, словно щепка, крестьянин, согласно кивнул, прижимая к себе скучающего мальчонку лет шести.

– Не из наших краев, видать. Говор-то неместный.

Он посмотрел вверх и тоскливо прибавил:

– А я шляпу дома забыл.

– Ты лучше поменьше языком чеши с этим нездешним, – свистнул под ухом мясника чей-то голос. – Нехорошие он вещи говорит. Опасные. Честных христиан с паршивым еретиком равняет.

Мясник опасливо глянул вправо, уперся взглядом в человека, с ног до головы одетого в черное, и немедленно, словно делаясь меньше ростом, виновато забормотал:

– Да я ничего… Не знаю я его… Только и спросил-то… А равнять никого ни с кем не равнял. Высокородный сказал – с него и спрос. А я только вчера Святой Деве жертвовал. Первый раз его вижу. Не знаю я его…

– Вот и не знай, – тихо раздалось в ответ. – Всякое ведь бывает.

– Не знаю, не знаю… – Увел голову в плечи мясник.

– Ну вот опять, – укоризненно сказал человеку в плаще его спутник. – Вечные приключения. Мы же сюда пришли с какой-то целью.

– Цель всегда одна, – вполголоса проговорил человек в плаще, задумчиво глядя на столб. – Только бесполезно все это, дон Диего. Бесполезно, глупо и, что самое главное, уже полчаса как скучно.

Приземистый дон Диего, лет на двадцать старше своего собеседника, укоризненно покачал головой.

– Бесполезность определяется лишь вашим отношением к делу. Главное…

Что именно он считал главным, узнать не удалось – толпа заволновалась. «Идут! Идут!» – зашелестело вокруг на разные голоса. И точно: разрезая людское море, под звуки церковного гимна на площадь медленно входила процессия.

Впереди, неспешно перебирая ногами, вышагивали мощные кони «родственников инквизиции». Всадники грозно вглядывались в толпу – пытались разглядеть малейшие признаки недовольства или сострадания. Торжественно колыхалась тяжелая черная материя штандартов. «Пока-айся… Пока-а-айся, грешник…» – уныло тянули монахи. А между ними, опустив голову и спотыкаясь на каждом шагу, брел осужденный. Черти, покрывавшие его санбенито, скалились в толпу, искривляясь вместе со складками одежды в такт шагам. Традиционная зеленая свеча в руке и толстая веревка на шее дополняли привычный образ.

– Ослаб еретик, ослаб, – сказал кто-то неподалеку от дона Диего. – А ты не греши.

– Папа, а еретик плохой, да? – громко спросил сын крестьянина.

– Плохой, плохой, – испуганно и торопливо заговорил тот, озираясь по сторонам и прижимая вихрастую голову мальчишки к свому бедру. – Хуже не бывает. Я тебе дома сколько раз говорил, что еретики – враги веры истинной. Хуже разбойников. Вчера еще, помнишь? Каждый день ведь дома говорим…

Человек в плаще обернулся и с некоторым интересом посмотрел на крестьянина. Под спокойным взглядом серых глаз тот совсем разнервничался и уже почти шепотом повторил:

– Дома говорим… Каждый день, сеньор. Каждый Божий день.

– Вижу – ответил сероглазый, поворачиваясь в сторону процессии.

– Бесполезно, дон Диего, бесполезно, – сказал он минут двадцать спустя, когда осужденный уже сидел на грубой деревянной скамье позора возле эшафота. – Опять то же самое. И эта латынь… Они ведь даже не понимают, о чем он говорит.

Над площадью гудел монотонный голос инквизитора. На лицах простолюдинов застыло напряженное внимание. Как обычно, за грозной проповедью на испанском следовал приговор на латыни, и большинство с трудом улавливало смысл. Наконец, приговор был зачитан, и сгорбленная фигура осужденного двинулась к столбу в окружении монахов.

– Покайся, грешник, покайся, – настойчиво твердили они. – Не упусти последний шанс. Геенна огненная ждет тебя! Отрекись от ереси, не искушай терпение Господне…

Но осужденный лишь тряс головой и иногда невнятно мычал.

– Совсем в ереси погряз, – с осуждением сказал мясник. – Покаяться мог бы напоследок, послушать святых отцов.

– Мог бы, – громко согласился сероглазый, не замечая недовольного взгляда дона Диего. – Если бы язык вчера не выдрали. Переусердствовал палач.

Мясник с испугом поглядел на него и только плотнее сжал губы. Тем временем осужденный прошел по узкому проходу между грудами хвороста и встал у столба. Палач начал вязать ему руки, ловко орудуя веревкой.

– Папа, а еретику будет больно? – снова раздался детский голос.

– Будет, будет, – скороговоркой заговорил крестьянин. – И поделом ему. Смотри внимательно – только так с врагами веры и можно.

– А почему он не уйдет?

– Потому что привязан. Да и кто ж ему даст? Ты смотри, смотри, потом спросишь.

– А ему…

– Да замолчи уже! – с отчаянием прикрикнул отец, косясь на человека в черном, который, казалось, был полностью поглощен зрелищем. – Вот ведь послал Бог наказание.

Инквизитор в последний раз поднес к губам осужденного распятие и отошел от столба, задевая сучья и поленья полами сутаны. Двое помощников палача быстро забросали проход, и осужденный оказался в сплошном коричнево-сером круге. В руке у палача появился факел. Пламени почти не было видно в пронизанном солнечным светом воздухе, и только по колеблющемуся мареву стало ясно, что факел уже зажжен.

– Бесполезно, друг мой, бесполезно, – снова сказал сероглазый.

– Но ведь они не всегда были такими, – горячо прошептал дон Диего, не отводя завороженного взгляда от факела.

– Поверьте мне, всегда. Всегда были и всегда будут.

– Нет, даже эти, именно эти люди. Они ведь когда-то были детьми. Если бы они могли вспомнить. Хотя бы на миг!

– Зачем же вспомнить? – отозвался сероглазый. – Можно и лучше. Заодно и покончим с этими давними спорами. Только все это напрасно.

И он, будто что-то вспоминая, прикрыл веки.

– Не смейте этого делать, – неожиданно веско сказал дон Диего, глядя на него. – Во-первых, это просто запрещено. Во-вторых, это бессмысленно. Вы меня слышите? Не смейте этого…

Палач опустил руку с факелом. И в этот момент сероглазый внезапно выпрямился и, словно стряхивая с пальцев невидимую воду, резко выбросил пальцы правой руки.

Словно тяжелый вздох пронесся над площадью. И стало очень тихо.

Собравшейся с утра толпы больше не было. Вместо нее площадь заполняли дети. Море детей. Они стояли, щурясь от яркого солнца, и на их лицах не было ничего, кроме недоумения. Лет пять-шесть, не старше. Мальчики и девочки. Одетые так, будто они пришли поиграть во взрослых. Крошечные костюмы ремесленников, потрепанные одежды крестьян, мундиры солдат, нарядные платья знати, рясы монахов сплетались в пестрый узор. А в центре площади, которая теперь казалась еще огромнее, стоял у столба мальчик со связанными за спиной руками. С его длинного, до пят, санбенито смотрели ехидные смеющиеся рожи. Ветер ласково шевелил каштановые волосы. По перекосившемуся сморщенному лицу видно было, что сейчас он заплачет.

Ставшая очень высокой стена поленьев у столба отделяла его от группы детей в черном. Возле них, широко расставив ноги и с трудом удерживая факел, стоял крепко сбитый лобастый мальчик в костюме палача. Он не отрываясь смотрел на столб и шевелил губами. Площадь безмолвствовала – только вдалеке поскрипывала мотающаяся на ветру створка ставен да всхрапывали стреноженные лошади.

– А-а-ааа… А-а-ааа… – вдруг протяжно и тонко закричал мальчик у столба. – Ма-ма!

Как будто не было этого всеобщего оцепенения – площадь мгновенно пришла в движение. Мальчик-палач, отбросив факел, принялся разгребать хворост. От дрогнувшей группы в черном отделилась фигурка и, волоча за собой тяжелое распятие, кинулась к нему на помощь. Остальные бросились врассыпную.

– Мама! Мама! – Всхлипывания толпы уже сливались в многоголосый плач. Кто-то громко завизжал.

– Хватит! Сейчас начнется давка! – страшным шепотом сказал мальчик, стоявший на месте дона Диего.

Рослый сероглазый мальчуган кивнул и, не отрывая взгляда от того, что происходило у столба, снова стряхнул невидимые капли.

– Ну, дела, – прогудел низкий бас мясника, когда гул немного утих и стали слышны отдельные голоса. – Спаси и сохрани, Господи… Спаси и сохрани.

– Как же это? – слышалось вокруг. – Ведь дети были, дети!

– Нечистый попутал… Все его дела. Не зря этих жгут.

– А руки-то какие были! Руки!

– Почудилось, почудилось все. Жарит страшно, вот и привиделось.

– А ну отойди! Куда прешь-то? Куда прешь?

– Смотрю, а жена – дите малое. Как есть дочка наша. Только ростом пониже будет.

– Не верю я этому. Не могло этого быть. Не могло!

– Говорю же: почудилось.

– Да куда ты все время прешь, скотина?

– Смотри, смотри! Да не туда – на столб.

А у столба по-прежнему стоял со скрученными руками осужденный. Ничто, кроме коротких каштановых волос, не выдавало в нем ребенка, который минуту назад испуганно звал маму. Запавшие глаза, обведенные темными кругами, тоскливо смотрели на помощников палача, которые заботливо поправляли разворошенный хворост. Подобравший же факел палач стоял в нерешительности. Он искоса поглядывал на инквизитора, переминался с ноги на ногу, но не зажигал костер.

– Что стоишь? – инквизитор грозно надвинулся на него. – Не знаешь, что с осужденными еретиками делают?

Палач смиренно опустил голову.

– Но… когда мы были детьми… – неуверенно начал один из монахов. И тут же замолчал, словно осознав нелепость своих слов.

– Когда мы были детьми, – каркающим голосом сказал инквизитор, – мы не знали, что есть наш долг! Испугались? Духом ослабли? Искушение снизошло на нас, свыше ниспосланное. Веру нашу проверить, души укрепить – вот что таинство это сделать должно. Тверже камня веру сделать! Сомневающихся указать, – многозначительно добавил он, взглянув на монаха, а затем обводя взглядом притихшую толпу. – А ну, палач! Что медлишь? Или на его место захотел?

И огонь факела лизнул радостно вспыхнувший хворост.

* * *

– Бесполезно. Все бесполезно, – с горечью сказал человек в плаще, глядя на костер и фигуры, суетливо подкидывающие ветки. – Обречены.