Текст книги "Славянский союз: необходимость и возможность"

Как видим, в Китае «сделку века» приняли позитивно, а проникновение нашего газа в Азию крайне выгодно для России. Даже если допустить, что завтра мы помиримся с Западом и санкции отменят, нам слабо поможет – экономики США и ЕС изрядно «потрёпаны» кризисом. А вот рынки Азии, напротив, на подъёме. Скажем так: России уже давно следовало поменять партнёров по газу, а мы непонятно почему цеплялись за Европу. Однако с китайцами всегда надо держать ухо востро. Тут вопросы и в их готовности быстро платить, и в условиях строительства «Силы Сибири», и даже в закусочных со свининой в соевом соусе, благо китайская экспансия в бизнесе похожа на цунами. Китайцев на любой рынок только пусти – там, где вчера были двое, завтра окажутся двести. В этом и состоит наша задача – соблюсти свои интересы, заработать денег, привязать к себе Китай экономически. В бизнесе друзей нет, а уж особенно когда ведёшь торговлю с Востоком. Если Россия сможет к 2018 г. построить свою часть газопровода со стороны Сибири, мы получим гигантский рынок, по сравнению с которым бледнеют «Южный поток» и «Северный поток» в Европе. Не стоит бояться показаться невежливыми – игра стоит свеч. Лучше уж мы проглотим их, чем они нас.

Вот и считайте теперь, во сколько обойдется бюджету 4 тысячи километров газопровода до Китая.

В России, писал Н. Бердяев в «Русской идее», сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории – Восток и запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ; Россия есть огромный Востоко-Запад (Евразия). И всегда в русской душе боролись два начала, восточное и западное. Бердяев, по-видимому, близок к истине, когда говорит о постоянном противоборстве названных начал в русской истории. Россию, вероятно, лучше всего можно понять в рамках оппозиции «традиционная и либеральная цивилизации».

Некоторые политологи считают, что российское общество принадлежит к восточному типу. В сравнении с ним Запад – носитель либеральной цивилизации. Для общества восточного типа характерны общность, коллективизм, корпоратизм, авторитаризм власти. Поэтому, утверждают они, Сталину удалось провести авторитарную модернизацию. Но ведь в грех тоталитаризма впали и европейские страны – Германия и Италия. Вряд ли правомерно выводить родословную коммунистической бюрократии из татаро-монгольского ига. Однако редко встречается советолог, не вспоминающий в работах о России восточный деспотизм.

Обратившись к мировой истории, нетрудно убедиться в том, что в ней нет обществ, в которых не было бы общинных начал. И русская мирская сходка – вече в политологическом смысле – не противоположность народных собраний в других странах мира. Общинные традиции в восточных странах не помешали некоторым из них сделать ставку на индивидуальную инициативу и предпринимательство, которые вывели их на орбиту бурного экономического роста.

Глава II. Россия и Польша на весах истории и здравого смысла[1]1
  (по материалам институтов истории РАН, книги Ч. Милоша «Родная Европа», крупнейшего польского литератора, лауреата Нобелевской премии, отечественного журнала «Родина» (№ 12 за 1994), С. Филатова, руководителя Администрации первого президента РФ, диалога ведущих научных сотрудников РАН И. С. Яжборовской и С. М. Фалькович, а также результатов социсследований по данной проблеме)


[Закрыть]

§ 1. Противоречивый характер отношений между Россией и Польшей

В этой главе читатель фактически впервые основательно заглянет в анналы российско-польских связей. Тем более что материал подается на высокопрофессиональном уровне русскими и польскими специалистами, с использованием многочисленных архивных данных.

Россия и Польша. В содружестве европейских народов мы не просто государства-соседи. Мы еще и братья-славяне.

Увы! Предыдущим поколениям угодно было построить свои взаимоотношения таким образом, что теперь приходится развязывать непростые узлы истории, чтобы передать будущим поколениям пример подлинно добрососедских отношений.

Бесчеловечная система тоталитарного коммунистического государства лишила наше поколение возможности изучить реальное прошлое обоих стран, постоянно навязывая людям идеологию и взгляды, выработанные в партийных кабинетах.

Падение тоталитарной системы не только открыло путь к национальной независимости, но и предоставило возможность более детального познания и осмысления предыдущих этапов развития собственного государства, его отношений с другими народами.

Немало горьких страниц было в истории наших отношений. По утверждению польского поэта Чеслава Милоша, «существует общее мнение, будто причины враждебности к русским – память о нанесенных русскими обидах». Мы не можем говорить за всех поляков, но считаем, что отношения между нашими народами были не столь одномерными. Достаточно вспомнить написанное в марте 1863 года поэтом и публицистом Н. П. Огаревым воззвание к солдатам, направляемым на усмирение «непокорных» поляков:

«Братья солдаты!.. Кто из вас в бога верит, кто не христопродавец, тот душу свою за начальство-антихриста не погубит, грабить не станет, безоружных бить не станет; дома, села и города жечь не пойдет и по полякам, по народу, за свою Землю и Волю стоящему, стрелять не будет…»

Это характеризует общенациональное отношение россиян к другим народам, в том числе и к полякам. Хотя прошлое, на уровне правителей и в рамках большой политики, было с обеих сторон не безоблачным. И очень печально, что определенные силы в Польше, опираясь на до конца не познанные и не бесспорные страницы из прошлого, пытаются навязать согражданам образ о россиянах как некий образ врага. Те же силы, видимо, инициируют кампанию покаяния России за сталинские преступления и за навязанную Польше после разгрома фашизма коммунистическую форму правления. Но данные претензии не по адресу. Во-первых, Россия не брала на себя обязательств отвечать за идеологию, а тем более за преступные деяния распавшегося государства. Ибо в бытность Советского союза Россия сама была бесправна в числе других союзных республик. Во-вторых, и это главное, Россия, как наиболее пострадавшая от большевистского эксперимента, сталинского деспотизма и немецкого фашизма, сама является жертвой.

Тем не менее, мы скорбим и по миллионам россиян, и по жертвам других народов, пытаясь в меру сил и возможностей сгладить боль утрат. В то же время мы сделаем все, чтобы на нашей общей карте не осталось белых пятен.

В очерке Яна Трынковского приводится примечательный фрагмент разговора, состоявшегося в мае 1844 года в Сибири и на приеме, устроенном ссыльным декабристом князем С. Волконским. «Когда, наконец, придет время, что между нами прекратится всякая ненависть и национальная неприязнь? Что мы будем общаться как поляк с русским или наоборот, а как братья славяне?» – обронит присутствующий чиновник. И сосланный в Сибирь поляк ответит: «Это время придет тогда, когда станет невозможным, чтобы мне или кому-нибудь из моих земляков этот вопрос задавали в Сибири».

Минули годы. Пали антинародные режимы. Наши народы в сложных политических и экономических условиях ищут пути построения общества, в котором каждый осознает себя свободным гражданином своей страны. Однако нельзя построить высоконравственное общество, разжигая костер вражды с рядом живущими. Добрососедство, поиск взаимоприемлемых компромиссов – вот путь к миру и согласию.

Повторяем: отношения между русскими и поляками никогда не были простыми. В средневековье их существенным элементом были геополитическое соперничество, войны, религиозная отчужденность. В глазах православного русского поляки-«латиняне» были такими же «басурманами» и «нехристями», как татары-мусульмане и немцы-лютеране. Но параллельно происходило сближение и взаимовлияние двух христианских культур – православной и католической.

Уже через несколько десятилетий после Смуты в России все сильнее чувствуется влияние польской культуры. Сочинения польских публицистов времен Реформации во второй половине XVII века появились в домашних библиотеках русских вельмож (у фаворита царевны Софьи князя Василия Голицына имелся перевод знаменитого труда Анджея Фрыча Моджевского «Об исправлении Речи Посполитой). Можно сожалеть, что российские историки, в отличие от польских, мало занимаются взаимопроникновением польской и русской культур.

Интересно проследить, какой образ поляка сложился в русской литературе и искусстве, в сочинениях А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, В. Г. Короленко и многих других.

Пушкин отозвался на восстание 1830 года стихами «Клеветникам России» и «бородинская годовщина», писал о «кичливом ляхе». И он же, общаясь с Адамом Мицкевичем, восхищался его личностью и поэзией, перевел лучшие баллады польского поэта «Воевода» и «Три Будрыса», где создал привлекательные образы поляков.

И если на Польшу культурный отпечаток наложили XVI и XVII века, то России еще только предстояло дождаться века XIX. У поляков, из-за этого периода пустоты на востоке, сложилось представление о России как о чем-то внешнем, находящемся за пределами мирового пространства. Свое поражение они восприняли с изумлением (как восприняли бы завоевание татарами), соглашаясь, в крайнем случае, считать его наказанием за грехи. Грехом же поляков как раз и был многовековой спор о своих грехах – в литературе, на сеймиках, в парламенте, – из которого на практике почти никогда ничего не вытекало.

Покоренный, демонстрирующий завоевателю свое презрение, отказывающий ему в каких бы то ни было положительных качествах – за исключением умения слепо повиноваться приказу, – вызывает раздражение, поскольку постоянно напоминает: ты силен, да, но какова цена твоей силе? Учтем, что между русскими и польскими писателями – обычно живущими в Париже эмигрантами – велась полемика, в которой оппоненты не щадили друг друга. В антипольских стихах Пушкина выражен гнев на безумную гордыню покоренных, которые не желают признаваться, что проиграли бесповоротно, мечтают о возмездии, устраивают заговоры и натравливают все европейские дипломатические службы на Россию. Стихи эти, впрочем, нечто большее, нежели осуждение народа, пытающегося обрести утраченную независимость. Память о великом соперничестве еще жива: возрождение Польши опять поставило бы вопрос, кому должны принадлежать Полоцк и Киев, то есть угрожало бы самому существованию империи.

Потому Пушкин и предполагает, как мы отмечали, что «славянские ручьи сольются в русском море». Разумеется, польский поэт, революционер, союзник карбонариев был в более выгодном моральном положении, чем его коллега (и друг – до момента, когда их рассорила политика), полупленник при царском дворе. Жестокий памфлет Мицкевича на Россию, написанный стихом, которые не перестает быть образцом четкости стиля, потому столь меток, что ненависть к абсолютной монархии в нем сочетается с сочувствием к ее жертвам, то есть русскому народу. Содержащиеся там наблюдения, по сути, созвучны сатирам Гоголя, хотя в них появляется дополнительный элемент: на страну смотрит чужеземец, то есть человек, критическому взгляду которого не мешает привязанность к этой стране. Его страшат нечеловеческие пейзажи, нечеловеческие отношения между людьми, пассивность и апатия народа, живущего в крепостной зависимости. И само это племя вызывает тревогу, точно бесформенная глыба, еще не тронутая резцом истории-скульптора. Поэма Мицкевича – итог польского отношения к России.

Такая неоднозначная позиция еще рельефнее видна в произведениях Гоголя. В повестях «Страшная месть» и «Тарас Бульба» то и дело встречаются «вражьи ляхи» и «проклятые недоверки», «поганые католики». Но здесь же писатель рисует сцены, где поляки предстают рыцарями и храбрыми воинами.

Лев Толстой, в отличие от Гоголя, был далек от польской среды и с детства, как он вспоминал впоследствии, был воспитан в духе ненависти к полякам. Но к концу жизни, ближе познакомившись с историей польского движения и польской ссылки, проникся к ним особой симпатией и стремился искупить прежний «грех». Его рассказ «За что?» повествует о подлинной судьбе сосланного в Сибирь участника восстания 1830–1831 годов В. Мигурского и его жены, о трагедии их неудавшегося побега.

Принято считать, что наиболее антипольскую позицию в русской литературе занимал Федор Михайлович Достоевский.

Его полонофобия, представленная, в частности, в почти карикатурных фигурах двух поляков в романе «Братья Карамазовы», на поверку оказывается отнюдь не однозначной. Устами Мити Карамазова Достоевский высказывает мнение о нетипичности негативных черт, когда речь идет о собирательном образе целого народа («не составляет один лайдак Польши»). Подтверждением этому служат образы польских политических ссыльных в «Записках мертвого дома» и в рассказе «Мужик Марей». Здесь Достоевский рисует поляков смелыми, честными, благородными, великодушными, умеющими по-настоящему дружить. Отмечая силу их характера, глубокую убежденность, он обращает внимание и на такие черты, как нетерпимость, болезненное озлобление и ненависть. Он признает, что «это понятно»: «На эту несчастную точку зрения они были поставлены силой обстоятельств, судьбой, им было очень тяжело, гораздо тяжелее, чем нам». Обратите внимание – в сознании русского народа упрочивается образ поляка-страдальца. «Всемирная отзывчивость» русского народа, русской литературы, способность понять страдания другого народа и ощутить свою причастность к его судьбе рождает комплекс вины по отношению к полякам.

Традиционный стереотип поляка нашел свое выражение и в музыке, особенно в опере. У каждого на слуху фрагменты «Ивана Сусанина»…

Идеология затронула эту сферу в меньшей степени. В «Пане воеводе» Н. А. Римского-Корсакова польский сюжет трактуется нейтрально. «Жизнь за царя» М. И. Глинки, долгое время именовавшегося «Иваном Сусаниным», носит ярко выраженный патриотический и идеологизированный характер. Образы врагов-поляков имеют соответствующую музыкальную характеристику. Но наряду с этой резкой, отрывистой музыкой Глинка посвящает полякам целый акт волшебно прекрасной, мелодичной музыки («польский акт»). В ней есть черты, которые привычно связываются с польским характером, традициями польской жизни, – легкость и изящество, блеск и помпезность.

Взаимоотношения русских и поляков насчитывают более тысячи лет и зафиксированы в письменных источниках, по меньшей мере, с X века. Стереотипное утверждение о вечной вражде и непримиримом антагонизме Польши и России оказывается несостоятельным при первом же столкновении с реальными фактами. В русско-польских отношениях бывало всякое: войны, интервенции и зверства чередовались с добрососедством и плодотворным взаимообогащением культур, быта, общественной мысли.

Ярким примером братских отношений между русскими и поляками в средние века является Грюнвальская битва 15 июля 1410 года. Тевтонский орден, владения которого находились в основном в южной Германии, начал угрожать Польскому Королевству и Великому княжеству Литовскому.

В начале битвы крестоносцы потеснили литовские отряды, которые начали отступать. Однако в ходе сражения три русских смоленских полка не отступили и продолжали стоять под ударами рыцарей на своем месте и своим героизмом, решили исход всей битвы. По этому поводу очевидец писал: «В этом сражении русские витязи Смоленской земли упорно сражались, стоя под собственными тремя знаменами. Они только не обратились в бегство и тем самым заслужили великую славу». В итоге объединенными усилиями славянских и прибалтийских народов была уничтожена величайшая угроза их самостоятельному историческому развитию. С тех пор прошли века. Поляки и русские стали испытывать друг к другу целый комплекс не самых добрых чувств.

Барьер между ними возникает из-за несоответствия характеров.

Такие запутанные отношения, причины которых объяснить не проще, чем основания для наследственной вендетты двух живущих на одной улице семей, можно было бы считать чем-то локальным и провинциальным, если бы в них не скрывались ростки событий планетарного масштаба. Ведь Россия смогла стать тем, чем стала, только ликвидировав польско-литовскую Республику, на юго-востоке граничившую с Турцией, и с 1839 года путем административного нажима обращая в православие население больших областей – в основном греко-католическое и потому, благодаря полякам, послушное Ватикану. Там, где – как в Галиции Габсбургов – греко-католическая церковь уцелела, верующих принудительно обратили в православие после второй мировой войны – случай непонятный, если рассматривать его в отрыве от прошлого. Как считает Чеслав Милош, существует общее мнение, будто причина враждебности поляков к русским – память о нанесенных русскими обидах. Это справедливо лишь отчасти. Корни такого отношения уходят значительно глубже, чем в XIX или XX век, а все перевороты в Европе свидетельствуют, что под меняющейся поверхностью сохраняется некое пространство. Этого постоянства не уничтожила ни Французская революция во Франции, ни Октябрьская в России, ни захват власти коммунистами в Польше в 1944–1945 годах. Безусловно, всякая цивилизация навечно обретает отпечаток ключевого для нее периода. Франция всем обязана своему мещанству – творческому и мощному уже за несколько столетий до революции. В Польше в то же время развивалась культура шляхты, и польский крестьянин или рабочий до сих пор поражает русских, поскольку в его психологии ощутимо влияние этой культуры, отчего русские язвительно называют поляков «панами».

Все началось в XVI–XVII веках. Сегодня нелегко себе представить, что польский язык, как язык господствующего, а, следовательно, просвещенного класса, ассоциировался с изысканностью и благовоспитанностью далеко на востоке, в Полоцке или Киеве. Москва – по Милошу – это были варвары, с которыми воевали на далеких окраинах, как с татарами, и особо ими не интересовались: в польской литературе можно чаще встретить характеристики венгров, немцев, французов и итальянцев, чем упоминание о царских подданных. Обычно отмечалась их непонятная покорность деспотизму правителей, склонность к нарушению обещаний и коварство, высмеивалась дикость их обычаев (французам, в свою очередь, казались дикими обычаи сарматов). Движение идей, колонизация заросших лесами земель и степей происходили в направлении с запада на восток. Почти все наиболее ценившееся – ремесленные изделия, образцы архитектуры, словесности, идеи гуманизма и реформации – приходило из Фландрии, из Германии, из Италии. Немалыми были и заимствования с Востока – из Турции, благодаря оживленному торговому пути; прежде всего это касалось одежды, упряжи и соответствующих словесных обозначений. Москва же, которая постепенно превращалась в Россию, кроме большей или меньшей мощи, ничем особенным не привлекала.

Поляки, способные умело и четко действовать за пределами своей страны, выступали носителями цивилизации в России, когда попадали туда вынужденно или добровольно. Их коллективное суждение о русских всегда было несравненно более сложным, чем, скажем, суждение о них немцев, однако в нем неизменно присутствовал оттенок презрения, приправленного жалостью. Ощущение превосходства давали полякам их традиции, католический моральный кодекс, принадлежность к Западу. При этом им казалось оскорбительным какое-то свинцовое спокойствие, лежащее в основе русского характера, терпеливость и невозмутимость русских, идейный максимализм, недоступный сторонникам разумного компромисса, и потому для них было особенно унизительным воспоминание о своем поражении. Для русских традиционная польская церемонность – реверансы, улыбки, вежливость и лесть – были пустой формой, а стало быть, фальшью. Они убеждали себя в том, что они выше поверхностных, неосновательных и легкомысленных поляков, с их уязвимым самолюбием и склонностью сжигать себя в героических и бессмысленных порывах. Достаточно проницательные, чтобы отличить более давнюю культурную формацию, сокрушающиеся над своим отставанием от Запада, обладающие нечистой совестью слуг автократии, они понимали, почему в воздухе носится невысказанное слово «варвары». В поляках их восхищало именно то, что отталкивало: поэтичность, ирония, легкость, римско-католический ритуал.

Влюбленные в Запад, не сводящие глаз с Франции, поляки заблуждались на свой счет. Со страной Монтеня их связывало лишь то, что было перенято, присвоено – пускай даже не одно поколение назад. Это немало. Но вся социальная структура Франции была совершенно иной. Как может шляхтич душой и телом (или наследник его культуры) найти общий язык с мещанином до мозга костей? По социальной структуре Польша приближалась к России: и тут, и там капитализм появился поздно, не оставив прочных следов в психике. Надежды поляков на европейскую помощь, чаще всего основанные на вере в пустые обещания, сплошь и рядом не сбывались. Наполеон был разгромлен, а до того успел использовать польских легионеров для подавления восстания на Гаити – до сих пор среди темнокожих гаитян встречаются люди с польскими фамилиями, потомки солдат, которые не смогли вернуться в Европу. И, тем не менее, легенда Наполеона определила политические взгляды поляков, готовых считать непреложной истиной то, что свобода – «ветер с запада». Потом они делали ставку на демократические революции, надеясь, что в результате будут свергнуты все короли и тираны. Однако революции затухали без особых последствий; и крымская война отнюдь не была крестовым походом.

На протяжении всего XIX века в душах поляков формировался комплекс, который можно назвать комплексом невыслушанной Кассандры. Их недоумение вызывала любовь западных европейцев и к России, и к символизирующему ее царизму (не принимать же во внимание недолгие и обычно бесплодные вспышки гнева и нескольких рьяных русофобов среди писателей – таких, как Карл Маркс или Маркиз де Кюстин). Сами же они кричали, что там, в евразийских пространствах, скрыты безграничные амбиции и беспредельные силы. Любезно выслушав такие суждения, союзники отправлялись в царское посольство, чтобы навести справки о подозрительных революционерах. Оттого чувства поляков к Западу, по меньшей мере, амбивалентны, если не тайно недоброжелательны.

Полоса войн и соперничества Польши и Московского государства для двух поколений московитов и поляков была прервана. Однако сложившаяся в XVII–XVIII веках международная обстановка изменила судьбу Польши и последующий характер отношений россиян и поляков. Но и в итоге разделов, с образованием Царства Польского все же была возможность для более тесных контактов русских и поляков, их экономического и культурного сотрудничества. На самом деле возник антагонизм в отношениях угнетенной и угнетающей наций. Национально-освободительная борьба поляков становилась все более интенсивной и бескомпромиссной.

Именно в это время и сложились основные черты национального сознания и самосознания поляков. Высшей ценностью нации стала свобода, независимость своей страны, а главной целью – воссоздание национального государства.

Особым почитанием польский народ всегда окружал борцов за независимость. Именно поэтому во время опроса польского общественного мнения Тадеуш Костюшко был назван самым выдающимся поляком всех времен.

Польские восстания характеризовались проправительственными кругами как «разрушение России» ее «заклятыми врагами». Даже самые светлые умы России не были свободны в своем восприятии освободительных устремлений польского народа. Это накладывало отпечаток на трактовку ими свойств польского национального характера. Если одни отмечали в нем любовь к свободе и родине, то другие видели бунтарство и национализм и т. д. В свою очередь, неприязнь к «москалям» у поляков, порожденная прежними конфликтами, с начала XIX века становится стойким элементом формирующегося самосознания польского народа.

Только наиболее прогрессивные общественные деятели и ученые становились выше «идеологического заказа». П. Лавров, С. Соловьев, М. Бакунин и ряд других высоко оценивали политические свободы поляков, элементы парламентаризма. Они видели в поляках представителей европейского прогресса, подчеркивали законность их устремлений к свободе, формируемых тягостным ощущением насилия, национального оскорбления и обиды. А. Герцен признавал, что полякам присущи такие, например, качества, как талантливость, отзывчивость, сердечная глубина, сложный и богатый духовный строй, чувство чести, храбрость.